Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Больно, когда калечат тело ребенка, вдвойне больнее что калечат и психику.

И уж совсем невыносимо, когда калечат девочек. Ведь именно им суждено когда-то стать матерями, подарить свету ребенка. И именно у них психика еще более ранимая и восприимчивая.

Впрочем, только ли в этом было дело?

Ян встал:

– Продолжайте капать, – бросил Галине и вышел. Женщина лишь головой качнула, уверенная, что положительного эффекта не будет, а вот ухудшение уже на лицо – от девушки тень осталась.

Банга вышел на улицу, сел на скамейку зябко передернув плечами и молча подал мальчику, сыну полка, попавшему к ним в госпиталь, оловянного солдатика.

– Спасибо, – заулыбался тот с восторгом.

– Рука как? – кивнул на правую руку в гипсе.

– Да чего, товарищ полковник, ничтяк.

– Хорошо, – потрепал его по вихрам. – Беги в отделение, холодно здесь.

– Да я… – замялся игрушку рассматривая.

– Покурить? Не выйдет. Как врач предупреждаю – будешь курить, так и останешься маленьким.

Паренек поставил солдатика на скамейку и глянул на врача серьезно, по – взрослому:

– Это неважно, важно чтобы мы фашиста погнали.

Яну ответить было нечего.

Мальчик слез с лавки и забрав подарок мужчины, вразвалочку пошел в здание.

Ян проводил его задумчивым взглядом и закурил.

У него было трое сыновей. Старший, Юрий, был врачом и работал в одном из Уральских госпиталей, средний сын, Владислав, погиб еще в марте сорок второго, младший работал в Штабе при брате Банги – Артуре. Они были взрослыми, но их игрушки пригодились маленьким. Ян раздаривал их мальчикам и все надеялся, что это превратит детей в настоящих детей.

Он сам не знал, отчего его грызет тоска по детям. Может, оттого что растил он сыновей один? Может, вина за гибель жены ела? И он пытался, уделяя максимум внимания сыновьям, как-то ее загладить?

Он вообще очень любил детей и ненавидел политику, но был вовлечен в нее, добывал сведения в Прибалтике, а семья была как прикрытие. Но в один момент он понял, что рискует неоправданно, рискует ничего не ведающей Мартой, сыновьями. Понял, когда родилась дочь.

Но было поздно – он ушел и вытащил детей, а Марта и девочка сгинули. Они заплатили за игры отца и мужа в политику. И цена была неоправданной. После он решительно отодвинулся от всех этих дел, наотрез отказавшись от деятельности шпиона. Он стал очень хорошим врачом, стал спасать жизни, хоть для своей совести компенсируя отобранные.

Но Ян не был всесильным, и это огорчало больше всего.

Девушка из четырнадцатой палаты тревожила. Улучшения не было, как бы он не хотел ее вытащить, она по-прежнему горела и таяла. Он понимал, что, скорее всего летальный исход неизбежен, и это его уже раздражало.

Люди не должны умирать, а уж дети подавно. Неправильно когда гибнут невинные, ничего, по сути, не увидавшее, не узнавшие в жизни. С этим нужно что-то делать, с этим необходимо бороться.

Но как?

За свою практику Ян понял одно: мало твоего желания, мало опыта и знаний. Есть кто-то неведомый, кто отвечает за вопрос жизни и смерти, и его не переиграть.

Прошли еще сутки и жар начал спадать.

Мужчина слушал сердце девушки и почувствовал ее взгляд.

Лена открыла тяжелые веки и смотрела на мужчину до странности знакомого и все же незнакомого. Довольно крупный, с сединой у висков, внимательный, цепкий взгляд. И в белом халате.

В белом? Врач?

– Вы меня слышите?

Мягкий баритон подкупал, будил желание понять, кому принадлежит. Что-то знакомое в интонации голоса, но что?

Лена щурила глаза на мужчину. Вопросы доходили с опозданием.

– Если вы меня слышите, закройте глаза.

– Слышу, – прошептала.

– Хорошо, – улыбнулся тепло.

Чего улыбается? – поморщилась Лена.

– Как вас зовут?

Меня? – закрыла глаза.

– Лена…

– Как ваша фамилия?

Что он пристал? Зачем? Кто он?

А кто она?

Фамилия? Какая у нее фамилия? Как у Коли…

– Санина… Вы кто? – приоткрыла опять глаза. Голос тихий еле слышный, но Ян услышал.

– Полковник медицинской службы, Ян Артурович, ваш врач. Вы серьезно ранены. Вы помните что-нибудь?

Девушка лежала и смотрела на него хмуро и недоверчиво.

– Ян… другой… – прошептала, засыпая.

Банга посмотрел на женщину, стоящую за его спиной.

– Продолжайте капать, Галина Сергеевна. Дозировка прежняя.

– Ян Артурович, что будем делать с осколками?

– Ничего. Извлекать их сейчас убийственно. Капайте, Галина Сергеевна. Дальше посмотрим.

На следующий день Яну на стол легли документы на раненную: Санина Елена Владимировна, двадцать пятый год рождения, первого марта присвоено звание лейтенанта и Героя Советского Союза. А место службы – прочерк.

– Вы уверены? – уставился на особиста, привезшего документы.

– Пчела?

– В графе было написано "Пчела", – согласился.

– Значит она, – отдал честь и вышел.

Банга проводил его растерянным взглядом и задумчиво уставился на документы: Герой Советского Союза? Эта девочка?

Галина Сергеевна в дверь заглянула:

– Извините, Ян Артурович, можно?

– Да, заходите. Что у вас?

– Ян Артурович, я о Саниной поговорить – что будем делать с осколками?

– Ничего.

Женщина непонимающе уставилась на него:

– Их нужно удалять.

Ян долго рассматривал женщину не понимая, как она не понимает элементарного. Неопытная? Допустим.

– Галина Сергеевна, у Саниной сепсис, тяжелейшее состояние, раневая поверхность составляет более тридцати процентов. Вы хотите ее убить на операционном столе?

– Наоборот, хочу, чтобы она выжила. Осколки – дополнительный очаг инфекции, плюс они находятся в опасной близости с жизненно важными органами.

– Согласен. Но сейчас извлекать их безумие. Я категорически против операции.

– Возможно наоборот.

– Галина Сергеевна, позвольте мне самому решать, что и когда возможно. Изучите рентген снимок внимательней. Осколки – последствие старого ранения. Они закрыты капсулой соединительной ткани и на данный момент представляют самую минимальную опасность для организма.

Женщина помолчала и сухо спросила:

– Я свободна?

– Да, конечно.

Женщина вышла, а Ян опять уставился на документы.

Это какой подвиг какими силами совершила девушка, если ей самое высокую награду дали?

Надо бы как-то торжественно вручить, – подумал и убрал пока в стол наградной лист и звезду. А офицерские корочки в стопку других. Вряд ли они пригодятся. Девушка даже если выживет – инвалид. Будет комиссована однозначно.

Глава 28

Санин писал письмо. Писал уже неделю и никак не мог подобрать нужные слова.

Валюша осталась одна, умерла мама – что на это сказать, какие слова подобрать?

Холодно от смертей на душе у майора было, а что из него вытащишь? Боль потери? Так ее в слова не облечь. Сожаление, скорбь? Так они в глазах каждого, но выразить письмом их невозможно. Вот и вымучивал слова поддержки, а они скупыми выходили, не таким, как в уме, предложения рубленными, как приказы.

Грызов, уже капитан, сидел напротив друга, подперев кулаком щеку и, посматривал на него, пытаясь понять, что это Коля мучается, чего такое царапает на листе бумаги и морщится? Докладную, что ли, в штаб сочиняет? А Санин смял третий лист, выкинул. Расстегнул ворот гимнастерки, закурил.

– Чего ты? – спросил Федор.

– Не получается.

– Докладная?

– Письмо.

– Матери?

– Сестренке. Умерла, мама-то…

Мужчины помолчали.

– Дааа, – протянул Грызов: а что еще скажешь?

Любые слова труха, потому что не выдумали еще слов, чтобы все что в душе точь– в – точь отображали.

– Пусто, Федор, вот здесь пусто, – на грудь свою показал. – Внутри, словно поле выжженное.

Дверь в штаб хлопнула, Савельич на пороге появился:

– Ну и чего сидим? – улыбнулся, усы пригладив. – Я вам таких командиров надыбал, ух, братцы! Гвардейцы! Орденоносцы!

– И где? – застегнул ворот Санин, вставая.

– Давайте двигайтесь, – открыл дверь, приглашая контингент. Вошли трое, вытянулись.

– Товарищ майор!…

Коля рукой махнул, поморщившись и на Семеновского глянул: гвардейцы, да? Двое явно только с курсов, молодые, хоть молоко с губ утирай, а третий…

Коля уставился на него, глазам не веря, а тот вдруг щедро улыбнулся:

– "Товарищ лейтенант", – протянул, хитро поглядывая.

– Вася?! Голушко!

– Ну, – заулыбался еще шире. Миг и обнялись:

– Вот бродяга! Жив значит!

– Ну, а то!

– Знакомы, что ли? – спросил Владимир Савельевич.

– Друг! – заверил Коля и к столу Васю подтолкнул. – С тобой особый разговор будет, за стол давай. Так, а тут у нас? – оглядел молодых.

– Лейтенант Гаргадзе.

– Лейтенант Иванов.

– С курсов?

– Да.

– "Да", – передразнил, губы поджав, затылок огладил: вот что с ними делать? – Миша?! – крикнул ординарца. И приказал, как только тот высунулся из дверей. – Проводи лейтенантов на место дислокации их взводов.

– Понял, – кивнул.

Офицеры вышли, а Санин к столу двинулся. Вася смущенно улыбаясь, на незнакомых офицеров посматривал и осторожно из вещь мешка на стол провиант выкладывал. Тушенка впечатления не произвела, но появившийся шмат сала в тряпице, фляжка со спиртом, пирожки в газету завернутые – да.

У Федора глаза большие сделались, с непониманием на друга уставился:

– Он зампотылу что ли?

– Это Вася, – засмеялся Николай, обняв Голушко за плечи. – В сорок первом по хозяйственности своей с голодухи нам всем помереть не дал.

– Ай, скажите тоже, товарищ майор, – отмахнулся лейтенант, но было видно, что доволен, тем что помнят его, заслуги какие-то приписывают.

– Где ж ты был, чертяка?! – легонько ткнул ему в плечо кулаком мужчина. Рад был, как брату родному. А впрочем, так наверное и было – породнил их тот июнь.

– Да, – снял фуражку, лоб оттер. – Где только не был.

– Ну, рассказывай.

– А чего?

Федор кружки достал, Савельич посмотрел на пирожки и тяпнул один. Жевать принялся, на друзей поглядывать, а те в обнимку сидели, кружки со спиртом получив, в них глядели. Прошлое они вспоминали, молча погибших величая, дань памяти светлой им отдавая.

– За ребят? – тихо спросил Василий.

– За ребят, – серьезно посмотрел на него Николай.

Выпили, помолчали, и Санин усмехнулся, тепло на мужчину поглядывая:

– Знал бы ты Василий, как я тебя рад видеть.

– А уж я-то? Мне вон товарищ майор предложил, говорит командир у нас героический, бригада отличная, сплошь герои. Будешь в медалях и орденах. А мне ж не награды нужны, – к груди руки прижал, заверяя. – Не пошел бы, я ж на Брянском, ребята там мои. А про вас-то услышал, думаю, а не тот ли это майор Санин, что лейтенантом в сорок первом был? Не тот ли это Николай Иванович, с которым мы в котле жару фрицам давали? Вот не ошибся.

Коля улыбнулся, умиляясь. Федор сало нарезал, хлеб – подвинул на газете:

– Значит, вместе из окружения выходили? – спросил Семеновский.

– Ага, – начал жеваться Голушко.

Санин на стол руки сложил, оглядел боевых друзей и хорошо вдруг так стало, что хоть песни пой. Важно это, когда их прошлого не только мертвые, но и живее приходят. Значит не все позади гарью смерти покрыто, не все в пепел и руины превращено.

– Может, еще кого видел? – спросил у Васи.

– Кого? – пожал плечами, задумчиво дожевывая хлеб с салом.

– "Тетю Клаву". Мы же с ним вышли. Может, тоже жив, воюет.

– Может, – повел плечами Голушко.

– Что за "тетя Клава"? – разлил по второй дозе Грызов. Политрук молча сидел, внимательно смотрел и слушал. Но не смущал и ладно.

– Фенечкин, рядовой. Худой, одни кости, – улыбнулся Санин и стих, нахмурился. – А имя не помню, представляешь?

– Ну, как же? Леня, Леонид, – напомнил Василий.

– Точно! – опять заулыбался мужчина.

– А чего "тетя Клава"? – полюбопытствовал Семеновский.

– Так это вот, товарища майора подруга…

– Жена, – тихо бросил Санин, не спуская взгляда с Савельича. Голушко смолк озадаченно: какая жена? Когда успели, если ее убило тогда? Но подумал, пожевал и, перечить не стал – непонятно, но не его ума дело.

– Жена, – кивнул, зыркнув смущенно на мужчин. Второй кусок сала взял.

К столу Миша подошел, прижимая сверток к животу. Высыпал на стол сахар вперемешку с сухарями:

– Вот, – заулыбался. – И чаек сейчас поспеет.

– Шустрый у тебя ординарец, майор, – хитро улыбнулся Семеновский. – Понятливый. Молодца.

– Садись, Миша с нами, – пригласил его Коля.

– Да ну, – замялся парень. Всего неделю как звание лейтенанта получил и все не понимал, что уже в каком-никаком, но чине. Мальчишка, что с него возьмешь. Но воюет по-взрослому, без соплей.

– Садись, – за рукав потянул его Федор, заставляя рядом сесть. Спирта в кружку плеснул, подвинул.

– За солдат, за погибших друзей, – сказал Санин. – Мы вон с Василием, вместе в сорок первом из окружения выбирались. Ребята с нами из разных частей. Не все вышли.

Голушко кивнул. Миша понял, с серьезным видом выпил предложенное и, ладонью занюхал. Улыбнулся смущенно.

– Ешь, – улыбнулся и Санин. Хорошо ему было, растаяла наледь внутри. Все бы друзья боевые здесь с ним сидели – как бы здорово – то было. Вообще бы на седьмом небе от счастья был.

– Закончится война, пойдешь ты, Михаил, учиться.

– Пойду, – закивал, пирожок свистнув.

– Учителем будешь.

– Чего это? – чуть не подавился парень. – Я строителем буду.

– А я на трактор сяду.

– А я на завод вернусь.

– А ты, Николай Иванович? – спросил Семеновский. Мужчина подумал, и выходило, что иной профессии у него нет и быть не может:

– Военный я. Для меня Родину защищать не только долг или дело чести, дело жизни получается. Не уволят, в армии останусь.

– Правильно, – закивал политрук. – Военный опыт нужно будет передавать, чтобы гидра эта фашистская еще где щупальца не выпустила.

– Чтобы сорок первого больше не было, – согласился Голушко.

Лена смотрела на доктора и не могла понять: призрак перед ней или настоящий человек?

Сердце учащенно билось от шалой мысли, и тревожило Яна. Тахикардия дурной признак.

– Как самочувствие?

Девушка молчала, только смотрела во все глаза и буквально задыхалась от чувств.

Папа? Отец!…

– Что-то беспокоит?

– Ты, – выдохнула. А больше не могла, слезы и радость душили. Отец! Она не могла ошибиться, он, точно он!

Банга бровь выгнул: странное заявление. Впрочем, девушка контужена, о чем тут думать?

– Отец, – смогла, наконец, справиться с собой Лена, выдохнула главное, заулыбалась. "Как же долго я к тебе шла".

Ян не понимал, хмурился, чувствуя растерянность. «Отец», "батя", его иногда называли раненные, но не с такой интонацией, кивая на возраст и опыт, выказывая уважение. А девушка «тыкала» да еще явно заявляла право на родство.

– Ты ведь Банга Ян Артурович?

– Да, – согласился неуверенно.

– Отец, – почти засмеялась девушка. А как смотрела? Во все глаза, словно обнимала, и они светились от искренней радости.

Но чему радовалась? Какой отец?

Он глянул в температурный лист: тридцать восемь и две – не такая высокая, чтобы раненная бредила. По общему состоянию идет явный прогресс в сторону улучшения. Но теперь другая проблема появилась – последствие контузии.

Лена наглядеться на него не могла и все улыбалась, улыбалась.

Странная ситуация, – смотрел на нее Банга, и понимал лучше уйти. Девушка придет в себя, блажь или галлюцинация закончатся… Только не похоже на галлюцинацию, не в том она состоянии. Или бредит все еще?

– Как ваша фамилия? – решил проверить.

– Санина. Елена Владимировна, двадцать пятый…Я ведь в сорок первом к тебе в Брест ехала…

Если б он знал, что там было.

Нет, не нужно ему ничего знать, да и неважно это. Главное, они встретились. Это так здорово, так замечательно! Она не одна, у нее отец есть! Он жив!

– Папа.

– Я не работал в Бресте в сорок первом. Я работал там в сороковом, – сказал спокойно.

Лена потеряла улыбку. Что-то было не так и она с трудом соображала, что же?

Его лицо, глаза! Он был спокоен и отстранен, ни грамма удивления, радости даже проблеском. Отец? Ну, и отец, и что?

Девушка дрогнула, не зная, что сказать, взгляд затравленным стал, а думать, не то что спросить, страшно.

Ян встал, двинулся на выход и, Лена озвучила мысль, которой боялась:

– Я тебе не нужна?

Мужчина глянул на нее через плечо недоуменно и бросил:

– Отдыхайте.

Вышел, а ей как пощечину дали. Лежала и смотрела на закрывшуюся дверь в палату, не понимая, как такое может быть? Она же к нему ехала, она же… Не нужна? "Не работал"? А к кому тогда ее Игорь послал? Кому она верила? Да ее просто тупо кинули на встречу с Артуром Банга, а не с отцом. И не нужна она не кому ни отцу, ни дяде, и брату выходило – не нужна была.

Отец?…

Лена закрутилась на постели, рванула путы из бинтов, не в силах лежать. Ей хотелось уйти, сбежать, скрыться. Глупая девчонка! Кому она верила, кого любила? Игоря… а он расстреливал людей. Да, добыл документы, но руки у него в крови и нет ему оправдания, не может она его найти! И потому Скрябиной никогда больше не будет, никогда!

Банга?

Может отец чего-то не понимает? Может, не верит ей?

"А если ты ему не нужна"? – как наяву услышала голос Нади. Ведь не поверила тогда, а сейчас вдруг четко поняла – обманули ее, пошло, жестоко, и даже не понимают того. Если б она не ехала тогда в Брест и Надя Вильман не поехала бы, и возможно была бы жива! И Николай и все…

Она хрипела в крике и все рвалась. Соседки, перепугавшись, закричали врача и сестру.

Но Лена не заметила, как вернулся Ян, прижал ее за плечи к постели, бросив девушке в белом халате:

– Морфин!

Она рвалась туда, в сорок первый, в девятнадцатое, чтобы плюнуть в лицо Игоря и сказать Наде, что она права. Но как же горько, больно и обидно осознавать, что ты пешка в чужой игре! Как же можно играть людьми?! Как она могла гордиться Игорем?! Разведка?! На благо Родины? А ничего, что он убил тех, кому и служил?!

Грязь!! Какая же грязь!!

– Тише. Санина, успокойтесь.

Голос, как шелест.

Лена уставилась в лицо Яна, и от этого взгляда его как током дернуло – пустой он, жуткий в своей пустоте.

– Отец…

Он ее отец. А что она знает о нем, что он знает о ней? Кто он, что?

Плевать ему на родную дочь, подумаешь, явилась не запылилась!

– Ты видел как горят составы? – процедила ему в лицо, красная от жара и пота, дрожащая от ненависти и непонимания того, что творится с людьми. Люди семьи теряют! Семьи!! А они нашлись… А ему плевать!

И рванула к нему, приподнялась:

– Три-четыре утра! Все спят, самый сон! А на вагоны со спящими людьми летят снаряды. Вагоны вздымаются, горят. Дети, женщины в панике! Они не понимают, что происходит. Они слышат грохот, видят как влетают стекла из окон от взрывов. Они бегут, они пытаются выбраться из горящего состава… А сверху мессеры. Очередь и нет у бабушки внучки! Нет у матери ребенка! Нет у ребенка ни отца, ни матери!!

Ян стоял и смотрел не в силах пошевелиться, прервать ее. Он видел искаженное от ярости и боли лицо и понимал, что девушка пережила такое, что и взрослый бы с ума сошел. И не она сейчас кричала, выплевывая слова ему в лицо, словно обвиняла – боль ее кричала, горе, потери, ужасы, что довелось ей видеть.

В палате тихо было, все застыли, слушая контуженную.

– Никого нет!! – рухнула на подушку, задыхаясь. – А деревни ты видел? Представь тридцать дворов. Обычные избы, обычные колхозники в них. В одном доме мать ребенка больного молоком поит, в другом в люльке качает. В третьем муж и жена обнимаются. В четвертом бабушка с внучком букварь учат… А тут приходят фашисты и начинают выгонять всех из домов. Прикладами бить, загоняя в амбар. Вот в чем были в том и гонят на улицу, в холод! В амбар!… Всех… И бабушку с внучком, и пару, и больного ребенка с матерью, и мать с младенцем. Всееех!!… Потом спокойно, деловито обкладывают амбар с кричащими от ужаса, ничего не понимающими людьми соломой… И поджигают…И люди горят!!… Пепел, как снег летит…

Смолкла, побелев. Вдруг подумалось: зачем она это ему говорит?

Что он может понять?

И не вернуть, хоть закричись, ни себя, ту наивную дурочку, ни сожженных заживо, убитых, умерших от пыток, голода. Как не вернуть погибших матерей детям, детям матерей, женам мужей, мужьям жен. Ничего не изменить в прошлом, никого не спасти и не вытащить.

Только он тут причем?

Тихо стало. Ян сказать не знал что.

Марина, закрыв ладонями лицо, ткнулась в подушку. Светлана во все глаза с ужасом смотрела на соседку и все шею терла – душило ее от услышанного. У Марины, медсестры вовсе шприц на пол упал, разбился. Звон и заставил Яна очнуться.

– Зачем… вы это рассказали? – спросил дрогнувшим голосом.

Спокойным. Абсолютно спокойным!

– Не знаю, – уставилась на него с тоской. Горько было до одури, хоть в петлю лезь. – Думала вы поймете, как это – терять…

Банга моргнул, постоял и, развернувшись, вышел.

А Лена долго смотрела в закрытую дверь, как прилипла взглядом. И все понять не могла, смириться с тем, что родной человек от родного отказывается, что в эту злую годину, в это жестокое до невозможности время, люди так и не могут понять, что главное, что второстепенное – не может человек жить только ненавистью и в ненависти – в ней он может только сгореть или превратиться в зверя. А чтобы остаться человеком, нужно научиться любить и верить.

Ян сидел в своем кабинете, не зажигая свет. Он смотрел в темноту и думал: а если бы его дочь была жива, если бы ей довелось пережить то, что пережила эта девушка?

Но даже мысль об этом приводила с ужас, заставляла застывать в ступоре и ежится.

И подумалось, что даже хорошо, что его дочь умерла маленькой и тем спаслась от кошмара действительности.

Лена была еще слишком слаба, чтобы много думать о произошедшем. Даже мысли утомляли ее и клонили в сон.

Но только обход или перевязка, она просыпалась и все ждала улыбки от отца, самой обычной, самой мимолетной, взгляда пусть вскользь, но теплого, родного. А его не было. Спокойная невозмутимость царила в глазах, жила на лице. Ровный голос, размеренная интонация. И отчужденность.

– На поправку пошла, это же здорово! – щебетала Сима, отвозя ее в перевязочную. Лена не слушала ее, она искала взглядом отца. Но он появлялся лишь, когда Галина снимала бинты. Мазнет взглядом по лицу девушки и начинает обрабатывать, а та молчит и смотрит на доктора.

– Больно? – спросил он.

– Больно, – и хоть бы моргнула, застонала. Яну не по себе стало, почувствовал, что спросил об одном, а ответ, словно на другой вопрос получил, намек непрозрачный.

Галя внимательно поглядывала за девушкой, готовая, если что нашатырь поднести. Представляла насколько той больно, и поражалась, что та даже не морщится.

Та морщилась и вопила, но мысленно, и боль физическая ничто была по сравнению с моральной.

Женщина заметила немигающий взгляд девушки на Бангу.

– Что-то не так? – склонилась.

– Это мой отец.

Лейтенант непонимающе уставилась на полковника. Тот хмуро глянул на нее, на пациентку и бросил:

– У меня нет дочери.

Так просто и… будто под дых ударил.

У Лены челюсти свело и глаза защипало. На что же она надеялась, дура?!

– Нравится тебе или нет, но дочь у тебя есть.

– Вы хотите, чтобы я вас удочерил, лейтенант? – занимаясь обработкой ран, спросил мужчина.

Вопрос прозвучал насмешливо и отталкивающе. Хлестко, как пощечина.

И можно поставить крест на иллюзиях, но так еще хочется верить в лучшее, ведь худшего выше головы, его так много, только выгляни из перевязочной – душу криком рвет.

– Ты мне не веришь или я тебе не нужна?

Галина силилась что-то понять, сравнивала Бангу и девушку, переводила растерянный взгляд с одного на другую. У девушки в глазах тоска и мольба, напополам с отчаяньем, у него холод равнодушия, пелена, скрывающая что угодно, но четко – не подступись.

Он закончил обработку, кинул инструменты в таз, и только тогда посмотрел на Лену, ответил:

– Во-первых, у меня нет дочери. Это факт, к которому эмоции из серии "верю – не верю" не имеют никакого отношения. Во-вторых, я слишком стар и занят работой, чтобы кого-то усыновлять или удочерять. В-третьих, вы, по-моему, достаточно взрослая и в руководстве старших не нуждаетесь. А вот в наставлениях – точно. Это в – четвертых. В – пятых: я выше вас по званию и старше по годам, надеюсь на этой меркантильной почве я заслужил элементарное уважение хотя бы в обращении. Мы с вами, лейтенант Санина, на брудершафт не пили, детей не крестили, поэтому я бы хотел, чтобы вы перестали мне «тыкать».

Сказал, как таблицу Брадиса зачитал, и вышел.

Лена не сдержалась и вдруг дико закричала, выгнулась.

Галя испуганно зашептала ей слова успокоения, прижала к каталке, но ту било от отчаянья. Мечты, надежды – все в прах, последнее что было – уходило, заявив, что она никто и звать ее никак. Вынести это было невозможно.

Ян услышав крик, вернулся:

– В чем дело?

– Ей плохо!

– Санина? В чем дело? – наклонился над ней и шлепнул по щеке, прекращая истерику. Лена смолкла и во все глаза уставилась на него. Покрасневшее от крика лицо стало бледнеть на глазах.

– Вы умеете держать себя в руках, лейтенант? А вести себя не как дикарка? Будьте так любезны, уважать окружающих, – отчеканил и вышел.

Лена закрыла глаза рукой: невыносимо!…

– Выпейте, – поднесла ей успокоительное женщина, заставила выпить. – У вас контузия, – заверила.

И эта туда же? – глянула на нее Лена.

– У меня галлюцинации?

– Не похоже.

– Я ненормальна?

– Мы все немного ненормальны и значительно контужены. Время такое, – мягко сказала Галина.

– Значит, я спутала родного отца с чужим дядей и веду себя отвратительно.

– Я бы сказала – странно.

Лена закрыла глаза от слабости не в силах даже думать о произошедшем.

– Он мой отец, я точно это знаю, – прошептала уверенно.

Сима и Галя отвезли ее в палату и, вроде забудь, но из головы женщины не выходила навязчивая идея девушки. Она решилась поговорить с военврачем. Постучала в кабинет и, получив разрешение, прошла, села напротив Яна.

– Вы что-то хотели, Галина Сергеевна?

– Да… Я…понимаю, что это не мое дело, но меня беспокоит…

– Пациентка из четырнадцатой и ее психическое состояние, – закончил за нее мужчина и женщину настолько покоробил его тон и слова, что невольно передернуло.

– Знаете, Ян Артурович, если говорить об адекватности пациентки, то ее состояние как раз понятно, а вот ваше, абсолютно нет! – отчеканила и покраснела от собственной смелости.

– Поясните?

– Ваша жестокость…

– Может быть разумность?

– Нет, черствость!

– То есть, вы хотите, что бы я шел наповоду всех фантазий всех контуженных? В седьмой палате у нас, если вы помните, Галина Сергеевна, лежит обожженный танкист, майор Панов. Вот уже неделю он просит зарядить снаряд. Может быть так и сделать?

Женщина смутилась, подумала и осторожно заметила:

– У Саниной явно и естественным образом повреждена психика.

– Простите, Галина Сергеевна, но войну естественной причиной зашкаливающему количеству калек я признать не могу, – сказал доктор. – Так же как пойти в бой, со всеми кто в него рвется в нашем госпитале, и усыновить, удочерить каждого, кто видит во мне отца, тоже. Скорей всего девушка потеряла отца, это стало для нее потрясением, что естественно. Потеря близкого всегда губительно отзывается на нервной системе и на психике. Скорей всего она не признает факт гибели отца и усилено твердит, что он жив, выбрав на эту роль меня. Отчего меня? А вот тут мы можем продолжить гадание, могу предложить с сотню достойных версий. Но что они меняют? А если бы у нее погибла мать и вы подошли по возрасту или внешним данным с погибшей, и девушка заявила, что вы ее мама, вы бы приняли это как данность и припомнили бы вдруг, что да, есть у вас дочь. И это она!…

– Чушь!

– Именно, – бросил сухо. – Идите, Галина Сергеевна.

– Но ведь можно как-то мягче?

– Я и так с пациенткой более чем мягок, учитывая ее поведение.

Женщина помялась и вышла.

Ян же вернулся к рутине – заполнять формуляры на поступивших больных, готовить к выписке.

Глава 29

Март уходил, сдаваясь апрелю.

Лена шла на поправку, но стала замкнутой. Взгляд жесткий, непримиримый отталкивал досужих болтунов. И доктора. С ним у нее как коса на камень с того дня нашла.

Обида девушку глодала, и никак Лена с ней справиться не могла. Как видела Бангу, так колотить начинало. А тот мерил ее чуть не презрительным взглядом и хоть бы раз улыбнулся, пусть не как дочери – как человеку.

Она уже не ждала от него признания, поняла – не будет его. Но справиться с собой не могла, ведь он единственный близкий, все, что у нее осталось. И все следила за ним взглядом и понимала, загрызут они друг друга от безысходности, в угаре обид и непонимания. Уходить надо на фронт, пусть и не выздоровела еще. Там все ясно и понятно – здесь свои, там враги, бери оружие и бей. А в госпитале она терялась. И плавили ее сантименты, чувства, то не выплаканное и не высказанное, что не каждому и откроешь. А отцу не нужно. Вообще она ему не нужна. Нет ее, хоть и есть.

Он почти перестал к ней заходить, зато через Симу передал коробочку со звездой и наградной документ, как посылку отправил. Это было что пощечина – такую награду, как записку передать!

Видимо даже уважения она не заслужила.

Лена заставляла себя вставать, ходить, есть, послушно принимала процедуры, перевязки. Она настроилась на одно, что понятно и важно – на войну с фашистами, на отъезд на фронт. Войска громили немцев и все бурно радовались вокруг, уверенные, что очень скоро, ни сегодня-завтра наступит конец войне.

В апреле раны почти затянулись и, чувствовала Лена себя не то что отлично, но для фронта очень даже хорошо. Во всяком случае, достаточно окрепшей, чтобы держать в руках оружие и бить гадов, гнать их с родной земли. И быстрей бы – и она у дела и доктору печали нет. Все на свои места встанет. Ну, был отец, есть, но далеко и вроде бы неправда, вроде и не встречались.

Так и ей и ему лучше будет.

В середине апреля, она зашла к нему в кабинет без стука. Села за стол напротив и хмуро уставилась.

Ян вздохнул: ему было тяжело с Саниной. Что-то ело и ело его изнутри только от мысли, что она есть. И все время ждал, что она еще выкинет, чем душу разбередит.

– Я вас слушаю, – сказал сухо, решив не отвечать грубостью на ее наглость.

– Я здорова. Пора на фронт, – не менее сухо заявила она.

Ян оторвал взгляд от бумаг нас столе и удивленно уставился на девушку: она явно не в себе.

– Об этом не может быть речи, – отрезал.

– Вы не имеете права держать здорового человека на госпитальной койке.

Мужчина хмуро уставился на нее: что еще скажешь?

Лена опустила голову – неуютно ей было под его не то что винящим, но давящим взглядом. Он словно изучал ее и все понять не мог, к какому виду эта бактерия относится.

А она дочь ему! Не бактерия…

– Мне пора на фронт, – сказала твердо, но в глаза не смотрела, край стола изучала.

Больно было – вот он, отец, рядом. Родной!… А все равно чужой. Чужие они и это не понять, ни принять, как не старайся. И все ждала, что что-то изменится, он хоть скажет, просто, спокойно «дочь». Пусть, как чужой, но скажет!

Наивная надежда. От нее тоже нужно убежать. На фронте не до глупостей будет, переживать некогда.