Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Перемыст, но в гражданской одежде, а не полицейской форме, то виделся Игорь. Он

шел к ней из темноты на свет, чуть покачивая одной рукой, другую держа в кармане.

Сапоги скрипели и блестели, и менялись вместе с формой брата. Она превращалась

из советской в немецкую, и в руке у него был пистолет. Он вскидывал его и Лена

видела, как медленно, тараня густой как мед воздух, смертоностный металл

стремится к неизвестному парню, как вонзается ему в грудь, как тот нелепо

вскидывая руками падает, падает, падает…

Она кричала брату: остановись.

Кричала парню: беги.

И слышала в ответ жалкий, жаркий шепот и верила, что это Коля вернулся, но

видела сквозь туман и пелену отчего – то Сашу.

– Коля? Коля…

Шептала, не осознавая того.

Саша держал ее ладонь в своих руках и боялся смотреть в глаза, что звали не его.

– Кто такой Коля? – спросил Ян.

– Мой друг. Погиб в первые дни войны.

– Их что – то связывало?

– Сложно объяснить, – сказал нехотя.

– Она еще Игоря зовет, почему-то просит остановиться.

– Игорь? Брат. Скажи, Ян, она вообще придет в себя?

– Тяжелейшее ранение, Саша, что ты хотел?

– Я? – мужчина невесело усмехнулся. – Я бы многое что хотел. Изменить.

И развернулся к доктору, с прищуром уставился на него:

– Командир говорит, у соседнего отряда есть аэродром. Если самолет с Большой

Земли сядет, раненых можно будет отправить в госпиталь.

– Исключено, – качнул головой Ян. – Она не доедет до аэродрома, и ты это

понимаешь, так же как и я, как командир. Поэтому со мной он даже не обсуждал эту

тему.

В закуток заглянул Перемыст. Встретил тяжелый взгляд Саши, вздохнул и молча

хлопнув на табурет у кровати Лены яблоко, испарился.

– Часто ходит? – кивнул на качнувшиеся занавески Дрозд.

– Да. Все навещают.

– Полицай!

– Не шипи. Попал парень в оборот, я сам в плену был, знаю, что за сахар.

– Но служить полицаем не пошел.

– Может, не успел.

– Не наговаривай. Ты другой.

– Мы все неодинаковы. И не за то, что Антон в полицаи подался, ты злишься на

него – за то, что с Леной случилось.

– И за то, что жив тогда остался, а Коля…

И подумалось, а если Санин тоже, как Антон всего лишь контужен был и попал в

плен?

И даже холодно от этой мысли стало. Хотя Перемыст клялся, что один в живых

остался, но как ему верить?

Страшно было и вина давила: куда не кинь, везде Дроздов облажался.

Ян вышел, видя, как поник мужчина. В чужой душе ковырять не хотелось, всем

сейчас тошно было.

Немцы теснили, по деревням волна террора прошлась, стирая с лица земли вслед

Ивановичам другие села. Только не находился больше Перемыста, который знал о

готовящейся операции и предупредил бы, как не находилось Пчелы и тех троих

безымянных, что похоронили на пригорке, лицом к сожженной деревушке, которые

своей жизнью прикрыли жизни своих соотечественников.

Лена приходила в себя трудно, тяжело. Она словно заставляла себя жить. Но никак

не могла понять зачем. В голове все путалось и мешало ориентирам.

В начале июля она начала подниматься. Ребята радовались, но Саша больше всех.

Ведь именно он помогал ей выйти на улицу, придерживал и обнимал крепко и нежно.

Она так и называла его Николаем, а он не противился. Ему было все равно кем быть,

хоть и больно понимать, что Лена не в себе. Но главное встала. Окрепнет и все

будет хорошо.

В это он свято верил.

И каждый день уходил с группами то подрывников, то разведчиков, чтобы убивать

фашистов, взрывать поезда, крушить рельсы, выбивать немцев из сел вокруг.

Выплеснуть ту ярость, которой было тесно в душе.

Июль был жарким. На фронте шла Сталинградская операция, немцы рвались к Кавказу,

войска Юго-Западного и Брянского фронта отступали, опять откатились на сотню

километров, Ленинград оставался в блокаде.

В тылу врага шли не только систематические диверсии в помощь фронту, но и,

образование и укрепление партизанских краев. Зверства фашистов переполнили чашу

терпения народа.

Лена у костра сидела, спиной к сосне прислонившись, ребят слушала и все пыталась

хоть строчку написать Наденьке.

Саша вчера сообщил, что у соседей аэродром есть, самолет с Большой Земли

приходит, можно письма передать. По территории отряда даже фотокорреспондент

шатался. В отряде его от соседей приняли, ущелкал всех. И Лена попалась – как

сидела у сосны в попытке письмо написать, так и заснял. Были б силы, сказала бы

она ему много «доброго».

Все спешно листы бумаги искали, записки и письма писали, а у девушки не шло.

Вывела:

"Любимая моя сестренка, Наденька! Здравствуй!

Я тебя очень люблю".

И все, не идет дальше.

Антон картофелину из углей достал, почистил, Лене протянул:

– Завязывай эпистолярием заниматься. Жуй. Тебе надо.

Она улыбнулась ему: славный.

Тот в глаза заглянул, что-то непонравившееся увидел:

– Давай-ка я тебе до Яна дойти помогу.

– Нет. Письмо надо… дописать. Я же как тогда так и…

Тяжело говорить, в легких как кол сидит и у сердца заканчивается. Больно, и

слабость до пота. Но нужно держать себя в руках, подняться нужно. Не убили,

значит дальше ей убивать надо.

Послюнявила карандаш, вывела через силу «как ты?» – руки не слушались, как чужие

с того дня. И раны паршивые, затянулись, но выглядят жутко, и болят. Болят,

пальцы то крючит, то сводит.

– Давай-ка, курица лапой, – отобрал бумагу и карандаш Антон. – Диктуй чего

писать. Нет, ну ты глянь, что нацарапала! Это же шифровка, азбука Морзе! Кто

разберет-то?

– Ты чего шумишь? – Саша нарисовался. Кончилась опека Перемыста.

Согнал его от места рядом с Леной, письмо забрал, прочел, смял. Достал бумагу из

нагрудного кармана, планшет под нее положил:

– Пишем: «Здравствуйте дорогие мои, любимые Надя и Игорь».

– Нет! – вырвалось у Лены и вдруг дурно стало, обнесло голову. Рукой ворот

рванула: душно, а перед глазами звездочки крутятся.

Дрозд испугался, к себе ее прижал, придерживая и, на Перемыста глянул:

– Давно здесь сидит?

– Ну, час.

– «Ну, час»! Ей лежать надо!

Откинул все к чертям, девушку на руку поднял, понес в госпиталь под присмотр

Нади, Марины да Яна.

Лену мутило, но одно сквозь марево плывущее перед глазами всплывало:

– Не надо… про Игоря, – прошептала. – Людей он… расстреливает.

Дрозд встал как вкопанный, на Пчелу с сожалением и пониманием посмотрел:

– Давно знаешь?

– Да, – сглотнула слюну и ворот оттянула, чтобы воздуха больше было. – Тогда

еще.

– Это он тебя тогда отделал? – похолодел.

Лена глаза закрыла, ткнулась лбом ему в шею и молчок – сил нет.

Саня зубами скрипнул: живут же гниды, по земле ходят…

– Поэтому ты столько времени молчала, – прошептал, сообразив. – Ничего

Леночка, ничего. И с этим справимся.

Донес до госпиталя, новость обдумывая и все поверить не мог – чтобы Игорь ее,

людей стрелял? Не-ет, не то здесь что-то. Не иначе задание какое-то иначе, зачем

он вообще здесь появился, каким образом?

Но понятно, слова о своих предположениях Лене не сказал – не время. Заметил уже

– волноваться начинает, плохо ей становится.

– Бумагу дай, пожалуйста, – попросила она его, когда уже на постель положил.

– Не сможешь писать.

– Смогу. Дай.

– Ладно.

И что он мягкий с ней такой? – вздохнул.

– Принесу сейчас.

Глава 20

Его рота вторую неделю стояла на оборонительном рубеже. Немцы то выбивали войска

из поселка, то отступали сами. Это "перетягивание каната" значительно достало

всех.

Санин смотрел в небо – прохудилось что ли? И его замучила эта беготня, туда-

сюда в которой лишь теряются жизни.

И поежился – прохладно.

В развалинах было действительно прохладно, голые стены из изрытого пулями и

осколками кирпича вытягивали быстро тепло из тела. Ничего, переживет. Главное

радисткам в соседней комнате, почти не пострадавшей на удивление, тепло и уютно.

Да и что переживать из-за отсутствие комфорта, если вдруг завтра опять придется

уходить? Укрытие от проливного дождя есть, связь работает – остальное неважно.

Из завесы дождя вынырнул Миша с котелком:

– Вот, товарищ капитан, горячее! Полевая кухня поспела! Поешьте!

– Да, мать твою, парень, я тебя, о чем просил?

– Так наладили связь-то с Грызовым! Наладили!

– Клава?! – развернулся к связистке. – Где связь?

Та растерянно пожала плечами.

– Ну? Что ты мне здесь по ушам ездишь?!

Михаил сунул капитану котелок и рванул обратно под дождь. Николай девушке кашу

отдал:

– Ешь. И связь, Клавдия, связь!

Жахнуло где-то рядом. Песок сыпнул на головы. Девушка пригнулась невольно, а

Коля в проем выглянул: зенитки бьют. Значит все-таки прорвались опять где-то

гады. И Грызова черти где-то носят, не добьешься ничего!

Тут и он вынырнул, чуть с ног не сбил. Отряхнулся, скидывая каску и бросил:

– К востоку группируются, гниды. Самоходки грязь месят, батальон на подходе.

– Откуда взял?

– Так «язык»!

– А где он, где?! Я что докладывать должен?! Мол, лейтенант Грызов самый умный

в роте лично мне сказал, что двигаются немцы, атаки жди?!

– Убили «языка», снайпер сука лупит, засечь не можем!

Николай выругался, грязно, пространно. Автомат взял, каску на голову одел и

Клаве бросил:

– Докладывай под мою ответственность. А про меня скажи – в бою! Все!

И рванул с Грызовым под дождь.

В восточной части города в развалинах бойцы засели, ждали команды. Капитан

лейтенантов собрал, бросил:

– Короче, братья славяне, или уходим или до последнего стоим?

– Стоим, – пробурчали те.

– Тогда стоим! До последнего! Это немец драпать должен, а не мы! Не сорок

первый, мать вашу! Ни одной улицы, ни одного дома ему! Задача ясна?!

– Так точно.

– Разошлись по местам! Приготовились к бою!

Минут тридцать прошло, дождь как по заказу закончился и, первые залпы грянули,

первые автоматные очереди. Одну цепь, вторую отбили, а немец лез и лез.

– Какой там батальон, Федя?! – отстреливаясь, заорал Санин. – Бригада, не

меньше! Ты кого взял-то?!

– Кто попался того и взял, – огрызнулся Грызов. И пригнулся – чиркнуло у

проема разбитого окна.

– Танки!! – закричал кто-то.

– Стоим!! – рявкнул в ответ капитан.

Сплюнул попавший в рот от разрыва снаряда песок, сунул гранаты за ремень и

огляделся. Махнул двум бойцам с минометом, указав наверх, и сам двинулся на

второй этаж, подтянувшись за остов лестницы. Сверху позиция лучше, хватило бы

боезапаса.

– «Самоходки», мать твою, Федя, – проворчал, выглянув и заметив поднимающиеся

по пригорку «пантеры».

К нему, запинаясь о битый кирпич и пыхтя от тяжести гранатомета, Михаил прибежал.

Пригнулся, застегивая каску.

– Ты, что здесь?! – рявкнул Санин, отстреливая сверху всех кто на мушку попал.

– Из штаба сообщили, рота Капрухина на подходе! Сказали – держать поселок всеми

силами, а они помогут! – бодро доложил парень. Грохнулся на камни, пристраивая

гранатомет. – Я вот мал-мал прихватил!

– Откуда?! – перекрывая грохот от разрыва снарядов, прокричал капитан.

– Так трофей!! Святое дело, товарищ капитан!!

– Раз святое… слева бей, Мишка!! Вот за тополем сука притаился!! Резвей!!

Танк разворачивал дуло, поднимая его. Еще немного и жахнет прямой наводкой.

– Уходи!! – заорал ординарцу и, к снесенной взрывом углу здания кинулся,

метнул гранату. Она полетела вместе со снарядом. Танк заглох, но и точка на

втором этаже тоже. Взрывной волной снесло стену за спиной Санина, осколки

ударили ему в спину, и он не устоял, рухнул от боли и оглушающего звона в ушах.

«Мишка!» – вспомнилось и вырвало из одуряющего тумана. Поднялся и, шатаясь от

тяжести автомата, которую никогда не замечал, доплелся до парня. Тот у уцелевшей

стены сидел, головой мотал, весь в известке, пыли:

– Живой, – хмыкнул Санин, на колени осел. – Гранатомет, Миша!

– Щас…щщааас

Засуетился парнишка, перевернулся, отряхнул оружие от слома кирпичей и пыли,

начал стрелять. Николай все пытался автомат поднять, в сторону немцев направить,

и совладать не мог – тянуло его назад и все тут. Дал очередь в белый свет как в

копеечку и рухнул на спину – тяжело, холодно. Свернуло от кашля, на губах солоно

и горько.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан!! – заметив, что тот ранен, закричал

ординарец. Склонился, каску придерживая – а зачем? "Контузило парня" – подумал

Коля и вдруг улыбнулся: "а ведь тридцатое сегодня… июня… Леночка…"

– К миномету, – приказал непослушными губами, язык еле ворочался.

– Да вы же!… Да как же!

– К миномету!! – рыкнул и потерял сознание.

Как сквозь вату он слышал бряканье, словно капли падали на дно железного ведра,

и странные приказы, деловитые, отстраненные:

– Корнцанг. Тампон!

Бряк.

– Тампон. Зажим.

Бряк.

Что это? – попытался открыть глаза.

– В себя приходит.

– Я почти закончил.

– Куда его?

– В седьмую. Следующий, Валя!

Николая куда-то повезли или понесли, а может, плыл? Не понимал.

В палате уже сообрази, что вроде бы в госпитале и спросил соседа хриплым шепотом:

– Ребята живы? Отстояли?

– Может, и отстояли браток. Отдохни.

Коля закрыл глаза и забылся тревожным, больным сном.

Неудобно лицом в подушку, а повернуться сил нет, только шевельнись – от боли

скрючивает, горит спина. Коля зубами скрипел, дурея от боли и неудобства.

– Мне бы на спину перевернуться, сестричка.

– Нельзя, доктор шесть осколков из вас вытащил!

– Плевать сколько, помоги, – прохрипел – плыла она у него перед глазами.

Девушка лоб потрогала – горячий.

В жару, в мареве огня, ему казалось, он пробирается к своим, но проберется ли,

пробьются ли они? Не один, рота за ним из убитых, но живых еще там, в памяти. Он

выведет, должен.

– Миша, к миномету!… Стоим, славяне!… Стоим, стоим!… Ни пяди им… Рота,

в атаку!… Лейтенант, самоходки сзади!… Гранаты, гранаты давайте!… Леночка?…

Леночка, уходи!!

– Ишь как его, – вздохнул пожилой мужчина.

– Выкарабкается, здоровый парень, – с надсадой сказал капитан с соседней от

Николая койки. Грудь вся спелената была – сам еле дышал, шевельнуться боялся.

Палата битком была и еще привозили. Койку санитары в угол запихнули, заправили,

следом на нее лейтенанта положили – лицо в бинтах, рука «вертолетом».

– Жарко видать, – протянул опять пожилой.

– А ты тут парься! – взбил подушку кулаком молодой мужчина с усиками.

– Да куда тебе, Марк, воевать без ноги-то? Комиссуют, ясно.

– А ты Савва не каркай, я хоть без ноги, но с руками!

– Ай, – отмахнулся мужчина. Хуже нет старикам смотреть, как умирают или

калечатся молодые.

– Лучше б тебя комиссовали!

– Лучше, – кивнул. – Вместо их под пули, – кивнул на прибывших. – А не

здесь сидеть дурнем стоеросовым! Вот пойду с утра полковнику жаловаться! Не по

справедливости делают! Чего держат ироды? Там, понимаешь, бои насмерть, а ты тут

бока отлеживай! Совесть-то есть у их?!

И затих. В палате лишь жужжание мухи было слышно, стоны да выкрики капитана.

В бой Санин шел и никак из него выйти не мог.

Горели раны, горела душа, и земля горела.

Первое что увидел из пожарища вынырнув – женскую, нежную ручку, на его руку

положенную.

– Леночка, – прошептал, улыбнувшись слабо, но светло.

Мила зажмурилась: Господи, даже в бреду мертвая мучает! Да когда же она его

отпустит, ведьма?!

– Я это, Мила, – в лицо заглянула.

Санин слепо уставился на нее: какая Мила?

И глаза закрыл, заснул глубоко, но спокойно, впервые за неделю.

А девушка еще долго сидела у его постели, подавленная и раздавленная.

Если б он знал, что она пережила, когда узнала, что его ранило. Если б знал, что

ей стоило вырваться и в госпиталь к нему приехать. Что она передумала пока ехала,

как водителя подгоняла. Здесь пробивалась, по всем палатам и двум этажам искала.

– Мила Ивановна! – заглянул в палату недовольный водитель. – Ехать надо.

– Сейчас.

Бросила прощальный взгляд на Николая, и, наплевав на десять пар внимательных

глаз лежащих в палате мужчин, погладила по голове, поцеловала в лоб:

– Выздоравливай.

И вышла, гордо расправив плечи.

– Ой, ей, – протянул Савва, как только дверь закрылась.

– Да уж. Ходок капитан-то, – хрюкнул Сергей и смолк. Одно слово, движение и

грудь будто разрывают. Ну, тьфу ж ты!

– Оно хорошо, когда с женской лаской-то, – вздохнул Марк. – А я вот не знаю,

как моя встретит. Заявлюсь колченогий…

И рукой глаза накрыл: тошно.

– Ничего. Любит – примет. Ты ж без ноги, а не без этого самого, – хмыкнул

Савва.

Марка сурово глянул на него:

– Язык без костей у тебя, смотрю.

– А чего? Бабе оно с ногой или без, не главное.

Сергей хрюкнул, смешно было, а смеяться больно.

– Молкните, а? – просипел.

– А что? Разговор жизненный, очень даже важный. Он же вон тетерка супротив меня.

Ты меня Марк Авдеевич слушай. Я со своей Акулиной Матвеевной в аккурат через

месяц, как двадцать пять годов прожил – стукнуло бы! О! – палец выставил. —

Срок!

– Да столько не живут, дед, – перестал читать газету молоденький лейтенант.

– А ты вообще, сопля, молчи. У тя и девки-то, поди, отродясь не было, —

отмахнулся, укладываясь удобнее, чтобы Марка видно было.

– Ну, батя, – укоризненно качнул головой Леня и опять в газету уткнулся. – Вы

лучше сюда слушайте: "Трудности и потери на железнодорожном транспорте велики.

Только за 41 год, мы потеряли более 41 % за счет оккупированных территорий."

– Да пошел ты со своим транспортом! – рыкнул Закир. – Вы поспать дадите или

нет?!

Обожженного танкиста – чеченца все в палате побаивались, суровый мужик был.

Потому дружно затихли.

Госпиталь на Колю тоску навевал. Чувствовал здесь себя неуютно, непривычно. Не

было грохота разрывов, свиста пуль, криков, и от этого и спалось-то тревожно Раз

как-то в коридоре у сестрички бикс упал, грохнулся, так Коля вздрогнул, а

молоденький солдатик на полу растянулся, думая – бомбежка. Раненные гоготнули, а

Николай руку ему подал, бросил в ответ на смущенный взгляд:

– Бывает, браток.

Все они войной контуженые и иной жизни уже не понимают.

Поэтому, наверное, и раздражало его все: запах хлорки, нашатыря, йода, а не

пороха, гари, пыли. Белые чистые простыни, одеяло, а не шинель, покой и тишина,

размеренный режим, сон до упора и сытная пища, а не когда, что и как придется.

Бесило бездействие, одуревал просто от него, от тишины глох.

Бродить без толку по палате или в госпитальном парке, глядя на выщебленные

пулями гипсовые фигурки пионеров, не хотелось. Тупо пить и ухлестывать за

симпатичными медсестричками – тоже душа не лежала. Объяснять тому же Савве, что

ж он молодой такой да бравый и не приударит – тем более.

Но сильнее всего посещения Милы доставали, гостинцы ее: пироги да пирожки.

Взгляды еще ее, улыбочки, «уси-пуси». Видеть ни ее, не их не мог. И в одно из

посещений не сдержался:

– Заканчивай, не приезжай больше, – оборвал грубо, поднялся с трудом и на

выход поковылял. Мила так и осталась с пирожками седеть в обнимку, и ресницами

хлопать.

– Вы это, не сердитесь. Тяжко ему, раны оно ж болят, раздражают, – попытался

приободрить девушку Савва, видя, что та в слезы готова удариться.

Осипова глянула на него, как в путь – дорогу послала. Пирожки на тумбочку

положила и вышла. Губы от обиды тряслись.

– Хоть бы убило меня, что ли! – всхлипнула, бухнув дверцей «полуторки».

– Вы чего такое городите, товарищ лейтенант? – обалдел водитель.

– Поехали! – бросила зло и, насупилась, в окно уставилась.

А Коля тем временем полковника медицинской службы поджидал.

– Товарищ полковник, – пристал, как только он в коридоре появился. – Может,

выпишите меня уже? Здоров ведь!

– Отстань капитан! – рявкнул врач, не сдержавшись. Достал! Раз тридцать уже

спросил и столько же «нет» получил, но опять за свое! Только с того света, как

говорится, вынули, а он уже на передовую собрался! – Я тебя вообще комиссую!

Санин даже отпрянул:

– Не имеете право, – бросил глухо.

– Еще раз явишься и посмотрим, – и бухнул дверью в свой кабинет. Коля понял,

что лучше больше не нарываться. Поплелся на улицу, «стрельнул» у мужиков

папиросу, закурил с тоски.

К началу августа Санин уже выть готов был от тоски. Только и дел: процедуры,

перевязки, обед, сон, поход на лавочку, покурить, с мужиками поболтать. От

такого расписания любой сбрендит.

Курил, хмурился, бодро пробегающих «больных» оглядывая – день выписки, мать их,

а его опять послали. Еще неделю лежи!

Рядом на скамейку Сергей пристроился, выползать на солнышко, наконец, начал. И

шалым взглядом за юными медсестрами следить.

– Хорошенькие, – протянул и закашлялся надсадно.

– Не курил бы ты, рано, – посоветовал Коля.

– А чего здесь делать еще? С ума ж спрыгнуть можно, лежа на одном месте или

воздух пиная.

– Это ты в точку, – согласился мужчина. – Самому выть уже от безделья хочется.

На фронте бои не смолкают, ребята гибнут, а я как трутень, кальсоны о койку

оттираю!

– Не жужжи. Тебя вон еле вытащили. Отдыхай пока, навоюемся.

– Да нет уж, в гробу отдохнем.

– Ну и шуточки у тебя, – головой качнул.

К лавке Закир прихрамывая топал, в руке что-то нес.

– На, – сунул Санину треугольник. – Почта пришла, а ты куришь.

Коля глянул – сестренка.

– Валюшка, как отыскала? – улыбнулся.

– Невеста? – тут же заинтересовался Ишкерин.

– Сестра.

– Фото есть?

– Нет, брат, – вздохнул.

– А у меня невеста дома, – мечтательно протянул мужчина, голову запрокинул,

будто на кроне тополиной ее увидеть ждал.

– Тебе лет-то сколько? – немного удивился Сергей.

– Тридцать один.

– И только невеста появилась? – хмыкнул. – Запоздалый ты, однако.

– Эй? Что ты понимаешь? – скривился Закир. – Я может, всю жизнь ее ждал, ее

искал. Аллах счастье дал – встретилась! Какая разница, слушай, сколько лет мне

или ей?

Коле нехорошо стало, лицо посерело: а он вот не ждал, а нашел – потерял…

Покрутил конвертик:

– Женишься?

– Женюсь. Отпуск дадут, говорят. По ранению положено. Уеду в аул, свадьбу

сыграем.

– Молодец, – протянул, разглядывая ровный почерк сестренки. – Выписали?

– Через два дня – все, – заулыбался.

Коля зубами скрипнул от зависти. Раскрыл треугольник, гоня хмарые мысли.

Ну, вот и занятие: прочитать, перечитать, ответ написать.

Через две недели Николая выписали. На передовую вернулся, как домой.

Харченко с Семеновским чай пили, когда Санин ввалился.

– О, привет! – протянул руку Валентин, пожал. – Как оно? Смотрю, отдохнул —

рожу квадратиком отъел. Ты глянь, Владимир Савельич.

– Так режим-с, Валентин Григорьевич, – усмехнулся мужчина, доставая третью

кружку для прибывшего. – Каша, сон и медсестрички.

– Да ладно вам, – улыбнулся Николай балагурам. Рад был их видеть, как мать

родную. – Не дай Бог вам.

– О! Эт точно, – засмеялся Харченко. Фляжку достал, тряхнул. – Со свиданием?

– Отчего нет?

– Дело, – разлил спирт, выплеснув остатки чая из своей кружки на земляной пол.

Коля выпил и, взгляд почувствовал – у рации Мила сидела.

– Пойду, – сказал, поднимаясь. Сидеть с мужиками тут же расхотелось, в

предчувствии, что влезет сейчас связистка, шпильки вставлять начнет. – Как там

у нас?

– Неспокойно, – протянул, закуривая Семеновский. – «Язык» нужен.

Санин хмыкнул:

– Понял.

– На, бойцам отдашь. Свежая пресса, – хлопнул на стол стопочку газет

Семеновский. – Полит просвещение.

– Ага.

– Не «ага», а дело политически важное! – выставил палец. – К наступлению

готовимся, товарищ капитан. Читаем, потом прихожу – обсуждаем. А то знаю я вас,

выдай – не читанные на самокрутки уйдут.

Коля улыбнулся – есть такое. Сгреб газеты и пошел.

Вот и вернулся.

Глава 21

Осень слякотная выдалась. Лена окрепла, в груди так и болело, но с этой болью

она свыклась уже. Одно давило – бегает уже, а на задания не пускают. А ведь худо

вокруг – немцы молодежь в Германию угонять выдумали, плакаты развесили яркие да

зазывные. Перемыст принес один, с забора в деревне содрав, и долго матерился,

показывая, что фрицы-паскуды повыдумывали.

– Вот как пить дать, обернется вся эта малява ярмом на шею. Фашисту верить,

себя не уважать.

– А что, верят? – покрутила плакатик девушка.

– По всякому, – влез Петя Ржец. – Кто-то думает, медом им в Германии помазано

будет, завербовался. Кто-то, как девчата из нашего села, в разбег кинулись, Ганя

с Симой у Матвея кантуются на заимке. Заходил – в отряд просятся.

– Как там дед Матвей?

– А чего ему? Места глухие, немец не суется, а полицаи – свои. Им на заимку

вовсе соваться резону нет – чего не видели?

– Свои полицаи, ну надо же, – скривилась.

– Между прочим, троих я знаю. В отряд хотят, а боятся. Ты б поговорила с

командиром, – зыркнул смущенно.

– Я? – удивилась девушка. – С какой радости?

– Я тоже их знаю, если ты о тех, что на болоте окопались, – бросил Перемыст. —

Из местных, ребята. Пока в службе охраны были, в деревне сидели – одно название,

что полицаи. А после их в полевую жандармерию отписали да нас по болотам ловить

поставили. Ну, те и драпанули.

– И что, им орден за это?

– Ну, чего жалишься опять? Не Пчела – крапива прямо. Меня вон, как тогда

оглушенного на поле повязали да в лагерь кинули, насмотрелся. Ни воды, ни еды,

жара, потом холод, дождь, снег, колючка и тысячи полудохлых солдат. Вши вон с

голодухи ели. Ты на голой земле спишь, а рядом труп, околел кто-то. Так и лежит.

День лежит, два.

– Ты мне это к чему? – тяжело посмотрела на него Лена.

– К тому, что подыхать, как скоту не больно хочется. Одно желание – выбраться

за колючку подальше от трупов, вшей, смрада, голода и холода. Хитрость это,

нормальное желание жить.

– Вот ты и…

– Вот я и ага! Холод, осень, маму, Бога. Околеть втупую и собака не спешит. К

нам вон пришли: "кто служить немцу хочет"? Я не хочу, а вот жить хочу, и

поквитаться тоже. И согласился. Вышел, отлежался, отъелся и вас искать. Хорошо,

ты мне попалась, а вот пацанам на болоте никто не попался. На заборах-то не

пишут, где партизаны, – усмехнулся.

– Кому надо, находят, – заметил Петя.

– Не всем везет. Кто-то пулю находит.

– Нам трусы не нужны.

– Причем тут трусы? – поморщился Антон. – Боятся, что в расход пустят за сам

факт вступления в полицию. Меня вон тоже чуть не пригрели пулей. И до сих пор

колете глаза. А я хуже вас воюю или может, трус?

Парень молчал – нечего ответить.

– Нет, ну, чего замолк? Скажи – я трус? Может, подвел отряд? Может провокатор?

Может…

– Да хватит тебе, – поморщилась Лена. – Завелся.

Перемыст смолк, но, судя по взгляду, много что еще сказал бы.

К костру Прохор подошел, прикурил от уголька, Антону кивнул: пошли.

– Захарыч, меня возьми, – попросила Лена. – Ну, что сижу, угли сторожу?

Мужчина усмехнулся, оглядев ее и, согласился:

– Ладно, бедовая.

Девушка вскочила: наконец-то дело!

И двинулись втроем к отделению, Прохор по дороге Лене суть задания рассказал:

– Согнали, короче, немцы, молодых с деревень, в вагонах в тупике закрыли. Три

дня стоят, сегодня их в Германию двинули.

– Задание: остановить состав, фашистов отправить к праотцам, детей по домам.

– Ну, по домам или куда – сами пусть решают. Намаялись, поди, уже, за три дня

голодухи, впредь попасться не захотят.

Бойцов подняли и к железнодорожному полотну пошли.

Когда к насыпи вышли, Гена мины установил под рельсами. Ждать оставалось.

– А если дрезина пройдет? – спросила Лена.

– Шел бы состав с техникой или военными частями, обязательно бы прошла,

осторожен немец стал. А состав с рабами он беречь не станет.

– Тех, кто в вагонах не при взрыве, так в бою задеть может.

– Может, – кивнул Прохор. – Но выбор не велик, девонька.

– Это точно, – вздохнула. Сползла по насыпи, в кустах затаилась. Перемыст

рядом лег, растянулся, травинку в рот сунул, поглядывая на Лену.

– Чего? – бровь выгнула.

– Так. Дрозд узнает, что на задание с нами ушла, уроет.

– Боишься?

– Нет. Понять все не могу, чего он как пес цепной. Нормальный мужик ведь был.

– Мы все когда-то нормальными были, – нахмурилась девушка, взгляд отвела.

Травинку сорвала, мять в пальцах начала в раздумьях. – Хотя, если честно, мне и

не вспомнить, какими мы были. Знаю, что были и все.

– А я помню, – странно посмотрел на нее. – Девчонка совсем была, а теперь…как

волчиха матерая. А нутро все едино дитячье. Глаза у тебя были, – головой

покачал. Улыбаясь воспоминаниям. – Утонуть в них можно было, пропасть наглухо.

А сейчас смотришь и… тошно делается. Ты как в душу смотришь, а в ней за этот

год, как сотня Ивановичей – пепел и зола. Перемолола нас судьбинушка, —

вздохнул. – Несколько поколений да об колено войны, махом. Никогда прежними уже

не стать.

– Война закончится – станем.

– Да? – глянул на нее с сомнением и тоскливой насмешкой. – Не бывает так. Мы

в таком дерьме купаемся, и неизвестно сколько еще купаться будем, что если и

выживем, не забудем. Если еще хоть год война продлится – въестся она в нас. И

так все нутро уже ржой своей покрыла.

– Ничего. Наладится по-тихоньку. Ты станешь каким-нибудь очень уважаемым

начальником, – улыбнулась.

– Я? – и хохотнул, перевернулся, на живот лег. – Да, ну. Я ж урка, в полицаях

вон был. А что с вами, зачтется, нет, хрен его знает. По справедливости должно,

не предавал я, своих не стрелял. А как на деле – как следакам вашим ляжет.

– Вашим – нашим, ты как в чужой стране, Антон.

– А и в чужой. У меня отец-то, белогвардеец был, – посмотрел на Лену: поняла?

Та раньше б отодвинулась, а сейчас улыбнулась мужчине и призналась с грустью:

– А у меня брат – эсэсовский офицер.

Перемыст крякнул от удивления:

– Брешешь.

– Между нами.

– Да понял… Брешешь.

– Самой бы кто сказал – не поверила.

– А дядька, тот, помнишь?

– Что дядька? Письмо ему отправила – ни слуху, ни духу. Добрался он тогда до

своих или нет?… И сестре отправила, она, наверное, меня уже к убитым приписала,

– вздохнула. Лена представляла, как Надя переживала, как плакала, но все время

думала, что Игорь рядом с ней, утешит. Да и легче вдвоем. А выходило – одна

Наденька осталась. И о муже ей лучше не знать, не переживет того.

Беспокоилась Лена за нее сильно.

– А меня мать уж года два, поди ты, как отпела, – хмыкнул. – Тот-то все думал,

чего везучий: смерть не берет. Отпетых и не берет, они ж мертвыми числятся, на

них разнарядки с небес не поступает. Может и ты, а? Видишь, как выныриваешь из

всех передряг? – пихнул ее с улыбкой.

Лена рассмеялась:

– Может и так. Я все равно в эту ерунду не верю.

– А я верю, – посерьезнел мужчина. – Повторяй за мной…

– Зачем?

– Повтори. Иже еси на небеси, да осветится имя твое, да приидит царствие твое и

на земле, как на небе…

Лена презрительно фыркнула, но Перемыст все равно продолжил и, ей волей-неволей

со своей памятью запомнить пришлось:

– …Хлеб наш насущный даждь нам днесь и прости нам грехи наши, яко же и мы

прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого,

ибо твое есть царствие и сила и слава, ныне и присно и вовеки веков… Не фырчи,

эта молитва не одну крещену душу выносила, а и не крещену тоже. Богу там все

едино.

– Вот он и метет всех подряд, – бросила зло.

– Тихо, – прошло по цепи. Все шепотки и разговоры смолкли. Немного и

послышался шум приближающегося состава.

– Ну, с Богом, – перекрестился Антон. Лена лишь скривилась: ну чистый поп!

– Как оно вера-то с оружием? – поддела.

– Самое то, – заверил. – «За веру, царя и Россию»!