Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Чего это «губу»? – возмутился Вася.

– Ничего! Молкни! – отрезал Еременко, тоже на лейтенанта покосившись.

– Эх, ребята, – вздохнул Иван, расслабленно в стену спиной уперся, котелок из

руки не выпуская. – Я о другом подумал. Вася-то понятно – молодой, резвый,

подружка нужна. А наши-то голубушки как там? – на сержанта уставился. Тот

голову опустил, за махоркой полез.

– У немцев мои, – бросил. Затянулся едким табаком, горе в душе с горечью во

рту мешая. – К сестре в Житомир в аккурат перед войной подалась. Мать у них,

теща моя, плоха стала. Вот люба моя и поехала проведать да помочь. И Катюшку-дочку

взяла… Все! – как отрезал. Вышел из землянки на свежий воздух.

Лейтенант самокрутку закурил, отодвинув кружку. Горьким чай с сахаром показался.

В блиндаже у капитана Харченко дым от табака стоял такой, что хоть топор вешай.

– Вы бы хоть проветрили, – бросил Коля, входя.

– Аа! Лейтенант! Пришел все-таки! Ну, давай к столу! – замах ему рукой

Валентин Харченко.

– Шульгин, налей человеку, – толкнул Тимофея Костя Клепкин.

Мила молча к Коле подошла, за руку к столу отвела, рядом посадила. Света в

тарелку, самую настоящую, капусты квашенной и картошки положила, кусок чуть

пригоревшего пирога.

– Ешь!

Тимофей кружку с первачам перед ним поставил.

– За Светочку, за Валентина.

– За победу, – зло, пьяно бросил капитан Старыгин, уставился мутным глазом на

лейтенанта. – За то чтоб эта курва фашистская сдохла! Чтоб Гитлер… подавился!

Чтобы… чтобы…

– Леха, ты закусывай, – подвинул ему банку открытой тушенки Харченко.

– Нет, – мотнул тот головой. – Да…

Выпил залпом браги и опять головой мотнул:

– Чтоб им всем сукам!… – и грохнул по столу кулаком.

– Я его отведу, – встал Клепкин.

– Да уж, – согласился Валентин. И на Николая глянул. – Что припозднился

лейтенант?

– Пополнение прибыло. Разбирался.

– А, ну, хорошее дело. Двигайся, выпьем. Сигареты вон бери. Трофейные.

– Пусть поест человек, – отрезала строго Мила.

Старыгина вывели, Света с Тимофеем танцы затеяли. А Санин смотрел на них и

капусту жевал, делая вид что не видит Осипову, не чувствует, как та, подперев

подбородок рукой, чуть не лежит на нем.

Странно, не нравилось ему это. Девушка симпатичная, правильная, фигура стройная

– все при ней. А не нравилась.

– Потанцуем? – спросила, засмотревшись на пару.

– Не умею, – буркнул.

– Совсем? – посмотрела ему в глаза. – Врешь ведь, – улыбнулась.

– Не лгу.

– Хочешь, научу?

– Ноги оттопчу.

– Стерплю.

– Не стоит, – глянул на нее. Женщина отодвинулась, затосковала.

Политрук Семеновский внимательно посмотрел на нее, на Николая и тихо сказал

женщине:

– Не лезь ты к нему. Женат он.

– А что я, Владимир Савельич? Я ничего.

Санин жевал капусту как траву и чувствовал себя медведем в посудной лавке. И

чего пришел?

Лена, Ленка, Леночка, – комом вставала капуста в горле.

Сколько прошло?

Кой черт с ним тогда случился, сейчас происходит? Кто она ему, что? А дышать без

нее так и не может.

Первач глотком в горло закинул, хлопнул кружку, закурил.

– Давно погибла?

– Что? – уставился на Харченко. Тот пытливо смотрел на Николая, щуря глаз от

табачного дыма.

– Жена, говорю, давно погибла?

Санин помолчал и глухо бросил:

– В июне.

Володя налил всем браги и молча поднял кружку, выпил. Крякнул, прижав кулак к

губам:

– Что земля пухом, всем ушедшим от нас, – прохрипел.

– Мертвых помнить надо, а живым жить, – высказалась Мила с заметным

раздражением. На лейтенанта покосилась: понял, о чем я?

– Вот вобьем в глотку Гитлера кол осиновый – будем жить, – кивнул политрук.

– Когда же это будет, Владимир Савельевич? – протянула женщина с тоской.

– Будет, сержант Осипова, будет.

– Скорей бы, сил ведь нет смотреть что творится, – вздохнула, начала капусту

жевать, подбирая с тарелки прямо пальцами. Взгляд задумчивый, печальный – на

Колю. А тот курил, смотрел перед собой, и вроде на смеющуюся над шутками

Шульгина Мятникову, а видел Лену. Стояла та у окна вагона и улыбалась ему. Коса

по груди вилась, ветер волосы обдувал, полоская светлые занавески на окне.

И будто живая Леночка, жива. Руку протяни – дотронешься.

Санин улыбнулся светло – Света удивленно бровь вскинула и, мужчина очнулся,

нахмурился отворачиваясь. Больше не стоит пить – грезится уже.

– Покурю, пойду, – вышел.

Сел прямо на землю у наката, ветру и снегу лицо подставляя и, тошно на душе —

хоть вместе с ним вой.

Дверь скрипнула – Семеновский на свежий воздух вышел. Поежился, закурил, на

Николая поглядывая. Руку в карман сунул, прислонился к накату, нависнув над

лейтенантом:

– Третий месяц вроде вместе, да, Коля?

– Да, – разжал тот губы, поднялся. Ясно было, сейчас политрук крутить-вертеть

начнет.

– Странно даже – третий месяц… А ни черта о тебе не знаю.

– Что-то хотите знать, Владимир Савельевич? Спрашивайте, мне скрывать нечего,

отвечу.

– Думаю, отвечал уже, – хмыкнул. – Да нет, Коля, ты не суетись, я без наезда

и подозрений. Командир ты хороший, ребята тебя жалуют, боец отличный, разведчик

можно сказать и героический Что не «язык», то в чинах, со знанием, значит,

обстановки. Одно меня мает, так, для личного интереса понять хочу – то ли

Осиповой ты мозги пудришь, то ли недосмотр чей-то.

– Вы о чем, Владимир Савельевич?

– О жене твоей, никому неизвестной, – посмотрел ему прямо в глаза. – Женат,

говоришь, а по документам-то – нет.

Санин отвернулся, потоптался, соображая, как политруку все объяснить. А никак

выходило, не поймет.

– Расписаться не успели, – бросил.

– Ага? Значит, мозг пудришь.

– Нет.

– А если в графу запишу? – пытливо уставился на него мужчина.

– Буду только благодарен.

– Даже? – не поверил. – Ну, ну. Погибла, говоришь?

– Да, – зубы сжал.

– И что, мертвую в графу записывать? – политрук не верил и не мог знать, что

своими вопросами, как в свежей ране ковыряется, а душа без него кровоточила.

– Да! – развернулся к мужчине. – Санина Елена Владимировна! Так и запишите!

Владимир Савельевич крякнул, растерявшись.

– Ну, ну, – протянул. Окурок откинул и руки в галифе, опять на Санина смотрит:

– А ведь запишу.

– Ждать буду, – даже не моргнул.

Политрук помялся, попинал бревна у блиндажа, будто снег с сапог стряхивал. И

развернулся, ушел к компании.

А Николай зажмурился от боли в груди и грохнул кулаком по накату: мать перемать

вас всех!… Ленка… Леночка…

На улицу Осипова вышла, передернулась:

– Зябко. Не замерз?

Санин затылок потер в себя приходя, папиросы достал, закурил:

– Нет.

– А мне вот холодно, – подошла вплотную к мужчине. – Не согреешь меня?

Коля мочал, в небо смотрел.

– Не нравлюсь? – прошептала с тоской.

– Нравишься, – кивнул и глянул. – Но и только.

– А тебе больше надо? – голос зазвенел от обиды и раздражения. – А что тебе

надо, лейтенант? Ну, что?! – вытянулась, чтобы в глаза заглянуть.

Николая сверху посмотрел на нее, огладил волосы, щеку и прошептал в лицо:

– Леной стань.

Мила моргнула, не понимая, отодвинулась. Постояла и молвила:

– Ничего, мужики они как ветер – то в одну постель задует, то в другую. А я

подожду, – кивнула.

Лейтенант грустно улыбнулся:

– Глупая. Много ты о мужиках знаешь.

– А вот и посмотрим, – сверкнула глазами. Пошла к дверям и остановилась,

обернулась. – Наступление скоро. На все наплевать, Коленька… жив только

останься.

Дверь скрипнула, впуская ее в дым.

Санин вздрогнул, но не обернулся – в небо смотрел. А оно, зараза, глубокое,

темно синее… как глаза Лены, когда сердилась.

Фашисты рвались к Москве через Солнечногорск, Каширу, Тулу, Клин.

Жарким тот ноябрь выдался. Таким жарким, что плавился снег и земля, пропитанные

кровью, потом, сплавленные в одно с телами убитых.

Атака за атакой, как волна за волной, шли немцы и захлебывались.

Грохот от взрывов стоял такой, что товарища рядом слышно не было, и казалось

сама земля разверзнется вот, вот от обстрелов.

– Сдохните здесь все, сдохните! – рычал сержант, сжимая противотанковую

гранату в руке. А танки перли. Лязгая траками, скрипели башнями и выплевывали

снаряды в хлипкий заслон из горстки солдат.

Коля оттащил в воронку раненного Голубу и к своим.

– Держаться, держаться, братцы!

– А куда денемся, – зло хохотнул Еременко.

– Некуда дальше, некуда, – прошептал лейтенант соглашаясь. На зубах песком

хрустела земля. Танки шли на позиции, огибая подбитые.

– Сколько же их, а, товарищ старший лейтенант? – просипел молодой солдатик,

прямо перед боем кинутый в подкрепление роте.

– Не ссы, малявка, – закусил нож в зубах и вынырнул из окопа, пополз с

гранатой под танк.

– Пехоту отсекайте!! – рявкнул лейтенант, паля из автомата. – Бегом! —

толкнул к краю окопа молодого. – Сумятин, с гранатами у нас что?!

– Хреново! – бодро доложил тот и пригнулся, уворачиваясь от брызг земли из-под

пуль. – Пристреляли суки!

Сплюнул и на другую позицию.

– Значит, живем! – хохотнул Санин.

– Клепкин, кажись, захлебнулся, – бросил ему сержант. С левого фланга ничего

не слышно было.

– Сбегай. И связь, Федя! Доложи, что долго не продержимся.

– Понял, – юркнул в сторону.

Над головой лейтенанта грохнуло. Коля стряхнул землю и опять дал очередь.

– Малыгин, не спим!! – рявкнул молодому, не слыша выстрелов из его винтовки.

Глянул, а тот мертвый – прямое попадание в висок.

Гранату вытащил у него, обоймы подобрал и перебежками под подбитый танк – хороша

позиция.

– Хрен выкурите! Ну, что, что?!! – заорал ползущему на него танку. – В

Германии своей гребанной не сиделось?! Иди, угощу, сука!!

И взметнул гранату. Дуло скривило, танк встал.

– Подавись, тварь, – и дал очередь по вылезающим танкистам. Те свесились на

бронь.

Над ухом жахнуло. Пуля ожгла ухо.

Пора убираться на другую позицию, – понял Санин. Чуть отполз, на бойцы

наткнулся, залегшего с гранатой.

– Живем! – гаркнул.

– А то!

В небе появились ястребки, дали по позициям так, что голову не разогнуть было.

Но атаку фашистов остановили.

– Захлебнулись, суки, – сплюнул кровь пополам с землей Ложкин. – Передышка,

лейтенант, – и стек по насыпи окопа, глаза в небо.

Мертв.

Санин осел прямо в грязь и уставился перед собой.

Сумятин, Грызов прошли по окопу, рядом сели – взгляды на погибшего друга.

– Хана Клепкину, – бросил сержант через пару минут.

– А Голубу медсестричка в санбат оттащила, – добавил Ефим. К ним, качаясь и

руку придерживая, Еременко подошел, сел, за махрой в карман ватника полез:

– Покурить бы, братва.

Еще трое солдат пристроились в окопчик.

– Все? – спросил Санин.

– Нормально, товарищ лейтенант, – заверил Ефим.

– Сейчас снова пойдут.

– Ну и хрен на них, – затянулся Тимофей.

– На них-то хрен, а вот за спиной Москва.

– Там ползет кто-то, товарищ лейтенант, – бросил солдатик, выглядывая за

насыпь, только в тыл, а не в сторону немцев.

Коля выглянул и получил каску на голову – сержант побеспокоился:

– Поживешь еще, голову береги.

– Все поживем, – заверил.

К ним ползло подкрепление. Бойцы скатывались в окоп и расходились.

– Принимай пополнение, бродяги! – появилась сверкающая улыбкой физиономия и

ящик с гранатами.

– О! Це дило! – обрадовался Еременко.

– Сержант Федоров! Со мной взвод и три ящика с гранатами, – отрапортовал

чистенький, румяный здоровяк лейтенанту.

– Живем, – хмыкнул тот. Бойцы заржали.

– Ну! – развел руками Ефим. – При таком-то подкреплении?! Да зараз немцы

разбегутся, как только сержанта увидят!

– Батальон из резерва на подходе, – бросил тот.

– А связь?

– Связисты тоже сейчас будут, – заверил.

– Ну, точно живем! – хрюкнул Федор.

– Салаг в цепь, раздать гранаты и быть наготове, – приказал лейтенант.

– Есть.

Минут через десять по цепи к лейтенанту весть дошла – связисты прибыли. И тут же,

не таясь бегом к нему Мила прилетела, кинулась на грудь:

– Жив родненький! Жив!

Санин даже опешил.

– Ты чего?

– Чего? Чего?! – встряхнула его за грязный бушлат и просипела, чуть не плача.

– Мне же сказали – накрыло вас всех.

– Да щаз! – гыкнул Ефим. – Размечтались фрицы.

– Не слушайте никого, товарищ сержант, – подмигнул ей Федор. – Разведчики,

они ж самые живучие!

Девушка смутилась пристального внимания и к облегчению Николая, отлипла от него.

– Ты-то здесь зачем? – спросил, принимая окурок, протянутый Тимофеем.

Затянулся.

– Связь. Сама попросилась.

– От бабы, – послышалось слева.

– Дура, – кивнул Санин, соглашаясь. – Чтоб духу твоего здесь не было. Мне

одного связиста хватит. Федоров?! Солдата в сопровождение сержанта в тыл. Бегом!

– Не имеешь право!

– Это приказ, сержант Осипова! Кругом марш! – и пошел по окопу бойцов

проверять.

Солдаты держались до последнего. Жестокие бои за каждую пядь земли шли весь

ноябрь, а шестого декабря Западный фронт перешел в наступление.

Глава 17

– Наши войска перешли в наступление!! Ура!!! – неслось над лесом. Весь отряд

радовался.

Лена с улыбкой смотрела, как прыгает всегда сдержанный, серьезный Захарыч – дите

просто!

Тагир подлетел, схватил ее, затормошил, сияя улыбкой:

– Пошла пехота, пошла родимая!! Крындец Гитлеру, сестренка! – обнял, закачался,

словно вальс ее танцевать пригласил.

Саня тут же отодвинул:

– Полегче.

– Оо! Понял! – выставил руки. – Отелло, Дездемонну не замаю!

– Шут, – фыркнул Дрозд. И пихнул легонько девушку. – Конец войне-то скоро, а?

Она кивнула с улыбкой, а вот улыбка лейтенанта с губ сползла, взгляд больной

стал:

– Долго молчать-то будешь? – процедил. Душу ему ее немота выворачивала.

Смотрит Ленка глазищами своими и будто нутро у него вынимает.

Не сдержался, схватил за грудки ватника, к себе притянул и в лицо зашипел:

– Хватит уже! Слово скажи, знаю, можешь. Ну, Лена!… Пожалуйста.

Она виновато улыбнулась, а в глазах тоска и сожаление.

Его жалеет!

Отпустил, руки в карманы сунул. Взгляд тяжелый в никуда:

– Замуж за меня выйдешь? – спросил зло. Покосился – та смеется, глаза так и

светятся.

Обидно стало. Может, не поняла?

– Я серьезно.

Головой качнула: «смешной ты».

Смешной, – кивнул:

– Дурак, потому что.

Лене жаль его стало, погладила ладонью по рукаву, в лицо заглянула и давай

взглядом объяснять: "ты славный, ты очень хороший. Но ты же знаешь, у меня

другой есть".

Дрозд понял, взбесился, схватил ее за плечи, встряхнул:

– Кто?! Покажи мне его! Где он?! Ну?! Где?! – проорал.

Пчела укоризненно головой качнула: «не надо так. Ты знаешь – где». Вырвалась и

пошла в свою землянку.

Дрозд так и остался дураком стоять.

Радость, радостью, а война не закончилась. И о том, что знали бойцы, в отряде

должны были узнать все. Уже вечером Лена и еще четверо связных отправились со

сводками о наступлении советских войск и разгроме гитлеровцев под Москвой по

окрестностям, чтобы передать их подполью, а те, распечатав, размножив от руки,

смогли донести новость до населения.

До января она курсировала по округе и видела, как бесятся фрицы из-за поражения

под Москвой. Пару раз ее чуть не взяли, но каким-то чудом ей удалось вывернуться.

В середине января она шла в деревню, чтобы передать сводку местным комсомольцам,

но заметила крытые грузовики, цепь автоматчиков, и залегла на пригорке.

Что-то нехорошее творилось в деревне. Гул людских голосов стоял, крик, плач. Она

не могла понять, что происходит, только видела, как стреляют в тех, кто пытается

убежать. А потом заметила, как людей сгоняют в амбар на краю, запихивают,

подгоняя прикладами. Большинство людей были легко одеты, видно, в чем были, в

том их и повытаскивали. Дети плакали, женщины рвались. Какой-то мальчик все-таки

вырвался из толпы и помчался по снегу к лесу. Мать заслонила автоматчика, чтобы

дать время сыну и упала от очереди замертво. Следующая очередь сняла мальчика.

А потом случилось то, что девушка не могла представить и в кошмаре.

Людей загнали в амбар, закрыли на крепкий засов, обложили соломой и подожгли.

Крик, треск огня, стрельба по тем, кто пытался выбраться из окон.

Лену колотило, но она не замечала этого, хотела отвернуться и не могла. И видела,

как выскочил объятый огнем человек и бежал, пока не рухнул. Видела, как спокойно

стоят вокруг огромного костра из людей фрицы и посмеиваются, курят, снег

попинывают, методично отстреливая всех, кто выбегает.

Лена как будто провалилась в кошмар. Смотрела, как взмывает вверх пламя и летят

хлопья сажи, пепла тех, кто буквально час назад спокойно спал в своих постелях,

строил планы, чего-то ждал, целовал ребенка в лоб, утешая за ссадину или детскую

обиду. Теперь их не было. Той толпы, что как скотов запихали в амбар и подожгли

– не было. И никто никогда не узнает, чего хотела девочка из крайнего дома и

какой бы она выросла, кем бы стала. Никто не узнает, как прожила старуха из избы

напротив, кого ждала и кого привечала, на что надеялась, что еще хотела от жизни.

А немцы шли по деревне и поджигали дома, вытаскивая из них, что им нравилось.

Один нес швейную машинку, другой куклу.

Все это было выше человеческого понимания, где-то за гранью реальности, за

гранью сути человеческой.

Фашисты загрузились в грузовики и уехали.

Пожар отгорел, только угли еще трещали на ветру, а может, стонали от невыносимой

боли души убитых? Пустота вместо деревни. Вместо тридцати дворов тридцать

пожарищ и обгорелых печей, с десяток покореженных железных кроватей и ведро у

колодца, что раскачивал ветер. И оно скрипело, скрипело, словно служило панихиду

по ушедшим в иной мир в это солнечное январское утро.

Лена ничего не соображала. Она поднялась и на деревянных ногах поплелась к

выжженной деревне, не озадачиваясь, чего хочет. Душа не принимала факта смерти,

отторгала саму возможность того, что произошло. И девушка не верила, что погибли

все, не могла поверить. И бродила, бродила мимо головешек, остатков утвари, той,

что уже никогда не пригодится своим хозяевам. Возле одного пожарища она увидела

обожженный букварь и застыла над ним. Стояла и смотрела на веселые буквы, не

чувствуя, как ветер бьет ей в спину.

– Кто-нибудь? – прошептала и очнулась. Огляделась и закричала. – Эй?!! Кто-нибудь!!

Живые?!! Ну, кто-нибудь?!!! Люди?!!

Тихо. Только ведро все скрипит и скрипит, ноет, плачет. А больше некому.

Лена в прострации раз на десять обошла все и вдруг заметила что-то темное на

снегу за тем местом, где стоял амбар. Кинулась – ребенок, девочка лет трех, в

одной рубашонке.

Перевернула. Та сжалась и хлопает заиндевевшими ресницами.

– Жива…

Обняла ее. Минута, две, чтобы почувствовать живого ребенка на руках и вот

очнулась, стянула с себя ватник, растерла ручки, ножки онемевшего от холода и

пережитого ужаса дитя. Укутала и к лесу. Наткнулась на щуплого мальчика, который

убежать от фрицев пытался. Тот жив оказался, но без сознания – ранен тяжело.

Под мышку его и тягать.

Тяжело, снег еще под ногами вязнет, но ничего:

– Ничего… Держитесь… – только и просила, задыхаясь от тяжести ноши.

Передохнула чуток, испуганной девочке подмигнула и улыбку вымучила. – Хорошо

все будет, хорошо. Тебя как зовут?

Девочка молчала.

Лена нос и щечки ей растерла, сильнее укутала. Мальчика шалью обвязала.

– На спину ко мне сядешь? Покатаю, – спросила девочку. Та несмело кивнула —

глаза огромные от страха.

Лена пригнулась, давая ей возможность обвить руками шею, ногами за талию обнять.

Подняла мальчика на руки. Не легче так идти и не проще, но раненому ребенку

лучше.

Только ночью она смогла донести детей до поста. А там уж ребята помогли,

подхватили детей.

– Откуда? – спросил новенький, Петя Ржец.

Лена молчала.

Мальчик выжил, с девочкой тоже все стало нормально. Они жили в семейном лагере,

не обделенные ни заботой, ни вниманием. И можно было бы успокоиться, но Лена не

могла.

С того дня, как будто заклинило в ней что-то – потребность убивать фашистов

стала как жажда жизни. И она уходила с бойцами на задание, не спрашивая

командира. Какой отряд идет – и она с ними, не слушая никого.

Командир устал ругаться и приказал запереть ее на «гаубвахте», что служила баней.

Сутки просидела, выпустили, опять с бойцами ушла. Снова «губа».

Ребята уже даже не ругались и, она не пряталась. И в бою, словно, пуль не

замечала. Одно видела – немец – и била.

Сашка с ума сходил от этого. Не сдержался, схватил как-то после взрыва на

железной дороге и в ствол сосны втиснул не церемонясь:

– Ты совсем с катушек съехала?!! Я тебя на цепь посажу, дура!!

Она молчала и смотрела. Не объяснишь ему, что что-то сгорело в ней на том

пепелище, умерло безвозвратно.

Дрозд лбом в ствол ткнулся над ее щекой: если б она знала, что с ним делает. Он

же спать уже не может, переживая за нее. Есть не может, дышать. Жить!

Как ей объяснить? Что с ней делать? Где та милая, застенчивая девочка, наивная и

безответная?

Война, мать ее! Будь она проклята! Будь проклят Гитлер и его псы, эти уроды,

звери!

– Если с тобой что-то случится, Николай меня не простит. Подставляешь? – пошел

ва-банк, помня, что девушка так и не желает признавать факт гибели Санина.

Без надежды сказал, а по взгляду понял – в точку. Вскинулась глупая, а в глазах

и вина и радость, согласие. И дух лейтенант перевел: ну вот, есть крючок.

– Он жив, ты тоже знаешь.

Саня в снег осел, руками лицо закрыв: заговорила!

– Да. Да!

Да он во что угодно поверит – в Бога, черта, марсиан… только б она жила…

Лена подумала, что из-за нее Дрозда совесть мучает, плохо ему. Присела,

прошептала виновато:

– Со мной все хорошо будет. Коля слова тебе не скажет. Я виновата, я все

объясню… Он ведь ушел тогда? Ушел. Да?

И столько надежды в голосе, что у Саши глаза защипало. И где б он силы взял ей «нет»

сказать?

– Да, – заверил, прядку с лица убрал. Прохладу щеки ладонью впитывая. – Да.

А сколько радости в ее глазах появилось? Синие стали, глубокие, как омуты и

светятся, улыбка на губах мягкая, нежная.

– Да, Леночка, – к себе притянул и обнял – он что угодно скажет, что угодно

солжет – только бы жива была… только бы жила…

С того дня немного наладилось. Баня снова стала баней, а Лену начали отпускать

на связь с подпольем.

Та зима была самой жуткой и жестокой, лютой, что по погоде, что по творящемуся

вокруг. Людей косило не от пуль, так от холода или голода. Продовольствие

отбиралось у населения и вывозилось в Германию, поставлялось войскам.

В отряде же появлялось все больше сирот, семей и добровольцев. Отряд рос, но

обеспечение что оружием и боеприпасами, что продуктами было очень скудным, а

вскоре стало бедственным. Спасло положение нападение на продовольственный обоз,

что шел на станцию. Отбитые картошка, мука и пшено, помогли немного выровнять

положение. Но в боезапасе отряд не выиграл.

В феврале Пантелей сообщил Пчеле, что в помощь отряду с большой Земли будет

выслан самолет с радистами и посылками с необходимым: медикаментами, продуктами,

одеждой, рацией. Новость была настолько радостной и фантастичной, что Лена не

сдержалась и поцеловала мужчину в щеку.

Тот поулыбался и сказал, что нужно готовиться к встрече, обеспечить безопасность

прибывающим, что людям, что грузу. А в дальнейшем неплохо было бы продумать и

обеспечить место посадки, тогда самолет мог бы забирать раненых, важные

документы и письма партизан своим семьям.

– Еще, Пчела, немцы перебрасывают на фронт большое количество техники, надеясь,

что советское наступление захлебнется.

– Значит, нужно усилить диверсии на железных путях.

– Да, это было бы отлично. Кстати, – хитро посмотрел на нее. – Или не кстати?

Помнишь те документы, что ты принесла мне осенью?

– Из портфеля?

– Ну, уж не знаю, откуда. Но не суть. Они дошли до центра и были высоко оценены.

Всех кто участвовал в той операции, ждут награды и повышения званий.

– Значит, если я рядовая?…

– Будешь сержантом.

– А если лейтенант – будет старшим лейтенантом?

– Да.

– Замечательно!

Она искренне порадовалась и за себя и за ребят. И снова, как в прошлые разы не

решилась попросить о личной услуге – узнать хоть что-то о лейтенанте Санине.

Глава 18

За декабрь войска, наконец, продвинулись вперед, а не назад. Настроение в связи

с первыми победами было отличным. Но говорить о быстром продвижении было рано.

Николай уже понял, что война не закончится быстро. Впрочем, это понимали и

окружающие.

В феврале наступило относительное затишье и словно запоздалые Новогодние подарки,

посыпались приятные сюрпризы. Санину присвоили очередное звание, вместе с

ребятами, стоящими тогда на рубежах к подступу к Москве, наградили орденом

Красной звезды.

И пришло первое письмо из дома.

Написано оно было еще в ноябре, причем «на деревню дедушке» – лейтенанту Красной

армии, Санину Николаю Ивановичу. Как нашло адресата, было для Николая загадкой.

Сам он не любил писать, не умел складно излагать свои мысли, да и не до весточек

домой было что летом, что осенью. Но перед Новым годом было, накарябал пару

строчек, что жив, здоров, воюет. Однако слабо верил, что мама и сестренка

получат его «треугольник» – положением было слишком серьезным, многих

эвакуировали из столицы, и Николай был уверен, что его тоже уехали. Выходило же

иначе.

Капитан вчитывался в строчки, написанные ровным почерком сестры – Валюши и

словно касался ее и мамы, будто возвращался в прошлое. Сестра писала, что мама

сильно болела от переживаний за него. "Уезжать отказалась, боясь, что ты можешь

приехать, а дома никого нет, или напишешь, сообщишь о себе, а письмо не дойдет

до нас, потому что эвакуировались. Я же, как ты понимаешь, бросить маму не могла.

Хотела на фронт, но мне отказывают, да и маму жалко, тревожно за нее очень.

Живем мы нормально. Правда, осенью было очень страшно, особенно когда бомбили.

Но мы все равно верили, что фашистов откинут от столицы. Нашу страну никому не

дано победить, наш народ никому не дано сломить и поработить!

Дорогой мой братик, я очень, очень тебя люблю! И верю в тебя. Береги себя.

Мама и я, твоя егоза – Валюша".

Коля ласково улыбнулся – какой сестренка стала за этот год? Наверняка расцвела,

стала совсем взрослой.

Сложил с благоговением письмо и убрал в нагрудный карман. Вовремя – ребята с

наркомовскими пожаловали – ордена обмыть нужно, чтобы честь по чести. Да и новые

звания тоже хотелось отпраздновать. Грызов и Ефим Сумятин стали лейтенантами и

подчиненным Николая, Тимофей Шульгин – капитаном и как раз вернулся из госпиталя

после ранения.

Набилось в блиндаж человек десять из тех, кто воевал вместе с осени и остался

жив.

Гудели от души, правда не так как в ноябре – без патефона, хотя сержант, ставшая

лейтенантом, Осипова, всеми силами пыталась его достать. Патефон был, но

пластинок не было.

– Да Бог с ними, – отмахнулся Сумятин. – Вот проблема же!

– Главное есть что выпить, есть за что выпить и есть чем закусить! – выдал

тост Шульгин.

– А в Ленинграде от голода, как мухи мрут, – вздохнул Федор.

– Вот давай только сегодня без панихид! Пару часов только о хорошем, мужики,

только о хорошем. И так на душе мат перемат стоит.

– Главное фрицев погнали.

– Стоим опять.

– Так как резервы покоцали? Сейчас, погоди немного, пару дней и как ломанем до

самого Берлина.

– Ох, Петя, все б так просто было! Ломанем-то ломанем, но немец не дурак,

занятое отдавать. Выбивать каждый клочок из его пасти придется.

– И выбьем!

– Выбьем! Давайте за то, чтобы сгнили эти гады на нашей земле! Чтоб так по

зубам получили, что веками помнили! – поднял очередную кружку Федоров.

Все выпили и опять загалдели, обсуждая планы, потери, предполагая дальнейшие

события, а Мила все сидела и смотрела на Санина. Тот косился на нее, но все

больше делал вид, что слушает товарищей. Что она хотела, понять было несложно,

сложно было объяснить ей, что ничего он ей дать не сможет.

– За погибших, – подняла она кружку и в упор уставилась на капитана. – И не

долюбивших.

А вот это зря. Кружка дрогнула в руке Николая, взгляд на минуту остекленел —

Лена…

Выпил, а на закуску папиросу закурил.

Все затихли, думая о своем, вспоминая семью, погибших друзей и товарищей.

Тоскливо стало.

Шульгин помялся и встал:

– Пойду.

– К Свете? – усмехнулась с долей непонятного злорадства Мила. Капитан смущенно

крякнул и вышел.

– Что-то против Светы имеешь? – спросил ее Николай. Та папиросу из пачки

Николая взяла, закурила:

– А что ей капитан, если полковники есть?

– Ох, и язва ты, – протянул Ефим.

– Я не язва, – дернулась Осипова. – Просто вам, мужикам поражаюсь. Вроде

сильные, защитники, воины, а в некоторых вопросах дети. Даже хуже.

Грызов на Санина посмотрел: понял Коля, в чей огород камень? Тому без него ясно,

и развивать тему не хотел, но Милу понесло. Наболело видно и наружу просилось.

– Нет, ты мне скажи, Грызов, что вам мужчинам от женщины нужно? Какие такие

достоинства привлекают? Смазливость? Фигура, там? А как верность, любовь? Это в

расчет не берется?

– У вас баб, сегодня один на уме, завтра другой, – заявил Федоров, разливая

остатки спирта по кружкам.

– А у вас? Ты на себя-то смотрел?

– Нуу, завелась, – протянул Грызов, выпил и кивнул. – Пойду.

Разбегался народ от «злободневной» темы. Мила не могла этого не заметить, и все

равно продолжала развивать тему, спорить с Федоровым, единственным, кто держался

до последнего.

Николай просто ушел. Сел на топчан в углу и взял гитару, что добыл в немецком

блиндаже Ефим, да подарил командиру. Сумятин рядом пристроился, глядя, как

капитан струны перебирает. Знал, видел, что в настроении Санин спеть. И тот

затянул тихо, пронзительно:

– "Зачарованна, заколдованная, в поле с ветром когда-то обвенчана.

Ты и боль моя, и любовь моя драгоценная ты моя женщина".

Спорщики смолкли, развернулись к капитану, вслушиваясь в слова песни.

Осипова голову опустила, закурила опять, чувствуя себя лишней. Она понимала, что

Николай поет не о ней и не для нее, и было оттого невыносимо больно. Чтобы она

не делала, меж ними всегда, как монолитная стена, стоял образ этой незнакомой

ненужной мертвой женщины. Мила бы поняла, будь она живая, но погибшая? Как с

такими спорить? Как отодвигать? Как выгонять из души и сердца?

Струны гитары смолкли, Николай замер, глядя перед собой. Ему виделась Лена,

смущенно, в тайне поглядывающая на него на перроне Московского вокзала. Синева

ее наивных, чистых глаз, пушистые ресницы, губы нежные, по-детски пухлые.

– Чьи стихи? – спросил Ефим и Николай очнулся, только понял, что невольно

улыбается. Посерьезнел:

– Есенин.

– Так он же запрещен, – бросила Осипова.

– Да? Но я же его не читаю, а пою. И музыка не моя – курсант один, еще в

академии, пел. Мне понравилось, запомнил.

Убрал гитару. Подошел к столу, допил свою порцию и закурил, глядя в открытую

дверь из землянки.

– Знаешь, Мила, нельзя мерить всех одним аршином. Женщины бывают разные, и

мужчины бывают разные. Как люди – все мы отличны, неодинаковы.

– Тебе идеал попался? – не скрыла своего раздражения и злости лейтенант.

Коля развернулся к ней, прислонился к косяку плечом, и, помолчав, ответил:

– Нет.

Он не мог ей доступно растолковать то, что и сам-то не понимал.

Странно все было. И отношение к Лене странное. Его привязанность к ней была выше