Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Вам пора на процедуры.

Лена зубы сжала от его звука голоса – всегда ровный и спокойный. Бангу вообще что-нибудь когда-нибудь волнует, тревожит, третирует? Он бывает в ярости? Умеет кричать, переживать?

– Ты всегда такой замороженный? – посмотрела ему в глаза.

– Вы слышали о субординации, лейтенант?

– А ты о родстве?

И как с ней разговаривать?

Ян откинулся на спинку стула, внимательно изучая девушку.

Почему он не может послать ее к чертям, как других, которые вот так же заваливают бывает в его кабинет и что-то требуют, тыкают? Почему когда он смотрит на нее, у него с сердцем черти что творится и на душе словно ураган: боль, страх – сумятица.

И почему сейчас, когда она пришла в себя, поправиляется, округлилась, стала слишком сильно напоминать ему Марту?

Невыносимо!

Ян хлопнул по столу ладонью: ладно, хватит.

– Расставим точки: что тебе нужно?

– Чтобы отправил меня на фронт.

– Это невозможно. Во-первых, раны еще плохо затянулись, во-вторых, ты заработала инвалидность и тебе светит только тыл. Война для тебя закончилась.

У Лены мурашки по спине пробежались, лицо каменным стало, а взгляд на мужчину и в нем такая ненависть, что Яну душно стало, неуютно.

Дернул ворот кителя, прочистил горло:

– Ты инвалид.

Вот даже как? – у девушки зубы чуть от злости не раскрошились, так их стиснула.

– Это ты инвалид, – процедила.

Ну, все, проявил лояльность – получи.

Ян начал злиться.

– Вы знаете, что бывает за оскорбление вышестоящих офицеров?

– Штрафбат, – выплюнула. И Банга понял ее замысел – хоть так, но на фронт.

И что ответишь?

– А ты, полковник, знаешь, что бывает с теми, кто превышает свои полномочия в корыстных целях?

– Это ты к чему?

– К тому, что ты решил обеспечить своей дочери путевку в тыл.

– Ты мне не дочь, – отрезал, белея от ярости. Соплячка! Шантажировать решила!

Лена прищурилась неприязненно, даже чуть презрительно, в упор глядя на доктора:

– Это ты так думаешь. А если я докажу, что ты мой отец. Другим докажу, тебе-то это не нужно. Подумаешь, мало ли девчонок бегает?

– Не сметь! – не сдержался мужчина.

Лена во все глаза уставилась на него: ого, а отец, оказывается, может выходить из себя, злиться, как любой нормальный человек.

– Слушай, ты, маленькая дрянь… – прошипел и смолк, наткнувшись на взгляд темно-синих глаз. Увидел шрамы над бровью, на скуле, от виска к брови, опустил взгляд, наткнулся на похожий на светло-лиловую кляксу шрам на руке и дернул ворот кителя.

С кем он ругается? Кого в чем винит? Покалеченную войной девчонку? Прошедшую грязь, кровь, смерть, пытки? Ту, что вернулась с того света, но уже никогда не вернет отобранное у нее детство и юность, не вернется в нормальную жизнь? Ругает за то, что она рвется на смерть, потому что не может жить?

– Ты поедешь в тыл, – отчеканил тихо.

– Я поеду на фронт, и ты мне в этом поможешь, – тем же тоном заявила Лена, продолжая давить на него взглядом. Впрочем, она его просто запоминала, пытаясь понять, похожи они внешностью или нет, есть ли общее? Может правда, не отец он ей?

А Яну казалось, что она давит его как жука ботинком на асфальте.

– Я сказал, лейтенант. Вы свободны.

– Ты подпишешь все документы.

– Нет.

– Да. У тебя нет выхода… отец, – встала и пошла прочь. Ян не остановил. Ее последние слова произнесенные тихо и тем въедливо, обыденно, но как-то по – особому уверенно, еще долго звучали у него в голове.

Лена выпросила форму, договорилась с водителем и двинулась на станцию. Через час она была в Москве и шла по знакомым, но будто вовсе не знакомым улицам. Сердце колотилось где-то у горла от волнения, но она шагала и шагала. С трепетом поднялась на знакомый этаж и застыла у дверей своей квартиры.

Ей показалось, что сейчас она откроется и запахнет пирожками с яблоками и морковкой, Надя с улыбкой впустит Лену прибежавшую с уроков внутрь. Та пробежит на кухню, и, хватая горячую выпечку, будет тараторить, рассказывая новости…

Санина сжалась от острой боли, зажмурилась, сцепив зубы: прочь! Все прочь!

Но как же страшно вернуться туда, где все так хорошо было, но уже нет и не будет!

Лена толкнула дверь, нервно поведя плечами от озноба. Она была как всегда открыта. У Нади не было привычки запирать дверь, как у любого на площадки. Вон слева – квартира Скворцовых. У них вредный, вредный мальчишка был, вечно за Леной гонялся, зимой как-то снегом накормил, за шиворот напихал, а она потом две недели с ангиной провалялась…

А справа Сидоровы. Бабушка у них, баба Глаша, дородная смешливая женщина, вечно во все нос сующая. Или соседи сверху… Снизу… Все как одна семья жили – какой запираться? Соня с третьего этажа коленку разобьет, тут же все знают, она соседка йод принесет, другая хоть покудахчет, но рядом постоят, советы будет давать…

А снизу тетя Клава, встретит и заговорит, так что не знаешь, как отвязаться…

Леню Фенечкина она как раз ее именем назвала…

К чему она это вспоминает? Тихо сейчас, словно весь дом, не то что подъезд, вымер.

Прошла в квартиру, не узнавая свой дом – фактически ничего не осталось из вещей: стены, шкаф в прихожей и спальне и диван. И пыль, пыль…

Лена осела у голой стены, напротив портрета стоящего почему-то на полу: Надя, Игорь и она, обнимаются и смеются в объектив. Когда это было? Ей, кажется, двенадцать лет исполнилось. Да, точно, пять лет, всего пять лет назад…

Плохо стало. Лена ворот рванула и доползла до окна, распахнула его, вдыхая свежий, прохладный воздух весны.

Нет ничего уже, не вернуть. Только одно ей осталось – на фронт, мстить за всех, гнать фашистов с родной земли. И может быть тогда прошлое, то безмятежное и прекрасное, наполненное казалось бы серьезными тревогами и волнениями, вновь вернется. Не к ней – к детям. И пусть не к ее, это не важно. Важно, что дети будут в принципе, важно, что они не будут гибнуть от пуль, взрывов, огня, изуверства фашизма. Важно, что у них будут родители. И у родителей будут дети. Важно, что будет жизнь, что никогда малыши не узнают ужаса войны, и будут слышать вместо "милый мой Августин" и взрывов, «хальт», очередей, визга пуль и летящей с неба бомбы, криков ужаса и отчаянья – ласковые слова матери, песни родной страны и смех, веселый беззаботный смех…

Лена подошла к шкафу и начала искать сумку, про которую еще в сорок первом говорил ее дядя.

Нашла ее на антресолях в пыли, меж крыльями от своего старого велосипеда и альбомом с фотографиями. Кто его сюда засунул?…

Лена стерла пыль с бархата обложки, но открыть не решилась. Ей было душно в доме, тошно вспоминать, то, что так быстро и безвозвратно кануло. И понимать, что больше никогда не вернется, потому что не вернуть тех, кто был рядом, не поставить рядом убитых. Им только память, только она…

Она ринулась из квартиры, шатаясь и еле сдерживая рыдания. Они рвались из груди, но глаза забыли, как это – плакать. И она как вор бежала от родных, до боли знакомых мест, прочь. И понимала что трусит, что не может перебороть свою слабость – остаться, зайти к Вильман, в школу, к любимым учителям, к соседям, той же тете Глаше. Она бояится! Боится узнать, что кто-то из них погиб, умер! Это было бы слишком. А если нет, их разговоры, их расспросы и воспоминания, воспоминания, которые и так колом в душе, болью, по сравнению с которой пытки гестапо ерунда, превратят ее в кисель.

Она бежала от страха и боли, от прошлого, которое раздавили, как раздавили целове поколение, вырезав два года из их жизни, на деле состарили оставшихся в живых не меньше чем на двадцать лет. И нет у них юности и, не было. Сгорела в огне войны, вместе с надеждами, вместе с той легкостью, что дана молодым.

Она влетела в электричку метро и прижалась лбом к холодному стеклу дверей, беззвучно плача, и все сжимала сумку, прижимала к груди альбом. Все что ей осталось в память о дорогих людях и бесценных минутах с ними.

Почему раньше она не понимала, как хрупок мир, в котором они живут?

Почему не задумывалась над ценностью каждой прожитой минуты, ценностью каждого взгляда, улыбки, слова родных, любимых и знакомых?

Вина напополам с бедой рвали ей сердце и, Лену мотало из стороны в сторону вместе с поездом.

Вернуться бы на нем в прошлое, на миг вернуться, чтобы сказать Наде лишний раз: «люблю». Чтобы поцеловать ее, чтобы улыбнуться проказам Вильман, чтобы увидеть их живыми еще раз!…

Вернувшись в госпиталь, она двое суток не могла ни с кем разговаривать, никого видеть. И есть не могла, и спать. Даже думать – не могла. Лежала, свернувшись на постели и, смотрела в одну точку, ничего не чувствуя, кроме оглушающего, одуряющего опустошения. Душа плакала и плакала, глухо, тихо, как выкинутый в ночь и дождь из теплого дома котенок…

Николай дописывал письмо. Дотянул до последнего, месяц, вымучивая из себя строчки, откладывая. Впрочем, не до того было – фашистов гнали, ликовали, пьяные от реальных побед. Но через шесть часов наступление и он должен успеть, оправить Валюше послание.

"Скоро буду дома. Береги себя", – подписал и уставился исподлобья на появившегося политрука. Цвел тот, как розовый куст по весне:

– Что?

– ЧП у нас, – хохотнул, на лавку приземлившись. Закурил, а улыбка с лица не сходит.

– Не понял, – подобрался Санин. – Что стряслось, Владимир Савельевич?

– Так… подрались наши павлины, понимаешь, за призовой взмах ресниц одной нашей местной королевны, – хмыкнул. – Пацанята. Та их развела, как цыплят, а они сцепились.

– Это кто с кем? Кто там у нас с ресницами?

– Да Осипова Синицина с новеньким столкнула, Гаргадзе. Горячий парень, ревности не сдержал и вломил нашему Кириллу по самое не хочу.

Санин нахмурился, изучая сияющее лицо политрука:

– А чему вы радуетесь, Владимир Савельевич? – спросил с прищуром.

– Жизнь, – развел тот руками. – Налаживается! Война к концу подходит! Страсти кипят не военные – что ни наесть, самые обычные, человеческие!

– Хреновая дисциплина!

– Да ладно, – отмахнулся и головой качнул, ухмыляясь. – Это тебе майор шпилька.

– Миша!! – гаркнул ординарца Санин. Того с лавки скинуло, шинель в одну сторону, ноги в другую. Заметался спросонья, очнулся, вытянулся перед Николаем:

– Лейтенантов Синицина и Гаргадзе ко мне. Быстро!

– Сщаз!

– Какой "щаз"?! Так точно!

– Точно, точно, товарищ майор, – и вылетел, чуть лбом косяк блиндажа не снеся.

– Распоясались, мать твою! – проворчал в сердцах Санин. Так и знал, устроит Осипова что-нибудь, чуял, по взглядам да откровенным заигрываниям судил. Ему на нервы давила, так и не сообразив, что плевать ему, с кем она закрутит.

Немного, в блиндаж лейтенанты ввалились, друг друга отпихивая как бойцовские петухи. Вытянулись перед майором. Следом капитан протиснулся, плащ-палатку, что вместо двери навешана была отогнул, поглядывая на командира за спинами своих «орлов».

Ну, понятно, своих Грызов всегда прикрыть готов.

Николай смотрел на расписные морды мужчин и желваками на лице играл: петухи, точно. Идиоты, малолетние! У одного «фонарь» под левым глазом навешан, у второго под правым. Красота!

– Боевые командиры? Я вас спрашиваю, какого хрена вы мне в батальоне устраиваете?!! Под трибунал захотели?!!

– Никак нет! – дружно гаркнули дуэтом, вплотную друг к другу притиснувшись.

Это немного Николая утихомирило.

Пацаны, действительно, что с них возьмешь. Натравила дура, а те без ума и разума.

– Доложите об инциденте!

– Никакого инцидента, товарищ майор, – вытянувшись заверил Синицин. А вроде опытнее, не первый месяц на фронте.

– Что вы не поделили с лейтенантом Гаргадзе? Ну?!

– Да… Столкнулись у сортира, – уставился в потолок мужчина.

За спиной Санина приглушенный смешок послышался – Семеновского разбирало. Замполит, мать его, тоже!

– После наступления, обоих на "губу"! – процедил.

– Так точно, – заверили опять дружно.

– Можно идти, товарищ майор? – спросил Отар.

– Через пять часов наступление!

– Мы готовы, – заверил Синицин.

Дети малые, неужели неясно, что через каких-то пять часов им не до Милочки – стервы-девочки будет?! Что и тот и другой могут погибнуть, и плакать она по ним не будет. Играет стерва сердцами, как жонглер в цирке шарами, а эти и повелись. Полудурки.

– Свободны! На свои позиции и не шагу от своих взводов! – рявкнул, сатанея за пацанов. – До наступления себя целыми сохранить не могут, боевые офицеры!

Те развернулись и вышли вместе с Грызовым. Тот нарываться не стал, все правда после наступления само уляжется, а нет, так поговорит с Саниным. Мальчишки, чего уж. Но без претензий друг к другу же. Тихо, по-мужски, встретились, вопрос обсудили. Да, кулаками, ну, что ж теперь. И такое бывает.

– Лейтенанта Осипову, ко мне! – рыкнул Николай уже Михаилу.

Он нос почесал, поглядывая на майора – смешно было наблюдать, когда Николай Иванович сердился. Ну, прямо гроооозеен, ага! Фырр! Ха! Салаг только и пугает, а Миша пуганный, знает, что Санин человек не злой, отходчивый. Вломить конечно может, мама не горюй, но то по делу и строго не вынося сор из избы, то есть из родного батальона. Ну, вот сейчас, чего завелся? «Трибунал», как же. Ага. Станет он лейтенантам карьеру ломать из-за дуры связистки? Не-а! Поорет, погрозит, а ни «губы» лейтенантам не будет, ни с Осиповой ничего не сделает.

И ошибся на счет последней.

– Лейтенант Осипова, после наступления я буду ходатайствовать о переводе вас в другую часть, – сказал ей сходу, как отрезал.

Она растерялась, замерла у порога, не зная, что сказать, за что немилость такая. На Санина и Семеновского таращилась. На Михаила покосилась. Тот плечами пожал: сам не ожидал, и бочком в свой закуток, чайник согреть.

Семеновский крякнул. Поерзал, на суровую физиономию Николая поглядывая и, вышел: пусть-ка сами разбираются. Пристрастие у Осиповой к Санину давнее – не ему в их разборки лезть.

Николай ухом не повел, письмо дописывал, и даже забыл, что Осипова здесь.

Глянул, взгляд ее почувствовав, лист отодвинул, закурил:

– Вам что-то не понятно, лейтенант?

– За что? – чуть не плакала та.

– За разболтанность, за подрыв дисциплины в части, за адюльтеры! – процедил. – Ты когда мужиков стравливала, что хотела? Чтоб я за это тебя по голове погладил?

– Манакова вон тоже, крутит! – всхлипнула, нервно выкрикнув.

– Тихорецкий морды за нее не бьет!

– Я причем?

– Ничего объяснять не собираюсь. Сама в курсе. Все. Вещи готовь, после наступления съезжаешь.

– Это ты от ревности, да?

Николай дымом подавился. Откашлялся, уставился на дурочку:

– Все?

– Но ты же знаешь, ты мне нужен, а не они!!

Санина перекосило: он же и виноват? Здорово!

Пригладил волосы на затылке, бросил:

– Я все сказал. Свободны, лейтенант.

Осипова губы пождала, надулась, видимо решая, что сказать, и вылетела вон, плащ-палатку сорвав.

Миша поправил, головой качнув:

– Ох, бабы. Ну, до чего народ нервный. А чего вы, товарищ майор, правда? Дура, конечно, но симпатичная. Вы бы с ней ласково, она бы с вами, срослось бы, глядишь. На войне оно не лишнее…

И осекся, встретив взгляд Николая, крякнул и чайник выставил:

– Вскипел, – заверил.

Он жил на войне, он жил войной и был ее частью, как солдаты слева и справа, как те, кто засел на той стороне, кого предстоит гнать с родной земли. И все равно, каждый раз перед наступлением Николай нервничал. Миг, в котором умещались все страхи и опасения, тревоги и переживания, заканчивался с первым криком «ура». Дальше не было ничего, кроме цели – взять рубеж, убить врага; кроме ярости, которая питала тело и несла к цели.

Первый залп, первое "Ура!!!" и бег к вражеским окопам, как на ту сторону реки, на тот берег, который станет твоим только, когда ты на него вступишь. И не мыслей, ни сомнений – вперед по своей земле и дать сволочам, как под Сталинградом, чтоб в пух и прах их!

Батальон шел в атаку, но был встречен ожесточенным огнем и залег почти у цели, в каких-то ста метрах от немцев. Зенитки ухали, вскрывая траншеи фашистов, но с той стороны вели ответный огонь батареи противника, работали доты. А отойти нельзя, никак нельзя.

– Ну, вперед же, родные! – шептал Санин, глядя на бойцов в бинокль. И вот поднялся Синицин:

– За Родину!! За Ста…

И лег.

Николай выматерился, скинул фуражку в руки Миши и, прихватив автомат, перебежками ринулся к цепи залегших бойцов. Пули свистели, но он видел только одно – высотку, которую нужно взять – все остальное не имело значения.

– Вперед!! – заорал, достигнув первого солдата. Выпрямился и бегом к окопам противника. – За Родину!!

Бойцы поднялись, грянув «ура», рванули за ним.

По плечу майора чиркнуло, ожгло пулей, но и это он не заметил – он уже видел первого фрица, засевшего в окопе. Прыгнул на верзилу в каске, выбивая зубы с разворота прикладом автомата. Выстрелы, грохот разрывов. Батальон как стая чертей прыгала на врага и рвала его. Крики, мат, тарахтенье очередей, выстрелы.

Санин уже ничего не соображал, как всегда бывает, входя в раж. Он бил не щадя, выкладывался, отдавая с каждой пулей, с каждым ударом дань погибшим и давая фору живым.

Что-то ударило по голове, останавливая его. Он рухнул лицом в землю, на минуту потеряв ориентиры. Сел и замотал головой, чувствуя звон в ушах.

– Товарищ капитан! Ранило вас! – орал ему в лицо Мишка.

– Ты здесь как?! – рявкнул, рванув парня за ремень на себя. Во время – буквально в двух метрах от того места, где он стоял, разорвался снаряд. Грохнуло так, что показалось, голова взорвалась.

Санин стряхнул землю с волос, отпихнув ординарца: жив и славно, остальное потом. И вперед, на доты.

Минут тридцать и все было кончено. Они взяли высотку и погнали немцев за деревню.

Закончился еще один рядовой бой, миг войны, унесший лейтенанта Синицина и еще около сорока душ.

– Огромные потери, огромные, – докладывал в штаб, отпихиваясь от Светланы, что пыталась его перевязать. – В личном и офицерском составе. Да!

– Будет пополнение. Закрепляйтесь на новых рубежах, майор.

– Есть!

Санин отдал трубку Осиповой и качнулся. Поплыло на минуту перед глазами.

– Коленька, Коля, – завыла Мила, оттащила вместе со Светой мужчину к бревенчатой стене. – В госпиталь надо!

– Сейчас отправим, – перетянула ему руку сестра.

– Нет! – отрезал поднимаясь. Тряхнул волосами. – Пройдет.

В санбат он больше не попадет. Точка. До конца войны каких-то пара месяцев осталась, а он их на койке проведет? Ничего подобного!

Прибежал Грызов:

– Ну, чего?!

– Закрепляемся! Передай ротным – окапываемся, укрепляемся.

– У меня от ротных хрен с маслом остался! Голушко – в госпиталь! Синицин убит!…

– Сейчас рожу!! – рыкнул Коля.

– Ай, – отмахнулся, отпрянув капитан и бегом.

Санин рожу оттер, встал, сплевывая землю, кровь, что из разбитого в пылу драки носа в рот попала. Дошел до бочки, стряхивая увивающуюся Милу, голову в воду сунул и лицо вытер. Прояснилось. Теперь можно дальше воевать.

Часть Николая шла в атаку, а Лена таранила полковника Бангу:

– Сегодня комиссия.

– Выйдите, лейтенант…

– На фронт!

– Я сказал, вон! – рявкнул, не сдержавшись.

– Хорошо, – разозлилась. – Тогда я приду на комиссию и объявлю всем, почему вы меня держите в госпитале, хотите комиссовать!

– Это блеф!

– Посмотрим?

Ян махнул рукой: уйди от греха. Достала!

– Хорошо. Я пойду сейчас к Булыгину, пойду к подполковнику Кравцову! А не отпустите – сбегу! Пешком пойду, понятно?!!

Ян смотрел на нее и понимал одно – сил с ее упрямством справиться у него не хватит.

– Погибнуть хочешь, да? – кивнул. И задумался: а имеет ли он право решать за нее как ей жить и умирать? Что он знает? Как он сам смог бы жить, пройдя, что прошла она?

Возможно, он тоже выбрал бы смерть, а с ней покой, которого при жизни у нее уже не будет. Она калека не только физически, но и психически, а это уже не исправить.

Врач выдвинул ящик, достал документы, расписался и кинул Лене.

Та глянула на них, подняла с пола – не гордая, и молча вышла.

Вот и все. Теперь собраться и на пересылку. А там куда пошлют, без разницы.

– Лена, машина пришла, – заглянула в палату Сима.

Вот и все. Все, – забилось сердце как у кролика попавшего в силки. Взгляд упал на альбом и сумку. Кто его сохранит? Нельзя чтобы память о людях живших канула, чтобы жизнь ими как бы прожита не была, была забыта.

Взяла и пошла к Банге. Пусть он не признает ее дочерью, но кому она еще может отдать частицу четырех жизней: ее, Надину, Игоря… и мамину, той женщины, которой она никогда не увидела и не узнала.

Зашла без стука, Галину Сергеевна на нее уставилась, Ян недовольно поморщился:

– Что опять, лейтенант Санина?

Лена смутилась, впервые за все дни и недели, она робела от своего поступка, от взгляда отца. Прошла и поставила на стол сумку, положила альбом.

– Что это? – доктор нахмурился бледнея.

– Не знаю, – призналась, давясь словами. – Я не заглядывала… Страшно. Это все что осталось от трех жизней… Возможно четырех. Сохраните. Хоть это-то вам не трудно? – усмехнулась горько, разглядывая мужчину: прощай отец.

Развернулась и вышла. Прихватила вещ мешок, что у кабинета на подоконнике оставила, прошла медленно по коридорам и бегом по лестнице вниз, как в воду с кручи – в настоящее, перечеркивая прошлое.

Ян долго рассматривал чем-то знакомую сумку, альбом с пыльной обложкой и уставился на Галину.

Женщина подвинула к себе альбом, открыла.

Фото хранили моменты радости и печали одной семьи, одной из множества множеств по всему Союзу. И было жутко смотреть на счастливые лица тех, кого уже нет, на девочку со смешными бантиками, которой скорей всего тоже не будет.

Галя закрыла альбом и тихо спросила:

– А если б она действительно была вашей дочерью?

Ян сглотнул вязкую слюну. В голе першило – то ли слезы царапали, то ли сожаление.

– Значит… у нее была бы такая же жизнь, как у всех. У нас у всех, одна судьба и одно горе, Галина Сергеевна. Мы все, так или иначе, дети войны. Три поколения. Три! Минимум.

Женщина молча положила перед мужчиной альбом:

– Посмотрите. Знаете, я сомневалась, думала она контуженная… Но она похожа на вас. Я не понимаю вас, Ян Артурович, неужели вам было трудно сказать этой искалеченной девочке то, что она ждала? Признать ее дочерью. Пусть не родная! Пусть… От вас бы не убыло, а она бы хоть немного отогрелась. Вы же знаете, через что она прошла… Иногда мне кажется, у вас нет сердца.

– У меня есть долг. Я не дарю иллюзий, Галина Сергеевна. Потому что когда они разбиваются, бывает больнее, чем когда их просто лишают.

– Не буду с вами спорить, – встала. Пошла к выходу и вдруг остановилась. – Но точно знаю, тепло человеческое не иллюзия и оно порой нужно сильнее чем, медицинская помощь.

И вышла. А Ян так и остался сидеть, раздумывая над ее словами и глядя на альбом и сумку. Скорбные дары, корсиканские. Уверен был, с подтекстом.

Открыл альбом, полистал и замер над одним снимком – смеющаяся девочка шлепала ножками по гальке у кромки воды. "Сочи. 30 год", – было подписано.

Банга оттер лицо, мгновенно покрывшись холодным, липким потом – девочка была слишком сильно похожа на его жену Марту. Схватил сумку, высыпал содержимое и осел, в прострации глядя на до боли знакомые вещи погибшей жены. И не спутать их – сам дарил…

– Неееет!! – рванул ворот кителя и в тумане нахлынувшем, накрывшим с головой доковылял до окна, открыл створку и застонал, подставляя лицо ветру.

Он отказался от собственной дочери!

Он послал девочку на смерть!

Что за судьба отмерилась ей, считаться мертвой и при этом жить? Что за рок?!

А он, он – то как мог? Ведь чувствовал неладное!…

Глава 30

На «пересылке» с ней разговаривали недолго. Оглядели, спросили, где служила. Она и доложила: партизанила, большой развед и боевой опыт.

Майор хмыкнул, переглянулся с товарищем, что-то написал в документе, хлопнул печать и подал:

– Западный фронт. Свободны, лейтенант.

До штаба Западного фронта добиралась на попутках, те вязли в грязи. И приходилось выпрыгивать, помогать подталкивать бойцам. Но они с улыбками оттирали ее в сторону:

– Сами, товарищ лейтенант.

Один солдатик, чуть задержался у прогалины, а когда залез в кузов, подал Лене одуванчик.

Она смотрела на него, как на чудо и улыбнулась в ответ на светлую, даже светящуюся улыбку мужчины.

– Сержант Ерофеев, Сергей. В свой взвод возвращаюсь. А вы, простите, за вопрос?

– В штаб армии, – покрутила одуванчик.

Машину тряхнуло, и Лена чуть не улетела за борт, не придержи ее сержант.

– Зовут вас, как простите?

Выходило у него легко, по-доброму и девушка представилась:

– Лена.

– Здорово. Вы б к нам попросились.

– Куда?

– Батальон Санина. Отличный мужик, майор, и батальон отличный. Полгода уже с ребятами, да вот зацепило, сестричкам привет передавал, – заулыбался смущено. – А вы?

– И я передавала.

Отвернулась.

"Санина" – ожгло, мигом хорошее настроение выветрило.

Машина остановилась на повороте, Лена вылезла и пошла искать штаб, а сержант поехал дальше.

В штабе было накурено, жужжал связист, бубня что-то в трубку. За столом чаевничал лощеный с виду лейтенант, а за дверью кто-то разговаривал, периодически покрикивая.

– Чего? – оглядел ее мужчина, отодвинув кружку. Лена взяла под козырек и доложила:

– Лейтенант Санина. Направлена в распоряжение штаба Западного фронта.

– Санина? – хмыкнул. – Документики-то давай.

Она подала, немного смущенная странными взглядами мужчины, не менее странным приемом. Тот придирчиво ознакомился с предписным и опять уставился:

– Разведка? – не верил.

– Разведка, – поджала губы.

– И опыт имеется?

– Два года в тылу врага, – чуть преувеличила, специально чтобы хоть так по носу пацана щелкнуть. А то сидит тут, чай пьет и ее словно кобылу на ярмарке оглядывает, а сам зелень – зеленью, может на год ее и старше.

– Обалдеть! – хохотнул, восхитившись. – Ну-у, жди.

Шинель на табурет скинул, в двери бочком зашел. Через минуту вышел с другим мужчиной, в возрасте и в усах.

– Майор Семеновский, – представился, оглядев девушку цепким, но придирчивым взглядом и видно ничего зазорного не нашел. Сел на край стола, документы бегло пролистал, опять на девушку уставился. А та стояла вытянувшись, спокойно ждала:

– И чего? Прям-таки разведка?

– Прям! – буркнула передразнив. Не по уставу, но мужчина вместо того, чтобы попенять, заулыбался.

– Так ты не только востроглазая, еще и острая на язычок?

– Санина у нее фамилия, – подмигнул с чего-то мужчине лейтенант.

– Ох, ты! – книжку открыл, внимательно прочел. – Елена Владимировна? – удивился чему-то еще больше. Взгляд мужчины неуловимо изменился, улыбка больше не топорщила усы.

Лена заподозрила, что с Саниными да еще Еленами Владимировнами что-то особое связано, а вот хорошее или плохое понять не могла.

– Так точно. Елена Владимировна.

– Санина?

– Санина.

– Ааа… вопрос можно?

– Да.

– Замужем?

– Была.

– А муж?

– Погиб.

– А в графе прочерк.

– Вопрос можно?

– Ну?

– Какое отношение к моим боевым возможностям имеет мое семейное положение?

– А как хотела? Девушка, гляжу, вы справная, внешностью выдающаяся. Проблемы быть могут.

– Не могут, – отрезала, понимая, о чем он. Мужчина губы пожевал, щуря на нее пытливый глаз:

– Ладно, уговорила красивая. Последний вопрос, для души моей, не для дела: имя, отчество погибшего мужа?

Лена вздохнула, терпение по сусекам собирая:

– Николай Иванович, – процедила. У майора бровь к фуражке уползла:

– Вот ты мать честная, – протянул, разглядывая ее как привидение. Помолчал и решительно приказал лейтенанту. – Оформляй, Паша, этот подарок судьбы к нам. В разведроту, вместо Синицина.

– Понял, – кивнул тот деловито.

– Не прощаюсь, – серьезно посмотрел на девушку Семеновский. – Меня Владимиром Савельевичем кличут.

– Елена Владимировна, – немного успокоилась Лена.

– Да уж, запомнил, – ухмыльнулся чему-то и головой качнул. Пошел обратно к дверям, пробубнив что-то, вроде: держись теперь, пойдет веселье.

Что к чему Лена не поняла, да и плевать ей было, что там политрук ворчит. Впереди у нее было знакомство со своим отделением, а это тревожило. Опыта командования у нее совсем не было, и как оно там с бойцами у нее сложится, понятия не имела. Боялась не справится.

Лейтенант отдал ей документы и направил за лес:

– Километров десять по-прямой.

– Поняла.

– Удачи! – улыбнулся, и она не удержалась – не так он насмешлив и ехиден оказался.

И потопала по дороге в указанном направлении.

И невольно улыбнулась, вспомнив слова политрука "подарок судьбы". К чему непонятно, но тепло, по – семейному прямо. Значит неплохой батальон, люди в нем нормальные.

Деревня довольно большой была, но разваленной. И где штаб искать, Лена понятия не имела. Покрутилась, вскользь глянув на солдат, что курили у крайней избы, и серьезный вид изобразила – взгляды не понравились. Робела она от них, а вроде бы не положено по чину.

Двух девушек увидела, к ним подошла:

– Здравствуйте, мне бы штаб батальона.

Светленькая, красивая улыбчивая девушка показала рукой куда-то вверх, в сторону избы меж березками, а вторая девушка, построже и постарше, словно кол проглотила – лицом вытянулась, пятнами пошла, во все глаза, глядя на Лену.

Та волосы поправила, думая, что во внешности не так что-то. И одернула себя – к черту! Она воевать прибыла, а не вальсы танцевать!

– Спасибо, – сказала улыбчивой, и пошла к указанному дому.

Мила открыв рот провожала ее взглядом.

– Ты чего? – пихнула ту Света. – Она не связистка, точно говорю. Не тебе замена. Да и забыл майор твой об угрозе. Температура у него, мает, как черта от ладана. Говорила ему, в госпиталь надо!

Осипова не слышала – она на фигурку удаляющейся женщины смотрела и готова была ринуться за ней, путь преградить, лечь поперек, а к Коле не пустить.

Но может поблазнилось?

Лицо оттерла от испарины, выступившей от волнения.

– Да что ты, Мила? Заболела? – забеспокоилась подруга.

– Нет, – прохрипела та, разворачиваясь: ощущение было – погибель ее встретилась. Дальше зашагала, а нет, нет, обернется. – Похожа она на одну, которой здесь делать нечего.

– Это на кого? – обернулась и Света.

– На мертвую!

– Ну, уж. Не красавица, что говорить. Шрамы у нее видела? На лице – ужас. И на руке, прямо по середине, как клякса, – сморщила носик. – Кому нужна такая?

– Будем думать, что никому, – опять обернулась Осипова.

– Перестань, – отмахнулась Мятникова. – Коля твой точно на нее не глянет, не тот фасон у мадам. Да хватит тебе, – одернула оборачивающуюся. – Смотришь, как на смерть свою!

"Может так и есть", – подумалось.

На крыльце указанной избы сидел лопоухий, чубатый лейтенант, Лениного возраста, и курил. Они молча уставились друг на друга.

– Ну? – бросил лениво.

"Гну!" – чуть не ответила девушка.

– Майор нужен.

– Зачем?

"За спросом!"

– Я к вам вместо Синицина направлена.

– Вместо Кирилла? Тю! – прищурил наглый глаз.

– Факт, – губы поджала.

– Документы покажь.

– Майору!

– От ты блин! – то ли восхитился, то ли рассердился. – Не до тебя майору, понятно?