Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Николай взгляд вскинул: да что ты, родная? Как я на тебя сердиться могу? Ни за что, чтобы не натворила. Только живи, Леночка, живи! Со мной побудь хоть миг – о большем не прошу. Погонишь – уйду – только живи, только б знать что есть ты…

– Леночка, – к себе прижал, нежно щек и глаз губами касаясь.

– Я ведь тоже Санина, – отодвинулась.

– Санина, ну и что? – он не понимал – он ее видел, под руками тело ее ощущал.

– Я сознательно твою фамилию взяла, специально.

Она виниться?

– Подожди: и что?

– Ты не сердишься?

– За что? Леночка, я не понимаю.

Она плечами пожала, отворачиваясь и, вдруг рассмеялась, головой покачав.

– Ты что, Леночка? – опять к себе прижал. Она за шею его обвила. Щекой к щеке прижалась:

– Странно так все, Коля. Понимаешь, когда ты погиб… Это было очень больно, Коля, настолько, что я не представляла, что такое бывает. Я не верила, не хотела верить. Ты стал для меня эталоном самых лучших качеств, эталоном офицера и… человека…

Мужчина чувствовал себя пацаном, получившим самый огромный приз в мире – он понял, что Лена к нему не равнодушна – это был предел его мечтаний, не считая мечту об окончании войны. И он задохнулся от счастья, зажмурился, вдыхая аромат ее волос, чувствуя тепло и близость ее.

– В общем… – помолчала и решилась. – Я люблю тебя, – прошептала.

– Леночка…

Он совсем голос потерял.

Счастье ума лишило. В губы девушке впился, жарко, нежно и страстно. Не целовал – в любви признавался. У Лены даже дух захватило, поплыла, а как отпустил, лбом ему в плечо уткнулась, рдея от счастья.

Первые в ее жизни поцелуи, потрясли ее. Она вдруг вспомнила, как в камере думала, что умрет не целованной, и стало так смешно, что она не сдержалась. Конечно, рядом с Колей, живым, прошлое превращалось в мираж, далекий, больной, серый. Он был, но сегодня, сейчас не бередил так сердце и душу, и в этом тоже было счастье.

Она тихо смеялась, а Николай подумал, что насмешил ее поцелуем и чувствовал себя идиотом. Девушка посмотрела и заметила его растерянный взгляд, погладила мужчину по щеке:

– Я не над тобой. Вспомнилось просто, как я думала, что умру, а мы с тобой так и не поцеловались. И как-то до жути было обидно умереть нецелованной. Сейчас вспомнила, смешно стало – о чем думала?

А Николаю смешно не было – сердце сжало до боли от страха, от мысли, что смерть к Леночке слишком близко подходила, а его рядом не было и не мог помочь, не мог предотвратить.

Кого теперь благодарить, что жива?

– Прости, – прошептал с болью.

– За что? – улыбнулась светло, ладошками своими его щеки накрыв и робко губ его коснулась. Приятные они у него, такие славные, прохладные, нежные и горячие одновременно.

Так и сидели до темноты целовались, обнимались. Потихоньку Лена сдавалась и уже не противилась его ладони на своей ноге. Но все больше отдавалась странному дурману, в котором слишком хорошо, в котором ничего кроме нее и Николая. Впрочем, и от нее в нем только он. И стыдно того и сладко. И хоть разорвись. Руки у Николая горячие, сильные и ласковые, гладил ее так, что она задыхалась. И вроде уйди, что творишь? А не его, мысль свою отгоняешь.

Только поцелуи все горячее, руки все настойчивее и глубже под юбку лезут, обостряя и стыд, и волнение. Отпрянула себя испугавшись:

– Не надо.

А голос хрипит, дыхание рвется и тесно в груди.

Николай затылок огладил, за папиросы, как за спасательный круг схватился, отодвинувшись. Понял – немного и натворил бы. И так понесло, напугал вон девочку.

– Извини, – занервничал, фитиль запалил, мрак светом неярким разбавляя.

Лена смущенно гимнастерку поправляла, удивляясь, как она расстегнутой оказалась: И темно – ночь наверное. И этого не заметила.

– Пора мне.

– Здесь останься.

– Нет, Коля, неудобно. День прошел – а я и не видела. Ребята там одни. И так бесятся, что женщину командиром назначили, а тут еще и нет никакого командира получается. Не наладить мне потом с ними отношений, если так все пойдет. А потом в бою, как смогу от них чего-то требовать? Да и сейчас. Если сама дисциплину нарушаю, как с них за нарушения спрашивать?

– Ты о них, как о детях. Они солдаты, Леночка, они все видели, их не удивить, не испугать. Пуганные, стрелянные.

– Я о дисциплине.

– А я о нас. Останься.

– Ну, не могу я!

– Можешь. Что плохого, если поспишь в тепле и уюте? – затушил папироску, к девушке подсел, ладони опять в свои руки взял. И жарко от них до крика, и дыханье, и сердце не унять.

– Не надо, – убрала ладони.

Николай понял, чего боится:

– Не трону, не бойся. Сама не захочешь… даже не думай, – по волосам провел рукой, в глаза ей заглядывая. – Не смогу я заснуть, если ты далеко. Приду ведь и буду сидеть всю ночь у блиндажа. Хочешь, чтобы у бойцов повод посмеяться над командиром был? – прибег к хитрости.

– Нет.

– Тогда останься. Останься, Леночка, – пальчики начал целовать, голова к ее груди прижалась и Лена тяжело вздохнула, чувствуя, как дрожит все внутри.

– Что они подумают? – прибегла к последнему аргументу.

– Какая разница? Ты жена мне, и ты меня мужем признала. Любим друг друга – мало? Война, Леночка, сколько нам тогда отмерила? Ничего, все забрала, а сейчас подарила, но сколько? Ты знаешь? И я нет. Не дети, не в поезде, ясно все меж нами – к чему бегать?

– Не могу я вот так, понимаешь?

– Как, Леночка? Просто лечь спать? И спать, не вздрагивая от выстрелов, не просыпаясь от вскриков, храпа, духоты? Я ведь знаю, как с мужиками в землянке спать – храп стоит такой, что накат дрожит. Ну? Леночка? – волосы с ее лица убрал, щеку ладонью грея. – Я ведь хочу чтобы ты полноценно отдохнула и только. Сама говоришь – если завтра в наступление. А какой из тебя боец, тем более командир, если ты вымотанная?

А вот тут он прав был. То ли не окрепла она до конца, рано из госпиталя выписалась, то ли волнения и суматоха последних дней как и сегодняшнего сказывались – слабость чувствовала такую, что легла бы и не встала.

Николай видя, что она притихла, задумавшись над его словами, молча на руки Лену поднял, в другую комнату отнес. А там настоящая постель, с настоящими железными шариками на спинке, с подушками в наволочках вышитых и простыня, одеяло. И так заманчиво раздеться полностью, выспаться на мягком без одежды, как в прошлом, как дома, как давным-давно, до войны, что сил противиться нет.

Николай сапожки с девушки снял. Не удержался, по ногам ладонями вверх скользнул.

– Коля, – головой качнула, стесняясь.

– Ушел, – улыбнулся. – Спи, я за занавеской. Ничего не бойся.

– Потеряют меня.

– Не потеряют. Говорю, ни о чем не беспокойся.

– Такое бывает – спать ни о чем не беспокоясь? – заулыбалась от мысли, что одну ночь проведет как в далеком-далике, два года назад. Подумать – всего два года, а вдуматься – двадцать лет будто.

– Бывает, Леночка. Я рядом, – заверил и пошел за занавеску, прикрыл ее и замер, зубы сжав: первый раунд. Пока все удачно. Еще бы силы иметь, сдерживать себя и выжить эту ночь, не сгореть от желания, ум сохранить.

Постелил себе на лавке, а не спится, мается и все тут. Зайти бы к ней, но понимает, сунется и не уйдет. Не сдержится. А как ей? Целоваться-то и то не умеет. Глупая, славная, милая, нежная… Не было значит, ничего у нее с Санькой… А с ним будет! Жена она ему!

Встал, закурил. Забродил по комнате, стараясь не скрипеть половицами. А взгляд в сторону занавесок – там Леночка. Удобно ей? Спросить? Голос перехватывает, папироса в руках и то ходуном ходит.

Это же надо так желать, до одури, до звона в голове, как контузия!

Лена разделась и залезла под одеяло, закрыла глаза, невольно улыбаясь от блаженства.

Какая мелочь – мягкая постель, подушка, одеяло. А счастье до небес, до радостного крика. И беспокойства нет – Коля рядом.

Правда одно ее беспокоило – желание, чтобы он рядом и сейчас был, чтобы слышать, как он дышит, чтобы тепло его живого тела ощущать. Стыдные мысли. А с другой стороны, не дети уже, муж он ей, сам сказал.

Муж! Любит! – улыбка до ушей губы растягивала. И хорошо так, что хочется мир обнять. И словно нет войны, ничего плохого нет и не было.

Николай спать не мог – мотало, изнутри сжигало.

Под утро сдался, не мог больше – скользнул за занавеску и замер, сердце биться перестало от прекрасного видения – Леночки, спящей безмятежно. Улыбалась во сне и так сладко спала, в одеяло до подбородка укутавшись, что он тревожить ее не посмел.

Сел прямо на пол у постели, подбородком в кулак уперся и смотрит на нее, взгляд оторвать не может. Первый лучики из-за занавески лицо ее освещают, в волосах путаются, а ему не завидно, потому что знает, живая Леночка, дышит, рядом.

Глава 35

Николай снился, совсем близко, только руку протяни. Глаза открыла, а он правда – руку протяни.

– Доброе утро? – улыбнулся. – Как спалось?

– Замечательно, – заулыбалась, во все глаза на него глядя. Счастье – вот оно, простое, но огромное, как небо над головой – засыпать, когда Николай рядом, спать и знать – здесь он, проснуться и видеть – Коля.

Она руку из-под одеяла протянула, по щеке его погладила. Мужчина улыбнулся и вдруг замер, улыбка сползла, взгляд жутким стал. Руку Ленину перехватил, как клещами и смотрит на нее.

А видит страшные рубцы, искалечившие ее нежную ручку. И ярость такая в душе, что в аду наверное по сравнению с эти жаром – Арктика.

– Коля? – приподнялась Лена, забыв, что в сорочке. Лямочка спала с плеча и лиловые шрамы образующие звезду открылись его взору.

Он взвыл.

Отвернулся и голову накрыл, стараясь не заорать во все горло. Одна мысль, что Леночку пытали, что эта девочка перенесла нечеловеческую боль, что кто-то смел, что у кого-то рука поднялась – с ума свели.

Лене страшно стало, подумалось, что оттолкнули его ее шрамы. И больно от того до слез, но ничего не изменить. Прав, что хорошего, когда женщина так изукрашена, кому она нужна такая?

А больно от того до одури. Выходит, только день счастья ей и был отмерян?

Если бы он повернулся, слов ей сказал, а не сидел лицо и голову руками накрыв, не мотал головой, словно напуганный, она бы осталась. Но не хотелось ей его глаза видеть, а в них брезгливость, отторжение, и оставаться не могла – его не хотела третировать. А что еще могла увидеть?

Ясно все. Ясно!…

Одежду схватила. Натянула в секунды, сапоги в руки и бегом, только дверь входная схлопала.

Николай подняться даже не смог: ярость, ненависть к фашистам до слез давили. Только закричал вдруг дико. Руку до боли закусил, закрутило его до судорог…

Лена сапоги на ходу натянула и бегом, а бежать не может, слезы душат. Горько, больно. Душу мутит до спазма в желудке.

"Прости, Коленька, прости"…

А в чем она виновата?…

Мишку от хлопка дверей подкинуло – сон чуткий был, привычка. Выглянул – никого вроде и, вдруг майор закричал, да жутко так, что парень присел даже. И к нему рванул, думал фрицы прорвались или убила его жена новоявленная. Бабы все дуры.

Влетел в комнату, а майора крутит и вой стоит, словно в живот его ранило.

– Николай Иваныч! Николай Иванович!!

Николай смолк, дошло, доползло сквозь ненависть черным душу заполнившую – посторонний тут. Сел, пальцы в кулаки сжаты, так что побелели, по лицу судорога и белое оно, как в мел сунули, а в глазах безумие.

– Чего случилось – то? Вы ранены?! Товарищ майор?!

– Уйди, – процедил. Зубы свело до боли, не разжать. Только что его боль, по сравнению с той, что она пережила?

Как же так, Леночка? Как же так, девочка моя? Почему не ему, ей такие муки пройти пришлось? Где справедливость?!

Сашка?

Куда он смотрел?! Как это могло произойти?!

– Товарищ майор, – протянул расстроенный, озадаченный до плаксивости Мишка.

Санин говорить не мог – нутро жгутом сворачивало от одной мысли, что Леночку пытали. А что пытали ясно – руки изрезаны, звезды на груди…

Встал, а стоять не может, шатает. И куда идти, что делать, как с собой справиться? Увидит она его в таком состоянии – перепугает девочку.

Дошел до стола, за папиросы схватился, а руки ходуном ходят, и тянутся к автомату и бегом бы к окопам фрицев, и всех до одного… Нет, ножом, тварей, звезды на их поганых рожах вырезая!!

– Ненавижу!! – грохнул кулаком по столу от ненависти, что выход найти не могла.

Мишка понял, что ничего не поймет, но что плохо майору точно. И лейтенант его смылась, только ее и видели – пусть-ка лучше старшие разбираются.

Ринулся за Семеновским. Тот с Грызовым до утра сидел, у того политрука и нашел.

– Там это, майор не в себе. Вроде не ранен, а орет, – протараторил, растолкав Владимира Савельевича. Мужчина сонно таращился на парня, не соображая, чего он кричит. Грызов шею потер, просыпаясь:

– Эх, паря, кричат – то не только от ранений, – вздохнул, зависти не скрывая. Он бы тоже покричал. Досталось бы хоть одну ночь женщину погреть, наплевал бы на все. Как Николай. А потом хоть губа, хоть трибунал, хоть смерть.

– Шел бы ты к связистам ночевать, – заметил Семеновский Белозерцеву.

– Вы не поняли!

– Это ты не понял, молодой потому что.

– Да нет же, говорю! Эта убежала, а Николай Иванович, как с ума сошел!

Мужчины нахмурились, переглянулись. Грызов ворот застегнул:

– А не проведать ли нам молодых, Владимир Савельевич.

– Похоже лишним не будет, – поднялся тот. Пачку папирос ос стола сгреб, в карман сунул и пошел за Мишкой.

Васнецов всю ночь не спал, ждал – придет лейтенант, не вертихвостка, чтобы не говорили. Верить хотелось – не такая как все. А она утром только явилась, растрепанная – ясно измял ее майор, как цвет. Вот тебе и недотрога, вот и правильная, «не такая».

И горько стало – лопух, ты Гриша!

Зло взяло. Так и хотелось подойти, гадостей наговорить.

"Боевая"! Как же! Шалава!

Лену мутило от переживаний до тошноты. Не смогла усидеть за занавеской, ушла наружу, осела у березы, закачалась, лицо закрыв. Выть хотелось до одури. Больно! Отцу не нужна в принципе, Николаю, потому что страшная. И что ей, и как?! Война только эта поганая и осталась, и боль, и страхи, и беды. А с ними сил нет жить, не может она ради них дышать.

Немца гнать? Погонит, и будет воевать, а дальше что?!

Тошно, места не найти. Слезы, сколько их не было? А тут сами наружу рыданиями рвались. Лена рот зажимала, чтобы никто ненароком не услышал, а всхлипы сами лезут. И себя противно, и остановиться не может.

Васнецов на свежий воздух вышел. Прислушался – нет, не показалось – плакал кто-то жалобно, отчаянно. Пошел на звуки и Лену увидел – мотало ту, слезами захлебывалась и пальцы все кусала. Развернуться бы и уйти, а не может – несут ноги к ней. Сел с другой стороны березы:

– Что, погнал? Дала плохо? – выплюнул, не выбирая выражений.

Лена старалась всхлипы, слезы сдержать, дыхание задержать. Стыдно, противно было, что такой увидели, еще противнее, за кого приняли.

А за что? За что?!!

Душно стало до одури, поплыло перед глазами и звон в ушах – больно!!

– Майоры они такие, сегодня одну погрел, завтра другую, а вы дуры все на погоны покупаетесь.

– Не сметь! – выдохнула, слезы оттерев. – Не сметь…

Не Коля это – она виновата.

Нет, не она – война проклятая.

Нет, и не война – Гитлер, что ее устроил, фашисты. Всех об колено, все в руины.

– Лучше мужиков выбирать надо, – буркнул мужчина.

– Дурак ты, Гриша, – Лена затылком в ствол дерева уперлась, горько улыбнулась. – Дурак…

И глаза закрыла, чувствуя, что еще немного и с ума сойдет. Нужно в себя прийти. Не думать ни о чем, не пытаться даже.

Николай прав. Сто раз прав – такой страх, как у нее на теле, любого отвернет. Зачем ему мается с ней? Все верно. Он жить должен счастливо, с красивой, себе под стать. И чтобы ничего о войне не напоминало, ни единой метки не было. Только так есть шанс действительно жить, а не тонуть, не умирать, снова и снова возвращаясь в воспоминания о жуткой войне, о фашизме со звериным оскалом…

Впрочем, нет, не забыть того, как не старайся, и нельзя. Как бы больно не было, а помнить должны, иначе те тысячи и миллионы что сожжены в деревнях, что погибли на полях сражений, в котлах, в плену, концлагерях, что были отданы в руки палачам или на потеху солдатне, окажутся погибшими еще раз – убитыми в памяти. Потому что пока она жива – они живы, и выходит не зря жили, не зря погибли.

Ради этого ей стоит жить. И пусть больно, она будет терпеть эту боль и жить, только для того чтобы жили: Надя Вильман, Антон Перемыст, Пантелей, Тагир, Костя Звирулько…

Сколько их?

Но все должны жить, пусть только в ее памяти, но жить!

Глаза открыла и уставилась на Гришу, а взгляд жесткий, больной и травленный.

– Подъем. Распорядок на сегодня: приводим себя в порядок, чистим, стираем обмундирование, чистим оружие, проводим политзанятие.

– Все? – не понял.

– Все! – отрезала.

Что с нее взять? Ясно – контуженная, свернутая наглухо – то плачет так, что душу выворачивает, то улыбается так, что в дрожь кидает.

– Майор обидел? – спросил осторожно.

– Нет, рядовой Васнецов, никто меня не обижал.

– А чего ревела белугой?

– Могу за два года один раз? Ностальгия по слезам замучила, вот и поплакала. Вспомнила хоть как это.

– Не чеши. Влюбилась в майора, а он тебя послал. Не первую. Глухо за ним бегать, поняла? Жену он любит, все знают, а она погибла, так он память о ней бережет, мертвую любить продолжает. Поняла? Вот это любовь. Способны на такое бабы? Нет, – вздохнул и поднялся.

А Лена смотрела в одну точку и думала: как ей с Николаем поговорить, чтобы зла не держал. Как жить, если дышать без него трудно?

Николай успокоился немного, но говорить все равно не мог – слова в горле застревали. Сидел, курил и понимал одно – шагу Лена от него больше не ступит. При штабе его переводчицей будет – пусть хоть кричит, хоть сердится, хоть что делает.

В комнату Семеновский с Грызовым ввалились, Миша заглянул и у всех троих один взгляд: жив?

– Привет, новобрачный, – подал ему руку Семеновский. Но Николай видеть никого, ничего не мог – переносицу пальцами сжал, чтобы ординарца своего по маме не обругать – сообразил уже, каким ветром политрука и капитана надуло.

Мужчина неладное заподозрил, сунул руки в карманы напротив Никола стоя. Изучал:

– Стряслось что? – подсел Федор. – Поругались? Так дело молодое.

Санин к окну отошел: не выказать это, слов таких нет.

– Белозерцев?! Ну-ка, спиртику нам сообрази, что закусить. Давай, хозяйственный наш, – крикнул Михаилу Владимир.

Вскоре все, что нужно появилось, Грызов Санину кружку подал:

– Выпей, полегчает.

Видел, ест что-то майора, да так, что смотреть на него страшно.

Тот в кружку глянул, хотел выпить, а не идет и все. Грохнул кружку на стол, вспомнил, что в галифе да в исподней рубахе – гимнастерку надел. Застегнулся, ремень застегнул – и все в прострации. В голове тишина как перед боем.

Семеновский смотрел, смотрел и дернул мужчину на лавку сесть заставив, спирт сунул в руку:

– Пей!

Выпил, закурил и застонал.

– Коля, чего случилось? Не держи в себе, хуже нет того, – сказал Федор, плечо ему сжал. – Не один ты. Если беда – мы поможем. Слышишь? Николай?

– Чем? – губы разлепил.

Первое слово вытянули, уже хорошо, – глянул на Грызова Семеновский.

– А чем можем.

Санин минут десять сидел, молчал. Потом достал лист бумаги, карандаш, написал приказ: назначить на должность переводчика лейтенанта Санину Елену Владимировну. Развернул лист к Семеновскому:

– Подписывай.

Мужчина прочитал и за папиросами потянулся:

– Таак… А кого к разведчикам прикажешь?

– А мне плевать! Сам пойду!! – закричал. У Федора лицо вытянулось, взгляд задумчивым и настороженным стал: нечисто дело, ясно, но в чем закавыка – то?

– Ты объяснить можешь, чего стряслось?

– Ничего, – буркнул, осев, затылок ладонью огладил.

Политрук лист с приказом отодвинул, закурил:

– Вот что, Николай Иванович, не нравится мне все это, очень не нравится. Тревожит, знаешь. А тревожится я не люблю. Передышка у нас наметилась. Казалось бы отдыхай, радуйся весне вон, хоть день, два, а у нас тут почище, чем в наступлении – бой за боем. Мне оно надо? Нет. Значит задача простая – причину баталии за пределы батальона отправить. Пишем другой приказ – перевести лейтенанта Санину…

– Нет! – хлопнул по столу. – Если ты это сделаешь, я не знаю, что я сделаю!

И взгляд – гаубица в работе.

– Хорошо, компромисс, – согласился тут же мужчина. – Я голову не ломаю – ты мне все сам, как на духу рассказываешь. Решаем, как проблемку устранить, не устраняя эпицентр катаклизмов.

Санин понял:

– Ее только в тыл можно перевести. Нужно, Савельич.

– Ну, это уже за тобой дело. Я свое сделал, приказ на вас готов. Дальше ты старайся, – хмыкнул. – Или научить как?

Смешно ему? Николай до стола голову склонил, затылок ладонью накрыл – как он к ней подойдет? Как тронуть посмеет?

– Пытали ее, – в стол прошептал.

Федор нахмурился, лицом потемнел, Семеновский замер, уставился на Николая, подумав, что ослышался:

– Чего?

– А того, – бросил, тяжело посмотрев на майора. – Не знаю, какой гад ее не комиссовал, но одно точно знаю – не пущу ни в бой, ни в разведку. Ищи другого лейтенанта, майор.

– Легко сказать, – протянул. – Командиры в разведку годные на ветках, как яблоки не висят.

Можно было конечно о долге Санину напомнить. О приказе, присяге, о том, что он не в институте благородных девиц, а на фронте, и война идет непримиримая, жестокая идет война, никого она не щадит, и им щадить никого нельзя. Только и на ней есть люди, а есть нелюди, и как человек человека Семеновский Санина ох как понял.

– Ладно, придумаем что-нибудь, потерпи.

– Потерплю. Но будет приказ за линию идти, за Лену сам пойду, – поднялся.

– Только в позу не вставай.

– Не встаю, – и качнулся к майору. – Не дай тебе Бог, Владимир Савельевич на теле своих близких такие метки увидеть.

И вышел, наплевав на все и на всех.

Грызов на политрука глянул и лицо ладонью оттер:

– Пыф, – нарывается Коля, снесло командиру «башню». – Ты не сердись, Владимир Савельевич…

– Ты поучи, ага? – глянул так, что Федор немым стал. Взял приказ, перечитал, подписал: по совместительству. Отодвинул и вышел, бросив. – Я в штаб.

Мишка еле успел в закуток от дверей отскочить, и дух перевел, когда двери за политруком схлопали.

Лена подворотничок пришивала, Суслов запинаясь читал газетную статью о мобилизации всего советского народа на последний, решительный натиск на противника. Бойцы кружком сидели, кто слушал, кто мух гонял, кто травинки жевал.

Идиллия.

Николай стоял у березы, в паре метров от них, смотрел на Лену, такую милую, домашнюю, нежную девушку и… видел метки гестапо на ее руках, и чувствовал, как сатанеет от ярости.

Лена взгляд заметила, Колю увидела и голову чуть не на колени опустила. Иголка в руках дрогнула, на палец наткнулась.

Васнецов и майора видел, и что с лейтенантом сделалось, как его приметила:

Забрал у нее иголку, разозлившись на Николая. Чего приперся? Вроде все с Ленкой выяснил.

Кто его тоже заметил, бойцы подниматься начали, последним Васнецов – демонстративно нехотя.

Санин шагнул к ним, встал перед Леной. Она в траву смотрит, а он сказать ничего не может – клокочет все внутри, черти хороводят. Минута, другая:

– Передислоцировались, – бросил бойцам, раздражаясь на Васнецова, что за спиной девушки стоял, мужчину взглядом давил.

Солдаты отошли, Коля на траву сел, Лену легонько потянул. Села – спиной к нему – больно видеть было, стыдно, страшно. Скажет сейчас, что-нибудь, как отец "нет у меня дочери" и как это пережить? Лучше бы молчал, лучше бы, словно все нормально – есть он, есть она, нормальные отношения, он майор, она лейтенант и все. Все! Так можно жить, так можно пережить. Видимость отношений есть, и он есть, остальное ерунда, справится. Наверное.

Коля сказать, что не знал. Нашел гениальное:

– Завтракала?

Лена отвернулась, вовсе потерявшись – не знает она ответа. Приносил что-то Григорий, только в горло не лезло.

Да и какое это имеет значение?!

Он ведь по другому поводу пришел, точки поставить. И видно жаль ему ее, потому кругами заходит. Самой придется, не зачем ему мучится. Не нужна ей жалость, у нее своей хватает:

– Ты видимо сказать, как не знаешь. Не надо. Все хорошо, все правильно. Ты командир, я подчиненная и только. Друзьями останемся – буду только рада. Решишь иначе – так тому и быть, – сказала глухо. Трудно далось.

– Что? – она о чем?

Развернуть к себе хотел – дотронуться не посмел.

– Не надо, Коля, я все поняла… Простите, товарищ майор.

На Санина, как ушат холодной воды вылили: отставка? Не нужен?

Ворот рванул – ничего себе дела. Встал, ничего не соображая, до березы дошел, вернулся:

– Собирайте вещи лейтенант, переезжаете в штаб. Будите переводчиком. Это приказ.

Девушка поднялась, уставилась на него, как на предателя:

– Не буду! – выпалила упрямо.

– Нарушение приказа! – Николая колотило, только вот отчего?

– Я немецкий не знаю, – солгала легко. Уставились друг на друга, помолчали и Лена тихо попросила:

– Не надо, Коля, не мучай ни себя не меня.

– Как же "товарищ майор"?

– Так лучше.

– Кому? – взял ее за плечи, в глаза заглядывая. – Кому, Леночка? Тебе, мне? Чем я тебя обидел?

– Нет, но…

– Тогда никаких «но» – ты моя жена, я твой муж. Ты носишь мою фамилию и будешь жить со мной, в штабе.

– Но останусь командиром разведчиков.

Николай моргнул, запутываясь все больше:

– Только в этом дело?

– Нет.

– Тогда в чем?!

– Ты сам знаешь.

– Если бы я еще и понимал.

– Но ты дал понять утром…

– Что?!… Что? Что я дикой ярости оттого, что не могу достать ту тварь, которая тронула тебя? – то ли прошипел, то ли прошептал. Лена растерянно посмотрела на него: а дело только в этом?

Санин в небо уставился, ища терпение: Боже мой, кокой она еще ребенок!

– Что ты себе надумала, Леночка?

– Что… ну, что противно тебе…

Николай чуть не выругался. Обнял ее: глупая, глупая девочка:

– Тебе на мою рубцованную физиономию противно смотреть?

– Нет… Больно, – призналась.

– Вот и мне, Леночка, до безумия больно. До жути, до… – и смолк – ком в горле встал.

Она вздохнула. Постепенно начала понимать, что к чему и зажмурилась, заулыбавшись:

– Я дура. Извини.

– Извинения принимаются только переездом ко мне в штаб.

– Хорошо. Если ты оставишь меня командиром отделения разведчиков.

– Шантаж?

– Шантаж, – улыбнулась хитро – на душе снова был покой и умиротворение.

Николай подумал, заметил пристальный взгляд бойцов – разведчиков и согласился:

– Договорились.

"Главное, пусть сначала переедет, а там и остальное решим".

Глава 36

Осипова внимательно посмотрела на соперницу, но особенно больно было видеть не ее, а отношение Николая к ней. На связистку он даже не глянул, зато перед женой двери открыл, и глаз с нее не спускал.

Зависть, ревность владели Милой.

– Почему же ты не сдохла? – прошептала в прострации, в закрывшиеся двери. Белозерцев услышал и обалдел, уставился на женщину, словно впервые увидел:

– А ты, редкая сволочь, оказывается, Осипова.

Мила окинула его презрительным взглядом: что ты можешь понимать, мальчишка? Молоко с губ сначала оботри.

– Рапорт напишу за оскорбление.

– Пиши, – кивнул. – А я просто предупрежу и полетишь сизым голубем вдоль по штабам. Майор уже грозился тебя выкинуть из батальона – выкинет.

Осипова исподлобья уставилась на юнца: а ведь может молокосос.

– А ничего что майор бордель в штабе устроил?

– С женой-то? Имеет право, – скривился парень: обломись, деточка, аморалку не пришьешь.

– А я лично не в курсе жена она или шалава, – заявила высокомерно.

– Поэтому лично для тебя, – "дуры", – сообщаю – жена. И между прочим, героическая, не то, что ты!

"Курица!"

Снял чайник с печки и понес в комнату, деликатно постучав в дверь.

Милу перекосило. Мысль шалая в голове мелькнула: а если отравить эту, «героическую». Попросить у Светы снотворного и…

О чем же она думает?! – застонала, ладонями лицо закрыв.

Лена удивленно на накрытый стол взирала – картошка вареная, соленые огурцы, хлеб, сало, на ординарца что разливая чай, смотрел на нее почти с восторгом. Разительные перемены беспокоили своей непонятностью.

– Сменил гнев на милость?

– А чего? – улыбнулся.

– А в чем дело? – спросил Николай. Фуражку на лавку положил, сел и Михаилу кивнул: присоединяйся.

Тот смущенно присел, боясь, что сейчас жена Николая Ивановича выдаст подробности его зубоскальства и будут неприятности. Но Лена лишь загадочно улыбнулась:

– Ничего, просто обычно Михаил у тебя строгий, но болтливый, а сегодня молчаливый, но веселый. Вот и удивляюсь.

– Аа, бывает, – улыбнулся.

Белозерцев с благодарностью посмотрел на девушку: "да-а, не Осипова".

Жеваться начал спокойно.

– Что нового? – спросил у него Николай. Очистил картофелину, подал Лене, сахар ей в чай кинул.

– Нормально все, тихо. Семеновский в штабе. Происшествий нет, – доложил ординарец. – Похоже надолго затишье, товарищ майор.

– Не знаю. Посмотрим. Хорошего в том мало. Бойцы дуреть от скуки начнут, а фриц сильнее окопается и укрепится.

– Все равно выбьем и погоним, – между прочим заметила Лена.

– Не спорю. Это однозначно.

– Скорей бы только. Было бы замечательно, если бы уже летом была освобождена Белоруссия.

– А Украина? – посмотрел на нее Миша.

– И Украина, вся наша Родина.

– Так и будет, – кивнул.

Николай молчал. Он хотел верить, что так и будет, но помнил, как в сорок первом все ждал, что войска красной армии пойдут в наступление, откинут фашистов с территории СССР, и война вот– вот закончится. И после Сталинграда верил, что пойдет с батальоном до самого Берлина без остановок…Только два года уже война идет и никак не заканчивается, и полстраны еще в лапах зверей с лицами людей.

– Хорошо бы – уже было, – сказала Лена и перед собой уставилась. – Фашисты людей в рабство угоняют. Ловят, запихивают в вагоны, как скот, и гонят на Запад. Деревни жгут. В амбар всех, от мала до велика и бензином сверху… Вешают, женщин ловят, кто посимпатичнее в бордель для солдат. Детей в госпиталь, тоже для солдат. Кровь берут. Голод… подчистую все забирают. Для евреев гетто понастроили, колючкой опутали и морят голодом, потом расстреливают…

Картошину на тарелку положила – там людей вырезают, а она здесь в тишине и покое картошку ест.

У Мишки пища в горле застряла, насилу проглотил, а больше есть не захотел – аппетит начисто пропал.

Николай зубами скрипнув, затылок огладил ладонью и руку девушки накрыл:

– Отольется. За каждого спросим, – процедил.

– Спросим, – вздохнула. – Только как ты родителям погибших детей вернешь, детям родителей, мужьям жен, а женам мужей? Как детство целому поколению вернешь? А другому юность. Третьему счастливую, спокойную старость в семье, ради которой он жил и которой уже нет. Четвертому, отцов, без которых они вырастут.

Николай руку ей сжал:

– Мы им подарим самое главное – мир без фашизма.

Лена накрыла его руку: ты прав. Эта цель стоит потерянных жизней. Стоит наших жизней.