Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

камеры, битком набитой такими же искалеченными пытками и заточением людьми. Не

понимала, отчего так нестерпимо больно, почему то холодно, то жарко, почему

горит в грудине почти у горла и под «ложечкой». Почему горят руки и словно

острия спиваются в кости, не то, что в мышцы.

Ее сознание отсеивало ненужное, а забытье дарило покой.

Скрип открывшейся двери камеры прозвучал как обвал стены на голову.

Лену схватили, заставили встать на ноги, но она не могла, обвисала. И стыдилась,

что не может, и ненавидела себя за слабость.

Ее дотащили до крытой машины, кинули внутрь, и тут же множество рук приняли ее,

поставили на ноги. Чье-то тело стиснуло, вжали в другое тело, заставляя стоять.

Она видела лицо мужчины, его перевязанную грязной тряпкой голову, щетину на щеке

и взгляд темных, пустых глаз.

– Держись, – прошептали его губы.

Она заставила себя улыбнуться в ответ.

В машину запихивали следующих, набивая ее до отказа. Лязгнула железная решетка,

хлопнула дверь. Истерзанных людей качнуло – машина поползла через город,

переваливаясь на рытвинах.

Людей заносило, слышались стоны. Было душно и тошно.

Лена не чувствуя того, фактически висела на руках мужчины, уткнувшись ему в шею

лбом. И все пыталась понять, почему так горячо, так безумно горячо и душно.

Четыре отделения заняли позиции с двух сторон дороги.

Поодаль в лесу ждали телеги для раненных и резерв.

Тихо было, все напряженно вглядывались, вслушивались – не едут ли, сколько

охраны в сопровождении.

Дрозд все сжимал автомат. Его грызла тревога и ярость. Пчела ушла на задание не

вернулась, пошли четвертые сутки, как ее нет, и он боялся даже думать, что могло

случиться. За эти дни в отряд пришел новый груз из Центра, а в нем были письма.

Одно – Лене. Оно лежало в его кармане и жгло от мысли, что возможно она никогда

его не прочитает.

И может к лучшему? Но как больно.

Он вскрыл его утром и узнал, что сестра Лены еще в октябре ушла в ополчение и

погибла под Москвой.

Жуткая судьба, но еще хуже осознавать, что не единичная. Взять хоть его – что

ему осталось кроме ненависти? Больше года идет война и больше года он только и

делает, что теряет друзей и товарищей. И нет больше сил, нет возможности терпеть

это, как-то свыкаться. Душа выжжена, переполнена смертями, пеплом надежд.

И как последняя капля в чашу безысходности и опустошения – Лена не вернулась с

задания. Единственная, что как путеводная ниточка связывала его с добрыми,

светлыми днями, пусть мимолетным, но счастьем, единственная, что давала силы

верить в светлое, что заставляла любить жизнь, не смотря ни на что – исчезла.

Саша потерялся. Холодно было в душе, смертельно холодно.

На повороте показались первые мотоциклисты.

– Приготовились, в грузовик не стрелять, – еле слышно пронеслось по цепочке.

Четыре мотоцикла впереди по трое фашистов на каждом, потом грузно переваливаясь

и урча появилась крытая «тюремная» машина, а за ней еще мотоциклы.

Первый выстрел, как сигнал о началу боя, и понеслось. Никаких «ура» или ругани,

как бывает обычно в пылу боя. В этом бою немцев отстреливали как зайцев системно

и планомерно – молча. Каждый знал, что в крытой машине, каждый знал, на что был

обречен живой груз. И за это было мало просто расстрелять зверей – их хотелось

распять на весь земной шар, сравнять с землей их гребанную Германию, что

породила подобных упырей.

Все знали, что в машине, но знать и увидеть воочию – разные вещи.

Сбив замок с дверей, Костя и Петя влезли внутрь и увидели изможденные,

истерзанные тела, напиханные в клетку.

– Сами идти не смогут, – понял парень.

– Сюда!! – закричал Звирулько, призывая на помощь товарищей, но зря – те уже

итак стояли у машины в ожидании, готовые принять людей.

Вскрыв решетку, мужчины начали вытаскивать людей, помогать им спускаться на

землю. А два отделения залегли слева и справа на дороге, готовые прикрыть ребят,

на случай подхода фашистов.

Кто мог из освобожденных, помогал другим. Кто-то шел сам, кому-то помогали, кого-то

несли. Надя, специально прикомандированная к обозу для оказания первой помощи,

металась между телегами и израненными в ужасе от их вида.

– Нашатырь, спирт, бинт! Бегом! – рявкнул Саша, усадив на телегу паренька с

раной на голове и явно сломанной ногой. И опять к машине – там последних

сгружали.

– Все?

– Нет. Братья, помочь? – спросил Петя у мужчин, что не двигались – срослись

словно.

– Помоги, – бросил один глухо. Парень подошел и дрогнул от увиденного —

мужчины не уходили, потому что держали спинами женщину. Вся в крови, полуголая,

со скрюченными колючей проволокой руками, она казалась одним сплошным куском

мяса.

– Костя, – позвал глухо. Понятия не имея, как ее взять, как помочь. Дурно

стало, тошно, качнулся, в сторону поплелся к свежему воздуху быстрее, отупев

вмиг от увиденного.

– Ты чего?! – рыкнул Звирулько, не понимая, что с парнем приключилось.

– Там… это…

– Ну?! – сунулся Сашка. Глянул на Петра и вниз стянул, сам залез, бросив. – К

Наде отправь. Пусть нашатыря нюхнет.

Тагир Петю оттер, за Саней внутрь кузова залез.

– Очнись, – тряхнул парня подошедший Прохор.

– Там… я не знаю ребята…

– Привидение, что ли? – спросил кто-то из бойцов. Петр не ответил. Шатаясь

поплелся к обозу и все в толк не мог взять – как такое может быть, как можно

такое творить?!

Тагир и Дроз застыли перед мужчинами, наконец, увидев то, что потрясло парня.

– Мать твою, – протянул лейтенант.

Тагир лишь головой качнул, процедив:

– Ну, суки… ну… ну… – а слов не было. – Расступись, братки.

Саня принял женщину, на руки поднял, чувствуя под пальцами скользкую кровь, а не

кожу. Израненная еле слышно застонала и мужчина зубы сжал, чтобы не заорать от

отчаянья, ненависти к тварям, что такое сотворили. На свет двинулся осторожно,

боясь движение резкое сделать и потревожить еле живую. И первое, что увидел —

звезды выжженные в теле, как тавро, впаянные глубоко в мышцы. Одна ближе к горлу,

меж упругих холмиков грудей, черная, оплывшая, видно не раз выжигали звери.

Вторая ниже, под «ложечкой». Жуткие раны, смотреть не только страшно —

невыносимо. Кожа вся изрубцована красными, кровавыми полосами, в крови и потеках.

– Матерь Божья, – послышалось внизу.

Прохор даже отшатнулся, мужики застыли и Сашка – как спускаться понятия никто не

имел. Звирулько, белый как смерть, бросил:

– Дрозда снимаем.

Все поняли. Осторожно сняли его за ноги, за спину.

Дрозд постоял и медленно пошел, и все всматривался в лицо искалеченной, играя

желваками. Черные от крови волосы, с прогалинами седых, абсолютно белых прядей,

опухший оттекший глаз и скула, губы разбиты, отечные, по щеке бороздой царапина,

и вся в крови – лицо, шея, грудь, руки, словно мыли ее кровью.

Он не хотел представлять, что выдержала эта женщина, это было выше его осознания,

за той гранью, где начинается безумие.

Бойцы расступались и отстранялись, давая ему дорогу, смолкали, только завидев

его ношу. У Нади вовсе ноги подкосились – осела у телеги, рот зажав и в ужасе

таращась на Сашу и его груз.

Михалыч, пожилой мужчина заохал:

– Мертвая, поди.

– Живая, – выдохнул Дрозд. Пока. Но тоже был уверен – не выживет, невозможно с

такими ранами выжить.

– Молодая…

– Женщина.

– На грудь глянь – девка, вот те крест.

– Седая она!

– Так поседеешь, небось – со спины вон глянь, не иначе ремни резали упыри, – и

загнул трехэтажно.

Тагир колючку морщась с рук несчастной снял, качнулась одна рука и спала вниз,

повисла.

Сашок молча стянул с себя рубашку, расстелил в телеге:

– Ложи, – бросил глухо лейтенанту.

Мужчина и сам понял, что со спиной у женщины не лучше, чем с грудью, скользила,

словно мясо одно. Опустил осторожно. Стянул свою гимнастерку, всю в крови от

израненной, исподнее снял и стыдливо накрыл красивую, спелую грудь.

Женщина застонала, приоткрыла глаз и вдруг улыбнулась разбитыми, опухшими губами:

– Саня…

Тот чуть не рухнул – ноги подогнулись, от ее шепота. Вцепился руками в края

телеги, краска с лица спала и головой, как в припадке затряс:

– Нет… Нет! Нееет…

– Дрозд? – толкнул его Захарыч, испугавшись, что обезумел мужчина. А тот

отпрянул, за горло схватился, словно воздуха не хватало, и сообразил, что без

гимнастерки – на траве она у телеги валяется. Сашок поднял, подал, а Дрозд

отшатнулся, головой качает и шепчет одно и тоже:

– Нет! Нееет… нет, нет!

– Помутился парень-то, – бросил кто-то.

Александр обернулся: неужели вы не поняли?!

– Нашатырь дай! – процедил Тагир испуганной Надежде, не спуская взгляда с

обезумевшего лейтенанта. У той руки тряслись, на силу в сумке отыскала, сунула

мужчине.

А тот Дрозду.

Челюсти свело тут же, зажмурился… и вдруг дико заорал. Сашок ему гимнастерку

на голову одел – смолк мужчина, осел на землю и на бойцов смотрит.

– Уходить надо, Дрозд, – напомнил Прохор.

Мужчина горько усмехнулся и вдруг засмеялся до слез: уходить? Куда, зачем? Ленка

же здесь… и не уйдет никуда, никогда… только на тот свет за Николаем,

Антоном, Гришкой, Санькой Малыгиным, за сотнями, тысячами, что уже ушли и не

воротятся…

А ему что здесь делать без них? Как жить? Почему Ленка, почему опять она?!

Почему не он, почему не любой из мужиков, таких крепких, закаленных, выученных

воевать?!!

Почему?!!!…

Кто по лицу ему двинул – смолк, руки в рукава гимнастерки вдел, лицо от слез

оттер, встать себя заставил. И замер, тяжело поглядывая на бойцов. Хочет сказать,

а не может – не срываются слова, язык не желает их выговаривать.

– Саня, отстанем от обоза. Половина уже вперед ушла. Людям помощь нужна, очнись,

лейтенант! – бросил Тагир с пониманием и сочувствием – самому паршиво было.

Дроздов закивал, а на лице улыбочка кривая, ненормальная, губы словно судорогой

свело.

Сашок с Прохором переглянувшись, автомат у него от греха забрал.

А тот качнулся к телеге и вдруг обернулся, бросил сипло:

– Ленка это…Ленка!

Чокнулся, – поняли: какая Ленка?

Телега двинулась, Сашка за ней, в перекладину вцепившись. Кто-то на плечи ему

телогрейку накинул – тот не почувствовал. Он смотрел на изуродованное лицо как в

бреду, и вспоминал этот год, что исковеркал столько жизней, что невозможно

представить. Кого не тронь, кого не коснись – убитые, угнанные в рабство в

Германию, сгинувшие в плену и окружении, полегшие в гетто, убитые на дорогах,

улицах, умершие от голода или побоев, повешанные. Обездоленные. Обескровленные.

Осиротевшие. И нет тому конца и края, но будет конец. Свято верил – будет… Но

точно знал, что полученная победа еще много десятилетий будет вязнуть на зубах

горечью потерь искалеченных жизней, изрытой воронками, безымянными могилами

родной землей.

Лена открыла глаз – мерещится?

Опять Саша.

– Санечка…

Как же она рада была его видеть. Пусть мираж, видение, но будто по-настоящему:

– Сашенька…

Дроздов увидел, что губы Лены шевелятся, заорал Захарычу, ведущему коня:

– Стой! Сто-ой!!

Тот остановился, не понимая, чего опять блажит лейтенант, а Саша над губами

нагнулся, чтобы услышать, что Лена шепчет.

Девушка увидела его очень близко и не поняла, скорее поверила, что это он и не

мерещится, и попросила: пить.

У него можно, он не примет это за слабость…

Пить, – понял мужчина, закричал Сашку:

– Фляжку!

Тот подал, не думая, и склонился за лейтенантом к женщине. Дрозд осторожно поил

Лену, приподняв голову, а парень пытался понять: правда, нет – Пчела?

– Жить будем, да? – прошептала, напившись.

Дрозд затылок огладил, дурея от ее слов: живого места нет, а она еще спорит,

верит…

– Должна, – сквозь зубы бросил: только посмей не выжить!

Она улыбнулась! Не мог Саша это понять, как и принять ее состояние: муть на душе,

волком выть в пору и глотки грызть фашистам.

Смотрит на нее, а сказать, что не знает – взгляд усталый и тоскливый – душу рвет.

– Больно только… очень… Санечка…

Призналась.

Сашок отпрянул, растерянно на Дрозда посмотрел, лицо посерело:

– Лена?

Только понял, – ожег его взглядом мужчина и махнул Захарычу – трогай. Накрыл

девушку телогрейкой, чтобы не замерзла, и как плитой придавил – сознание

потеряла.

– К Яну надо, – потерянно бросил Сашок. Лейтенант хмуро кивнул: надо. Да что

он сделает?

Вспалевский действительно не знал, что делать: раневая поверхность была

настолько большой, что по всем законам хоть медицины, хоть мирозданья – перед

ним был живой труп, у которого фактически не было шансов выжить.

Но поражал и болевой порог. По идеи она уже была мертва, если не от ран, то от

болевого шока… но девушка была жива. Что ее держало здесь, каким чудом или

бесовским провиденьем ей надлежало проходить мученья, Ян не понимал, пока не

услышал тихое, бредовое: Коля…

Он сделал все что мог, даже больше, чем мог. Вышел после на улицу, сел рядом с

Дроздом, хмуро оглядев бойцов, что стояли и ждали его вердикт. И уже хотел

сказать: шансов нет, но вспомнил, как несколько месяцев назад, точно так же не

был уверен в благоприятном исходе, а Лена все-таки выжила, встала на ноги. А еще

вспомнил ее «Коля» и понял, что ее держит здесь, почему вопреки всем канонам и

законам она еще жива, и был почти уверен вопреки логике – выживет… Потому что

очень любит, и эта любовь не даст ей уйти.

И любит она не только Колю, призрак погибшего мужчины – она любит всех тех, кто

погиб и живет, эту землю, небо, Родину, людей, саму жизнь. Эта любовь не даст ей

уйти, эта любовь дает ей веру, силы и силу духа. А погибший Николай лишь

собирательный образ этой непостижимо глубокой и уникальной любви, которую,

скорее всего девушка и не подозревает в себе. Как не подозревают многие и многие

в том же партизанском отряде, на полях сражений.

Именно любовь к самому светлому, к Родине, что в памяти хранит собирательный

образ у каждого свой, и заставляет жить всем смертям назло, подниматься тогда,

когда по всем канонам подняться невозможно. И бить, и давить тех выродков рода

человеческого, что похабили родную землю, что давили святое и светлое.

Ян устало закурил и покосился на мужчин, что напряженно ждали ответа на

беззвучный вопрос – один на всех, и сказал:

– С точки зрения медицины она не жилец, она уже мертва, но она живет. Я не знаю,

будет ли жить, и как специалист – уверен, нет, но как человек уверен – да, будет.

Я читал о таких случаях, знал, что бывает, что выживает самый безнадежный

больной и медицина не находит этому объяснений. Мне кажется, это как раз тот

случай.

– Значит, шанс есть, значит, будем надеяться, – отрезал Дроздов.

Ян кивнул. Пока ничего другого не остается.

Встал и пошел оперировать дальше.

Госпиталь да и все землянки были забиты под завязку.

Глава 24

В редакцию Николай все же звонил, случай только под Новый год подвернулся. И

повезло, тот корреспондент, что делал снимок, был на месте. Он долго не мог

понять, о чем речь, ведь в той же газете, рядом со снимком девушки было еще три,

тоже из партизанского края, но, наконец, понял, даже вспомнил: девушку называли

Пчела, но по документам – Олеся Яцик.

Пчела сходилось. Дрозд Лену еще в тот жутком июне так прозвал, но Олеся – нет.

Надежда рухнула так же внезапно, как появилась.

Следом, двадцать девятого января в бою был убит Тимохин, тридцатого, прямо на

руках у Николая скончался от ран Шульгин, погибла медсестра Аня, нескладная,

конопатая, девочка, вечно "витающая в облаках". Тридцать первого с разведки из

отделения Сумятина вернулось только два человека, сам Ефим пропал.

Николай заледенел. Смотрел на прибывшее пополнение и думал: сколько из них

выживет? Скольким дано дожить до победы и скольким еще своими жизнями оплатить

ее.

Мерзкое лицо войны, выпущенное в мир фашизмом, скалилось и смотрело мертвыми

глазами на живых, выбирая все новые жертвы, что канут в пропасти ее бездонного

горла.

Ночью в Новый год девушки устроили вечер и развлекали, как могли, отвлекая

мужчин от черных мыслей, трагедий канувшего года.

Николай пил с Федором молча, и смотрел на новенькую медсестру Галину, женщину

лет двадцати пяти. Веяло от нее чем-то домашним, почти забытым. Мягкость ли ее

улыбки, ямочка ли на щеке, а может выпитое капитаном, играло с ним злую шутку.

Ему мерещилось, что в новенькой форме сержанта медицинской службы сидит за

столом Лена, и улыбается майору Харченко, слушая его анекдоты и байки.

Федор, видя пространный, немигающий взгляд Николая на новенькую, толкнул того

локтем и удостоился не менее тяжелого взгляда, чем майор.

– Сейчас Осипова съест. Галину.

– Харченко съест, – поправил.

Грызов пьяно качнулся, лицо вытянулось от удивления:

– Ревнуешь. Понравилась Галя?

– Лена, – поправил опять.

Федор задумался и выдал, когда Николай уже забыл про их разговор:

– Больше не пей.

– Гениально, – кивнул и выпил. Мила подсела, огурцы ему соленые подвинула и

улыбнулась. Коля пьяно уставился на нее. Шумело в голове, то, что тревожило,

куда-то отступило, что болело, покрылось пьяным дурманом и будто заснуло.

– Больше не пей Коленька, – попросила мягко и, не видя отторжения в глазах

мужчины, погладила его по виску, прижалась к руке.

Санин смутился, уставился в пустую посуду и кивнул, уверенный, что это Леночка

ему сказала, что она недовольна.

– Извини, – сказал мягко и послушно отодвинул кружку. У Милы сердце екнуло от

радости: вот оно, вот!

– Пойдем? – потянула легонько. – Покурим, заодно проветришься.

– Да? Да, – кивнул. Тяжело поднялся и послушно пошел за Милой.

Но покурить не дала – на улицу вышли, прижалась к нему, обняла. Санин оперся

спиной к накату, чтобы на ногах устоять, и обнял девушку в ответ, зарылся

пальцами в волосах, закрыл глаза, плывя в пьяном тумане. И так хорошо было, так

сладко, словно не было войны, не было ничего – ни смертей, ни расставаний.

Двадцать первое июня – они еще едут в поезде и вагон качает на стыках, а Коля

обнимает Лену, чтобы удержать от падения. Он не замечал, как гладит ее плечи,

трется щекой о волосы, вдыхая их аромат. Но почувствовал, как девушка потянулась

к нему, как она коснулась губ, и понял: нужен, и не устоял, обхватил ладонями

лицо, накрыл губами ее губы. Такая нежность топила его, что дрожь по телу

пробиралась. Всю бы измял ее, исцеловал, да страшно напугать девочку-несмышленыша.

– Пойдем ко мне, – зашептала она жарко, повиснув на его шеи, а он держал ее на

весу и был счастлив до без ума. – Пойдем, Коленька. Никого в землянке, девчонки

все здесь.

И он бы пошел бы, но как обухом по голове: какие землянки? Какие девчонки? Какое

"пойдем ко мне"?

Глаза открыл, отодвинул осторожно девушку, в глаза заглядывая, а они не синие —

карие. И дошло – не Лена!

– Мила? Какого черта! – отодвинул ее решительно, наорать хотел, но очнулся:

она причем, если он дурак? Головой мотнул. Снега черпанул и умылся, чуть в себя

приходя. Осипова обняла его, прильнула опять:

– Ну, чего ты? Чего, Коленька? Ведь знаешь – люблю я тебя, что хочешь для тебя

сделаю! Коленька!

Санин встряхнул ее:

– Не поняла ты ничего, да? Я тебя не люблю! Я!

– Не правда! Мы же целовались только что! Ты хочешь меня, я знаю, поняла! И

любишь! Любишь!

Черт! – выругался про себя мужчина: натворил спьяну, объясняйся теперь,

отмывайся.

– Пойдем ко мне, пойдем, – потянула вглубь окопа.

– Нет! – дернул руку. Навис над ней и прошептал с тоской. – Не поняла ты,

глупая, – не тебя я целовал.

– А кого тогда? Кого?!

Коля погладил девушку по щеке, извиняясь, поцеловал в лоб:

– Не тебя, – повторил хрипло, и пьяно качнувшись, пошел к компании. Дверь

схлопала.

Мила застонав, осела на край насыпи: сколько же можно? Что же это такое?!

– Ненавижу, – прошипела во тьму. – Лучше бы тебя убили!…

И смолкла, сообразив, что сказала. Подумала и повторила:

– Лучше бы ты погиб.

На улицу Света вышла, подкралась:

– Ну, чего? – в лицо заглянула. – Двигайте давайте в землянку, что стоишь? —

прошептала, как заговорщик.

– Ничего.

– Ну? – удивилась. – Я же вижу, Санин не против. Так веди давай, куй железо

пока горячо!

– Кончено с капитаном, понятно? – уставилась на нее Осипова. Девушка не

поверила, но насторожилась:

– Поссорились, что ли?

– Неважно, – встала Мила. Отряхнулась и улыбку безмятежную на лице изобразила:

– Как новенького зовут?

– Какого?

– Который за Сумятина.

– Аа… Скворцов Кирилл, кажется.

Осипова кивнула и расправила плечи:

– Он мне понравился!

И двинулась в землянку. Света хлопнула ресницами, ничего не понимая.

Глава 25

Зима был страшной. Партизан зажимали в кольцо, теснили, а Лена как балласт

висела на шее у отряда и никак не могла выздороветь, помочь – не то, что автомат

держать в руках не могла – ложку.

Эта беспомощность убивала ее стыдом, а жалость, что виделась в каждом взгляде,

сумятила душу, вызывая ощущение неприязни к себе самой.

Раны никак не затягивались и невозможно было лежать ни на спине, ни на животе.

В декабре она встала. Заставила себя подняться, трясясь от напряжения, и

поползла сначала до занавески, потом до крыльца, шатаясь, заставляя слушаться

непослушное тело. А его содрогалось от надсады и боли, и бунтовало, подводя. "Но

есть слово – надо", – говорила себе и заставляла пройти еще шаг, еще два.

Каждый день. И улыбаться ребятам, скрывая желание заплакать от боли, скрывая,

что больна, никчемна.

Только Ян знал, что ей стоит дойти до лавки у госпиталя и сидеть, улыбаться

бойцам, слушать их байки, находить в себе силы отвечать. Но врач молчал, не

укоряя ее, потому что знал и другое – эти усилия, на грани чуда, что она

совершает каждый день, нужны и ей и бойцам, даже если окажутся последними в

жизни девушки. Для солдат она стала олицетворением победы над самой смертью, а

это в столь сложные моменты положения отряда, дорогого стоило. Только при

перевязке просил Надю стоять рядом с нашатырем, и все кривился, понимая,

насколько больно Лене.

Раны то кровили, то закрывались струпом, а потом открывались и опять кровили. Не

хватало элементарного: витаминов, медикаментов, условий, чтобы залечить их.

Девушка чахла, то одна рана, то другая начинали загнивать.

Голодно было. Положение отряда становилось все хуже, и это тревожило.

Лене казалось, что она умирает, медленно, но неотвратимо уходит с поля боя, и

приравнивала это к предательству. Она хотела как можно быстрее встать в строй,

но организм подводил. Она испытывала такой стыд и вину перед ребятами, что

возможно эти чувства и служили ей аккумулятором действий, на их топливе она

вставала, шла, сидела у костра, улыбалась, разговаривала.

В январе она уже могла побродить по лагерю, и улыбалась не так вымученно, как

месяц назад, и даже сама держала ложку, неуклюже, тяжело, но все же. И все были

уверены – идет на поправку, и не чувствовали, что за мягкой улыбкой и понимающим

взглядом скрывается жуткая боль и слабость, не слышали, как она стонет внутри, слышали,

как надсадно

в

как надсадно ноет каждая клеточка тела, дрожит от малейшего движения, не ведали,

чего Лене стоит играть роль активно выздоравливающей. Она свыкалась с болью и

слабостью, борола их и побеждала хоть и на короткий срок.

Маленькая победа, пиррова, но Лена была рада и ей.

В один из дней к ней подошел командир:

– Смотрю, гуляешь.

– Да, бока уже отлежала, – улыбнулась бодро.

– Выздоравливаешь, значит.

– Да, спасибо. Немного и в строй.

– Посмотрим, – улыбнулся в ответ на ее улыбку, руку сжать в знак солидарности

хотел, но вспомнил, что раны, где не тронь и, лишь махнул ладонью.

– Молодец, это по-нашему.

И ушел.

Она не поняла, зачем подходил, но заподозрила, что в ней нуждаются. И

возненавидела себя, за то, что никак не могла не умереть, ни поправится.

А обстановка вокруг отряда накалялась, да и внутри отряда ощущалось напряжение.

Гитлеровцы кинули отборные войска на ловлю партизан. Росли потери. В феврале

стало ясно, что придется сниматься и уходить. Семейный лагерь уже переправляли

на другое место, но он разросся, и передислоцировать его стоило немалых сил, а

вот толку особого не было.

Лена почти физически чувствовала, как сжимается кольцо и, усиленно тренировала

руки, возвращая им подвижность и силу, чтобы быть готовой к решительным боям

наравне со всеми. Но чем больше крутила пистолет, разрабатывая пальцы, тем

сильнее слабела и болела.

Пересилить собственный организм оказалось непростым делом.

В середине февраля Лену вызвал к себе командир.

Та вытянулась, как должно, и даже не качнулась, но Георгий Иванович на ее

браваду внимания не обратил – пригласил жестом за стол, кружку с чаем из

смородиновых листьев пододвинул. Оглядел пристально и спросил:

– Ты мне честно скажи, ты как?

Она поняла, что вопрос не праздный и заверила:

– Нормально.

– Точно?

– Совершенно точно, – солгала, внутренне дрогнув.

– Это хорошо, – кивнул. – Дело у меня к тебе, серьезное и очень большое.

Крутить не стану, прямо буду говорить. Положение складывается плачевное, опасное.

Через два дня мы уйдем. Соединятся два отряда, сил будет больше, а фашистам

будет жарче. Но вот ведь беда, завелась у нас вша какая-то, нутром чую. И есть

подозрения, что ждет нас колечко.

Вздохнул. Закурил.

– Выстоим, – заверила Лена

– Выстоим, Лена, выстоим, еще им прикурить дадим, но не в этом дело. Связи с

Центом у нас уже нет, рация сдохла. Самолетам сюда прилетать – наше

местоположение рассекречивать и серьезно рисковать. Конечно, нужно надеяться на

лучшее и думать, что все пройдет, как планировали – выйдем из «котла»,

соединимся с Дубининцами, и дальше, до победного конца за Родину, партию и наш

многострадальный народ… Но как командир я обязан и о другом варианте думать: а

ну, не выйдем? Ляжем здесь. Да. Перебьем фашистскую сволочь, сколько сможем – да,

без вопросов, вариантов и обсуждений. Но вот в чем дело, Пчела, – сжал кулак,

задумался и выдал. – Иван Иваныч вел архив за три отряда, для души вел. В нем

все кто погиб и кто жив, все операции. Ерунда? Но потом возможно это будет кому-то

очень важно, нужно. Те кто в плен попал, потом с голодухи и слабости в помощники

немцам записался, чтобы только оклематься, а потом деру и к нам, и бьют гада

фашистского геройски можно сказать – докажут они потом что не предатели? А

документы эти доказывают, понимаешь?

Командир волновался, то и дело полушубок, на плечи накинутый, поправлял, ладонью

то по столу водил, то хлопал:

– Но не только в этом дело, даже не в памяти, что должна сохранить героев!…Кончится

война, уйдем мы, а документы о нас расскажут, о каждом кто погиб, за что, как.

Нельзя чтобы они совсем-то ушли, подло это. А и детям нашим нужно, не только за

светлую память погибших. Прочтут и поймут потом, кто выживет, заново народится —

не просто их отцы небо коптили, а били врага, как могли, из последних сил! —

уже кулаком по столу грохнул.

– Большое дело и важное, – согласилась Лена, серьезно поглядывая на

разволновавшегося командира.

Мужчина посмотрел на нее и нахмурился:

– Да и не в этом дело. К нам еще важнее документы попали. Кровью за них

заплачено, Лена. Сдается мне, за ними охота и идет. Карты, планы – цены им нет.

И приказ самого Гитлера. Судя по этим данным, немцы готовят серьезную операцию к

лету этого года. Наши должны знать об этом. Чую, к этим документам провокатор

засланный и подбирается, кружит гад. Уничтожить? А ведь они очень нашим помогут.

В общем, – уставился на нее с надеждой на понимание. – Отдать их я могу лишь

тому, за кого ручаюсь, как за себя. На тебя выбор пал. Ты немецкий знаешь, опыт

разведки имеешь, боевой опыт – тоже не занимать, и женщина – шансов больше

проскочить. А уж веры тебе – как себе. Точно знаю – доставишь.

– Куда?

Девушка даже осела от такой новости – ничего себе ответственность. А сможет ли?

Не подведет ли? Она – да, но только ее свой собственный организм подводит.

– Тот, кто за документами охотится, среди нас. На тебя не подумает, мысли не

возникнет, что тебя отправлю. Квелая ты, как не хорохорься – видно. Уйдешь, а

там и мы снимемся. Час в час. А идти за линию фронта, Лена. Сможешь?

Девушка лицо оттерла от выступившей испарины и губу прикусила: ничего себе!

Командир смотрел, ждал. А у Лены мурашки по коже – страшно. Если не справится —

сколько людей подведет? А отказаться как? Накроют, достанут. Тихо нужно уходить,

незаметно – незаметной. Прав Георгий Иванович, идти ей. Единственный выход.

– Я все сделаю, – пообещала глухо.

– Тогда слушай, – подвинулся к ней. – С тобой пойдут Тагир и Костя Звирулько.

На машине поедите, как немцы. Форма, документы – готовы. В машине ждут. Опасно.

По дороге и немцы и наши взять могут. Но здесь проскочить шансов больше, на

машине быстрее. По документам ты группенфюрер СС Магда Штайн. Юридическая служба.

Двигаешься в штаб армии «Центр» с особым поручением по заданию рейхканцелярии.

– СС? – Лена невольно передернулась и побледнела, челюсти свело.

– Знаю, понимаю, – накрыл ее руку своей ладонью. – Но так лучше. На любых

постах пройдете. Документы настоящие, комар носа не подточит.

Странно все это слышать было. И операция, судя по подготовке, странная, не

партизанская. Подозрение у нее родилось, спросила:

– Кто документы передал?

Мужчина помолчал, размышляя, стоит ли знать ей, и решил не скрывать – и так на

плечи еще больной девочки такое взваливается.

– Немецкий офицер. Наш разведчик. Он и операцию планировал, форма через него

пришла. Взяли его. Документы своему человеку передал и взяли, а тому тоже

уходить пришлось. Ребята из города его к нам вывели. Нет его уже тоже. Убил кто-то,

в спину. Два дня назад. Вот оно как, Пчела. Отсюда и мысль, что ищут документы,

что подсыл в отряде, он и убрал. А что выяснил перед этим, мне неизвестно.

Поэтому и медлить нельзя.

Лена ворот свитера оттянула – воздуха не хватало. Не было фактов, а нутром чуяла

– Игорь тот офицер.

– Давно… офицера?

– Две недели.

Девушка глаза ладонью прикрыла, сдерживая себя, звон в ушах да головокружение

пережидая. Тошно на душе, больно.

– Поняла, – выдохнула. – Значит, сутки у меня. Можно и сегодня.

– Нет. Если видел, что я тебя вызвал – заподозрит, а ты сутки еще по лагерю

побродишь – он успокоится. Да и нам время на сборы и предателя вычислить.

– Поняла… С лейтенантом Дроздовым попрощаться можно будет?

Командир подумал и кивнул.

– За линией фронта найдешь ноль шестого, это позывные генерала Центрального

Штаба Партизан, товарища Банга…

Лену качнуло:

– Как?!

– Банга. Передашь ему, только лично ему, – выдал с нажимом.

Лена испарину со лба оттерла: как же тесен мир.

Выходит, уходит она с заданием к родному дядьке в гости.

И улыбнулась: жив значит!

Никто Лену не спрашивал, зачем вызывал командир кроме Дрозда, но того в

предатели зачислять, все рано, что себя.

Девушка стояла и внимательно смотрела на Сашу, надеясь запомнить четко, а может

быть увидеть то, чего не замечала? Она прощалась, и он будто понял это. Припал к

стволу сосны с другой стороны и смотрел девушке в глаза, словно пытался влезть в

душу… и запомнить эти мгновения, точно так же, как запоминала Лена.