Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– И никого?

– Не-а.

– Чудеса, – фыркнула. – В общем, ясно. До станции далеко?

– Наискосок – ну, не так чтобы. Только туда сейчас немчуры нагнали, копошатся чего-то с утра до вечера, копаются.

– Обойти можно?

– Ну, – помялся. – Меня берите – обойдем.

– Эка ты, шустрый! – восхитился Хворостин.

– Берем, – отрезала Лена. Все равно здесь мальчика оставлять нельзя, погибнет. И с проводником они быстрее и лучше задание выполнят. – До утра успеем, чтобы на станцию сгонять и к тому полю?

– Нуу, – покривился, соображая. – Ежели не передыхивать.

– Тогда держи темп, Дмитрий, и тихо, понял?

– Понял, – закивал мальчуган и скользнул в ночь бесшумно. Разведчики за ним.

Если б не малыш, напоролись бы они и легли – без вариантов – кишело немцами. Но странное дело, в пролеске за полем и дальше – никого. Преодолели полосу бегом и часа не прошло – у станции залегли. Лена проводника с Хворостининым оставила, с остальными к составам, через рельсы, перекатом. Мазута везде накапано столько, что вскоре все по уши в нем были. Но к лучшему – патрули бродили с собаками, а тем нюх мазут отбивал.

Пять составов стояло. Два явно с бронетехникой – брезентом накрыта была. Чаров проверил – настоящие танки. Что в остальных вагонах узнать не удалось – опечатаны, замками обвешаны. Сбивать – внимание привлекать. И все же, все же…

На Васнецова глянула:

– Надо бы понять, что там.

– Понял.

Двинулись тенями вдоль, в поисках открытого вагона. В конце состава одного в тупике оказался. Слазили. Вернулись, Гриша лейтенанту гранату сунул в руку – в смазке, новенькая.

"Прелесть! Навести на эту станцию авиацию, и жахнуть – все к чертям взлетит!" Теперь бы донести сведения до штаба.

– Уходим.

Со станции как пришли так и ушли, незамеченные, тихо, а на поле вляпались по самое не хочу. И кто бы думал, что не в дислокации фашистов попадут, а на открытом безлюдном поле.

Взвод в рощице, максимум, заграждение плевое, а дальше поле травой колосится, ровное как полотно в бесконечность.

Мальчик впереди бежал – некого сторожиться, да и маленький – трава ему по плечи – кто разглядит в темноте. И вдруг грохнуло. Подкинуло ребенка и, нет его. Бойцы на землю упасть успели – осыпало, влажным обдало их и тихо – никто ничего не понял. Минута пока соображали – за спинами немцы лупить начали, только трассирующие линии в темноте побежали и ракеты в небе повисли.

"Зажали" – поняла Лена, зубы, сжимая, чтобы не раскричаться. На ее совести теперь ребенок, она командир, она первой идти должна была!

Замолчи! – впилась пальцами в землю: "на тебе еще четверо. Ты их довести должна"!

– А весело, – прошипел Васнецов. – Мы на минном поле братва.

– Попали, – вздохнул Красносельцев.

– Эх знала бы моя учительница, в какой крындец Гришка попадет, хрен бы неуды ставила.

– Тихо! Замерли! – отрезала лейтенант. Надо было что-то решать. Возвращаться – немцы поднялись, теперь до утра не угомонятся, а днем шанс пройти мизерный. И так, как проскочили, кому скажи, не поверят. Взвод, конечно, они обойти смогут, через пустую деревню пройти, а там… утро.

Но и по полю через мины – самоубийство. Не дойти. Что так, что этак – смерть.

Тихо стало, только ракеты все в небе как фонари висели.

– Значит так, – прошептала. – Отползаем назад. Очень, очень осторожно, траву щупаем. Дальше в деревню. Задача добраться в нее до утра. Днем переждем. Ночью на свои позиции пробираемся.

Там, конечно, тоже мины, но тропку разведка знает, пройдет. Лишь бы до той заветной тропки добраться.

– Согласен, – кивнул Роман.

– Дело, лейтенант, – осторожно попятился Чаров.

Мало по минам обратно, так еще и ракеты не гасли. Только одна темноту подарит, другая взлетает. Но к рассвету фашисты угомонились и ребята как раз у ограждения оказались.

Дальше опять ползком, немного перебежками. Благо туман утренний прикрыл немного.

До деревни добрались, не веря, что живы. На сеновал под крышу залезли и дух перевели.

Хворостин выматерился зло:

– Пацаненка жалко. Ховался зря.

Лена голову опустила – ее вина. На ней смерть ребенка! Не должна она была его брать!

Как там Коля сказал? "Без сантиментов"? Машиной значит бесчувственной? Комок в горле сглотнула:

– Закрыли тему. Без него бы мы на станцию не пробрались и ничего бы не узнали.

Мужчины тяжело уставились на нее, и она в ответ непримиримо, зло.

– Моя вина! Но кабы знать, соломку бы стелили!

И лицо руками закрыла – вовек ей не отмыться. Зареветь от бессилия хотелось, завыть от ненависти к несправедливости устройства мира, к фашистам, Гитлеру, Богу, ко всем!

– Ты права, – бросил Чаров. – Но не виновата.

– Судьба у всех своя. Видно суждено было пацаненку, – тяжело вздохнул Роман, лицо оттер ладонью – так себе утешение. – Мать их всех за ногу. Хуже нет, когда дети гибнут.

И смолк. Так и молчали все утро, друг на друга виновато поглядывая.

Лена вздохнула:

– Спать. Я дежурю два часа, потом Васнецов, Чаров, Красносельцев, Хворостин. И выходим.

Николая колотило. Курил одну папиросу за другой и шагами двор мерил. Обратно хотел, в окопы, чтобы сразу узнать – вернулись. Семеновский утащил – из штаба опять звонить должны были. К тревоге готовят.

Ночь как в лихорадке провел. Утром пусто стало, тихо и тоскливо на душе. Курить уже не мог. Сидел в прострации на крыльце и в выщербленные доски ступеней смотрел. Плохое из головы гнал, хорошее с трудом возникало.

Семеновский не выдержал – смотреть на комбата страшно было: лицо серо-зеленое, глаза стеклянные

– Хватит тебе, Николай Иванович! – отрубил, рукой махнув. – Вернутся.

Коля кивнул: конечно.

– Уже. Должны были. Часа два как. А на левом фланге под утро стреляли. А потом тихо. Опять. ишь? – есь как– нибудь. очи Дягилевахнул, уперся и застонал. Как он Леночку отправит? Как жить будет, пока она там? И осел б

И понял – все, ни одного задания больше Лене, как придет. Не переживет он еще одно, с ума сойдет. Хватит. Голушко вернется, встанет на ее место… И вспомнил, что Дягилев спрашивал, подтверждая слова Семеновского – интересуются Леной. "А почему, комбат?"

Знать бы…

Волосы пригладил, вне себя от ярости и в небо уставился, оскалившись: мать вашу!!

Вечером вышли, к ночи на позициях были и ужами почти под ногами фрицев к нейтралке. Какой-то черт глазастый их уже на ней заметил, дали в спину, так что разведчиков в землю вжало, головы не поднять. Хворостин рядом с Леной лежал – зацепило – охнул.

Лена за аптечкой полезла, Васнецов рыкнул:

– Голову пригни, лейтенант!

– Пал Палыч ранен!

На спину перевернулась, тягать раненого начала, дальше Гриша помог. Прижал обоих к земле. Девушка оттолкнула, сорвала упаковку с бинта зубами, голову мужчине перевязала. А рядом пули вжикают, чуть не по ним прыгают. Как комаров их после дождя на болоте.

– Где бьют?! – спрыгнул в окоп Санин.

– На нейтралке. Похоже наши засели – проходу им не дают, – сообщил Грызов.

Николай в бинокль оглядел полосу меж окопами: били действительно прицельно и по одному месту, кучно.

– Ответный огонь!! Пли!! – приказал.

Лену по уху чиркнуло – прилетела пуля со своей стороны.

– Мать вашу! – только выругался Красносельцев, лицом в землю впечатался.

– Двигаемся!!

– Сдурела, лейтенант?!!

– Положат! Уходим!! – и ползком вперед, наплевав на трассы пуль, помогая Васнецову раненого тащить.

– Давай братва!! – закричали с той стороны.

– Этого б крикуна сюда!

– Демаскировщик… – выругался Чаров.

– Базар!

– Двигаемся!! – орала девушка, плохо соображая, что вообще говорит.

– Мать! – чиркнуло по скуле Романа.

– Не останавливаться! Красносельцев! Резвее мать твою!! – закричала.

Мат стоял, грохот. Гранаты полетели со стороны немцев.

– Ну… – беззвучно матерился Красносельцев, Васнецов громче вторил и тащил Пал Палыча, тот в себя пришел, помогал.

– Резвее!!

Наконец окопы. Кто-то из своих вылез, раненого перехватил. Одни руки, вторые – стянули всех в укрытие.

Разведчики на землю осели, тяжело дыша. Лена лицо пилоткой вытерла и выдала длинно и некультурно. Чаров хрюкнул, за ним Васнецов – пошел гогот по окопу, перемешиваясь со свистом пуль.

– Ну, сестренка, – качнул головой Красносельцев, скулу потрогал, сплюнул. – Ерунда.

По траншее уже комбат бежал:

– Живые?!!

– А чего нам? – нервно хохотнул Хворостин, и поморщился, прижав ладонь к ране. – Шандарахнули, сучьи дети.

Николай Лену схватил за грудки, встряхнул, в глаза заглядывая:

– Живая?

Ощупывать начал, она лягнулась и мужчина напротив осел, лицо вытер, взглядом только любимой рассказывая куда бы он ее сейчас дел и чтобы сделал. Высек бы!!

– Сестру!! – заорал, глянув на Хворостина.

– Доползу, комбат, – просипел тот, морщась.

– Помогли, бегом! – прикрикнул на солдат.

Минут через десять вся группа уже за третьей оборонительной полосой была.

– Всем отдыхать! Рядового в медчасть!

И Лену за шиворот как котенка схватил, потащил.

– Озверел! – возмутилась, отцепиться хотела и оказалась в его объятьях. Крепко сжал, у нее дух захватило. Долго стояли – дыхание переводили.

Потом он ее на руки и в штаб.

– Коля я сама могу идти!

– Ты можешь. Я не могу! – рявкнул. Лена вздохнула, сообразив, что это он от переживаний, и обняла за шею, зарылась пальцами в его волосах, сдаваясь. Коленька…

Пусть несет раз нравится, если спокойнее ему так, она очень не против. Наползалась и набегалась выше головы – мышцы даже свело.

Семеновский в штаб пришел, Мишка суетился. Лена умылась, Николай рожу зверскую скорчил, увидев ранку на ухе и, карту расстелил:

– Давай.

– Здесь минное поле, – ткнула. – За ним взвод от силы. А вот дальше – ох. Прямо перед нами, ты был прав, бутафория, но пехоты батальон, наверное. За ними пустая деревня. Никого. Между деревней и минным полем, выше, вот! Станция – пять составов. Два с танками, один с гранатами, новенькие, в масле. К одному вообще не подойти – патрули с собаками

Николай на Семеновского посмотрел. Политрук подбородок потер: а ничего картинка.

– Авиацию бы, – сказала Лена. – Грех такой шанс упускать.

– Ну, это не от нас зависит, – задумался Николай и вышел к дежурной связистке. – Штаб давай. Дягилева.

Доложил, выслушал, и карту свернул.

– Все, отдыхать. Я в штаб, – поцеловал Лену и бегом, водителя поднимать.

Миша в комнату заглянул:

– Кушать будем?

– Нет, если только Владимир Савельевич. А мне бумагу бы, Миша и карандаш.

– Понял.

– Что так? – внимательно посмотрел на нее замполит.

– Написать кое-что надо.

– Угу.

Достал из планшета лист, карандаш, положил перед ней. Закурил, поглядывая, что она там царапать вздумала.

"Рапорт" – прочел. Оп-па! Это на кого же?

И бровь выгнул, прочтя следующее вышедшее из-под карандаша: "Я, лейтенант Санина Е.В, довожу до вашего сведения о своем проступке, порочащем честь командира Красной армии. Находясь на задании, мною был использован в качестве проводника местный мальчик лет восьми из опустевшей деревни. Ребенок очень помог в выполнении задания, благодаря ему был сохранен состав группы, но из-за моей халатности мальчик погиб. Я полностью осознаю свою вину. Готова нести ответственность по всем законам военного времени"….

Таак, вот не было комбату печали, – уставился на девушку пытливо: дура, наивная или претворяется?

Потянул лист к себе:

– Это мне деточка.

– Вам?… Ах, да. Давайте подпишу.

– Даа? Ну, ну.

Она подписала, чем вовсе озадачила. Но Семеновский промолчал. Свернул лист:

– Разберемся.

– Я готова понести любое наказание…

– Я понял.

– Мне больше не место…

– И это понял.

Лена уставилась на него: может, она чего-то не поняла?

– Идите отдыхать, Елена Владимировна. Разберемся, – улыбнулся ей, как тяжелобольной. – А может в санбат? Не контузило? – позаботился.

– Нет, – ухо пощупала. – Не болит почти.

– Все равно – отдыхать, – сунул свернутый лист в планшет и встал. – Спокойной ночи.

Семеновский ушел, а она долго еще сидела, раздумывая над его странным поведением. И спать легла – глаза от усталости слипались.

Николай на рассвете вернулся. Только на крыльцо взбежал – политрук окликнул:

– Николай Иванович?

– Да? – обернулся.

– Как там, в штабе?

– Замечательно, – заверил.

Политрук все равно стоит, не уходит, ждет словно чего-то.

Николай понял, что разговор не исчерпан и нехотя к Семеновскому спустился.

– Отделению благодарность, нам, понятно тоже, ну, а фашистам, что заслужили. Думаю, составы с техникой уже благополучно догорают.

– Прекрасно, – покивал и камешек у крыльца попинал.

– Что-нибудь еще?

– А ты к жене спешишь?

Николай понял, что переход на «ты» чреват какой-нибудь отвратительной новостью. Сел на ступени:

– Что у нас?

– У нас нормально, – заверил, рядом присаживаясь. – У тебя, Николай, откровенно хреново.

– Пояснения будут? – насторожился.

Семеновский молча достал рапорт Саниной и подал майору.

Мужчина прочел и затылок огладил: мамочка моя! Что ж ты делаешь, Леночка?

Губы пожевал, вопросительно на политрука глядя. Тот папиросы достал и демонстративно отвернулся. Николай понял – зажигалкой щелкнул и огонек к бумаге поднес. Вспыхнула – пара секунд – только пепел по двору полетел. Поднес Семеновскому к папироске, сам закурил.

– Ребенок она.

Политрук кивнул.

– Потому и показал тебе. Только вот что, Коля, для ее же блага ей нужно повзрослеть. Иначе загремит твоя жена под трибунал, потом штрафбат. А там не только разжалованные, там уголовники, Коля. Порвут ее прямо в окопе. Если в предвариловке не порвут.

У Николая лицо судорогой свело.

– Я понял.

Семеновский кивнул опять, вздохнул:

– Наивная она у тебя, чистая. А мир, Коля, жесток, не для таких как она делан. Задавит он ее, затопчет, а не поймет.

– Мы все продукты этого мира.

– Да, только смотрим на него реально, иллюзий не питая. Так проще с ним ужиться.

– Я все понял, Владимир Савельевич. И… спасибо.

Мужчина похлопал его по плечу и пошел к себе.

Николай разделся, лег к Лене и попытался ее к себе развернуть, она тут же проснулась и попыталась до подбородка укрыться – так и стеснялась его. Посмеялся бы, но не сейчас.

– Лена-а? Ты знаешь, кем был твой брат, кто твой дядя?

Девушка совершенно проснулась от такого вопроса. Подперла щеку кулачком, чтобы лучше Николая видеть, нахмурилась озадаченно.

– Это ты к чему?

– К рапорту, – не стал тянуть.

– Таак, – сообразила. – И что? Я совершила преступление, халатность…

– Какую? – спросил сухо. – Есть "допустимые боевые потери" – так называемые "безвозвратные санитарные". То, что произошло, относится к ним.

– Ты знаешь, что произошло? Он шел по минному полю впереди нас! А должна была идти я! Командир!

"И подорваться", – во все глаза смотрел на нее.

– Какой я командир после этого?!

– Какой?! – схватил и перевернул на спину, навис. – Хороший, – процедил. – Вы ушли впятером и впятером пришли. Использовала местного жителя – молодец. Он погиб? Ты причем?!

Лена уставилась на него: серьезно не понимает? Шутит?

– Пойми, ты ни в чем не виновата. Погиб ребенок, очень жалко, но ты в этом не виновата. Твой долг выполнить задание любой ценой, сохранить бойцов по максимуму. Это ты сделала. Остальное… Сантименты, Лена. Твой рапорт – дорога в трибунал, а потом штрафбат. В лучшем случае – пятьдесят процентов – отбросы общества, зеки. Ты знаешь, что может случиться с женщиной в обществе уркаганов?

Девушка побледнела, накрыла рукой глаза:

– Значит, я должна молчать?

– Да. Да! Ты выполнила поставленную задачу. Начальство интересует только это, остальное – твое желание нажить неприятности. Не больше.

– Но я виновата, из-за меня погиб ребенок.

Николай вздохнул, лег и уставился в потолок:

– Это называется "кладбище командиров". У каждого из нас свое личное кладбище, – прозвучало это глухо и скорбно. Теперь Лена нависла над ним:

– Ты о тех, кого не вывел тогда?

– Не только, – погладил ее по щеке. – Нам ставят задачу, мы ее выполняем, но это приводит к неизбежным потерям. Если они минимальны – радуйся. У меня больше батальона за спиной, и каждого в лицо помню, никого не забуду. Виноват? Нет, потому что мы здесь, а не под Москвой, потому что фашисты выдыхаются, потому что не оставлены, а освобождены города и села. Значит я прав, значит, мои бойцы погибли не зря. Больно, когда погибает ребенок, но поверь мне, он тоже погиб не зря. Вспомни, сколько техники было на станции? Вы принесли эти сведения и составы сейчас уже уничтожены. А это значит, что лишние десять, двадцать танков не выстрелят, значит, не погибнет десять, двадцать солдат, значит, будет пусть на двадцать, но меньше похоронок. Одна жизнь, да ребенка и итог – жизнь многих бойцов, плюс ослабление немцев на этом участке фронта. Это армия, Леночка, это война. Оттого что ты берешь на себя несуществующую вину, легче никому не будет, а вот тяжелее – да. Вместо того чтобы действительно помогать, действительно воевать, ты бы тупо погибла. И я за тобой. Я бы просто набил морду полковнику и пошел под трибунал следом. И никто бы никогда не понял, почему я это сделал.

– Значит, я уничтожила троих, – прошептала, цепенея от безвыходности ситуации.

– Или четверых, – положил руку на ее живот.

Лена побледнела, вскочила и оказалась снова на постели в объятьях мужчины:

– Куда?

– За рапортом.

– Его уже нет, – заверил. – На будущее – максимально избегай докладных, рапортов и всего, что так или иначе может навредить тебе и окружающим. Научись просчитывать ситуации, говорить не говоря. Я все понимаю, Леночка, ты женщина, тебя в принципе не должно быть на войне, как ее в принципе не должно быть. Но мы имеем, что имеем. И надо с этим как-то жить.

Дни летели, отщелкивались, как шелуха с семечек.

Приехал корреспондент и журналист, расспрашивал, посматривал, фотографировал. Ему с удовольствием позировали, с не меньшей искренностью отвечали на вопросы и все старались задать свои.

Николай попросил снять его с женой и обязательно выслать фото, что ему клятвенно пообещали.

Потом был концерт. Комбата вызвали общим «просим», зная, что он умело обращается с гитарой и неплохо поет. И он спел вроде бы для всех, но смотрел только на Лену, и она видела и слышала только его.

После неделю батальон гудел в воспоминаниях. Санину вынесли благодарность "за отличное понимание политического момента" – попросту за правильный прием столичных гостей и выдачи им правильной информации. Вышла отличная статья про один из батальонов передовой, с фотографиями бравых солдат. Газету передавали из рук в руки, зачитали до дыр, но даже тогда не пустили на самокрутки.

Двадцать шестого объявили общую тревогу и, батальон сутки ждал наступления немцев, но ничего не произошло. К вечеру объявили отбой и снова, словно ничего не было – тихо и так спокойно, что солдаты, привычные по неделям не спать, не выходить из боя, жить, подтягивая пояса от голода, дурели от сытости, спокойствия и размеренности.

Один раз, когда Лена устроила чтение статей, чтобы занять ребят, шарахнуло прямо у блиндажа – так все только головы повернули, посмотрели, как осыпалась земля. Девушка с пилотки и волос пыль стряхнула, Суслов с плеч, Чаров с газеты и дальше читать начал.

Так прошел май, пришел июнь.

Разведчиков начали чаще посылать на задание. Поползли слухи о наступлении.

Двенадцатого взяли языка. Лена переводила, внимательно слушая, что он говорит. После его отвезли в штаб дивизии, а Санин, Саулин, комбат танкистов, что стояли за спинами батальона, Минаев и Семеновский остались и хмуро разглядывали карту.

Выходило, что немцы все подтягивают и подтягивают силы.

– От бисовы дети! – усмехнулся Аркадий Саулин. – Нам вон, много надо? Неделя – вот тебе три линии обороны, еще неделя – полная комплектация людьми и боеприпасами. Баки под завязку, снарядов по макушку. Короче, две недели и все готовы к бою: и отдохнули и выспались. Дольше отдыхать – разлагаться – бухать и бухать, да Маньку санбатовскую пялить, а больше нечего делать. А этим – везут, везут, копаются, копаются. Тьфу! Все едино, ампер им в дышло, потикают. Прошли те времена, когда они своими моторизованными частями в котлы нас загоняли. Прошли! Теперь мы их, гадюк, до самого победного давить и давить будем!

– Немцы в шахматном порядке выстраиваются, – заметил Санин.

– Хрен на их шахматы с пробором!

– Это понятно, не понятно пока куда попадем, если в наступление пойдем. Здесь-то вот – пустышка, а вот с левого – напротив батальона Авдеева и с правого фланга, как раз напротив Силина, уже серьезные силы сгруппировались. Но у нас по прямой за пустышкой – опять – пехота, гаубицы. Выходит, по уму нам в наступление идти, самое тонкое место рвать.

– Авиация поможет, сравняет! Не сорок первый!

– Ладно, – бросил гадать Николай. – Решать все равно не нам. Завтра наверняка у полковника все соберемся, там расклад и будет ясен.

– Слышь, комбат, а эта разведчик – переводчик у тебя ой, хороша девка. Познакомь, а? – подмигнул Саулин.

Семеновский спрятал улыбку в усы, услышав.

Николай сурово глянул на Аркадия и кивнул:

– Легко. Лейтенант моя жена – Санина Елена Владимировна.

– Упс, – осел майор. – Понял. Ушел, – изобразил покаянно постную физиономию.

Лена не слышала этого разговора – спала прямо в одежде. Зато как пришел в комнату Николай, услышала, встрепенулась:

– Ну, что?

– Ничего, – улыбнулся, погладил по плечу. – Устала?

– Есть немного. Ночь не спали.

– Леночка, на следующее задание отделение без тебя сходит.

– Опять?

– Не опять. Этот раз ходила? Хватит, – снял ремень, на спинку стула повесил. Лену раздевать начал.

Живот огладил, поцеловал:

– Ты меня не порадуешь?

– Чем?

– Ну…Ребенком.

– Коля, ты меня уже десятый день все об одном спрашиваешь. Мечтаешь в тыл отправить?

"Мечтаю", – посмотрел на нее: "наступление скоро, как пить дать, и ты к этому времени должна быть подальше от передовой".

– О ребенке мечтаю.

Лена вздохнула, смягчившись:

– Не время, наверное.

– А жаль, – протянул Санин. Значит нужно срочно искать какой-то другой выход из положения.

Обнял Лену, к себе прижал: ты жить будешь, жить!

Девушка грудь его гладила, ускакивало ее тепло его кожи, запах, что от нее исходил.

Только все равно тревожно – наступления страшно. Только бы жил Коля, только бы жил, – целовать его начала. Никогда не смела, смущалась и робела, а сейчас она сдерживать себя не будет. Пусть ночь, две, но он будет счастлив, и может быть в память о них, выживет.

– Нежная моя, ласковая, – прошептал одурманенный ее неумелыми, но такими трепетными ласками.

И понял в ту ночь одно – Родина не только леса и поля, обозначенные на карте или в душе, это не только мать и сестра, соседи, подъезд, родная улица, дом, это и любимая женщина. И ради нее, только ради нее без всяких патриотических лозунгов, без всяких "лесов полей и рек" он пойдет в бой, зубами глотки врагов рвать будет, голыми руками убивать, а придется, сложит голову, не задумываясь. Ради нее, ради того, чтобы она была, пусть и после него. И не просто была – а была счастлива и в безопасности.

Глава 39

Июнь прошел без изменений, уже июль плавил траву, а на их участке фронта стояла тишина. Слева уже громили фашистов под Курском, а Западный и Брянский фронт ждали приказ о начале операции «Кутузов».

Она началась утром двенадцатого мощным залпом артиллерии.

Николай закинул Ленину гимнастерку за сундук и потащил девушку в пристройку у избы, в одних штанах и исподнем. Молча.

Санина не понимала, что он творит, брыкалась и пыталась вразумить, но оказалась в сарае. Мужчина запер ее и рванул на передовую. Лена кричали, чтобы ей открыли – бесполезно. Канонада стояла почти три часа и все это время девушка безуспешно пыталась вырваться из «каземата». Ее переворачивало от злости. Попадись ей сейчас Николай, она бы рассказала ему столько прекрасного на простом и доходчивом русском, что он долго бы потом переводил. Такой ярости по отношению к нему Лена не то, что не испытывала, предположить не могла, что испытает.

Минометчики уже просеяли минные поля и батальон шел в бой на немецкие доты, которые, увы, устояли после артобстрела, а Лена все выбивала двери. Она билась и билась, зверея от мысли, что там погибают люди, там сейчас ее отделение без командира, а она здесь, в одном тельнике, пугает мышей в сарае.

Мила услышала в эфире чей-то надсадный голос: "комбат погиб… комбат погиб…доты!" И отпрянула. Вышла на улицу, царапая горло и пытаясь понять: как же так? Как?!!

В это время Лена, наконец, выбила дверь, выпала наружу, злая как дивизия чертей и в дом рванула. Наткнулась на Осипову и не стала мешкать:

– Раздевайся!

– Что? – Мила вообще ничего не понимала: откуда здесь Санина, если Николай убит? Какой раздевайся?

Лена рванула с нее ремень, потащила гимнастерку вверх.

– Да ты что?!!

– Николай гимнастерку спрятал! А ты все равно здесь сидишь! Мне к отделению надо! Не в исподнем же фрицев и своих пугать!!

До Милы дошло. Затряслась, стягивая гимнастерку:

– Лена… Леночка…

– Контузило?! – ожгла взглядом, стягивая форму с рук.

– Коля… Это я… Я виновата…

Лена натянула снятую с девушки гимнастерку и встряхнула связистку:

– Что Коля, что виновата?!

– Он погиб… погиб! Только что!…

Лену перевернуло, на минуту словно оглохла: не верю, нет!

– Я виновата! Я! – сжалась Осипова то ли белье свое прикрывая, что все прелести выказывало, то ли от горя.

– Нет, он жив!

– Левый фланг! Погиб!

Лена отступила. Стояла, смотрела на нее тяжело дыша и, понимала – не верит, ни за что не поверит. Развернулась и рванула к левому флангу.

Взрывы, грохот, Мила в дом попятилась. Запнулась о ступеньки и рухнула, и как озарение пришло: какой левый фланг? Она с ума сошла? Там же Авдеев! В дом рванула, пронеслась по комнатам, нашла Ленину гимнастерку, натянула и бегом по прямой, к флангу Санина. "Я только проверю, только проверю!" – билось в голове: "Он не погиб. Это не я. Я сгоряча его смерти просила. Это неправда. Он жив. Это Авдеев погиб!"

Солдат прижимали, не смотря на прошедший массированный огонь артиллерии. Фрицы авиацию в ход пустили и лупили, лупили, только земля вздыбливалась от взрывов и очередей.

– Наши-то где?! – взревел Чаров, кривясь и прижимаясь к пахоте.

Васнецов слева какого-то полудурка заметил, рвался тот от воронки к воронке вперед.

– Куда?!! Заляг, мать твою!! – голову приподнял и, шарахнуло. Как раз тот из воронки выполз и снаряд прилетел. Отделение пылью, комьями и чем-то мокрым обсыпало. В лицо Грише вовсе одна сырость ударила и шлепнулось что-то рядом. Глаз приоткрыл, стер влагу с лица и понял – амба. Кровь, частички мяса – прямым попаданием убило придурка.

– Мать вашу! – взвыл от вида кусков человеческого мяса на своей каске, гимнастерке Суслов.

– Отползался, – протянул Чаров.

– Сказал же ему – лежи! – поцедил Гриша. Взгляд упал на кусок обуглившейся гимнастерки в ошметках розового, красного, в крови. В аккурат карман и явно с документами. Расстегнул пуговку, морщась: узнать хоть кто такую страшную смерть принял. Корочки в крови все: комсомольский билет, офицерская книжка.

– Офицер? – приподнял голову Чаров.

– Лежи!

Прямо перед носом очередь прошлась, пули землю вспахала, брызгами лица обдали.

Солдаты в землю уткнулись. Пара секунд, Васнецов голову опять приподнял, корочки открыл и замер: лейтенант Санина Елена Владимировна. В первую минуту не доходило – пялился на залитое кровью фото, видел знакомое лицо, а не понимал. Только вот по коже мороз прошелся и, жутко стало, а ни что говорить, ни что делать…

В прострации документы в карман убрал, тряпицу свернул, стряхнув части кожи и мышц – все, что от жены комбата осталось, в другой карман сунул и смотрит перед собой. Саня толкнул его:

– Оглох?! Кто говорю?!

Гриша уставился на друга, а что тот спрашивает, не понимает.

– Да ты чего?!! Контузило?!

Мужчина автомат подтянул к себе и понял, что сделает:

– Лейтенант это. Наш. Замятин бы был за старшего, но он ранен. Значит за старшего теперь я. Если убьют, документы комбату отдашь.

У Сани лицо все больше от каждого слова вытягивалось.

– Да сдурел…

Васнецов поднялся:

– Вперед!!! Ура!!!

Лена до позиций добежала, автомат у убитого солдата забрала и опять вперед. Грохотало, взрывы не прекращались – от ровного поля – месиво, все в воронках. Пыль в воздухе стоит, не понять день или вечер.

Мало авиация утюжила – танки еще впереди видны были.

Запнулась о наст, грохнулась и тут же под него была затянула.

– Сдурела, лейтенант?! Смерти ищешь! Вишь тигры идут?!

– Видела, – лицо от пыли оттерла. – Комбат где?

– А нет. Спекся. Прямое попадание, – бросил кто-то.

– Братва, приготовились!! – пробежало по окопу, накрытому крепким настилом.

По нему, тяжело давя, проехал танк. Лена голову в плечи вжала невольно, подумав, что сейчас эта махина прямо на нее упадет. Но ничего, осыпало землей и пылью и только. Еще танк, второй, пятый.

Сердце в пятках билось и одно в голове: "спекся комбат. Прямое попадание", и не понимала, не верила.

– Ждем, славяне!

– Так танки в тыл уходят! – бросила Лена.

– Ты, дочка, не шуми, – попросил пожилой солдат, гранату противотанковую зажимая в руке.

Минута какая-то и насты дружно вскрыли. В одну сторону полетели гранаты, в «спину» танкам, в другую очереди, минометные, автоматные – по пехоте. Ее отсекли от танков и планомерно давили. Тигры уперлись далеко и не могли помочь. Разворачивались, скрипели траками обратно, но не стреляли, потому что по своим как раз и прошлись бы.

В небе советская авиация сцепилась с немецкой. Вой стоял, уши закладывало.

Лена строчила из автомата, ничего не соображая. В голове только билось: "за Колю, за ребят! За детей, за Колю!"

– Вперед!!! Ура!!! За Родину!!! – пронеслось и, солдаты высыпали из окопов, рванули вперед, на ходу строча по немцам.

Пробежка будь здоров. Вокруг жужжало, ухало, грохало, выло. Кто-то вскрикивал, падал, но пехота все равно неслась вперед.

У окопов в зубы первому фрицу прикладом. Братва в рукопашной схватилась следом. Вроде час, а вроде миг фашистов в траншее укладывали.

– Связь!! – заорал Николай.

– Нет связи!!

– Тогда вперед!! И связь мне, связь!!

Вывалились из траншеи и вперед бегом – никого вокруг. В диком темпе проскочили лес, вклинились на следующий рубеж немцев с маху. Огонь из дотов остановил. Залегли.

Лупили из дотов так что голову не поднять и к ним не подползти. Десяток солдат уже на подходе сняли. А минометы сыпали и сыпали, кроша залегших.

Обойти? Если слева?

– Гранаты, дед, – бросила старику.

– Ты чего? Не дури!

– Дай!

Тот со старшим по званию спорить не стал, выдал и бросил:

– Самоубийца.

– Точно, – и ползком влево. Коли нет и ей жить не за чем. Только вот поквитается за его смерть, пару фрицев еще уложит, тогда и встретится с Николаем.

– Встретимся, Коленька. Я сейчас, сейчас родной. Чуть-чуть подожди.

Юркнула к насыпи, на спину перевернулась. Теперь гранату докинуть. Чеку рванула и размахнулась. Пули в нее, граната точно в прорезь. И обратно по насыпи распласталась, пуля только по щеке чиркнула, красную полоску оставляя – ерунда. Грохнуло.