Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

понимания, выше любой попытки найти причину и следствие. Да и была ли это

привязанность? Там, тогда не думалось, после отодвигалось, а сейчас вдруг со

всей ясностью пришло одно, единственное объяснение – любовь.

Наверное, только это могло объяснить, почему Лена будто вросла в него корнями, и

живет в его душе каждый день, каждый час. Наверное, только так можно было понято

то, что образ девушки не мерк, не уходил. Да он и помыслить не мог ее забыть.

Это было равносильно перестать дышать.

– Я люблю ее, – сказал.

Вышло просто и обыденно, а в душе было так не просто и так необычно. И было

безумно жаль, что эти простые и ясные слова он не смог сказать живой и уже не

сможет.

Если б тот молодой, амбициозный лейтенант был немного умней на деле, а не в

своем воображении…

– Но она мертва! – закричала женщина, понимая, что он жестоко и окончательно

лишает ее всякой надежды, не просто вычеркивает и отталкивает – уничтожает,

давит, как сапогом гусеницу, причем, не замечая, что Мила совсем не она.

– Не для меня, – бросил Санин и отвернулся от Осиповой. Вновь уставился в

дверной проем.

Тихо стало. Мужчины переглянулись и, кивнув Николаю ушли, а Мила так и осталась

сидеть будто приморозило – потерянная, расстроенная и растерянная.

– Так не бывает. Ты все равно забудешь ее, – прошептала, уверяя скорее себя.

Санин не стал спорить о том, чего не знает:

– Может быть.

А это уже была надежда.

Женщина приободрилась. Встала напротив него, руки на груди сложила:

– Я готова ждать. Я готова забыть гордость и признаться тебе, что давно, как

только увидела тебя, люблю…

– Не надо, – отбросил щелчком окурок капитан.

– Что не надо? – нахмурилась Осипова.

– Ни любить, ни гордость забывать.

У Милы руки опустились:

– Почему ты такой трудный?

– Обычный. Просто мы разные с тобой. Абсолютно.

– Ну и что?

– Ничего.

Действительно – ничего – ни в глубь, ни вширь.

Коля оглядел ее – красивая, но чужая.

– Тебе пора.

– Проводишь?

Мужчина улыбнулся, пряча взгляд – хорошая уловка, но глупая – ничего не значащая.

Связисты жили буквально в двух шагах от штаба.

– Почему нет?

Вышли на свежий воздух и заметили переминающегося у березки бойца. Молоденький,

максимум шестнадцать лет:

– Уберешься там, Миша, хорошо? Если из штаба свяжутся, позовешь. Я здесь.

Паренек кивнул и пошел в землянку, а Мила посмотрела на капитана:

– Ординарец?

– Да. Мальчишка совсем. Прибился к Ефиму и не уходил. Убьют, жалко. Вот я и

взял его к себе.

– Жалостливый ты. Мальчика пожалел, а меня? Неужели ничуть?

Коля молчал, посчитав вопрос риторическим.

– Тяжелый ты человек, капитан, – сказала понуро. Повернулась к нему у избы,

где связисты располагались и девочки из санбата отдыхали. – А скажи мне, какая

она? – спросила вдруг.

Коля задумчиво посмотрел в темноту и пожал плачами: не объяснить не в двух

словах, ни в десяти. Но даже если сподобится, это будет что-то значить только

для него.

– Может, ты ее себе выдумал? – прошептала, потянувшись к нему, словно

надеялась – так и есть. Все это бравада, а любит он ее, и сейчас обнимет,

поцелует.

– Спасибо за вечер. Спокойной ночи, – сказал Николай и пошел к себе.

Мила ревела навзрыд, мяла и била кулаками подушку.

Клава, сменщица Осиповой, Света и Аня, медсестры, сидели как три матрешки и

смотрели на истерику подруги, не зная, что делать.

– Может, капель каких? – шепотом спросила Клава.

Света уверенно мотнула головой – не поможет.

– По щекам нахлопать, – предложила Аня.

– Она тебе нахлопает, – бросила Мятникова и решительно встала, взяла кружку,

почерпнула воды из ведра. Подошла и вылила ее на подругу. Осипову подкинуло. Она

с минуту таращилась на Свету, беззвучно открывая рот. И сникла, оттерла лицо,

всхлипнула.

– Санин? – спросила девушка.

Мила кивнула. Минута и опять слезы из глаз брызнули:

– Не могу без него! Всю душу выел! Ну, чем я плоха? Ну, скажи, что не так?

– Все так, – переглянулись девушки.

– Ты очень красивая, – заверила Клава.

– А чтоб ты понимала, пигалица! – взвыла Осипова и уткнулась снова в подушку.

Клавка – девчонка – соплячка, а туда же, судить! Только курсы закончила, а школу

летом! Что она может знать, понимать в любви?!

– Страсть-то какая, девочки, – мечтательно протянула Аня. – Мне б вот так

влюбиться. Чтобы до одури, до искр из глаз, до таких же истерик!

Света снисходительно глянула на нее – куда тебе, худющей да конопатой?

Посмотрела на себя в зеркало, поправила прическу: другое дело.

И легла на кровать, вытянулась, уставившись в потолок:

– Хватит реветь. Никуда твой капитан не денется, окрутим, – и пропела. – "Губы

твои алые, брови дугой, век бы целовала бы, ой-е-е-ей. Век ты будешь мой, мой.

Никуда не денешься, ой-е-е-ей!"

Мила притихла.

А что она, правда? Не конец света. Все еще будет: справится, влюбит.

Николай слушал, как сопит ординарец, и грыз карандаш, пол ночи пялясь в чистый

лист бумаги.

Он писал домой:

Я привык к войне. Абсурдно звучит, но это так.

Я не знаю, что будет через минуту, не то что час, но даже если придется умереть,

мне будет жаль лишь одного – я мало сделал для победы, я не увидел, как сдох

Гитлер, как выкинули его зверей с нашей Родины.

Если ты помнишь, мы с Сашей ехали в Брест, к Вальке. Не знаю, жив ли он, но

думаю, что нет. То, что там было – ад, Валюша. Немцы брали в кольцо, давили

техникой вооруженных только винтовками людей. Никто ничего не понимал, и как не

было тревожно перед войной, ее все равно никто не ждал. Невозможно быть готовым

к такой беде. Командиры стрелялись, погибали, некоторые не получив вовремя

инструкций, не знали что делать. А ведь сделай что не так – расстрел. Ты же

знаешь, как «весело» жилось в том же тридцать седьмом.

Там, в Белоруссии, ложились дивизии. Дело до абсурда доходило. Танковый взвод,

например, оказался в лесу на ученьях, а танки стояли на платформе на станции, их

не успели разгрузить. Или у наших не было боеприпасов, а с ружьями и шашками

против танков идти можно, но недолго и без толка.

Да, что говорить? Мы с Саней тоже ничего не понимали, все ждали – жахнут наши,

пойдут в бой, но вместо этого видели, что кругом немцы, в какие-то считанные

часы они были везде, куда бы мы не шли. В небе ни одного нашего самолета, только

их мессеры. Они бомбили даже составы с гражданским населением.

Так и мы попали под бомбежку.

Ты бы видела, что там творилось. Четыре утра, весь поезд спал, а по нему лупили

немецкие асы. Дети, женщины бежали в панике, а по ним строчили очередями.

С нами ехали две поразительные девушки, совеем юные, одну убило сразу. Вторая…

Ее зовут Леночка, Валюша. Не знаю, как случилось, какой рок свел нас вместе, но

я и рад и не рад тому. Эта славная, удивительная девочка стала для меня чем-то

большим, чем сама жизнь. Мне кажется я и жил, чтобы встретить ее… и умер,

когда она погибла. И некого винить кроме себя, но есть, кому мстить за ее смерть,

за смерть Сашки… Его ты знаешь. Шалопут, но друга вернее я не встречал.

Эти два, самых дорогих для меня человека, остались там, в Полесье, а я жив…

Пытаюсь справиться с горечью потери, но не могу. Душу выедает боль и тоска, вина,

за то, что ничего не смог сделать.

Не обсказать всего, что было, как давили нас и утюжили, как давят сейчас. Прошло

каких-то семь месяцев с начала войны, а у меня чувство, что прошло семь лет, и я

смотрю на себя того и думаю – почему же мы так поздно взрослеем, почему беда

превращает нас в других людей? Я кажусь себе старым. Старым, потерявшим все

дедом, у которого все лучшее позади.

Я точно знаю, что бы не случилось впереди, то, что было и сеть уже не забудется.

Мы все, так или иначе, изменились, стали чуть ненормальными, и боюсь, это

навсегда.

Ты, наверное, не поймешь меня, малышка, но я должен это сказать. Моя любовь

лежит в поле в Белоруссии, маленькая девчонка полная порывов и стремлений.

Наивная и дерзкая, ей никогда ничего уже не узнать в жизни. Как мне никогда не

простить себя за ее смерть, никогда не забыть. Я называю ее своей женой. Я много

думал и понял одно, видно на роду мне написано любить мертвую. Но я рад, что

хоть это, но досталось, рад, что было, что она была, настоящая, а не выдуманная.

А ведь она всего на год младше тебя, Валюша.

Вот так.

За меня не беспокойся. Я взрослый мужик и после тог, о что пережил, как многие,

многие вокруг меня, мне кажется и море по колено.

Очень за вас переживаю. Слышал, что в тылу голодно, слышал про блокаду в

Ленинграде и сердце кровью обливается. Душит меня ярость и тоска.

Очень прошу тебя, родная, береги маму. Успокой ее убеди, что со мной все хорошо.

Не нужно ей волнений еще и за меня. А если даже что-то случиться, знай, я погиб

всей душой преданный вам и своей Родине, погиб не зря, погиб не по глупости. И

не говори маме. Пусть для нее я останусь живой – так будет лучше, так не будет

переживаний, и она будет жить.

Вы будете жить. За вас мы все здесь и готовы погибнуть.

Страха нет, Валечка, давно погиб, как мои товарищи. Только горько, что уходят

такие замечательные люди. И больно оттого, что смерть на войне неотвратима, но

словно лотерея и розыгрыш ее не понять.

Не рвись на фронт. Я знаю, этого сейчас хотят все, и долг наш бить врага. Но ты

пойми, малышка, ты должна жить, должна присматривать за мамой, беречь ее. Должна

выучиться, выйти замуж, родить детей.

Если б ты знала, как много значит понимание, что за твоей спиной есть кто-то

живой, что можно обнять родного человека, что с ним все хорошо. Худо, когда

никого не остается. В сердце остается от потери только ненависть, а зерна любви

выжигаются дотла, и можно ли будет таким жить после – вряд ли. Потому что, нет

горше знать, что тебя уже никто не ждет, что никого у тебя не осталось. Эта боль

убивает изнутри. Не обрекай меня на нее. Ты и мама, память о Леночке и о Сашке —

все, что у меня осталось. Я не хочу множить список погибших, что живут лишь в

моей памяти – слишком больно, родная. И мысли приходят скверные – случись, что

со мной, кто узнает, что жил такой лейтенант Дроздов, за девчонками без меры

ухлестывал, но был добрым, бесшабашным парнем, правильным, не способным ни на

подлость, ни на предательство. Ничего великого он не совершил, погиб, как тысячи

в то лето, в тот поганый июнь. Но разве зря жил, разве плохо? Разве не достоин

он чтобы его помнили, хотя бы за то, что остался верен присяге и своей Родине,

за то, что делал что мог, пусть это была и незаметная никем малость?

Помни Саньку, Валюша, нужно это и ему, и нам, и тем, кто будет после нас.

А еще помни, что были такие – Надя, моя любимая, Леночка Скрябина. Был Валька,

лейтенант погранвойск, который собирался жениться, как раз перед войной, но уже

не женится, и детей у него не будет, и остался он неизвестно где, то ли живой,

то ли мертвый. Был сержант Калуга, рядовые Вербицкий, Лапин, Стрельников. Жила,

и дай Бог живет в глухой деревне женщина, которая не погнала нас, накормила,

обстирала, помогла раненным. Были и есть люди, которые оставались и остаются

просто людьми…

В январе мы опять были в тех местах, откуда отходили, рядом с той высоткой, на

которой погиб мой взвод и, освободили наконец Тропец. Он очень изменился.

Сколько сил нужно будет положить, чтобы его восстановить? А сколько таких

поселков, городов, изрытых траншеями, разбомбленных, превращенных в прах и руины,

нам придется освобождать и восстанавливать?

Но это лирика, малышка. Главное сейчас выбить врага с нашей земли, а там, уж как-нибудь

разберемся…

Письмо домой было огромным… но изложено лишь в голове мужчины, на бумаге же за

все это время было выведено:

"Здравствуйте моя горячо любимая мам и сестренка – Валюша.

Получил твое письмо, Валя. Спасибо. Был очень рад. У меня все хорошо. Жив,

здоров, бью врага и буду бить."

Санин перечитал, вздохнул, и перестал мучиться. Подписал: "Берегите себя. Обними

за меня маму. Ваш Николай" и свернул лист треугольником. Потом как-нибудь опишет

все подробно. Не сейчас.

Глава 19

Группа Эринбекова приняла груз, встретила радистов.

Это было почти чудом – ребята с Большой Земли. Парня и девушку стиснули в

объятьях, словно они прибыли с Луны. Уже доставив в лагерь, их забросали

вопросами. У костров, где они грелись, толпа собралась и слушала, внемля каждому

слову: о параде Красной армии, проведенном не смотря на то, что враг стоял у

столицы, о блокаде в Ленинграде и о том, как мужественно прорываются грузовики

по "дороге жизни" в голодный город, чтобы доставить продукты, и как возвращаются

колонны назад, вывозя изможденных людей, детей-скелеты.

Про парад на восьмое ноября, про Ленинград было известно из сводок, но

подробности у радио не спросишь, а тут можно задать вопросы. Ими и мучили

уставшую пару, пока та не взмолилась:

– Устали, братцы, отдохнуть дайте.

Лена помогла распаковать груз и порадовалась. В отряд прибыли: тушенка,

взрывчатка, бикфордов шнур, оружие, боеприпасы, рация, сапоги, варежки, свитеры.

И даже письма детей отважным партизанам.

– Ну, вот, теперь мы официальная военная часть, – прогудел довольный командир.

– Теперь у нас есть свой штаб – партизанского движения. Мы сможем

координировать свои действия с другими частями.

Это было событие номер один. Группа из разрозненных частей, не вышедшая из

окружения и продолжавшая воевать на месте, признавалась воинским соединением.

Стихийно назначенные командиры получили официальные звания, речь шла даже о

наградах.

– Ну, Пчела, ты теперь у нас сержант, – балагурил Иван Иванович. – К звезде

героя тебя представлять будем.

– Меня? – девушка отчего-то испугалась: за что? Какой она герой?

– А ты как думала, сержант? За это чудо что благодаря тебе и твоему человеку в

отряд пришло, за самую настоящую героическую работу в тылу врага.

– Щедрый вы, Иван Иваныч, – улыбнулась девушка, приняв слова за шутку. Ничего

такого она не сделала, а связного даже для представления награды выдавать не

собиралась. Слова его помнила – рисковать только собой можно.

Погудели разговоры и утихли. Весной развернулась настоящая война в тылу врага.

Отряды организовывали целые края, получили возможность координировать свои

действия, как Центальным Штабом Партизанского Движения, так и меж собой.

Развернулись крупные и повсеместные акции диверсий.

Лена успевала и с ребятами на боевые операции ходить, и связь с подпольем

поддерживать.

В отряд прибывали люди. Немец мобилизировал силы, для ударов на фронте и

фрахтовал в свои ряды хиви, забирал последнее у народа, устроил принудительную

вербовку на работу. Фашистам нужна была рабочая сила и питание, и они выжимали

все возможное из оккупационных территорий. Выгоняли деревни на сев и посадку. В

городах сгоняли людей на работу. За саботаж расстреливали.

Режим ужесточался день ото дня.

На борьбу с партизанами прибыли новые войска, появились провокаторы, прошли

операции по разгрому небольших партизанских отрядов. Расстрелы стали нормой

жизни. Людей хватали на дорогах и улицах. Усиленно трудилось гестапо. По

железнодорожному полотну курсировали дрезины с патрулями, натасканными собаками.

Положение становилось сложным, очень опасным. Добровольцев прибывающих в отряд

проверяли по мере сил и возможностей, но гарантии что среди них нет предателей,

не было.

В это время и с фронта приходили неутешительные новости: был сдан Керченский

полуостров, пал Севастополь. Всем стало ясно, что война затягивается.

Пчела теперь ходила на задания только с оружием. Оставляла его в схронах

максимально близко у поселков и городов и шла дальше, притворяясь убогой,

полоумной девчонкой. Возвращалась через тайник, доставала автомат. Пистолет же

старалась носить с собой.

В конце мая, уже выбравшись из города, она попала в облаву у деревни. Полевая

жандармерия и полиция местной охраны порядка, сгоняли жителей к управе, ходили

по домам. Тот тут то там слышались выстрелы. Пчела рванула огородами, надеясь

вырваться и, вылетела на полицая. Рухнула вместе с ним в траву, покатилась в

овраг.

– Ну, гад, – размахнулась автоматом желая въехать ему прикладом по роже и

замерла – на нее смотрел Перемыст.

– Антон?

Это было неожиданно. Если б не знала его – убила бы. Но память хранила образ

фартового парня, с которым выбирались в прошлом году по болотам и лесам, брали

аэродром, переправлялись в лодке – и это останавливало ее, не давало нажать на

гашетку и убить.

– Ты, – протянул, сел. – Какого хрена, дура?!

– А ты? – ткнула в сторону униформы. – Ах, ты сволочь! – размахнулась

оружием, чтобы ударить, но Перемыст перехватил, к земле прижал, рот ей ладонью

зажав:

– Тихо, дура! – прошипел. – Какого хрена ты здесь? Партизанишь? А где дружки

твои? Ты хоть знаешь, что происходит, идиотка?

Лена мотнула головой и взглядом попросила: отпусти, орать не буду, не выгодно

мне.

Антон выпустил. Навис только и зашептал, собой прикрывая, чтобы если кто подошел,

не поняли, чего он там делает, а он смог бы отвертеться – девку трахал, дел-то.

– Слушай меня. Биографию мою опустим, свидимся Бог даст, обскажу ежели интерес

будет. Там, за лесом, Ивановичи стоят. Так вот, им кердык, всей деревне. Точно

знаю. СС туда идет. Ваши возле деревни железнодорожное полотно грохнули вместе с

составом, а деревня теперь платить будет. Вали к своим бегом, поднимай, если

успеете, может, спасете кого.

Ленка моргнула. Она начала понимать, что Перемыст полицай только по одежде, а в

душе и на деле, все тот же – свой. Просто скрутила видно судьба, раз кинула на

ту сторону баррикад.

Но вот информация, которую он выдал…

– Давно вышли?

– Час как, точно.

Значит, в отряд она не успевает – туда-обратно, минимум часа три. А гитлеровцы

скоро в деревне будут, к подходу партизан от нее одни головешки останутся.

– В общем так, – схватила его за грудки, не думая. – Валишь отсюда прямиком в

лес. Направление юго-запад. Бегом. Там Бугор-камень найдешь, от него вверх по-прямой.

Найдешь наших, скажешь от Пчелы и, все расскажешь командиру. И учти, Тоша, сдашь

ребят, скажешь хоть одной гниде, где партизаны, я тебя, суку, с того света

достану.

– Не стращай, – процедил. Две гранаты ей сунул из своего арсенала. – Уяснил.

Одна задержать сможешь?

– Людей поднять смогу, вывести хоть кого-то.

– Разбежались.

Лена на корячках вверх по траве к лесу рванула. Перемыст в другую сторону. Мимо

полицаев пробегая, согнулся, скривился:

– Лень, я до ветру! Скрутило, мля! – пролетая, бросил удивленному товарищу,

стоящему в цепи.

– А за тебя кто?

– Да Генка!!

– Ладно, – хохотнул.

Антон в лес влетел, запинаясь о траву и деру, только пятки засверкали. А Лена

теми же темпами в другом направлении бежала.

Влетела в деревню, из пистолета грохнула, призывая к вниманию. Пацаненка

попавшегося схватила за шиворот:

– Немцы жечь вас идут!! Беги по домам, поднимай людей, пусть в лес уходят!!

Тот мигом в избу кинулся, девушка в другую:

– Убирайтесь, немец идет вас жечь!! В лес бегом!

Рявкнула испуганной женщине, что детей кормить собралась и вылетела, по улице

понеслась:

– Уходите!!! В лес!!!

Жахнуть бы очередь из автомата, но пули беречь надо, на тот случай, что придется

задерживать фашистов.

Кто-то заохал, запричитал, ребятня по деревне понеслась. Староста появился, рот

открыл, желая погнать, но Лене не до манер было, не до пустословия.

Схватила, встряхнула старика:

– Немец жечь вас идет! Сгонит в амбар всей деревней и отправит на тот свет!!

Себя не жаль – детей пожалей!! Собирай всех, уводи, мать твою!!

Старик отпрянул, как-то сразу поверив, замахал руками, помчался, прихрамывая по

улице:

– Уходите. Уходите!! Немец прет!!

Ленка огляделась, дух переводя – если у тополей ближе к дороге залечь, можно на

пару минут фашистов остановить.

– Я комсомолец, – подлетел к ней парнишка лет шестнадцати, с ним девушка и еще

паренек. Мальчишка совсем.

– А какого хрена вы здесь?! Комсомольцы?!! Стрелять умеешь?! – пистолет ему

сунула – в сторону забора первого дома с краю махнула. – Занимай оборону! Вы —

по домам, бегом всех в лес тащите. Время на минуты идет, ставка – ваша жизнь!!

Что она городила – сама не понимала. Но главное было людей поднять и вывести, а

те: кто руками махал – да отедь! Кто охал и мешкал, кто стремглав уже бежал с

детьми к лесу, кто скарб собирал, не желая расставаться с дорогими сердцу вещами,

кто скот выгнать пытался, не желая без последней козы оставаться.

Пока девчонка с мальчишкой и староста кого пинками, кого криками из деревни

выпроваживали, Ленка бугорок у края избы приметила и залегла – дорога с этого

места, как на ладони. Хоть немного да задержит сволочей. А тех уже видно было —

пылили из-за леса: мотоциклы, грузовик.

К девушке двое мужчин подошли, деловито карабин и обрез передернули. Пыжи

высыпали, пристраиваясь слева и справа.

– Люди уходят? – вытащила гранаты Антона, запасную обойму к автомату.

– Да. Помочь надо, чтобы успели до леса добежать.

Не вопрос, – приготовилась к бою.

Машина вот уже и мотоциклы.

– Ближе подпускайте…

Немцы остановились, начали выпрыгивать из машины.

Цепью будут окружать, – поняла. Того допустить нельзя и дала очередь по

прыгавшим из кузова.

Бой завязался, чертям было тошно.

Позицию их быстро распознали и дали из всех стволов, только щепки от забора и

тополя полетели. Лена в сторону откатилась, гранату кинула. Мотоцикл, за которым

сидели автоматчики, снесло, а и ее пулей откинуло. Схватила все-таки, —

поморщилась, прижимая к плечу руку. Хрен на нее!!

Дала очередь по поднявшимся немцам. Те цепь все же развернули, первая граната,

что кинули, убила мужчину справа. Паренек в палисаднике заглох – там вовсе все

порезано очередями было – окна выбиты, забор скощен, от сирени – воспоминания.

Но десять минут они форы жителям деревни все-таки дали – только это ее и

радовало.

Обойму перезарядила, дала очередь, пригибая эсэсовцев.

Мужчина слева методично их, одного за одним укладывал, но патронов пшик остался.

Ленка обрез убитого подобрала. Ему кинула, и опять немцев косить, за тополь

спрятавшись, а автомат заглох – кончился боезапас.

Лицо отерла, гранату сжала – ну, что? Отбегалась, Елена Владимировна?

Только размахнулась из-за дерева выглянув, как грохнуло за спиной. Лена не

поняла, что случилось. Видела, как подкинуло двоих от ее гранаты, а словно в

замедленной съемке. Тяжело стало, что-то врезалось под ребра, в спину, грудь, в

голову и, словно воздуха лишило.

Она пару секунд стояла, пытаясь со слабостью совладать, вздохнуть и, отлетела в

сторону, от взрыва еще одной гранаты.

Первое что получил Перемыст – удар кулаком в лицо. Его отбросило не столько от

силы удара, сколько от неожиданности. На Антона прыгнул мужчина и уже занес руку,

чтобы опять ударить и Антон заорал, как укушенный:

– От Пчелы я!!!

Рука замерла в неприятной близости от физиономии.

Мужчина рывком поднял его и вжал в ствол сосны.

– Повтори.

– От Пчелы. Она в Ивановичах! – затараторил. – Туда немцы пошли! СС! Сожгут

деревню на хрен!

Дежурный сообразил, что Ленка просто так да еще полицаю, место расположения

отряда не выдаст, да и весть полицай выдал из ряда вон. Петр пихнул того в

сторону отряда:

– Бегом, – ринулся вперед.

Минут через десять, мигом собравшись, в сторону деревни выдвинулись отделения

Тагира, Дрозда, Прохора Захаровича. Перемыст получив автомат, бежал с ними, по

дороге муторно и путано пытаясь что-то объяснить лейтенанту. Тот сразу его

признал, и чуть не убил за полицейскую форму. Но магическое: от Пчелы, спасло

лицо Антона от потрясений, а самого от пули, которую Саня, да и не только он,

легко бы пустили в грудь предателя.

Однако дело оборачивалось так, что до биографических подробностей Перемыста

стало всем ровно. Отряд боялся не успеть, и бежал, что есть мочи.

Уже на подходе к деревне поняли – поздно. Остановились на пригорке, как на

преграду наткнулись – внизу, как на ладони лежала не деревня – пожарище.

Догорали последние дома. Тополя – исполины как колья натыканные шли вдоль того

места, где недавно была центральная улица Ивановичей.

У многих крик в горле застрял от увиденного, лица, что головешки черными

сделались.

Тагир приказал окружить пепелище, часть бойцов послали по лесам за древней,

искать жителей. Надежда, что кто-то жив, еще теплилась.

Сашка первым к деревне рванул. Невозможно было поверить в то, что видели глаза.

– Не могли они людей сжечь! – а сам себе не верил. Знал – могли!

Сашок рядом оглядывался и приметил странное в конце тополиной аллеи, рванул и

как споткнулся: к четырем тополям были прибиты за руки трупы. Мужчины,

обгоревшие – видно. Здесь пожар больше всех бушевал. Дальше мальчишка совсем и…

Сашок отступил, головой закачал: нет, ребята, нет…

И наткнулся на Тагира. Тот стоял и смотрел, как и он на прибитую через ладони

девушку, и как оглох, ослеп. Потерялся. Ребята подходили. Точно так же замирали,

не в силах ни двинуться, ни слова сказать.

Сашка увидел странное сборище возле деревьев и подошел. Протолкался, желая

понять, что там такое… и ворот гимнастерки рванул. Сердце как в тиски сжало,

крик в горле встал.

Тагир плечо ему сжал и шагнул к телу первым. Смотреть на окровавленное лицо не

мог, тронуть боялся и все тянул штырь из ладоней девушки, сжимая зубы. И вдруг

стон. Слабый, еле слышный. Он замер, подхватив Пчелу.

– Жива, – дрогнули губы. Взгляд в серого от горя Дрозда. Того как обухом по

голове дали, подталкивая. В голове помутилось – вцепился в штырь, вытаскивая из

дерева, а тот крепко вбит, держит за руки. На силу вырвали с товарищами. Ленка

на руки ему упала.

Он ее на траву положил, боясь раны потревожить, оглядел. Лицо от крови оттер и

увидел в ране над виском осколок. Пальцы дрожащие на шею положил, пульс проверяя

– бьется.

– Суки… ну, суки, – выдал побелевшими губами. Перемыст осколок из раны

пальцами выдернул, зажал ее, кровь останавливая:

– Бинт давай, – процедил в лицо лейтенанту.

Тагир подал. Голову перевязали, грудь трогать страшно было. Вся левая сторона

ребер в дырках от осколков.

– К Яну надо, – тяжело посмотрел на товарища.

– Ежу ясно, – буркнул тот. Говорить вообще не хотелось, не о чем.

Партизаны сняли остальных с тополей и положили на траву в ряд. Прибежал Петя,

сообщил, что большинство иванцевских в лесу сховались, девка какая-то шалапутная

всех сбаламутила.

Дрозд зажмурился: «шалапутная»? Она их спасла, а ее вон как назвали…

Перетянул ей раны, всех отодвинув и, на руки поднял: не отдаст.

Так и донес сам не останавливаясь, не понимая, есть кто рядом, идет ли с ним, за

ним.

И не чувствовал ничего: ни усталости, ни тяжести. Только во что в душе, что в

сердце, словно пеплом тем завесило. Мрак на душе, а в нем ярость клокочет такая,

что вырвалась бы – небесам тошно стало.

Молча мимо поста прошел, по расположению отряда. Ногой в госпиталь дверь толкнул,

не заметив, как застыла, рот прикрыла от ужаса, Надя.

Положил Лену осторожно на лежак, что операционным столом Яну служил и тяжело

уставился на мужчину. Тот как стоял, так и застыл, взгляд растерянный и

потерянный.

– Откуда? – прошептал, шагнув к телу, ладонь в руку взял – раны на ней

странные.

– К тополю прибили! – бросил Сашка зло, лицо такое, что и понимать не надо —

не в себе мужчина. – Осколочных море.

Осел на табурет, голову опустил – холодно отчего-то стало и тоскливо, так бы и

утопился.

И тут командира заметил. Георгий Иванович стоя у ног Лены и смотрел на нее,

потом медленно перевел взгляд на врача:

– Сделай что-нибудь. Сделай все, чтобы жила.

– Я не Бог, – бросил тот глухо.

– Так стань им!! – закричал Сашка.

Янек помолчал и вдруг заорал в ответ:

– Так убирайтесь оба!! Надя?!! Готовь к операции!!

Командира и Дрозда смыло. Последний вообще не предполагал, что Вспалевский

кричать умеет, да и Георгий Иванович видимо тоже получил потрясение от рыка

всегда спокойного, даже медлительного, интеллигентного доктора.

Командир ушел помогать распределять беженцев из Ивановичей, принимать доклад от

Тагира, а Сашка осел на лавку у избы и приготовился ждать. Взгляд бешенный,

ненормальный. Мужики подходили, желая узнать чего там и как, но натыкались на

его взгляд и молча уходили. Прохор Захарыч же сел рядом, понимая, что творится с

мужчиной, закурил и ему протянул. Санька взял, затянулся и закашлялся до слез.

Но были ли эти слезы от крепости табака, Прохор Захарыч сомневался.

Надя плакала, подавая Янеку инструмент. Врач методично вытаскивал осколки, но

понимал, что все не достать – нужна более серьезная операция, а ни сил у Лены,

ни медикаментов, ни возможности сделать это в полевых условиях – у него нет.

Он бы хотел выйти и сказать Дрозду и ребятам: будет жить.

Но как специалист знал – шансов, что выживет мало.

– Перестань плакать, – попросил девушку, перетягивая Лене раны.

Надя всхлипнула, обмывая рану на голове, лицо.

Такая красивая, молодая… – Ян качнул головой. Зашил рану на голове. Обработал,

перевязал и перенес Пчелу в закуток за занавеску, на приготовленную Мариной

постель. Теперь ждать – ничего иного не остается. Организм молодой, только

слишком измотанный и ослабленный. Но он бы сделал ставку на силу Духа.

– Ты должна жить. Слышишь? – прошептал ей в лицо, обескровленное до такой

степени, что кожа казалась прозрачной.

Лена не услышала его да и не могла. Она так и не пришла в сознание.

– Там Александр сидит, не уходит. Вас ждет, – сообщила Надя, заглянув за

занавеску. И вздохнула. – Я посижу с ней, Ян Владиславович. Если что, сразу

позову.

– Пить не давай, нельзя пока.

Вышел. Постоял у дверей и шагнул на улицу.

Прохор тут же сдвинулся, уступая место на лавке доктору, Саша даже не

пошевелился. Страшно ему было, что скажет сейчас Вспалевский, что Лена умерла.

– Жива, – бросил тот и покосился на Прохора. – Закурить дай.

– Ты вроде не курил.

– А сейчас курю, – отрезал. Получил самокрутку и неумело затянулся под

пристальным взглядом Дроздова:

– Не тяни, а? – попросил тот глухо.

– Хорошего мало. Пять осколков извлек, но два слишком глубоко застряли. Без

ассистентов, инструмента нужного и медикаментов их извлекать – убийственно.

– С осколками ходить будет?

Ян помолчал, вглядываясь в темноту ночного леса.

– Если выживет, – сказал тихо.

Сашка застонал, голову ладонью огладил и свесил: выживи, а? Выживи, Леночка!

Грань между жизнью и смертью оказалась слишком тонкой, до потрясения этим

несправедливым фактом. Прошел месяц, а девушка так и оставалась на границе меж

миром живых и мертвых. Они путались в голове, выдавая желаемое за действительное,

действительное за желаемое. Лицо Нади медсестры, сливалось с лицом убитой еще

двадцать второго июня сорок первого подружкой, превращалось в лицо Пелагеи, что

кормила ее картошкой, оборачивалось Зосей, которая гневно обвиняла ее, удаляясь

на грузовике, полном немецких солдат.

Лене виделся то Янек, то отец, которого она видела плоским, как на снимке, то