Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– А в лоб?

– За Сталина не побегу на немцев, извини, – выдал ехидно-презрительную усмешку

и приготовился, чуть отполз от девушки.

– Контра ты, все-таки, – проворчала, впрочем, без злости. «Царя» конечно,

сильно покоробило, но за веру и Родину – в точку было.

– Урка я, комсомолочка, урка обыкновенная, – подмигнул.

Состав уже виден стал, прав был Прохор – без дрезины для проверки путей двинули.

Погудел колесами по рельсам и, рвануло так, что уши заложило, заскрипело,

залязгало. Встал паровоз, въехав первыми колесами в образовавшуюся яму.

Немцы закричали, выстрелы начались. Полоснуло огнем по кустам, только голову

пригнуть успели. Да без ответа не оставили. Стрекот, мат, вскрики.

– Пошла работа! – весело погудел Перемыст. – Ай, куда ты курва, под колеса, —

дал очередь по фашисту, что пытался скрыться за колесом вагона – срезал.

– На той стороне за насыпью еще засели!

– Вижу!

Лена к вагону рванула, подпрыгнула на ступени, сберегая ноги от пуль, что

вгрызлись в насыпь. Прижалась к доскам, осторожно выглянула – так и есть,

толстяк какой-то палит, и к хвосту небольшого состава – вагонов десять, еще

шесть фрицев за колесами позицию держат.

Грохнула одиночным по толстяку, прямо в глаз, как только увидел ее.

– Живы там?! – ногой в вагон бухнула. Тихо. Сомлели все?

Кто-то из ребят уже к вагонам подлетел, сбивал прикладами замки, кто-то в хвосте

фашистов дочищал. Ленка спрыгнула, помогла первый вагон открыть и понять ничего

не успела – очередь полоснула, Перемыст только встать успел, собой девушку

прикрыв – в грудь и получил. Ленка вниз и его под вагон от открывшегося огня.

– Минаметчик, падла, – прохрипел Антон. Девушка рану ему зажала, бледная как

смерть, губа тряслась от жалости и, взгляд молил: не умирай, а? Не умирай!!

Вслух другое сказала:

– Докаркал, поп? – само как-то вышло.

– А чего? – прохрипел. – Живой. Притчу, знаешь?

Лена чуть не заревела: какая притча?! У тебя грудь пробита!! Ребят этот гад

крошит!!

А тот свое:

– Молился апостол Андрей: Господи, говорит… Посмотри сколько бед вокруг,

сколько людей недужных, умом сирых… калек, нищих…несчастных… Почему не

поможешь им?.. – он говорил все тише и Лене приходилось клониться к нему все

ближе. Перемыст схватил ее окровавленной рукой за ворот и прохрипел. – И

ответил Господь…чтобы помочь им… Я создал тебя!

И обмяк, рука на насыпь упал, взгляд стеклянный в днище вагона уперся.

Лена застыла. Накрыло ее горечью и болью от потери, осознание, что из-за нее

мужчина погиб. И неверие в душе, хоть тормоши Антона и требуй: вставай! Не мог

погибнуть, не мог!! Ведь только разговаривали, про полицаев на болоте, которые

служить немцам больше не хотели!… И сквозь безумную тоску слова голосом

Перемыста проникли: "чтобы помочь им, я создал тебя!"

– Я поняла, – прошептала, погладив холодеющую щеку. – Я все сделаю. За нас.

За тебя. Прости меня…

И развернулась, скользнула на спине глубже под вагон, дала очередь, разнося

днище в щепки. Те полетели, вонзаясь в лицо, но миномет затих.

Вынырнула – Петя с одной стороны вагона стоит, ждет, она с другой. Кивнули друг

другу и развернувшись, с двух автоматов, очередью полоснули. Тихо. Парень влез:

– Все! Дохлые, суки!

Миномет подлетевшим бойцам сунул, и ящик:

– Боеприпасы, братва!!

– Разобрали!! – проорал Прохор.

Лена с Косте Звирулько прикладом замок с другого вагона сбили, открыли, готовый

выстрелить, а внутри людей как селедок в бочке. Смотрят молча, испуганно.

– Ну, что? В Германию или домой? – спросил Костя, видя что те выйти не

решаются. Услышали его и, как прорвало – пацаны, девчонки на насыпь ринулись, к

партизанам, волной в разномастной одежде:

– Родненькие!! Ой, родненькие! – заплакала молодуха в цветастом платке.

– В лес!! Вагоны, братцы, опростать!!

Вагоны вскрывали и из них сыпала молодежь. Кто-то бежал в лес, кто-то к

партизанам шел, подбирая оружия. А те ящики на себя взваливали, сколько могли в

отряд понесли. Освобожденные присоединились – весь вагон вычистили, до

последнего ящика подобрали.

Ушли два отделения, в лес вернулись не меньше пяти. Молодняк, понятно, зелень, а

все равно пополнение. "Боевые единицы", – гордо плечи расправил Прохор. Но горд

доставшимися по случаю боеприпасами был.

Антона Перемыста, Павлика Ржева, Васю Капруна, погибших в том бою, похоронили

недалеко от отряда, залп дали:

– Вечная память вам, братья.

Саша плечо Лене рукой сжал: держись.

– Хороший мужик был.

Та покосилась на него и к Пете подошла:

– Ты про парней на болоте говорил. Пошли к ним.

У того чуть лицо вытянулось:

– Вступишься?

– Посмотрим. Пошли.

– Что так передумала?

– Долг у меня.

Петя кивнул. Поплелся, за собой девушку увлекая:

– Хороший мужик Антон был, – заметил грустно.

Лене вспомнился Перемыст, как он на переправе в сорок первом ворчал, как на

аэродроме дрался, как вылетела Пчела на него при облаве и чуть прикладом не

убила. Как яблоки ей в госпиталь таскал, картошины у костра чистил и подавал…

– Не был, а есть, – ответила глухо. – Из мира ушел, а в душах и памяти

остался. Потому жив, понял?!

Парень серьезно посмотрел на нее и кивнул:

– Правильно.

К ночи они трех доходяг с болот привели. Оборванные, голодные, испуганные,

совсем сопливые еще мальчишки, жались друг к другу и обнимали винтовки под

взглядами партизан.

Командир оглядел их и на Лену уставился:

– Отвечаешь?

– Отвечаю.

Так в отряде появились еще трое: Виктор Жабин, Валерий Ножкин и Олег Иванов. Все

трое не родные, но попав в один призыв в апреле сорок первого, прошли вместе и

бои с голыми руками и окружение, плен, издевательство немцев. Вместе и в

вспомогательную полицию записались, став хиви, вместе и на болото, как случай

подвернулся, ушли – и стали, как братья– близнецы, как нитки с иголочками.

– Подведете, лично расстреляю, – заверила их Лена, когда мужчины разошлись, а

"братья" так и остались стоять.

– Не подведем, – заверил лопоухий Жабин, носом шмыгнув. Простыл на болоте.

Осень. Ночи в октябре холодные.

Глава 22

– Слышал, что твоя сорока в клюве принесла? – спросил Николай у Сумятина.

Тот ножом яблока кусок отрезал, пожевал, взгляда голодного с маневров товарищей

не спуская. Тимофей тушенку вскрывал, Федор буханку хлеба деловито резал.

– Слышал?

– Ну? – облизнулся: чего тянут? Чайник вон уже вскипел, Санин сахарок на стол

положил. Пир же! Сто грамм бы еще…

Капитан – артиллерист Тимохин, словно мысли прочел – фляжку на стол положил,

подмигнул: живем, бродяги.

– Ну, другое дело, – поерзал в предвкушении Ефим.

– Так чего там, «язык» Фимы наплел? – спросил Шульгин.

– Немец к обороне готовится. Приказ по войскам дан – укрепляться, —

остановился у дивана Санин, сел.

– Значит, передышка.

– Ни хрена это не значит, – лениво протянул Федор. – Пошли есть, капитан,

кушать подано.

Мужики дружно на пищу налетели, спирт разлили. Коля на краюху хлеба кусок

тушенки положил, отошел опять на диван сел:

– Значит это одно – окапываться будут, вгрызаться в землю, как жуки навозные. А

нам их выкуривать потом.

– Сейчас бы жахнуть, – кивнул согласно Шульгин.

– Жахнем, – набил рот Тимохин. – Нам вон пополнение идет.

– Это хорошо. Только сколько этого пополнения по землице костями рассеяно?

Глянул на мужчину Ефим.

Санин головой качнул:

– Год уже, второй. Кто бы мне сказал в сорок первом, что мы больше года воевать

будем – в рожу б дал. Не поверил!… А выходит и не конец, год – то.

– Ничего, Николай Иванович, будет на нашей улице праздник, – заверил Олег

Тимохин. Развел руками в одной хлеба кусок, в другой кружка со спиртом. – Ты

глянь, какие тебе хоромы достались, барские! Радуйся! Пара дней передышки – тоже

ведь счастье! На войне оно все в радость, мелочь каждая.

Санин глянул на него тяжело: радость, ага. До тебя Егоров капитаном был. Убили.

Тоже радовался. Буквально за час до смерти. А до него Ерсламов. И тоже радовался.

Два дня. И Кабиров, и Юлий Савченко. Все радовались. А теперь в земле лежат.

– Хоромы, правда, знатные, – кивнул Шульгин, уплетая тушенку. – Расстарался

ординарец твой.

– Ну, Михайло дока в плане капитану угодить, – хохотнул Ефим. Сытый стал,

довольный.

– Вопрос только, почему пустые оказались, – сказал Николай тихо.

Действительно, это было странно. Развалины, землянки, блиндажи – одно, но целый

барак с вещами, чистыми уютными, обставленными комнатами и без единого человека

– это непонятно. Удобно, да. В этой комнате он с Мишкой, за стеной связистки, за

той комнатой еще комната, для отдыха девушкам. И душевая есть даже – богатство

на войне.

А людей, почему нет ни в одной из комнате?

Непонятно. Не по себе Коле. Пища и та в горло не идет от худых мыслей.

Газету взял, просматривать начал.

– Так… угнали их, – решился слово вставить парень.

Мужики дружно жевать перестали, тяжело уставились на него. У Николая скулы свело:

– Всех?

– Всех, – протянул робея.

Санин вздохнул, страницу газеты перевернул, матерясь про себя.

И замер, зажмурился, подумав, что мерещиться ерунда, контузия видно старая

сказывается. Глаза открыл – нет, вот она: фотография девушки на второй полосе.

Сидит у сосны молодая и красивая, с лицом суровым, на плечи телогрейка накинута,

на ноге лист бумаги, словно письмо писать собралась. И подпись внизу: "Советские

партизаны в минуты затишья".

Санин газету отложил, волосами тряхнул, затылок огладил. Посидел и схватил опять

газету, развернул, лишне убирая и к окну.

– Ты чего там, Коля?

– Гитлер, наверное, с поднятыми руками – капут мене, грит! – хохотнул Тимохин.

У Коли руки дрогнули, лицо пятнами пошло, а взгляд как прилип, впился в фото

девушки-партизанки.

Леночка?…

Может ли быть такое?

Пальцы прошлись по ее силуэту: худенькая, лицо так и светится, словно

обескровленное. Взгляд серьезный, не детский совсем, и глаза бездонными кажутся.

Серьезная. Косы уже нет…Леночка… Партизанит?

Тепло на душе и тревожно стало: она ли?

Ворот гимнастерки рванул и окно на себя, чтоб обдуло, чтобы в себя прийти.

– Коль, ты чего? – всерьез забеспокоился Тимофей. Миша вытянулся, на капитана

поглядывая:

– Плохо вам?

Санин папиросы достал, а подкурить не может – руки ходуном ходят. Федор подошел.

Спичку поджег, поднес, в лицо друга заглядывая:

– Ты чего? Случилось что?

Тот бы сказал, а что не знает – смотрит на снимок и боится поверить, боится не

поверить.

– Если она жива… Если б только она жива, – просипел дрогнувшим голосом,

качнув газетой. Грызов заинтересованно на снимок уставился, пытаясь понять, что

к чему:

– А кто это? – заглянул ему через плечо Шульгин, чтобы тоже рассмотреть из-за

чего сыр – бор, из-за другого плеча Ефим в снимок взглядом уперся. Оглядел, на

Николая уставился.

– Жена?

Санина мотнуло:

– Похожа. Очень. Но… Может, контузило ее тогда только? – уставился на друга

с надеждой.

Олег молча мужчине кружку с наркомовскими сунул:

– Выпей, быстрее сообразишь.

Санин замахнул и не понял, затянулся жадно папиросным дымом:

– Если б она… Если б только она…

– Так узнать можно, – влез Михаил. – В редакцию позвонить.

– Кто те, умник, данные о партизанах разглашать будет? – глянул на пацана

сверху вниз Федор.

«А как тогда, как?» – прошелся растерянным взглядом по лицам друзей Николай.

– Чего, правда, жена? А ты думал, погибла? – спросил Олег.

Санина свернуло, грохнул по подоконнику кулаком, оскалившись.

– Не лезь в душу, – предостерегающе бросил Тимохину Грызов.

– Ладно, – просипел Николай, стряхивая оцепенение, дурман из сонма чувств, что

накрыло не хуже взрыва «фугаски». Газету забрал, вырвал страницу, в карман

положил и вышел.

Сел на ящики у крыльца, в небо уставился. Внутри дрожит все, как струна

натянутая: Ленка. Ленааа!!

Она бы была… Жива бы была…

Как же он не вытащил ее тогда?

А как смог бы, если самого тащили?

Леночка…

– Простудишься, – заметила Осипова, у дверей пристраиваясь. И вроде просто

вышла воздухом подышать, шинель только накинула.

Коля глянул на нее, опять закурил и вынул снимок из кармана, протянул:

– Смотри.

– Смотрю, – не поняла.

– Невысокая, большеглазая, светлорусая, семнадцать лет, – начал описывать,

глядя перед собой. – Она?

– Ну, может и она.

Коля забрал снимок, сложил аккуратно:

– Может она, может, нет, – так выходит.

Осипову чуть перекосило в попытке понять:

– Это кто вообще?

– Жена, – ткнулся затылком в стену барака, а взгляд в сторону и такой, что у

девушки сердце заныло. И улыбка светлая, ласковая – такой она у Коли ни разу не

видела.

И ведь ни ей так улыбается – заразе этой!

У Милы лицо скривилось, глаза начали слезами наполняться, а Николай не видел —

перед собой смотрел, другое зрил – Лену: озорной взгляд, мягкая нежная улыбка.

«Пусть это ты будешь на снимке, Леночка, пусть ты будешь живой».

И ничего не надо. Пусть сердится на него, что женой назвал ее не спросясь. Пусть

не нужен ей, забыт, вычеркнут. Пусть с другим, пусть хоть с косой хоть лысая…

только бы живая, здоровая и счастливая.

– Жива… Бывают чудеса, – протянул.

«Да провались они пропадом, вместе с твоей „Леночкой“!!» – чуть не выкрикнула

Мила. а сверху вниз Федор. азглашать будет? —

Глава 23

Лена шла к Пантелею в хорошем настроении. Советские войска двинулись вперед,

теснят противника по всем направлениям, взяли под Сталинградом в плен пять

дивизий, а семь разбили! Так им гадам. И это только первая раздача долгов за

сорок первый!

Умоются еще, умоются, кровушкой выпитой подавятся.

Постучала в двери и хотела на шею сходу броситься, обнять:

"Дядечка Пантелей, наши фашистов гонят! Пять дивизий в плен взяли! Дали этим

гадам! Ура!!"

Но наткнулась взглядом на холодные, цепкие глаза незнакомого мужчины. Улыбка

сама сползла, внутри похолодело и пришло запоздалое осознание, что на занавески

на окнах она не посмотрела…

– Здравствуйте, мне бы вот обувки какой, – уставилась на старые, расхлябанные

ботинки, прикидываясь дурочкой. – Вы же сапожник, можа есть чего? Подайте

Христа ради, дядечка.

– Заходи, – бросил, оглядев двор.

– Да я тут, – носом шмыгнула. – Натопчу, ругаться, поди будите.

Она еще надеялась на что-то, еще верила, что выкрутится, а душа ныла от

предчувствия непоправимой беды с Пантелеем.

Мужчина схватил ее за шиворот и толкнул в дом. Тут же ее перехватили другие руки

и впихнули в знакомую комнату. За столом сидел лейтенант и барабанил пальцами по

столу. У окна ходил еще один мужчина в гражданской одежде.

Лену обыскали, подали аусвайс офицеру. Мужчина просмотрел бумагу, на девушку

уставился, кивнув тому, что у окна бродил.

Тот встал напротив Лены:

– Ты пришла к сапожнику?

– Да!… Нет! – головой затрясла. – Я мимо шла, мамка у меня пропала, вот и

шукаю какой день. А ботинки совсем развалились! Холодно, дяденька, мерзну. А

тута вывеска с сапогом, ну я и зашла, авось чего старое ненужное есть? Ну,

погонят так погонят, а если и дадут? Так что, дядечка, сапоги может какие есть?

– протараторила с самым невинным видом, а тело ходуном от дрожи ходит.

– Ты встретишь сапошник, – бросил офицер и встал, кивнул остальным.

Лену выволокли на улицу, потащили под конвоем неизвестно куда. Она семенила

зажатая автоматчиками и объясняла, умоляла, внутренне кривясь от ненависти и

презрения, и затихла, завидев комендатуру – некогда барскую усадьбу. Поняла —

конец.

Ее отконвоировали в большой зал с колоннами, где наверняка под Новый год

собирали пионерам утренники, отмечали восьмое ноября и Первомай. Но сейчас здесь

засели немцы – СС. У зажженного камина за столом сидел лощеный майор и что-то

писал, поглядывая в бумаги, через пенсне.

Лену толкнул к нему:

– Взяли на явке, господин штурмбанфюрер, – доложил лейтенант.

Пожилой оглядел девушку и поморщился:

– Большевики совсем выдохлись, если задействуют детей.

– Так точно, герр штурмбанфюрер.

– Позови Штеймера, пусть займется. Пусть выбьет из них все что возможно и

невозможно. Я, в конце концов, хочу знать, где засели партизаны!

– Узнаем, господин штурмбанфюрер.

Мужчина вышел, брезгливо поморщившись. С Лены стянули ватник, усадили ее на стул.

Она поправила подол юбки, продолжая играть роль дурочки, но понимала, что

церемониться с ней не будут. А что будет, думать не хотелось.

Колотило от страха, до одури мутило, живот скручивая, и никак с ним справиться

не могла.

В залу зашел здоровяк в форме унтер– ефрейтора – симпатичный, улыбчивый.

Подвинул стул к Лене, сел и спросил почти без акцента:

– Как тебя зовут?

– Олеся, – закивала.

– Настоящее имя?

– Как это, дядечка? Какое мамка с папкой дали, – глаза распахнула, наивность

изображая. И понимала, не надолго ее хватит роли играть, уже еле держится.

Страшно до одури – зубы и то клацают.

– Карашо. Вижу ты смышленый девушка. Расскажи мне, кто тебя к сапошнику

направил?

– Так никто, дядечка! – клятвенно прижала руки к груди. – Я же объясняю,

глядите чего с обувкой-то. А холодно ж! – выставила ноги в разъехавшихся

ботинках.

И полетела со стула. Сбрякала челюстью у сапог караульного.

Неслабо ударил ее ефрейтор – в голове загудело, не сразу подняться смогла.

«Все. Закончились разговоры», – поняла и, мурашки по коже прошли, в

предчувствии пыток, побоев. Страшно боли было, еще страшнее выдать, не выдержав.

«Хоть бы убили сразу!»

Ее подняли, на место посадили.

Лена губы потрогала – кровь, щиплет ранки.

– Будем говорить?

– Так я… говорю, – просипела.

– Отвечай: когда и как ты знакомился с сапошник.

– Да не знакомилась я с ним! – взвыла плаксиво и… опять улетела. В себя

прийти не успела – обратно посадили.

– Ты есть врать, – покачал пальцем перед ее лицом мужчина. – Мне нужен правда.

Говоришь – живешь. Все просто. Зачем такой молодой красивый девушка неприятность?

Думай.

Откинулся на спинку стула, заговорил с лейтенантом, давай Лене время прийти в

себя.

Драгоценные пара минут – на что их потратишь?

Коля, – зажмурилась, дрожа от боли и страха.

Глаза открыла – немец ей улыбается:

– Думал? Отвечать? Кто слал тебя сапошник?

– Да не кто! И знать я его не знаю! – выкрикнула всхлипнув, сжалась невольно,

понимая, что сейчас ее ударят.

Но лучше бы действительно ударили.

Ефрейтор послал за Пантелеем и каким-то инструментом. Лене вовсе плохо стало,

поняла, будет что-то из ряда вон. Выдержит ли? Страшно было, но чего больше —

боли или того, что может сломаться?

«Я выдержу, выдержу, Коля. Честное комсомольское», – вдалбливала себе, а

хотелось заплакать, забиться в угол, зажмуриться.

В комнату втолкнули избитого мужчину в порванной одежде. Девушка сначала вовсе

не признала в нем Пантелея. Глаз заплыл, лицо в крови, белая рубашка порвана, в

красных, розовых разводах. Только жилет тот же, правда, грязный.

Лену подняли, к нему подвели:

– Знаешь его?

Она головой замотала, а внутри колотит всю: что же с ним делали? Как он еще

стоит? Мамочки, мама!

– Ты знаешь? – спросили у него. Головой мотнул, взглядом мазнув по ее лицу, и

будто, правда, не узнал. А Лена во все глаза на него смотрела. Понимала не нужно

смотреть, а не могла взгляд отвести: жалко его до воя.

– Знаешь, – уверенно заявил ефрейтор, заметив ее взгляд.

– Больно-то ему, дяденька. А кто он, чего сделал?

– Что она говорит, Генрих? – спросил мужчину лейтенант.

– Что не знает этого русского. Лжет, я по глазам вижу.

– Тогда заставь их говорить. Герр штурмбанфюрер вне себя. Ему осточертели эти

большевистские свиньи. И мне, признаться, тоже.

– А кому, нет, господин лейтенант? Их упрямство сводит меня с ума. Я могу убить

этого подпольщика, но заранее знаю, он ничего не скажет. Но девчонка другое дело,

с ней можно, как говорят русские, варить кашу.

– Тогда займись, – вышел.

Мужчина склонился к девушке:

– Твой друг будет ошень больно. Ты этого хочешь?

– Нет, – замотала головой.

– Тогда скажи, зачем ты к нему пришла?

– А я к нему пришла? – распахнула широко глаза девушка, уставилась удивленно

на ефрейтора. Тот улыбнулся одними губами, выпрямился и ударил кулаком в живот.

Лену согнуло, на пару секунд она потерялась, забыв даже как дышать. Рухнула и

согнулась от боли, ослепла.

– Твой связник маленький хрупкий дефочка, – качнулся к мужчине ефрейтор. —

Пока ты молчишь, ей будет очень больно. Ты хочешь этого?

Пантелей исподлобья уставился на него: нет, чего он не хотел, так это того,

чтобы вместе с ним попался кто-то еще. И меньше всего он ожидал увидеть Лену.

Она давно не заходила и он, даже не думал, что сунется на его квартиру. А тут

увидел и, сжалось все внутри, в камень превратившись. Понял – не выпустят ее,

замучают, замордуют. Лучше не смотреть, лучше не думать, не видеть.

Только бы выдержала, умерла раньше, чем могла сказать кто он и кто она, раньше,

чем выдала остальных.

Верил ей, но знал и другое – под пытками любой меняется. Не выдержать девочке.

– Я не знаю ее, – прошамкал.

– Не знаешь, – протянул деланно расстроено. – Карашо, – развел руками, —

мне придется быть грубым с твой девка. Но ты сам виноват. Как захотеть сказать

мне дело, я ее отпущу. Думай. Делай диверсии ты – страдать она. Карашо? Не

карашо. У тебя ни есть сердце. Давайте! – кивнул солдатом.

Лену подтянули к колонне, закрепили руки наручниками сзади. Что-то в огонь

камина положили.

– Ты можешь избежать боль, если сказать, кто есть этот шеловек. Сказать только

имя и ты свободна. Имя – ничего, – встав на ступеньку у колонны ногой, качнулся

к ней эсэсовец.

Лену колотило. Больше всего она боялась, что ее изнасилуют…

– Иван, да? – судорожно улыбнулась.

– Иван? – выгнул бровь мужчина, веря и не веря.

– Нет? Федор, да? Семен? Константин? Евграф?

Ефрейтор понял, что над ним насмехаются. Выпрямился, холодно уставившись на

девушку и, ударил ей под дых.

Лену согнуло и показалось, что внутри взорвалось что-то. Она захрипела,

бесцельно переминаясь и пытаясь то ли сползти по колонне вниз, то ли устоять на

ногах. И ничего не понимала – таращилась перед собой, глотая ртом воздух, как

рыба.

А дальше, как кошмарный сон, ад наяву.

Немец рванул с нее кофту, оголяя торс, схватил за волосы, заставляя прижаться к

колонне:

– Гавори: кто послал? Зачем? Кто еще к нему хотил?

– Не знаю!

– Ханц, давай! – приказал, теряя терпение.

Из камина вынули железку и Лена задохнулась от ужаса, увидев раскаленную

докрасна звезду. Она неумолимо приближалась и врезалась ей в грудину.

Лена оглохла от собственного крика, от запаха жженной кожи, боли которая накрыла

каждую клеточку души и тела. Как хорошо бы было потерять сознание, просто уйти,

не знать, не чувствовать.

– Гавари!! – ввинтилось в мозг.

А она не могла: горло перехватило, слова забылись, память испарилась.

Расползлась туманом, тщательно укрывая и проблески воспоминаний. Спроси сейчас,

как ее зовут, и то не смогла бы ответить.

Ефрейтор схватил ее за волосы, заставляя смотреть на себя и, процедил:

– Гавари! Кто послал к этому мушику? Где эти люди?! Кто еще ходил к этот мущик!

Лена лишь глазами смогла ответить: не знаю.

– Ну! – дернул за волосы.

– Не знаю… ничего… не знаю… ничего…

Еще одна раскаленная красная звезда врезалась в плоть ниже первой.

«Кремлевские звезды», – подумала девушка, теряя сознание.

На нее вылили ведро воды, вытаскивая из забытья. Она не могла стоять, клонилась,

согнувшись пополам вниз, оттягивая руки, выворачивая суставы в плечах. И все

стряхивала воду с волос, лица, не понимая зачем, не понимая, где она и, что

происходит.

– Что ж вы делаете, – выдохнул Пантелей. – Схватили первую попавшуюся дурочку

… и требуете у нее того, чего нет.

– Значит, ты ее не знать?

– Нет.

– И она тебя не знать?

– Нет.

– Случайно, ботинки? Эти? – схватил за ногу, стянул обувь и ударил чуть выше

колена ребром ладони. Лена захрипела, провисла на сцепленных руках, отупев от

боли.

– Тогда мы бить ее пока ты не вспомнить!! – рявкнул, злясь на упрямство обоих.

Он был уверен, девчонка быстро сломается, но та упорно молчала.

Ее развернули лицом к колонне, опять пристегнули и начали бить плетками. Она

молчала, только дышала через раз, вздрагивала всем телом, и все пялилась в белую,

чуть потрескавшуюся поверхность колонны и заставляла себя думать о чем-нибудь

нейтральном. О яблоках в вазе на столе их гостиной в Москве, о том, как ждали

перемен в школе, как бегали босиком по лужам. И не слышала, как хрипит, не

чувствовала, что стекает вниз по колонне, теряя сознание.

Глаза Пантелей остекленели. Он смотрел на худенькую спину, которую превратили в

месиво и, понимал, что ни черта не понял об этой девочке. По позвоночнику

ознобом дрожь прошла: как он мог в ней сомневаться? "Прости", – попросил

мысленно и пошатнулся – сердце сдавило от боли. Там, за ее гранью его уже ничего

не беспокоило.

– Кажется, сдох, – заметил эсэсовец, пощупав пульс на сонной у упавшего вдруг

подпольщика. – Черт!!

Кто бы знал, что у него слабое сердце!

Штурмбанфюрер будет очень зол на ефрейтора. Но есть еще шанс чего-то добиться, —

покосился на потерявшую сознания Лену.

– Снимите наручники и приведите ее в себя. Продолжим.

Сколько это длилось, она не знала. Ей резали руки на запястьях, сыпали в раны

соль, пробивали ножом ладони. Вновь прижигали звезды, видно решив прожечь ее

тело насквозь, сыпали соль и на них. Били, орали, хлестали плетками. Она теряла

сознание, ее приводили в себя. Весь пол был залит кровью, разбавленной водой.

Ефрейтор был вне себя и изгалялся, как мог: сдирал висящие после порки лоскуты

кожи со спины, скрутил прямо через раны на запястьях руки колючей проволокой,

пинал, орал… и, наконец, устал.

Лена лежала в воде и крови и смотрела, как мимо прошли чьи-то ноги в начищенных

сапогах. Она ничего не соображала от боли, казалось тело вопило, содрогаясь в

собственной крови и вдруг как в тумане услышала знакомый голос. Повернула голову,

пытаясь сфокусировать взгляд, но образ офицера с брезгливой миной

рассматривающего ее, плыл, то мутнел, то проявлялся. Она не понимала одного —

почему еще жива…

Игорь смотрел на нее и еле держал себя в руках, играя отведенную роль. Он готов

был увидеть в руках Штеймера кого угодно, только не Лену. Этот сюрприз был не

просто неожиданным, этот сюрприз был ударом в сердце.

– Эту вы взяли? Что сказала? – покачивая носком сапога, спросил ефрейтора,

изображая спокойствие и брезгливость по отношению к валяющейся в собственно

крови девушке.

А в голове билось: «Почему она не ушла? Почему?!» Ведь тогда, в деревне, дал

понять – сиди тихо, не лезь! Забейся куда-нибудь в угол и сиди. Сиди!

Кому нужно геройство детей? Ведь цена ему – смерть. А что может убить сразу

двоих. Троих? Не пуля – смерть ребенка…

Но кто виноват? Он!

Он всегда знал, что игры секретных служб не для детей и как не хотел вмешивать

свою семью! Но надо было отправить Лену в Брест, но больше некому было незаметно

передать сигнал Банге – все спокойно, можно возвращаться…

Тот вернулся, а Лена…

Слишком высокая цена, слишком огромная.

– Ничего. Штурмбанфюрер с меня голову снимет.

– Не думаю, – улыбнулся загадочно. – Что она вообще могла знать?

– Эээ, – протянул Штеймер, пытаясь уловить мысль обер– лейтенанта.

– Не ту взяли, только и всего. Эта чучело и не могло ничего знать. Какой идиот

может использовать это для связи? Посмотри на нее. Курица.

– Я тоже так подумал, – закивал. – Если ее убрать…

– А вот это глупо. Тогда тебе не избежать гнева начальства. Штурмбанфюрер будет

думать, что ты переусердствовал и прикрываешь свои промахи. Но если у тебя будет

живое доказательство твоих слов – совсем другое дело. Отправь ее в камеру и

пусть подыхает. Как понадобится, ты сможешь предоставить штурмбанфюреру своей

работы и преданности делу фюрера. Да, – махнул рукой в перчатке. – Через три

дня уходит машина в Барановичи с особо опасными преступниками. Сбудь с рук и эту.

Что с ней случиться дальше – не твоя вина. Она была жива, когда ее отправляли, —

улыбнулся.

Мудро, – кивнул Штеймер.

– Но к делу. Большевистские бандиты сорвали нам план поставки рабочей силы. Мне

нужны все, кто не проходит по делам и достаточно крепок. Чем сидеть здесь и есть

наш хлеб, пусть поработают на великий рейх и во славу фюрера.

Штеймер понял, что ему предлагают сделку и довольно выгодную. Он согласился.

Лену оттащили в камеру, но она этого не знала.

В тот же вечер Игорь связался со своим человеком, и уже утром по цепочке в отряд

было передано, что во чтобы то не стало нужно взять крытую машину, что пойдет в

Барановичи, в гестапо. Вопросов это задание не вызвало. Попавших к палачам

спасти было делом святым, какой бы конвой их не сопровождал.

Сознание плавало. Было больно даже дышать. Хотелось пить и тошнило так, что

скрючивало, но каждое движение вызывало помутнение в глазах.

Кто-то попытался ее напоить. Она жадно глотнула и закашлялась, свернулась на

полу. Вода вышла пополам с кровью. Больше ее не трогали и она была безумно

благодарна за это.

Странная штука память. На краю сознания она выдает то, что порой, в нормально

состоянии ты и не вспомнишь, как не силься. Ей вспомнился запах гимнастерки

Николая, его объятья ласковые и крепкие, так ярко, словно это случилось вновь,

сейчас. Лена уткнулась носом в пол, как в его плечо:

– Прости, – прошептала.

Так странно – почему на грани между жизнью и смертью жалко всегда того, что

случилось, а не того, чего уже не будет? Ей было жаль, что она всего лишь

коснулась Николая, жаль, что была глупой и наивной, ругала Надю за кокетство.

Какое все это имело значение?

А ведь тогда казалось очень важным.

Ей виделась Пелагея и дед Матвей, и снова Коля, бреющий щеку, тот его взгляд,

когда она принесла завтрак солдатам. Она как на яву слышала его голос и плакала

с сухими глазами оттого, что по глупой пустой гордости, непонятно почему не

сказала ему самого главного, того что поняла и признала лишь после того, как его

не стало:

– Я тебя люблю…

Не думала она, что скажет это образу, а не живому человеку.

Не думала, что услышит ее лишь пол камеры.

Не думала, что умрет, не узнав вкуса поцелуя, не узнав как это, стать матерью и

качать ребенка на руках.

Ее будущее было ей ясно и понятно, спланировано, но сейчас ей казалось, сюжет

будущей жизни писала не она, какая другая, чужая, глупая девчонка.

Кто-то осторожно коснулся ее плеча и, Лена зажмурилась, сдерживая стон: не

трогайте, пожалуйста, не трогайте меня! Но ее не услышали, что-то мокрое

коснулось лица, начало оттирать запекшуюся кровь, доставляя боль. Лена не

сдержалась, застонала и возненавидела себя за слабость, никчемность, за эту

нетерпимость к боли.

Что-то холодное, мокрое легло на спину и превратилось в раскаленное железо.

– Ааааа! – вырвалось само. Лена стиснула зубы до хруста, но сквозь них

прорывался стон, мычание на одной ноте.

«Молчи, молчи, тряпка!» – приказала себе. Глаза закрылись, дыхание стало

прерывистым.

Она теряла сознание и приходила в себя, но так и не могла вспомнить ни кто она,

ни где находится. Не понимала, что лежит в одной юбке на грязном, холодном полу