Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Имя – Война. Часть 2
Противостояние

Гимнастерка на спине расцвела вдруг буро.

На войне как на войне – не все пули дуры.

А. Розенбаум.

Что-то маячило в тумане, проступая смутным очертанием, и шептало:

– Потерпи миленький, ну потерпи.

Он не видел медсестру, он видел Лену.

«Жива»… – подумалось Николаю. Он вымучил улыбку, успокаивая глупую и, вновь

потерял сознание. Его погрузили с другими раненными в машину и та, виляя меж

воронок, двинулась в тыл. Для тех, кто уехал на ней, война прекратилась минимум

на месяц, если доедут, а если нет…

На переправе растаскивали покалеченную технику. Солдаты и гражданские

оттаскивали убитых в сторону, морщась и кривясь от горечи. Плачь, обезумившие

крики над убитыми, в воздухе жарком и душном вязли и вязли, ввинчивались в разум

живых, как копоть ложились на душу и сердце.

А Голушко все стоял и смотрел на удаляющуюся полуторку и молил Бога, чтобы она

дошла, чтоб выжил лейтенант.

Молодые должны жить, иначе незачем жить старикам.

Дед Матвей, как выяснилось, зовут лесника, был совсем не злым и не грубым, а

скорее ворчливым и строгим. А еще он оказался настоящим знахарем и поднял Лену

совершенно непонятным Дроздову методом.

– Вишь, горячка у ее нервная. Ранка-то пустяковая, а крутит девку как холерную.

Это потому что кровь в виске от ранения скопилась. По научному – ге-ма-то-ма.

Она жар и дает.

– А причем тут нервы? – не понял Саша, беспокойством поглядывая на девушку,

что металась в бреду и все Николая звала, просила о чем-то.

– Так! У баб все от нервов. Вишь же – не мамку зовет, хотя дитя с виду. Знать в

сердце кто подселился уже, оттого и горячит ее, – безапелляционно заявил старик

к удивлению мужчины. И пошел в сенки, притащил травы какой-то, запарил, и давай

отпаивать и шептать что-то. Однако напевы его не больно помогали. Тогда он к

возмущению лейтенанта срезал Лене косу. Это кощунство было невыносимо и

лейтенант ушел от греха, прихватив автомат. До утра разведывал обстановку вокруг,

примечая где и какую каверзу фрицам устроить можно. Те словно издеваясь, шастали

по дороге на мотоциклах, играя на губных гармошках, то и дело ползли набитые

пехотой грузовики и слышался хохот из кузова. Шли танки, спокойно, не спеша

переваливаясь через холмы.

Одному понятно, с автоматом на такую дуру, что с дробиной против слона, но как

же хотелось шмальнуть в грудь наглецов на мотоциклах, чтобы больше не пелось, не

игралось и не жилось.

Злой от бессилия он вернулся на заимку и заметил, что девушка уже не мечется, не

горит, никого не зовет.

В ту ночь он почти не спал. Успокоенный за подругу погибшего друга, все думал,

какую бы каверзу фрицам устроить и додумался. Утром топор и бечеву у старика

выклянчил и в лес. Нарубил молодняка, колья острые сработал. Отнес их подальше

от леса к дороге, выбрал оптимальное для задумки место на повороте у раскидистой,

кривой сосны, рядом с которой молодой дуб рос. Примотал колья к жерди, жердь к

дубу, дубок к земле согнул и к колышку примотал, так что дерни за веревку и дуб

свободен. Расправится и кольями срикошетит в проезжающих, как раз на голову. И

затаился, ожидая удобного часа.

Все рассчитал, но в уме оно лучше, чем на деле вышло.

Дождался мотоцикла уже под утро, дернул, а колья ударили да не в голову фрицам.

Одному ноги прошило, другого по лицу задело. Мотоцикл занесло, перевернулся.

Немцы закричали, начали по лесу палить, укрывшись за перевернутой техникой.

«Диверсант, мать твою», – расстроенный донельзя ругался про себя Саня, затихнув

и прижавшись к земле. Смысл стрелять, если немцы укрыты своим железом. Пули

только зря тратить. А жалко, так жалко! Два автомата – это уже что-то, а может и

запасные обоймы есть. Может пистолеты, ножи. Это же целый арсенал! И не выдержал,

сорвался, дал короткую очередь, глуша их выстрелы, и перебежками в сторону, в

обход, чтобы с тыла фрицев зацепить.

Одного снял, но чтоб второго утихомирить пришлось на дорогу и поле выйти.

Очередь прошила, чудом не задев его. Стреляли они с врагом почти в упор друг в

друга, но в какой раз Саньку отнесло – то ли действительно Бог есть, то ли, как

он подумал – правда, на его стороне, вот и повезло. Фриц затих и лейтенант,

матерясь про себя, быстро начал сгребать трофеи. И тут шум послышался, видно

стрельба далеко разнеслась и немцы решили узнать, что творится, а может своей

дорогой следовали. Явились, как черти из табакерки выпрыгнули, фарами осветили и,

палить с ходу.

К лесу обратно не успеть, Дроздов сразу понял – срежут. И рванул по полю в

другую сторону, как заяц петляя. На мотоциклах по изрытому воронками особо не

погуляешь, а ему прикрытие. То вниз – пропал в темноте, то вверх – вынырнул

неожиданно и деру.

Обстреляли его не слабо, только успевал вовремя подпрыгивать, ноги от пуль

спасая. И в лесок вломился, темп не сбавляя. Думал все, преследовать не будут,

но фашисты иначе посчитали, охоту устроили, на мотоциклах по лесу не побоялись.

Фары то и дело беглеца высвечивали, беря на прицел. Пули свистели над головой,

срезая ветки, осыпая мужчину трухой от коры, листьями.

И как назло светало, и как назло, лейтенант понятия не имел, куда бежит, что

впереди. Напоролся бы на часть фашистскую – конец, но он попал в болото. Увяз

сходу по грудь, думал, потонет. Но и тут повезло – выкарабкался, а немцы мимо

пролетели, не заметив его за кустом.

Долго фашисты по лесу шныряли, палили, а Дроздов подальше отполз в глубь топи и

затих. Грязный весь, зато маскировка что надо. И захочешь, среди грязи, кочек,

не заметишь.

До ночи лежал. Продрог, мошкару и пиявок проклял, а вылизать средь бела дня

побоялся.

Вляпался, а печали не было. Двух врагов он за ребят положил, арсенал какой-никакой

добыл, опыт с кольями приобрел, шороху фрицам навел и жив остался. Одни плюсы.

До заимки доберется – считай победа.

Но в темноте не больно поймешь, откуда и куда бежал, в какую сторону теперь идти.

Ночь и полдня проплутал, грязный, голодный, измотанный, уже к полудню к заимке

вернулся. Оружие в сено, что для лошадей старик заготовил, спрятал и к крыльцу

вывернул. А на ступенях Лена сидит. Глаза огромными на похудевшем лице кажутся.

Обтянула она его белым платком, так что лоб закрыт и шея – худущая тоже. Руки,

что прутики из мешковатого, нелепого покроя платья выглядывают.

– Щедро, – оценил обновку, что ясно Матвей подарил. Тяжело опустился на

ступени рядом. Руки сложил на коленях, отдых телу давая. – Хорошо. Поправилась,

значит.

Лена платок на щеке поправила и чуть кивнула. Молчит дальше. Минута, пять – Сашу

ее молчание беспокоить стало – неужели онемела?

– Здравствуй-то скажешь?

– Не прощались, – выдала глухо.

И опять молчок, взгляд перед собой.

Лейтенант нахмурился – что тихая, как пришибленная какая-то, ему не нравилось,

но с другой стороны появился страх, что спросит сейчас она его: где Коля? Где ты

своего друга схоронил? А он и ответить не сможет…

Но девушка ничего про Санина спрашивать не собиралась. Поняла уже – нет его на

заимке, а где – лучше не знать, лучше верить в то, что в бреду грезилось: что

жив, только ушел…

Только бы и Дрозд ничего не говорил!

– Ты бы умылся. Грязный будто поросенок, – сказала медленно. Язык отчего-то

еще плохо слушался, и слабость волнами накатывала, в голове отдавалась, делая ее

и все тело тяжелым. Но болеть больше нельзя, не время.

– Вымоюсь, – ответил тихо, настороженно на девушку поглядывая. – Плохо тебе

еще?

– Нормально, – отрезала.

– Ух, строго, – усмехнулся.

– Нормально, – заявила опять, на него уставилась. – Куда ходил?

Саша выдал ей одну из своих обезоруживающих улыбок, беззаботных и задорных:

– Гулял.

– Что нагулял?

Лейтенант фыркнул, сострить хотел, но язык прикусил:

– Пару шишек да грязи пуд, – бросил только.

– Немцы ушли?

Дрозд притих и отвечать не пришлось – по изменившемуся лицу, в миг ставшему

жестким, потерявшим выражение беззаботности, она прочла ответ и голову опустила,

глаза на пару секунд закрыла.

– А наши? Где наша армия? – прошептала, вглядываясь в глаза мужчины. Тот

взгляд отвел – сам бы знать хотел. Но знал, что знал – за те дни, что девушка

болела, округу обошел и одно понял – фрицы везде.

– В тылу мы, – не стал скрывать. – В любую сторону иди – к немцам придешь.

Лена долго молчала, свыкаясь с горькой новостью и, спросила:

– День сегодня какой?

– Жаркий, – улыбнулся ей, чтобы хоть немного развеять. Убивал его ее серьезный

вид, взгляд странный, страшный в своем отчаянье. Нехорошо с ней было – четко

понял, думала она себе что-то и это «что-то» было страшным, безумным.

Изменилась наивная девочка – комсомолка. Погасло что-то в глазах, лицо

отрешенным и взрослым стало.

Лена даже не улыбнулась в ответ, тон не изменила:

– Пятое? Десятое? Первое? Июнь, июль, август?

– Июль, – прищурился, глаз с нее не спуская. – Может десятое. Я дни как-то не

считал.

– Прав. Это неважно, – кивнула чуть подумав.

– Заторможенная ты какая-то, как замерзшая. Ты бы еще полежала, Лена.

– Пчела я, а не Лена. Сам окрестил.

– Я же в шутку…

– А я в серьез. Что делать думаешь?

Не спросила, а скорее приказала ответить. Дрозд отвернулся, теряясь от такого

тона. Стянул грязную, пропахшую порохом, грязью, тиной гимнастерку. Помолчал и

бросил ей в тон:

– Дрова колоть, шаньги есть и на печи лежать.

– Я с тобой, – тут же заверила девушка. Лейтенанта даже развернуло – оглядел с

ног до головы – а ведь контуженная она, что он от нее хочет?

– Не против, – решил в шутку перевести.

– Слово офицера?

– Ага, – улыбнулся и хотел за плечи обнять, но сам не понял, как с крыльца

полетел, считая спиной ступени. Уставился снизу вверх на ненормальную, а девушку,

оттого что с силой и не понятной яростью, пихнула его, саму скрутило. Сползла по

ступеням, взгляд с туманом в небо, лицо белое, как платок его обрамляющий.

Ну, как на такую злиться?!

Его чуть не покалечила – ладно, сама же чуть не покалечилась!

Поднял ее осторожно, в хату отнес, на постель положил:

– Ну, что ж ты такая, а? Ведь девушка, – укорил жалея. Тошно ему смотреть было,

что плохо ей. Лучше б сам мучился.

– Я… не девушка, – прошептала, немного в себя приходя.

Дрозд хмыкнул, умиляясь:

– А кто ж ты?

– Комсомолка.

– Ааа! Комсомол от пола освобождает? – улыбнулся: глупааяя.

– Война, – прошептала и, Саша посерьезнел. Ясно стало, что она задумала – да

не бывать тому. Он Николаю обещал живой ее сохранить. Мертвому обещал! Значит,

пока жив – клятву будет выполнять. А встретятся с другом там, где все убитые и

умершие, как дед говорит, встречаются, он ему прямо в глаза посмотрит – все что

мог делал, как мог берег.

– Тебе сколько лет? – спросил. Взгляд жесткий стал, колючий.

– Шестнадцать. Скоро. В августе.

– Молодец, – кивнул. – Подожди до восемнадцати и повоюешь. А детский сад на

войне не нужен. Нянечек нет, чтобы сопли утирать, – сказал, как отрезал.

Встал и пошел во двор, себя в порядок приводить.

Лена его слова приняла как справедливый укор ее слабости и решила доказать

обратное.

«Волю, маковка, воспитывать надо. Без нее человек что кистень», – говорил Игорь.

В детстве ей очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, идти в школу, и

она тянула, капризничала. Брат не церемонился – "есть слово «надо» и одеяло в

сторону: "подъем!" И приходилось вставать, бежать умываться, зябко передергивая

плечами…

Где сейчас Игорь? Неизвестно. Но одно точно – где-то там, далеко впереди стоит

за Родину и бьет фашистского гада. Может быть уже погиб…

Нет! – Лена села, только чтобы не думать плохое. Потом встала и заставила себя

идти.

Саша мылся у колодца, фыркая от холодной воды, как стоялый жеребец. Лена

напротив встала. Лицо ополоснула, чтобы дурман из головы развеять и уставилась

на мужчину. Того проняло – насторожился, исподнее к себе прижал, прикрываясь:

– Чего?

– Ничего.

Дрозд потоптался, хотел исподнее натянуть и передумал, кинул на лавку у колодца:

– Постирай-ка, – заявил из вредности.

– По-твоему женщина только стирать может?

– И готовить.

– Только на это и годна?

Дрозд губы поджал: вот свяжись с малолеткой!…

Развернулся и к дому пошел:

– Матвей где? – спросил, глянув на девушку через плечо.

– Не знаю! Его нет, лошади тоже нет…

– Коня!

– Ну, коня! Ты мне скажи, ты коммунист?

Дрозд остановился, вздохнул, чувствуя, что терпения с Леной ему не хватит:

– Это-то тут причем? – повернулся к ней.

– Нет, ты скажи! – подошла.

– Ну, кандидат.

– А я комсомолка!

– Здорово, – заверил, руки в карманы брюк сунув, поглядывая на нее сверху вниз.

– И что?

– А то что у нас есть долг перед своим народом, Родиной и партией!

– В смысле, не у комсомольца долга нет?

Дрозд опять вздохнул: пчела, она и есть Пчела!

– Ты не смейся, я серьезно! У нас, между прочим, давно равноправие полов! И

женщины ничем не хуже мужчин! Ты про Пашу Ангелину слышал?!

«Поплыли… Ну, просто наш политрук Крыжановский!»

– Тебя Паша зовут?

– Ты прекрасно понял, о чем я говорю!

– Ты чего хочешь? – начал закипать лейтенант.

– Фашистов убивать!

– Ааа!…

– Мы с тобой две боевые единицы!

Еее!

– Деточка, – качнулся к ней. – Не смеши меня. И закончили!

И пошел к избе.

– Тогда я одна буду воевать!

Дрозд как споткнулся, остановился, прекрасно понимая: а ведь будет. Нет, ну

рождаются же на свет такие «упрямые»!

Подумал и кивнул:

– Воюй. Только не со мной. Поесть есть что-нибудь?

– Не… Не знаю, – пожала плечами, растерявшись от смены темы.

– Вот! – нарочито обвиняющим тоном заметил Александр, повернувшись к девушке.

– Ты даже не знаешь, есть ли что перекусить голодному! И дисциплины у тебя

никакой. И о субординации ты ни черта не слышала. И об уважении к старшему. Ты

не боевая единица, ты боевая Пчела!

И попер в дом, хлопнул дверью так, что девушка вздрогнула. Застыла, соображая:

может он прав? С дисциплиной у нее, правда, плохо. Но про субординацию она знает!..

Но "и что"?

Подобрала одежду лейтенанта, стирать пошла. Пока занята, может мысль дельная в

голову придет.

Ничего не пришло, только злость появилась. Гимнастерку с исподним на веревку

повесила и услышала приближающийся скрип, словно телега подъезжала. Лена в дом

кинулась:

– Там кто-то едет, – бросила мужчине, спокойно обедающему. Дрозд, картофелину

холодную в миг в рот всю запихал. Пистолет в сенках из ведра с овсом выудил и на

улицу, прошипев девушке:

– Рядом держись!

Из-за угла избы выглянул, а там Матвей, телегу с сеном у сарая поставил, коня от

сбруи освобождает.

Дрозд дух перевел, глянул на девушку неласково:

– «Боевая единица»!

Та сжалась, вздохнув: стыдно стало.

Дрозд к старику подошел:

– Помочь?

– Сено вона убери, – кивнул тот на телегу и коня к загону повел.

Лена Саше помогать принялась. Верх травы сухой убрали, а под ней военный. Худой,

длинный – скелет в гимнастерке просто. Ноги босые в кровь сбиты так, что

посинели и опухли. Волосы непонятного цвета, над лбом запекшаяся кровь. Лицо

заостренное, нос как игла торчит, а глаза закрыты. Лена в первый момент его за

мертвого приняла. Застыла над телегой со скорбным лицом, чудом сдерживая слезы.

Лейтенант же «гостинец» иначе оценил:

– Военврач третьего ранга, майор, – кивнул на кубари и на старика внимательно

уставился: неожиданный жест с его стороны. Вроде не враг, но особой лояльности к

Советам тоже нет. И вообще, непонятный, мутный. За эти дни Дроздов его так и

этак крутил, а ничего не выкрутил. И смирился – раненную принял, лечил, из хаты

не гонит, немцам не сдает, остальное, наверное, неважно. Конечно, про себя Саня

с уверенностью сказать не мог – его может старик бы и сдал, но на счет Лены был

почти уверен – ее Матвей не выдаст. А это уже очень много.

А тут выходило, что старик не такой, каким лейтенанту показался, глубже, что ли.

На поверхности-то нелюдимость, ворчливость да всем недовольство, а на поверку,

гляди ты, и их не выкинул и еще раненного привез.

– Откуда? – спросил, когда тот подошел.

– А те разница? – в своей обычной манере ответил. И неожиданно легко поднял

доходягу на руки, понес в дом. Положил на постель, деловито кинув Лене:

– Воды вскипяти, холсты дай да браги. Знашь, где.

Дрозд помог Матвею одежду с раненого снять и спросил тихо:

– Не боишься, отец?

Тот глянул на него из-под насупленных бровей:

– Мне «боялку» еще в первую мировую отрубило, – и раненого осматривать

принялся.

– Воевал?

Риторический вопрос – старик мимо ушей его пропустил, а Дрозд задумался: не

простой Матвей-то. Бирюком да деревенщиной прикидывается, а ишь ты: воевал,

лечить умеет, говорит, как кержак, платья женские в сундуке хранит. Интересный «фрукт».

– Белогвардеец? – пришло отчего-то на ум.

Старик глянул на него то ли с презрением, то ли с насмешкой, губы поджал:

– Ты, паря, ежели заняться нечем, Алене помоги. Балаболить апосля будешь.

Лена холст, что в сундуке нашла, принесла и бутыль с мутной жидкостью. И застыла

в ступоре, прижав ее к себе – первый раз она полностью голого мужчину видела.

Глаза огромные от ужаса, лицо пятнами от стыда.

Старик глянул, все понял. Бутыль отобрал и за занавеску девчонку вытолкал:

– Пожевать сообрази!

Та и сползла по стене на пол, не соображая. Минут пять сидела, передергиваясь от

открытия новой для нее анатомии. Как относится к этому, она не знала, но отчего-то

было страшно. И заставила себя встать, обедом заняться.

– Воды холодной дай! – послышалось недовольное из-за занавески. Девушка чуть

чугунок с картошкой не выронила: как же?… Опять туда, а там… неприкрытый…

Саня выглянул:

– Ну, ты чего? Долго ждать?

И смолк, поймав оторопевший взгляд. Нахмурился: что это с ней? Кухню оглядел, на

деда и раненого посмотрел и, дошло: еее.

– Понял. Сам, – заверил девушку. Черпанул воды из ведра ковшом, отнес.

А Лене вовсе плохо стало: выходило, что прав лейтенант, ни на что она не годна.

В бой не вступая, чего-то до полусмерти испугалась. А вдуматься, чего? Ну,

устроены мужчины иначе, что с того?

Матвей обработал раны, ловко перевязал их. Дрозд карманы гимнастерки прошарил —

ничего не нашел. И остался без нее – старик отобрал. Молча вырвал, остальное

тряпье сгреб и в печь его, сверху еще дров. Грохнул заслонкой и на улицу ушел.

Дрозд за ним, как нитка за иголкой. Старик на крыльцо сел, закурил, мужчина

рядом пристроился, с завистью на самокрутку поглядывая.

Матвей зыркнул на него, понял, кисет дал: балуйся.

Саша махорки щедро на бумагу сыпнул, свернул, закурил, щурясь от довольства:

добрый табачок, ядреный, до ушей продирает.

– Ты где военврача взял? – спросил Матвея.

– В лесу, – буркнул тот.

– И много там еще таких?

– Хватает.

– Что ж только одного подобрал? Остальные лычками не вышли?

Старик помолчал и бросил:

– Видом. Трупы.

Дрозд притих, соображая, где же это и что было?

– Много?

– Полон лес. Да не лес – так, рощица. С километр может будет. Грибов там

прошлый год было, хоть телегой вывози. А ноне… – и вздохнул.

У Дрозда лицо от представленной картины закаменело. Почему же? Что же там было?

– Бой шел? – спросил тихо. А они в это время выходит по лесу шатались. Болото

мерили? Мать вашу!… Вашу мать…

– Как же, – хмыкнул презрительно старик. – Ваши раненых вывезти не смогли.

Вот вся рощица ими и была забита. А потом немец пришел. Сравнял. Кишки на ветвях

висят. Воронки и месиво из тел. Заблытчинских хоронить заставили.

До Саши медленно доходило. Представить, что своя, доблестная красная армия может

раненых оставить, он мог с трудом, и даже мог найти объяснение, хоть и не

оправдывающее, не утишающее. Но артобстрел немцев по раненным, прицельно и

намеренно?…

– Звери на землю русскую пришли. Звери, – тихо сказал Матвей. – Умоется

кровушкой землица наша. Попомни.

– Может еще кто живой? – глухо спросил лейтенант, с надеждой глянув на мужчину.

– Какой? Этот-то к прогалине видно отполз, вот Бог и миловал. А там, – и рукой

махнул. Затянулся жадно, помолчал и добавил. – Устлано.

Дрозд не понимал, не мог понять. Откинул курево, вскочил, но шаг сделал и замер:

как же так? Как же?…

– Что же наши-то? – спросил у облаков, будто они ответить могли.

– А чего ваши? За Минском говорят, уже. Немец-то под Москвой.

– Врешь!! – развернуло Сашку.

Матвей молча из-за пазухи пару смятых листов вытащил, ему отдал. А на них

ненавистная свастика и орел с растопыренными крыльями. Внизу на одной русским

языком: "Доблестные немецкие войска освобождают советские города и села от

большевистского плена! Ваш долг помочь нам в деле освобождения вашей Родины!

Бейте евреев и коммунистов, спасайте свою страну от большевистского ига!" На

другой: "Весь белорусский народ включился в борьбу против красной чумы.

Доблестные войскам Германии с цветами встречают на улицах Белоруссии, Украины,

Прибалтики! Москва добровольно отдала ключи от Кремля! Вступай в национальную

Белорусскую армию, вступай в полицию и наведи порядок! Убей жида и коммуниста!

Прими участие в освободительной войне!" А на третьей был то ли приказ, то ли

угроза: "За укрывательство и оказание помощи солдатам и офицерам Красной армии —

расстрел! За укрывательство и оказание помощи коммунистам, полит работникам,

красным агитаторам и активистам – расстрел! За укрывательство и помощь жидам,

раненым и партизанам – расстрел! За не подчинение приказам – расстрел! За

нарушение порядка – расстрел!"

Бред!

Дрозд уставился на старика и медленно смял бумагу, разорвал на мелкие клочки и

развеял по ветру.

– Сам-то читал?

– А то? – хмыкнул. – Меня Воронок лично просветил. Гляди грит, дед, в оба. К

те грит, поди, на заимку ни одна гнида красная приползет, так ты мне тут же

скажи. Мы это отродье и загребем.

– Вот даже как? – криво усмехнулся Саша: не понимал он Матвея, решительно не

понимал. – А ты, значит наоборот, как раз красных в доме привечаешь.

– А мне власть не указ. Я анархист душой, да и голова своя имеется.

– Не боишься, что расстреляют?

– Достань сперва.

Дрозд мучился от непонимания и не сдержался, присел перед стариком на корточки,

заглядывая в глаза, спросил прямо:

– За кого ты, отец? За себя, за нас, за них?

Матвей руки на коленях сложил, поглядывая на мужчину, губы пожевал, видно думая,

стоит отвечать или нет, и все ж сказал:

– А не поймешь.

– А не дурак.

– Эт я вижу. А все едино дурака. В том и везение твое. Был бы старше, идейнее,

шмальнул бы я в тебя без зазрения.

Ничего себе откровенность!

– Что так? Шутишь?

– Да куда там. Правду баю, а ты вишь, дурака, и не понял.

– Не понял, – признался. – Ты ведь как отец за нами, за Леной вон. Не погнал,

когда заявились, раненного еще притащил, и вдруг «шмальнул» бы. Что так и что

мешает?

– А ты смерть торопишь?

– Нет. Понять хочу. Беспокоюсь, когда не понимаю.

– Ааа!… – старик поерзал, бороду огладил, глазами сверкнув и бросил. —

Знать, значится, хочешь, чем дышу да кто таков из себя? Ага.

– Хочу.

– Обойдешси.

– Ох, ты! Секретный такой?

– А вот такой я, паря. Я б комуняк до упору долбил, а и немчура мне, что нож к

сердцу. Вишь каку задачку жизть загогнула? И выходит, пока нечесть эта фашистска

лютует, мы вроде как и вместе. Ты знашь, чего по округе-то деится? А! То-то!.

Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума – фриц волю дал. Воронок-то за

разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его

освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки – волки. Микола-то,

председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино

слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену

его да сноху – молодку с ребятенком малым – то мне не принять. И Зубка с Леськой

активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и

вздернули. А Леська-то, дура, дите – че с ее возьмешь? Вона, как Алена – умишко

еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год

и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его… Умирать, паря, старики

должны, – качнулся к Дрозду. – А когда иначе – худо дело.

– Значит ты за молодых? – прищурился, ни грамма не веря.

– Больно просто получается, да? А мне хватит.

– Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?

– А че мне власть-то любить? Власть оно и есть – власть. Ты в ей значится, раб,

она те хозяин. А я не раб.

– Так и власть наша не рабская.

– Ой ли? – качнул головой. – А не буду я с тобой спорить – дурака ты есть

дурака. Щеня слепой.

– Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?

– Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?

Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом – вроде язык один, а ни

черта не понять.

– Занесло ж тебя.

– Угу. Помытарило, – в тон ответил и молчок.

– А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?

– Дочкино. А где она – твою власть спросить надобно.

Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:

– Угнали?

– А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.

И взгляд в сторону, жесткий, хищный.

– Угнали.

Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!

– Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. «Неблагонадежная».

Осьмнадцать годов девке!…

Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от

этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны,

просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили,

значит было за что… Наверное.

Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом.

В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это

можно было понять – невозможно было понять, в чем ее винят. А винили.

Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну

парту с ней села… И тоже получила – при всем классе выговаривали, словно она

враг народа.

Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с

Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых.

Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий.

Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась

пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то

пригласила к себе в гости…

Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко

благодарила… но отказалась.

Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери

врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно

– в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.

А разве это что-то значит, кроме одного – Варя любит своего отца, верит ему,

верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают

истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не

говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?

Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?

Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не

перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще

больше запуталась:

"Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти

против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".

Он не сказал, он фактически приказал. Впервые. И впервые Лена не послушалась.

Правда дружба с Варей закончилась сама. Буквально через два дня после Лениного

разговора с Игорем, Шарапова не пришла в школу. Санина сходила к ней домой, но

никто не открыл, а соседи повели себя очень странно – просто захлопывали перед

ней двери, только услышав фамилию девочки.

Тогда все это как-то быстро забылось, отошло на второй план, а сейчас отчего-то

вспомнилось и навалилось виной и непонятным стыдом.

А еще в голове возникли кощунственные вопросы: так ли виновны все те, кого в чем-то

обвиняли? Что с ними стало? Так ли права всегда и во всем власть Советская?

Девушка передернула плечами, гоня прочь эти мысли, и, услышав стон за занавеской,

пошла к раненному. Дичась заглянула, боясь опять увидеть его наготу, но он был

укрыт по грудь. И смотрел на Лену словно на призрак:

– Вы… кто? – легкий акцент был типичен для прибалтийцев. Они часто бывали у

них дома, неспешные, улыбчивые и рассудительные, что ей очень нравилось, а

акцент, признаться даже забавлял. А сейчас Лена еще знала, что ее родители тоже

латыши, и ей представилось, что папа говорит так же. Улыбка сама наползла на

губы:

– Я Ле… Пчела! Вам лучше?

– Мне?… – мужчина попытался сесть, простынь поползла с груди, пугая девушку,

и она поспешила уложить раненного обратно.

– Вам рано вставать. Лежите, – заявила строго. Мужчина нахмурил брови и

хлопнул белесыми ресничками, видно пытался понять, кто эта пигалица, что

распоряжается, как командарм.

– Я вас… не знаю… А где Валя?… – огляделся и вовсе стал мрачным. Затих.

– Вы в безопасности, – заверила девушка. Но, судя по настороженному взгляду,

мужчину ее заявление не успокоило.

– Вы одна? – спросил напряженным голосом.

– Нет. Со мной лейтенант Дроздов и дед Матвей.

Сказала и осеклась: странно звучит. И мужчине видно странным показалось – бровь

выгнул, вопросительно воззрившись на девушку.

– Мы не местные, а дедушка Матвей – местный. Полищук. Он так себя называет.

Потому что эти места называют – Полесье, а тех, кто здесь живет – Полищуками.

– Угу? – не понял раненный.

– Немцев нет. Здесь, – заверила опять.

– Здесь – в хате?

– Да. И вокруг. Мы на заимке. Дальше топь, лес.

– Лес, – кивнул, и закрыл глаза. Скулы белыми стали. Ему вспомнился обстрел,

вспомнилось, как снаряды попадали в лежачих и взрывали живые тела, раскидывая

землю, кровь, мясо и кости. Как ухало и визжало, закладывая уши, как кричали те,

кто не мог уйти от обстрела, как металась медсестра и была придавлена сваленной

взрывом сосной. Как он пытался помочь раненому прыгающему на одной ноге, и

вывести хоть его… И как их разметало…

– Позови лейтенанта, – попросил глухо.

Понятно, этот тоже не хочет с ней разговаривать – кто она такая?

Лена вышла на крыльцо, глянула хмуро на Сашу:

– Раненный очнулся, тебя зовет.

Лейтенант молча снял непросохшее обмундирование с веревки, оделся, застегнулся и

пошел к военврачу.

– Лейтенант Дроздов, Забайкальский военный округ, – представился, как положено

по форме.

– Военврач третьего ранга, майор Вспалевский, десятая армия, Западный военный

округ, – глухо отрапортовал в ответ мужчина. – Давай сразу на «ты», смотрю в

одном положении, так что… не до субординации. Доложи обстановку, лейтенант, и

кратко – каким боком ты из Забайкалья здесь оказался.

– Паршивая обстановка, товарищ майор, – кивнул. – Сведений никаких нет. Знаю

только, что вокруг немцы. Мы с другом, лейтенантом Саниным, получили отпуск,

ехали в Брест. Ближе к утру, примерно в 4, 4.20 двадцать второго июня, состав