Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Разведчики скользнули на дорогу. Пара минут и Сержант Воробей со Шкипером втянули в углубление в снегу в лесу, где притаились бойцы, немку.

– Эсэсовка, – сплюнул бывший моряк, Костя Елабуга по прозвищу Шкипер. Пилотку женщине нахлобучил и планшет лейтенанту подал.

– Жива, – бросил рядовой Серегин с таким видом, словно очень хотел исправить это.

– Остальные в хлам. Из водителя шашлык. Лейтенанту горло осколком перерезало.

– Ну, вот и "язык", – мельком глянув в документы, довольно бросил лейтенант, подмигнув своим.

– Баба, – с презрением бросил Уточкин.

– Какая хрен разница, Леня, – толкнул его на снег Воробей. – Потом разбираться будем.

– Взяли. Уходим, – распорядился Каретников, перебрасывая лямку планшета через плечо.

– Подфортило, – согласился Костя.

Бойцы подхватили «трофей» и, пригибаясь, ринулись в глубь леса. Лена только начала приходить в себя, как потеряла сознание от резкой боли в спине и в груди. Ей показалось, что все раны разом вскрылись, кожа треснула. Девушка сникла.

Она очнулась от мокроты и холода. Бойцы кинули ее лицом в снег и засели, обозревая пространство вокруг – вроде тихо.

Лена застонала, попыталась подняться, слабо соображая, что произошло, происходит.

– Смотри, зашевелилась, – бросил кто-то.

– Свяжи от греха.

Лене завернули руки за спину и она взвыла от дикой боли.

– Тихо, – зажала ей рот чья-то рука, пахнущая черти чем.

Девушка задохнулась, с ужасом глядя в покрытое щетиной, незнакомое лицо, обтянутое белым. Масхалаты она видела первый раз и подумала, что опять попала к немцам или вовсе в руки к привидениям.

Грубым.

Веревки впились в незалеченные раны вместе с лайком кожи перчаток, вскрывая хлипкую преграду струпа. Спину жгло, сорванные корочки с ран впились в них, тревожа и вскрывая, что-то потекло и, было настолько больно, что Лена обезумела. Извивалась, пытаясь вырваться не столько от жесткой хватки чужих рук, сколько от оглушающей, одуряющей боли.

– Молкни, сука! – пнул ее Серегин. Сапог пришелся по ране на животе. Она треснула и расползлась, кровь полилась. Лена согнулась, задохнувшись от боли, только чувствовала, как становится мокро под шинелью и, понимала, что второй раунд пыток ей не пройти.

– Не трогай, – отпихнул от нее Серегина лейтенант. Кивнул бойцам: посадите.

Ее перевернули и усадили лицом к группе. Лену заколотило. Смотрела на обветренные лица и все пыталась справиться с болью и дрожью, что пронизывала тело. И не могла взять в толк, что же так холодно.

Мужчина напротив изучал документы из планшета. Это стало последней каплей для Пчелы. Она рванула к нему, желая то ли отобрать, то ли убить.

И получила локтем под дых от другого мужчины. Смолкла и уткнулась в снег. Поплыла.

– Не трогай, – лениво бросил Каретников, не отрываясь от попавших им в руки бумаг.

– Мож погладить? А чего мужики, симпатичная, чулочки вон. Ножки-то не мерзнут, сука? – рывком усадил ее, втиснув в ствол сосны.

Лена лишь глухо застонала. Тело горело, сотрясалось от противной дрожи, какими-то приступами конвульсий, и все тянуло к земле. А больнее, чем было уже и быть не могло.

– Полегче, говорю! – разозлился лейтенант. – Она живая нужна!

"А вот это вряд ли", – подумала девушка. И порадовалась, отчетливо понимая – еще пара ударов и ей конец.

– Пацаны засмеют – бабу притащили, – хмыкнул «Утка».

– Документы! – выставил палец лейтенант. Свернул карты и сунул обратно в планшет. – Цены им нет, – похлопал ладонью по нему, через плечо перекинул. – Если к ним еще и эту притащим, готовьте дырочки под звезды.

– Фьють, – присвистнул Утка.

– Что-то много ныне за немецких подстилок дают, – полусонным взглядом оглядев пленную, бросил Шкипер. – Только все едино, лейтенант, порвут ее наши.

– Точно, – заверил Серегин. – За одну ногу к одной березе привяжут, за другую к другой и порвут на хрен! И правильно! Тварь эсэсовская!

Сержант внимательно посмотрел на женщину, встретился с ее туманным взглядом темных глаз и щетину на подбородке поскреб:

– Спору нет, мужики, бля… мы еще к начальству не притаскивали. А и не факт, что притащим. Глянь, лейтенант, сморило ее от ласки Серого совсем.

– Оклемается, – сплюнул в сторону тот. – Пусть спасибо скажет, что не прирезал.

Андрей Каретников оглядел своих бойцов, достал фляжку, глотнул, уставился на пленную. И поморщился: надо же падали такой уродится симпатичной?

– Чего, лейтенант, – недобро уставился на него Серегин, приняв мину мужчины на свой счет. – Она ж, сука, трепыхалась, вот и утихомирил. Кляп еще надо.

– Не надо, молчит пока. Передохнем, пойдем, тогда.

Лена в упор смотрела, как пьет что-то мужчина и, сглатывала вязкую, соленую слюну. Жарко было, в горле давно пересохло и плавило тело от духоты, боли. Ее словно бензином облили и подожгли и не выхода, ни спасения от огня не было. Полыхало и внутри и снаружи. Дышать и то от духоты тяжело было.

– Вы вот скажите, братья, – приняв фляжку от командира, спросил самый молодой в группе, Уточкин. – Почему как не симпатичная баба, так стерва и сука конченная?

– Я о том же подумал, – признался Андрей, хмуро глянув на девушку. Документы ее достал, прочел:

– Магда.

– Тьфу, – скривился Воробей. – Ох, и имечко, прости господи.

– Группенфюрер, между прочим.

– В смысле ее группой, – хохотнул Шкипер, растянулся у ног пленной на снегу, давая передышку телу. Глянул на нее с прищуром, по колену ладонью провел.

Лена дернулась, оскалившись, и вынырнула из дурмана, что разум укрывал. Почти четко увидела всех, кто рядом.

– Дергается, вишь? – хохотнул.

– Не забывай кто ты, – раздраженно бросил лейтенант.

– Понял, понял, – развел тот руки. – Честь бойца Советской армии не замараю. Да ты не сердись, командир, она мне и в стельку не уперлась, мразь эта. Просто злость берет, – лег, в небо уставился. – Наших девчонок и каких! Крошат… А эта? Чем она лучше? Вот такие как она выродков фашистских и нарожали.

Каретников прекрасно понимал ненависть ребят, самого с души воротило. У большинства ни жен, ни детей. У Шкипера всю семью расстреляли в Одессе. У Воробья жена при бомбежке погибла, а где сын тот не знал. Потерялся пацан меж убитыми и живыми. Утка на невесту похоронку получил. У Сергеева вся семья была на оккупированной территории, и недавно весть получил – никого не осталось, да не просто расстреляли или от голода те умерли. В сарай согнали всю деревню фашисты и подожгли. Теперь только память от родителей, жены да двух детишек малых и осталась.

И кого не возьми – почти у всех так. Ни одной семьи целой. От рассвета до заката по всей стране: вдовы и вдовцы, сироты.

И не понять того, ни принять, ни простить. И когда знаешь и видишь в форме тварей, нелюдей женщину, от этого вовсе с ума спрыгнуть можно.

Мужик одно, но женщина на службе упырям, сама упыриха – это было выше любого понимания и рождало лютую злобу. И отторжение на уровне души: зачем тащить через линию фронта, не проще здесь прикончить?

– Мне она не больше, чем вам нравится. Но мы должны ее довести. Приказ ясен?

– Да, ясен, ясен, – махнул рукой, отворачиваясь Серегин. Судя по его лицу, не сдержи его командир, порвал бы немку прямо здесь на лоскутья. Сидел, только желваки на лице ходуном ходили, и взгляд жуткий, стеклянный в своей ненависти.

До Лены сквозь пелену доходили слова мужчин, но сознание плавало и она никак не могла понять, по-русски или по-немецки они говорят. Вроде бы по-русски, но утверждать она бы не взялась, потому что сами мужчины воспринимались призраками, галлюцинацией, а как понять на каком языке, откуда и зачем взялась галлюцинация?

– Тогда вперед. Нам еще километров десять топать.

Лену подняли, но что хотели, не поняла.

– Ногами двигай! – рявкнул мужчина с темным от гнева лицом.

Она бы и хотела идти, да не могла – шатало и мотало от слабости и жары, плавило и вниз тянуло.

Бойцам надоело ее по сути тащить на себе. Шкипер встряхнул ее и в лицо бросил:

– Не пойдешь, пристрелю. Лейтенант переведи! А то правда не удержусь, убью суку.

Каретников перевел, но поняла ли немка, не понял. Не нравился ему ее взгляд, вид. Квелая, какая-то, то ли полусонная, то ли помороженная, а может и контуженная.

– Похоже, неслабо ее наши пригрели.

– Царапина! – отрезал Серегин, тряхнув ее, чтобы шла. И Лена шла, только куда зачем и как – не соображала. Ноги как чужие, по вате буксовали, в вате вязли, а до разума не доходило, что это снег и грязь.

– Нежная больно. Оно и понятно, товарищ лейтенант, «арийка» мать ит-ти! – поддакнул Воробей.

Лена поняла лишь «лейтенант». Глянула:

– Русский? – прошептала.

Воробей «русс» лишь услышал, платок ей в рот сунул и толкнул:

– Русс, русс, двигай давай ножками!

Впереди Утка крякнул, предупреждая о немцах. Бойцы на снег легли, поползли, Лену подтягивая. Та чувствовала как одежда водой и кровью наполняется. Сначала холод гасил жар в теле, но потом начал обжигать, раны еще сильнее раздражать.

Потом ее подняли, куда-то бежали, а она то ли бежала, то ли вязла в дурноте.

К вечеру группа остановилась на прогалине:

– Привал. До ночи здесь ждем, – объявил лейтенант.

Лена осела в снег. Ее к сосне прислонили, кляп вытащили, и полукругом рядом расселись.

Воробей хлеб вытащил, раздал товарищам. Лена смотрела, как они едят и уже не чувствовала голода, ничего вообще не чувствовала. Тело словно умирало, сдаваясь холоду и он пробирался через раны внутрь, покрывал инеем равнодушия каждую клетку. Одно не давало окончательно сдаться ему и умереть, обрести наконец свободу от боли и уйти туда, где уже ничего бы не беспокоило – документы, долг перед командиром, долг перед погибшыми, долг перед живыми.

Она не имела права подвести отряд, подвести командира, людей погибших за эти бумаги. Не могла позволить, чтобы смерть Тагира и Кости была напрасной. Вот выполнить бы последнее задание…выполнить…

– Глянь, как смотрит, волчица прямо, Бога, душу.

Лейтенант перестал жевать, заметив взгляд темных глаз пленной, голодный, больной. Было в нем, отчего не по себе делалось.

Что-то не нравилось ему, а что понять не мог. Может молодая да симпатичная, потому несмотря ни на что росток жалости к ней у него пробивался? А может, действительно взгляд смущал?

Воробей тоже есть перестал, покосился на девушку, на ребят и достал фляжку.

– Пить, наверное, хочет, – заметил смущено.

– Давай! – тут же озлился Серегин. – Накормим, напоим, она нас спать уложит. Вечным сном! Ты чего Воробей, совсем с катушек съехал?! Эти гниды – звери, и отношение к ним только как к зверям и может быть!

Лейтенант переглянулся с растерянным больше своим поступком, чем отповедью товарища сержантом, и решительно достал свою фляжку, протянул Матвею:

– Напои, – а Серому бросил. – Они конечно звери, но мы – нет.

Мужчина ощерился в ответ, одним ударом вогнал нож в банку тушенки, с таким видом – в тело врага.

– Не бычься, – примирительно заметил Елабуга. – Фрицы – сволоты, а на хрена нам как они быть? И так, сатанеем.

Воробей поднес горлышко фляжки к губам Лены, та хлебнула и…встало в горле, как свинец влили, а не воду. Разлилось по нутру огнем и скосило разум. Поплыла. Тяжко стало даже дышать.

Сержант словил ее, не дав упасть и растерянно, с долей испуга на товарищей уставился. Вроде ничего плохого не сделал, а она вон чего – труп просто:

– Чего-то не того с ней, товарищ лейтенант, – протянул.

– Ну, мать вашу! – разозлился уже Андрей, увидев, как обвисла пленная на руках сержанта. Пошел, по щеке ей легонько тронул:

– На счет трупа мы не договаривались. Ты у меня до штаба дотопаешь, что хочешь твори.

– Претворяется, сука, – бросил Сергеев.

– Не, не, звездануло ее у машины-то, а по жизни не привычная, вот и млеет, – выдвинул свою версию Утка, продолжая рот пищей набивать.

– Плевать! – встряхнул женщину Андрей, за ворот приподняв. К сосне прислонил, а она все равно сползает. Смотрит на него и сползает. – Ну, хватит! – прикрикнул, испугавшись, что правда сейчас умрет, и останутся они без «языка» у самой линии фронта. Здесь осталось-то всего ничего! Пару часов до темноты и пару по минному полю заветной тропкой проползти. А там свои, примут.

Лена смотрела на лейтенанта, а видела сотни точно таких же лиц, молодых, но войной искалеченных, превращенных в лица стариков. И дошло – русский. По-русски говорит, и поняла что говорит, да вот сил уже совсем не было ни ответить, ни порадоваться. Горько вдруг стало от четкого осознания – пришла, конец.

Ничего уже не чувствовала: ни голода, ни холода, ни боли. Все глуше они, все дальше и все ближе беспросветная темнота, за кромкой которой улыбается ей Наденька, смеется Надя, раскачиваясь на качелях во дворе родного дома. Тагир прикуривает самокрутку и усмехается: "будем живы, сестренка". Костя подмигивает ей и обнимает друга.

Откуда они там? – подумалось и понимание само пришло. Вспышкой озарения всплыло воспоминание – горящая машина.

"Я сейчас, сейчас", – прошептала им. Последнее осталось перед тем как уйти следом за ушедшими, теми, кто уже никогда не будет ни смеяться, ни усмехаться, ни обнимать наяву. Как и она.

– Мать вашу, нашатырь дайте! – потребовал лейтенант, не на шутку испугавшись, что умрет сейчас немка, им все планы обломает, а главное унесет с собой важную информацию.

Елабуга рядом присел, с брезгливостью рассматривая квелую, словно и, правда собравшуюся умереть, немку.

– Аптечку говорю! – рыкнул на него Андрей.

Тот нехотя подал и сплюнул с досады: да пусть сдохнет. Одной твари на земле меньше будет.

Лена смотрела на плавающее в серой пелене лицо лейтенанта и понимала, что выхода нет, кроме как рискнуть – не дойти ей самой, не передать документы Банге, потому что дошла. Объявил организм предел, а Бог видно ровно до этого леса ей жизни и отмерил.

– Ноль шестому, – прохрипела, давясь словами. В ответ Серегин подавился, глаза от ярости и возмущения огромными стали. Ткнул в ее сторону рукой, а от кашля внятно выразиться не может.

Лейтенант же замер: послышалось?

Елабуга к пленной поддался:

– Да она по-русски лопочет!

– Точно! Ах, ты сука! – выговорил наконец Серегин, ринулся к женщине, убить хотел, но лейтенант очнулся, откинул бойцов – Елабугу в одну сторону, Сергеева в другую:

– Тихо!

– Ты это, лейтенант, – тараща в растерянности глаза на него, закивал Воробей. – Послухай чего она, может по делу что?

– Ноль… Ноль шестому! – выдохнула Лена опять.

Андрей ее рывком приподнял, перехватил, чтобы ближе быть, понять что-то, услышать. А та хрипит как заведенная:

– Ноль шестому от Пчелы… Ноль шестому…

– Нашатырь, мать вашу! – заорал, почувствовав, что дело нечисто, как бы не на свою напоролись… и чуть не убили!

Остальные видно тоже это сообразили, притихли. Елабуга нашатырь достал, провел открытым флакончиком перед носом девушки. Та дернулась, глаза огромными сделались и в упор на лейтенанта смотрят:

– Документы для ноль шестого. Передай, лейтенант! Документы ноль шестому от Пчелы. Он знает. Еще, еще, лейтенант, ремень, – залепетала торопясь, пока в себе, пока еще соображает. – В нем документы.

Каретников хмурился, веко в тике дергалось – понять пытался, бредит она или он свихнулся – какой "ноль шестой" к ляду? Какой ремень?

– Ты кто? – рыкнул. "Только не говори, что своя, что разведка. Не поверю!" А сам уже уяснил, осознал – разведка, своя. И выходило что «ястребы» своих же угрохали в том леске. И они разведчицу мотыжили, поносили, словно тварь последнюю, не зная, что своя она. А чего молчала-то, чего?!!

– Не… не важно… Передай. Обещай… Ноль шестому от Пчелы… Ремень. Лейтенант… Внутренний… Под шинелью… В нем… его тоже… Обещай…

Мужчину скривило от отвратительности ситуации, от глупости такой пошлой и такой жуткой.

– Руки развяжи, – бросил Воробью. Тот, торопясь и больше затягивая веревку, все же распутал, но Лену от его дерганий опять повело, перед глазами потемнело. Уже не говорила – одними губами шептала: ноль шестому… ремень… документы… ноль шестому…обещай…

Каретников ее на землю аккуратно опустил, ремень снял, шинель распахнул. Второй ремень расстегнул, не сообразив еще, что же мокро, а к себе повернул, кровь увидел и на коже с внутренней стороны и на своих руках. Уставился тяжело на Серегина, словно он в том виноват. Мужчина головой качнул, замкнулся лицом:

– Я чего? Сказала бы. Она же молчала.

– А что она сказать должна была? – зыркнул на товарища Елабуга, зубами пакет с салфетками порвал.

– Сказала бы кто она.

– Кому?! – рыкнул лейтенант. – Тебе? А ты кто? У тебя на лбу корочки рядового советской армии?! Или может у меня?!

– Лопух ты, Федя, – бросил ему Шкипер. Китель женщине расстегнул. – Ничего, красивая, прорвемся. Перевяжем, а в госпитале тебя залатают.

И смолк.

Утка над ухом матерился протяжно от увиденного – бельишко тонкое к ранам прилипло, в крови все, а раны – звезды на грудине да на животе.

– Мать честная, – потянул Воробей. – Это ж что с девкой творили, гады.

Андрей слышал о зверствах немцев, видел немало, но такого не доводилось. И тошно стало, себя стыдно. Отобрал у Шкипера салфетки, на раны наложил. А тот у края перчатки кровь заметил, стянул ее, рукав отодвинул и на товарищей тяжело уставился, выказывая пробитую ладонь, глубокие кровавые борозды вокруг запястья.

В душе только маты от увиденного стояли.

Утка молча порвал свой пакет, подал с насупленным видом Каретникову.

Лена ничего не чувствовала. Где-то глухо и далеко, кто-то что-то делал с ней, а что, кто?…

Очнулась от боли и увидела знакомое лицо лейтенанта.

– Ноль шестому, – просипела опять. Мужчина палец к губам приложил: тихо. И Лена сообразила, что темно, что слишком близко мужчина к ней – значит что-то не так. Вспыхнуло где-то близко, в небе, словно лампочку включили.

– Немного осталось, терпи, – попросил тихо, ласково. И пополз, ее с Елабугой подтаскивая по тонкой тропке меж минами.

Уже почти на своей территории кто-то «умный» очередь дал над их головами.

– Свои! – рыкнул Воробей приглушенно.

Со стороны немцев выстрелы в ответ раздались. Разведчики в землю вжались. Минут пять – тихо стало.

– Разведка, вы, что ли там? – приглушенным шепотом спросили из окопа.

– Нет, Гитлер к тебе с пряниками пожаловал! – выругался Серегин.

Лена слушала эту перепалку и смотрела в темное небо. Звездочки подмигивали ей и было так спокойно, словно она возвратилась в безмятежное детство, в те дни, когда еще только собиралась ехать в Брест…

Серегин скатился по насыпи в окоп, принял девушку.

– О, бабу притащили! – хохотнул солдат, увидев трофей разведчиков. И не понял, чего на него все дружно рыкнули:

– Молкни!

Каретников поднял девушку на руки. Немного и она уже лежала в блиндаже капитана, а тот все щурил глаз, пытаясь что-то уяснить из доклада Каретников.

– И где я тебе ноль шестого возьму?

– Не знаю. Но документы нужно отдать ему.

Капитан ремень в руке взвесил:

– Эти?

– И эти!

– А бабу?

– В госпиталь ее надо.

– Немку?

– Да своя она, говорю же!

– Эсэсовка, – кивнул Попов, тяжело глядя на лейтенанта: в своем ты уме? И на политрука покосился: Вась, ты что понял?

– Не немка! – разозлился уже Елабуга. Перестал у порога топтаться – в пару шагов возле девушки оказался, шинель распахнул, следом китель и выказал раны.

Аргумент был неожиданным и веским. Перепалка смолкла. Политрук фуражку на затылок сдвинул, лицом вытянулся. Капитал головой качнул и кулаком по столу грохнул, заорал:

– Что стоите?! Сестру зовите! Марина – связь! Ноль шестого вызывай, кто бы он там не был!!

Мужчины помогли прибежавшей медсестре раздеть раненую и добавили себе впечатлений. То, что они увидели, выходило за все рамки и представления. Сестра же, молоденькая, из только прибывших, необстрелянных, суетилась и тряслась, не зная, как перевязывать, и все грозила в обморок упасть. В итоге ее в угол, как табурет задвинули и нашатырь под нос сунули, а сами обработкой ран занялись. Молча. Говорить ни о чем не хотелось. Слов не было даже из неприличных.

Андрей все смотрел на девушку, на лицо с неестественно белой, прозрачной какой-то кожей, на раны на руках, на груди и на саму грудь. И понимал одно – а ведь она совсем молодая, наверное, возраста Марины, монотонно бубнящей в трубку "ноль шестой"…

Только к полуночи выяснилось, что ноль шестой имеет отношение к штабу партизанского движения. Буквально через час пришла машина из штаба армии за документами и раненой.

Девушку повезли в госпиталь, а лейтенант со своими бойцами еще долго топтались у штаба и молча курили.

Этот, в общем-то, рядовой эпизод для войны потряс всех, хотя казалось бы чего только уже не видели, не узнали. Даже в глазах Сергеева разъедающая душу ненависть сменила задумчивость и тоска. Он искоса посматривал на товарищей и явно не понимал, что же это было, как такое вообще может быть.

– Вот ведь как, – протянул Воробей. – Это ж какие она муки приняла…

– Заткнись! – в унисон оборвали его Утка, Елабуга и Каретников. И мужчина смолк, понимая, что ребята желают одного – забыть все что случилось.

Но знал и другое – не получится у них.

– Эх, братцы, это что же немец творит, – протянул Серегин.

Лейтенант молча поправил лямку автомата на плече и решительно зашагал к своему блиндажу. За ним потянулись бойцы.

Андрей честно пытался забыть, не думать – до того ли. Но израненная, прошедшая пытки девушка все стояла перед глазами. И ела совесть, что по-гадски они так с ней обошлись. И он не выдержал, решил в госпиталь к ней наведаться. Бойцы, узнав о том, тут же потянулись к лейтенанту, кидая ему в вещмешок, кто яблоко, кто пайковый сахарок. И молчали.

Каретников затянул гостинцы в вещмешке, оглядев своих солдат и, понял, что ни один как он не смог забыть ту, что называла себя Пчелой.

– К вечеру буду, – бросил и вышел, услышав гудок – знакомый водитель, что как раз в сторону госпиталя шел, знак подал – жду.

К вечеру он действительно вернулся. Кинул мешок на стол и бросил:

– Разбирайте.

– Не понял, – прищурившись от попавшего в глаз табачного дыма, спросил Шкипер.

– Нет ее. Перевели. Отправили поездом в другой госпиталь, – отрезал лейтенант. – Закрыли тему.

– Закрыли, – вздохнул Утка.

– Жаль только не имени, ни фамилии…

– Закрыли тему! – повторил громче разозлившийся Каретников. А что злился?

Потом только понял – на себя, за то, что не узнал ни имени, ни фамилии, ни возраста, ни откуда она. И потому не сможет узнать – выжила ли.

Глава 27

Жарко, отчего же так жарко, что все стучит и стучит, – пыталась понять Лена, выныривая из тумана. И видела людей, но воспринимала их фантомами, и все вглядывалась с лица, пытаясь узнать. И не узнавала.

Пожилая майор военврач, устало потерла глаза: немного и они прибудут на станцию.

– Готовьте раненных к выгрузке, Анастасия Семеновна, – сказала старшей медсестре.

И села за истории болезней. Нужно успеть рассортировать умерших и живых, проверить, дописать, расписаться. Валя помогла, молодая сестра, разложила уже на стопки.

– Это умершие, Валентина Ивановна. Это тяжелые, – на вторую стопку указала. Женщина села и пробежала взглядом по записи в первом листе. В графе «ФИО» значилось «Пчела».

– Это что?

– Это с седьмой. Женщина после пыток.

Майор вздохнула и потерла лоб:

– Не женщина она, Валя, девочка совсем.

И подписала сбоку на истории крупными буквами: Cito! Sypsis!

– Ее в первую очередь, Валюша, – отдала исписанные листы. – Может, успеют.

– Ян Артурович, раненых привезли, – семенила за стремительно двигающимся по коридору высоким седовласым мужчиной в белом халате Ерохина Сима, санитарочка. – Тяжелые, страсть.

– Операционную готовьте.

– Так готовы, бригады в сборе, первых уже приняли. А тяжелые вас ждут, чего вы скажете.

– Сима, я иду, – напомнил, мешающейся под ногами пигалице. Толкнул дверь в приемник. Туда уже сносили раненых. Майор Павчук распределял кого в перевязочную, кого сразу на стол. Завидев Яна Артуровича бросил, махнув ему рукой:

– Там трое. Сложные.

Мужчина подошел и увидел на трех каталках в ряд двух мужчин и девочку, молоденькую, молоденькую. Она горела. Повязка на голове была в цвет лица, а щеки не просто красные – алые.

Доктор взял лист и прочел: Быстро! Сепсис!

Передал историю Галине, молодому врачу, и отодвинул простынь с тела девочки, оглядел повязки, слушая женщину:

– Имя, фамилия, отчество неизвестно. Часть неизвестна, написано – разведка. Возраст восемнадцать – двадцать лет. Поверхностное осколочное ранение левой височной области, ожог третьей степени в области груди, живота, некроз, множественные резанные раны спины, некроз, резанные, колотые раны спины, груди, рук…Ян Артурович? – вытянулось лицо женщины. Это как вообще?

– В перевязочную. Срочно. Займитесь, Галина Сергеевна, я сейчас буду.

И повернулся к мужчине, что метался на каталке, отогнул простынь, увидел распухшую ногу и понял, что придется ампутировать, вариантов нет.

– В операционную, – бросил.

Через десять минут он уже входил в операционную, где за перегородкой расположилась перевязочная. Девушку уже раздели, сняли бинты, а салфетки оставили. Сима руки к груди прижимала, таращась на кровавый эскиз звезд на груди и животе, проступающий сквозь марлю. Галя исподлобья смотрела на Яна.

– Не иначе, гестапо, – бросила глухо. Банга был согласен, потому промолчал. Завязал маску и начал пинцетом снимать салфетки, а с ними кожа сошла, оголяя изъязвленные раны, глубокие, с оплавленными краями кожи.

Худо.

Девушка заметалась, захрипела, и доктор глянул на санитарку: придержи ее.

– Края иссечь. Перекись, стрептоцид не жалея, повязки не плотные, – продиктовал Галине. – Закончите, позовете.

И перешел за стол с мужчиной, для ампутации. За тремя другими столами оперировали коллеги. Булыгин, ассистент хорошо справлялся, и Ян вернулся к больной. Осмотрел раны на руках – тоже скверно. Если удастся справиться с сепсисом, нужна будет операция для восстановления сухожилий. Рана на голове ерунда, по сравнению с другими, но не так уж поверхностна.

– Нужен рентген, – бросил, заподозрив наличие осколка. – С повязками – та же схема.

И опять к столу, Булыгину помогать.

Вернулся, девушку уже на живот положили.

Ян глянул на изрытую грубыми, глубокими ранами спину и уставился на Галю: жива? В обморок не собирается упасть? Нет, но взгляд растерянный, жалеющий.

Мужчина взял пинцет и скальпель: тут много работы и молодой, неопытной ее не доверишь.

– Дима, сам справишься? – спросил у Булыгина.

– Да, Ян Артурович, заканчиваю.

Ян приступил к иссечению, давая распоряжения Галине:

– Капельницы с литической смесью три раза в сутки. Глюкоза, витамины, три раза в сутки. У старшей сестры есть пенициллин.

– Но он плохо апробирован.

– У нас нет выхода, нужно рискнуть. Посмотри, – кожа сходила сама, оголяя покрытые вкрапленьями гноя мышцы. – Иди за пенициллином. Сейчас же заряжай капельницу. Прокапать за сегодня не меньше десяти флаконов.

И все спокойно, обыденно.

Галя не могла этого понять. Она не считала Бангу черствым или жестоким, наоборот, восхищалась его мягким, очень ласковым отношением к больным, восхищалась как специалистом очень высокого класса, но вот в такие минуты совсем его не понимала. Он словно не видел, что сотворили с девушкой фашисты – даже не моргнул, словно не понимал, что она и так в тяжелейшем состоянии – назначал плохо проверенный на деле препарат.

Она попыталась вразумить полковника:

– Ян Артурович…

Но тот тяжело посмотрел на нее, обрезая все возражения:

– Это приказ, лейтенант медицинской службы Радченко. Выполнять.

Галя пошла к старшей сестре, и услышала за спиной наставления доктора санитарке.

– Сима, отвезешь пациентку в четырнадцатую палату.

И подумалось: не такой он черствый.

В четырнадцатой стояло всего три койки и лежали две женщины.

Лена металась в бреду, чтобы она не вырвала иглы из вен, ей привязали руки бинтами к койке, но все равно приходилось дежурить.

Ее жаркий шепот сводил с ума соседок.

– Дети… что вы делаете… остановитесь… уходите, уходите!… Не жгите…. Там же дети…. Дети там…. Дети…. Стреляй, стреляй, ну!… Уходи, Саша!…Коля… Дети… уводите детей…. Уводите… убьют…сожгут…Передать… лейтенант!…. Ноль шестому…. Ноль шестому!… Сожгут… бегите… быстрее, быстрее!

Светлана села, уставилась на соседку, Машу Ромашину:

– Не могу больше. Такое чувство, что детей жгут.

– Бредит.

В палату заглянул полковник, проверил капельницу, пульс:

– Лейтенант Ромашина, на перевязку, – бросил и вышел. Следом Сима просеменила, села у горячечной на табурет.

Маша, тяжело опираясь на костыль, двинулась в перевязочную, Света к Серафиме повернулась:

– Зовут хоть ее как? – кивнула на новенькую.

Девочка плечиками пожала.

– А лет?

Тот же ответ. Женщина озадачилась:

– Это как, Сима?

– Так откуда ж я знаю, тетечка Света, – шмыгнула носом малявка. – В истории ни звания, ни названия. Знаю только что она разведчица и фрицы ее пытали, – с предыханием, округлив глазенки, сообщила девочка.

Света бы посмеялась над глупой, да новенькая плоха была и такое в бреду говорила, что невольно верилось словам санитарки.

Лену колотило, выгибало. Она рвалась из пут и кричала, не осознавая, что хрипит и только. Она рвалась в бой, жала на гашетку автомата и видела, как падают фрицы. Она бежала по полю к Николаю и видела, как расцветает воронка, забирая его себе. И кричала от возмущения, кричала от отчаянья, видя, как горит амбар с людьми: стариками, детьми, женщинами. Стонала и пыталась остановить выстрел Игоря и все звала Надю.

Ей было страшно одной и она плакала.

Ей было горько бродить по сожженному полю и звать, звать хоть кого-то живого, и видеть воронки, обгоревшие лица, что пеплом вздымались в серое от дыма небо, а вместо облаков летели черные самолеты со свастикой на крыльях.

– Третьи сутки. Улучшения нет, – сухо сообщила Галина Яну на осмотре.

И не могло пока быть. Организм истощен, очаг инфекции огромен.

Банга смотрел на заостренное лицо, впалые синяки глазниц под глазами девушки и делал вид, что слушает пульс.

Потрескавшиеся от жара губы шептали слишком страшное для него и, врач все силился понять, кто она, этот ребенок, попавший под маховик войны. Как это случилось? Как всегда? Как попадают дети – полка? Но для этого она взрослая. Сколько ей вообще лет? Виски с сединой и на вид лет двадцать пять, а то и больше, но отчего-то он уверен – много меньше.

К детям у Яна было особое отношение. Он не просто жалел их – душой болел.

Пацанята со взрослыми взглядами вызывали у него отчаянную тоску и желание хоть что-то сделать, чтобы вернуть детям пору детства. Пусть на миг, на секунду увидеть естественную для мальчишки задорную, хитрющую улыбку, узнать о шалости, увидеть радость от кусочка сахара или оловянного солдатика и смотреть, как они играют, а не сидят как взрослые на лавке, курят и говорят с солдатами, повидавшими и до войны, наравне.