Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Но я это я. Как можно отбирать мое? Кто может жить в нашей квартире? Каким образом? – девушка категорически не понимала, как могло такое случиться. Значит, она на фронте, а в тылу ее место жительства кто-то забрал? Это как? А если б дядя ее был токарем, а не генералом, пришла бы она с войны и поцеловала ручку от двери? И ночевала бы на вокзале? Жила в подворотне?

– Очень простым образом, – отчеканил Банга. – Ты опытный боец, но похоже в премудростях обыденной гражданской жизни – ноль. Объяснить? Вы погибли, квартира пустует, ее отдали. Все. В общем, ключи я тебе отдал. Пока подвернулась возможность получить только комнату. Потом решим с квартирой. Этот вопрос я буду иметь ввиду.

– Я ничего не понимаю, – призналась. Губы поджала и ключи в карман убрала. – Это черт знает что!

– Это норма гражданской жизни. "Без бумажки ты букашка" – слышала такую поговорку? Запомни ее. Есть бумага, есть человек, нет бумаги – нет человека. Можешь возмущаться, ничего не изменишь, но неприятностей огрести можешь. Поэтому закрыли тему. Пока комната, там будет видно. Теперь второе. Через час выходите. Цель – концентрационный лагерь. Выходите все, плюс взвод лейтенанта Нахимова. Он на подходе. Задача: прибыть на точку в восемнадцать ноль – ноль, не позже, оценить обстановку и воспрепятствовать взрыву лагеря и уничтожению людей. Попросту вам нужно будет отвлечь гитлеровцев, завязать бой. В девятнадцать пойдет пехота. Около двадцати ноль, ноль они по нашим подсчетам будут у вас.

– Два часа? – реально ли держать немцев два часа?

– Понимаю, сложно. Будем надеяться, что пехота пойдет раньше.

"Главное – не позже".

– Поняла, – кивнула.

– Давай и… постарайся выжить. Ключи от комнаты уже есть, – улыбнулся. – Выполните задачу, получишь погоны капитана.

– Да мне, в общем-то, на звания ровно.

– Не скажи, – и деловито вскинул руку, сверяя часы. – Машина будет через час, – махнул водителю, подзывая, и когда его «эмка» подошла, вытащил карту. – Это твоя. Вот лагерь, – ткнул в одну из точек. А их было очень много.

– Это все лагеря?

Мужчина внимательно посмотрел на нее:

– Да, Лена. Причем, это неполные данные.

Санина была в шоке. От границы СССР с Польшей до самого океана все было усеяно красными точками лагерей: Треблинка, Освенцим, Маутхаузен, Дахау, Арисдорф, Саксенхаузен, Нордхаузен, Берген-Бельзен, Бухенвальд…

Лене даже душно стало. Какие еще преступления нацистов ей неизвестны?

– Собирайся. Поднимай группу, – тихо сказал Артур. – В лагере начнется уничтожение, часть уже… сжигают.

Девушка стала серой лицом, замкнулась. Память еще живо вырисовывала картины сожженных деревень, но это, оказывается, были «цветочки».

– Уничтожение людей фашисты поставили на поток, сказал тихо, видя что Лена лицом поменялась. Понятно – ему, немало повидавшему, военному, мужчине тяжело, что говорить о хрупком существе, девушке?ицом поменялась.

– Кто же произвел на свет этих выродков? – спросила глухо.

– Обычные матери. Будешь в Германии, обрати внимания – чистенькие, аккуратненькие фрау благообразного вида.

– Ненавижу, – процедила.

– А с этим осторожно. Иди, лейтенант. Время.

– Есть! – отдала честь и двинулась к хате обратно. Банга сел в машину и двинулся дальше.

Дина прилетела в расположение буквально за пять минут до подхода машин. Лена рассовала запасные обоймы по карманам, глядя, как девушка быстро натягивает защитный костюм:

– Еще раз отлучишься без разрешения, взгрею, – процедила.

– Товарищ лейтенант, я же до ветру!

– Тогда в госпиталь отправлю.

– Чего это? – испугалась.

– Четверо суток с "до ветру" не вылезаешь, – закинула автомат на плечо и, смягчилась, видя как лицо Дины вытянулось – девчонка совсем. – Хорош хоть жених?

Девушка глянула на лейтенанта, поняла, что та сердиться лишь для проформы и заулыбалась, глазки заблестели:

– Ой! Такой замечательный! Обходительный, веселый! Миша зовут! Ординарец у подполковника. Помните, летом я про него говорила?

– Подполковника?

– Ну! Мы ехали, а он шел!

– Не помню.

– Так Миша у него ординарцем!

– Ура, – кивнула Лена и вышла на улицу. Грузовик переваливаясь бортами уже тормозил на улице. Из кузова выпрыгнул младший лейтенант, взял под козырек, доложил. Пять минут на сверку карт, часов и группа загрузилась в машину. Заурчал двигатель, бойцов качнуло – тронулись в путь.

Дина опять за свое принялась:

– Он мне замуж предложил. Сегодня!

– И кем ты у нас будешь? – с улыбкой спросила Марина.

– Белозерцевой! – расцвела глупышка. Маликов фыркнул, сдерживая смех – как она фамилию-то выдала, минимум «Суворов»! С гордостью!

Лена улыбку спрятала: дай-то Бог девочке. И нахмурилась, сообразив:

– Белозерцев? Миша? Лейтенант?

– Да.

– Одиннадцатая армия?

– Да, первый Белорусский фронт.

Санина во все глаза смотрела на нее: неужели тот Мишка? Надо же, какое совпадение.

– А вы его знаете? – видно по взгляду поняла девушка.

– Рыжий оболтус. Высокий и болтливый баламут.

– Да нет, – отмахнулась, – ничего он не болтливый и не баламут. Вернее разговорчивый только. Так ему по должности необходимо. Начальник его мужчина немногословный, угрюмый даже…

Лена побелела, сложив сказанное сейчас с предыдущим: седые виски, шрам на щеке… Коля?…

– Фамилия как? – прохрипела, поддавшись к Шаулиной.

– Белозерцев, – наоборот, отпрянула та.

– Подполковника!

– Так… вроде как у вас… я не особо интересовалась…

Лена рухнула на колени – ей и намека на надежду хватило – слабость одолела, сердце из груди выскакивало – обозналась тогда Мила, жив Николай!

Она знала, она говорила!

Марина и Валера придержали ее, а она смотрела в проем брезента на дорогу и готова была выпрыгнуть, рвануть к любимому, просто в глаза посмотреть, щеки дотронуться…

Коля? Коленька!!!

В чувство шлепок по щеке привел и запах нашатыря, въедливый, как дуст. Волосами тряхнула.

– Легче? – спросила хмурящаяся Марина. Лена улыбнулась ей неожиданно: Коля жив! Коленька жив!!!

Ничего, вот вернуться с задания и она прибежит, прилетит в часть, просто посмотреть на него, просто увидеть! Главное жив!

Это такое счастье, что больше и выше, наверное, только Победа! Взятие Берлина и полный разгром гитлеровцев!

Так и ехала с блаженной улыбкой, никого и ничего не видя. Люсинец с Маликовым только переглянулись, взглядами договорившись приглядывать за командиром. Валера ребят взглядом обвел: те поняли – кто еле заметно кивнул, кто веки прикрыл, давая понять – поняли, приняли.

Отношение к Саниной было трепетным, но не показным. И дело не в том, что отрезала сразу, заявив еще при знакомстве – я боец, а не женщина! В уважении, понятиях. После первого же задания стало ясно, что командир у них нормальный, хоть и баба, а потом девушки еще и в баню сходили.

Марина, как страшные шрамы на теле лейтенанта увидела – без досье все поняла. После долго курила и хмурилась, а Дина испуганно зыркала и все жалась к подруге. Шато и Валера пристали, пытаясь понять, что ж они там такое в бане увидели, и путем «подходцев» узнали. После Лену иначе чем "наш лейтенант" не называли. С пониманием относились к ее странностям.

Лена же не обращала внимания, она смотрела перед собой и чувствовала, как буквально поет душа, летит к Коленьке. Живой! Ее любимый живой!

Что еще нужно для счастья?

На точку прибыли ровно в шесть, почти три часа ползком пробираясь меж немецкими кордонами. И вот он, лагерь, а что дальше? Полтора взвода против минимум батальона. Охрана серьезная, колючка в три ряда, бетон, голое поле с бараками гектаров в двести, не меньше.

Лейтенант покосился на нее – ничего себе задачка, да?

– Вот что, – оглядев в бинокль казармы, вышки и периметр, решила девушка. – Зайдем с двух сторон, двумя группами. Ударим в один момент двумя, по десять человек, еще две группы встанут на наше место… если что.

– Предлагаешь ввести в бой только половину бойцов? Не согласен.

– Больше шансов дотянуть до прихода наших.

Мужчина усмехнулся:

– Тебе годков сколько, лейтенант?

– Сто.

– Понял, – и руку подал. – Юрий Нахимов. Двадцать два года. Тольятти.

– Это ты к чему?

– К тому, что если погибну, знать хоть будешь, с кем тут заварушку устроила. Не факт, что наши подойдут, лейтенант, пойми это и будь готова, что задача не будет выполнена. Сил не хватит.

– Там люди, лейтенант.

– И у меня. Тридцать душ, и пожить еще хотят.

Лена помолчала, разглядывая его и, глухо бросила:

– Санина Елена, Москва, девятнадцать лет. Что решим?

– Предлагаю устроить бой с двух сторон, с этим с тобой согласен. Но десять бойцов – пять от тебя, пять моих, отправить рвать колючку. Плоскогубцы есть.

– Там может быть ток.

– Вот с электростанции и начнем, – кивнул.

– Идет. Твоя задача.

– Не проблема. Отрубим.

Поставила старшим в пятерке Рекунова, Дину прикомандировала к пятерке, и, разделившись, двинулась с остальными в обход. Ровно в шесть двадцать завязали бой, подобравшись максимально близко к вышке и казарме. Только вот укрыться негде было.

– На голом поле, как ослы! – дал очередь Маликов, не отрываясь от девушки.

– Патроны береги, только в цель!

– Не ребенок, – огрызнулся и рванул к бочкам у казармы.

Жарко было. Немцев немало и бежать они не собирались, овчарок еще пустили, на них пули тратить пришлось. Одного бойца загрызла собака – не успели ее снять. Выпрыгнула как черт из табакерки сбоку и сразу в горло вцепилась. Сняли тварь выстрелом, но парень уже все – мертв.

С той стороны периметра была слышна пальба – Нахимов прикурить фрицам давал.

Шесть сорок – трое уже убиты. Еще час двадцать держаться.

– Мать! – Семенцова пулей в шею срезало. Кровь фонтанчиком хлынула – рухнул.

– Ааааааа!!! – завыл, давая мелкими очередями из-за угла казармы солдат из взвода Нахимова.

За проволокой буза назревала – люди в полосатых как матрасы пижамах метались, крик стоял, лай, выстрелы.

– Они их там давят!

– К воротам!! – крикнула Лена.

– Ахтунг, ахтунг! – выплюнуло радио, подвешенное на бетонном столбе и, заглохло.

Треск очередей, чей-то вой, то ли собака, то ли человек взвыл.

Бегом к воротам, отстреливая на ходу фрицев, а с той стороны уже люди ломились, падали от пуль охраны, но все равно рвались. Всей толпой, вдавливая передних в колючку, налегали на ворота.

Девятнадцать десять – ворота сломались, треснули под напором. Кто-то из лагерных уже разоружал охрану, брал в руки автоматы, помогал бойцам изнутри крошить гадов. А по вымощенной дорожке стукая деревянными сабо по булыжникам, уже бежали доходяги кто, куда и ложились под пулями. Паника.

– Перебьют всех! – крикнул солдатик.

А что они сделают? Как остановят обезумевших людей? Взывать к милосердию фашистов? Стоит посмотреть, на кого похожи заключенные и эта мысль отпадает сама – кости в полосатых хламидах, истрепанных, как они сами, бежали тяжело, надсадно. Даже сквозь стрекот автоматных очередей, взрывы гранат, крики и лай было слышно надсадное хрипение их легких.

– Внимание!! Немецкие солдаты!! Предлагаем вам прекратить бессмысленное сопротивление!! Вы окружены!!! – закричала во все горло. Толк один был, очередь над головой прошла, откинуло пулей пилотку.

– Мать вашу!!! – дала ответную по выскочившим фашистам. И рванула вперед, к воротам. – За мной!!

Девятнадцать двадцать пять – бой шел уже у бараков. Справа она и семь оставшихся в живых, слева Нахимов со своими бойцами. Где-то в конце аллеи работали автоматы явно отделения Рекунова.

– Держаться!!

У бараков больше шансов выстоять.

Рядом на земле растянулась испуганная женщина, худая, хоть анатомию по ней изучай.

Маликов ее за угол закинул:

– Прижмись!!

– Дети там, дети! – запричитала заключенная и голову в плечи вжала – поверху пули стену барака прошили.

– Где дети?! Где?! – закричала Лена.

– Медкорпус, – махнула рукой в тут сторону, откуда как раз стреляли. Худо. Одно радует – вовремя узнали. Маликов как раз гранату бросить хотел.

– Хорошая охрана в бараке!

– Надо его брать, пока детей не перебили!

– С двух сторон!! – крикнул солдатам и, они разделились, ушли вокруг барака и вылетели на соседний с разных углов.

Девятнадцать тридцать пять.

Прижаты к медкорпусу. Внутри фашисты засели. Еще один солдат упал, зато заключенные присоединились – четверо мужчин, но возраст у скелета не определить. Как вообще и в чем еще душа держится?

– Братове дыти!

– Знаем!

– Не подставляйтесь!

Лена глянула на Валеру, что с другой стороны у входа к стене прижался и кивнула – на раз-два – вместе.

И ринулись. Лену зацепило, по плечу чиркнуло. Она в сторону и фриц за угол.

Маликов сплюнул: щас я тебя сука!

Ребята следом вошли, за угол слева и справа очереди дали, выглянули. Один пошатнулся, сползать начал, девушка его подхватила и во лбу дырку увидела – бесполезно спасать, мертв. Облокотила у стены, выглянула и сняла все-таки подонка, что в коридоре засел.

Дальше разделились – Лена с двумя влево, Маликов – вправо.

Девятнадцать сорок пять.

Девушка шла по коридору, распахивая каждую дверь и готовая выстрелить по первому звуку.

В одной из комнат – операционные столы в ряд и люди на них, женщины. У последнего мужчина в белом халате со шприцом. Увидел лейтенанта, отпрянул, шприц грохнулся на пол и разбился.

Бойцы и лейтенант на лежащих посмотрели – трупы, и видно только их кончили. У одной пена на губах еще пузырилась.

Шатров одиночным в «доктора» дал.

– Тварь!

Санина к последнему столу подошла и застыла – смотрела на нее огромными голубыми глазами красивая молодая нагая девушка… а вместо рук и ног у нее культи были, свежие.

У Лены ком в горле встал.

– Застрели, – даже не услышала, а поняла, что губы искалеченной прошептали.

И вроде скажи в ответ: жива, жить будешь!… А как жить такой?

Лейтенанту зубы сцепила. Пистолет достала и пустила пулю в голову девушке.

Ребята на убитую посмотрели, на командира и осторожно закрыли несчастную простынею с головой.

– Твари! – выругался Шатров.

Медленно дальше двинулись.

Лена думала с ума сходит – комнаты, комнаты и в каждой то трупы девушек с истерзанными животами, грудью исполосованной словно мясниками, то дети– тени, глаза стариков и сидят смиренно на операционных столах, глядя на склянки с кровью у стены.

В двадцать десять все было кончено – пехота пошла.

Из сорока человек, что пошли на задание, осталось двенадцать в живых, двое тяжело раненых – Дина и лейтенант Нахимов.

Лена с бойцами сидели у барака, прислонившись к стене и кто курил, кто просто глаза закрыл, не от усталости – от увиденного. Молчали все.

Вымотало их это простое задание и физически и морально.

Лена смотрела перед собой, а видела девушку, у которой по локти ампутировали руки и по колени ноги. Видела мальчика ростом с пятилетнего ребенка, обтянутого кожей серой, с яркими алыми пятнами на щеках, ввалившимися глазами. Его взгляд пустой и бессмысленный и трубка вниз из иглы вставленной в вену на локтевом сгибе. Из нее кап, кап кровь в бутылку…

Кап, кап, остатки жизни ребенка…

Видела мужчину с изрезанными ногами и зашитыми кое-как ранами, с червями на черном от гноя мясе…

Видела жуткий рубец на животе совсем ребенка, девочки лет двенадцати, что шел от грудины до лобка «косичкой».

Видела детей, совсем крох, сидящих на грязных, завшивленых тряпках, которые только увидев ворвавшихся в бокс тут же оголили свои веточки-ручки и выставили на обозрение выжженные номера. Впаянные как тавро в кожу!…

– Лейтенант, уходим, – глухо сказал подошедший Маликов. – Дальше без нас уже разберутся.

Лена молчала и смотрела на него, не понимая, что он хочет.

Мужчина, зато понял, что она не в себе, поднял и бойцам кивнул – двинулись. Повел девушку к выходу. Она шла и смотрела на ровные ряды бараков, вымощенную могильными плитами опять же ровненькую, аккуратную дорогу, колючку метра в три высотой, с четким разделением столбов, лежащие трупы в полосатых одеждах и, силилась хоть что-то сообразить.

Те, кто жив остался – ликовал. Целоваться лезли, тараторили что-то солдатам, каждый на своем языке. Послушаешь – все народности здесь: французы, немцы, поляки, итальянцы, чехи, украинцы, евреи, русские.

Толпы за воротами сидели – кости одни – куда им прыгать от радости, еле живы.

Лена смотрела на них и понимала четко лишь одно – фашисты не люди – звери. Не новость, но как – то особенно остро встало это здесь. Они развязали не просто войну за территорию – они воевали против человечества, против самой жизни, без сантиментов, жестоко и методично вырубая "расовые единицы". Она знала об этом, но разве могла поверить, пока не увидела, как работают "машины истребления"? Разве могла представить, что такое возможно? Разве может человек проявлять полную беспринципную, присущую только матерому хищнику жестокость, отметя всякие моральные границы?

Нет, это не люди. Хоть и рядятся в людские тела.

Фашистов в клетке держать нужно – загнать в этот лагерь, с немецкой педантичностью и аккуратизмом обнесенный тройными рядами колючей проволоки, через которую проходит ток.

Загнать и сжечь. Отдельно каждого, чтобы хоть на миг перед смертью, они поняли, что такое боль, поняли, как это, когда намеренно издеваются.

И сникла совсем, понимая, что при всей ненависти не сможет так сделать.

Застрелить – да, а мучить нет.

– Лейтенант! Очнись! – затряс ее Валера, испуганный видом девушки. Они уже прилично от лагеря ушли, а она все как не живая.

– Не тряси, – огрызнулась вяло и качнулась, как только он ее отпустил. Постояла и пошла через ровную аллейку с саженцами, заботливо обработанную. Смотреть на это было дико – сад, трогательно ухоженный, а буквально в трехстах метрах от него – концлагерь, где издеваются над людьми, проводят опыты на детях, как на животных.

Деревья значит нужны, а люди – подыхайте?

Лена дико закричала и, не соображая, дала очередь по яблоням, но автомат заглох – патроны кончились…

Их перебросили на второй Белорусский и она не могла даже списаться с Колей. Потерялась после задания. По ночам кричала, днем, словно муха сонная ползала. Гибель больше половины ее группы, тяжелое ранение Дины, этой девочки полной планов, увиденное в концлагере – все это никак не могло уйти из разума и давило. Писать в таком состоянии было не возможно, ничего оптимистического не выходило, а кошмаров мужчине без нее хватает.

"После войны, Коленька, встретимся", – пообещала ему и смяла письмо, выкинула.

Главное Коля жив, остальное частности.

Да и подумалось: нужна ли она ему, может ли опутывать собой, ведь инвалид, как от этого не бегай. Никогда ей прежней не стать. В зеркало на себя смотреть стращно – седая.

А ведь ей только девятнадцать лет…

Вечером ее вызвали, а утром пополненная группа опять вышла на задание.

Сорок четвертый год подходил к концу.

На Новый год Лена получила звание капитан и погоны.

Сорок пятый Николай встретил в бою.

Двадцать девятого января войска первого Белорусского фронта вступили на территорию Германии. Польша, где их встречали с цветами, называли «братове», плакали и лезли обниматься, осталась позади. Подобной встречи советских войск в Германии, солдаты не ждали. Но это было неважно – главная цель была – Берлин.

Глава 45

Самое тяжелое положение сложилось в Восточной Пруссии – на третьем Белорусском фронте. Войска, в состав которых ввели первый Прибалтийский фронт, столкнулись с сопротивлением группировки армии «Север».

Но и другим фронтам доставалось.

Бои в Германии напоминали Санину по своему ожесточению Сталинград.

Но здесь доходило до абсурда – все чаще убитые солдаты рейха оказывались сопливыми пацанами, женщинами, а некоторые, например минометчики были прикованы цепью к арматуре и не могли покинуть своей точки. Мирное население было либо насмерть перепугано, либо настроено с ярой ненавистью, что предпочитало отравиться всей семьей, чем пережить вступление большевистских орд в родную страну, населенный пункт, дом.

Гитлер агонировал, фашизм издыхал. Однако раненый зверь бывает вдвойне опасней здорового и для себя и для окружающих. И советские войска не выходили из боев до апреля. Небольшая передышка и опять – теперь уже на Берлин.

Войска текли мощной волной на столицу рейха, желая задавить ядро своих несчастий. Николаю, как и всем командиром, приходилось постоянно проводить беседы с солдатами, чтобы не было эксцессов с мирным населением. Но все равно доходили слухи, что то здесь, то там происходили стычки. Оно можно было понять – прийти из разрушенной дотла родной страны, проходить четыре года под страхом смерти за себя и свою семью, а вернувшись застать холодную золу, а после идти мимо чистенькой, ухоженной бюргерской риги, встречать полные презрения взгляды фрау и… узнавать, что те жирели за счет рабов – угнанных насильно с оккупированных территорий.

Раз и Николай чуть не сорвался, не набил морду одному бюргеру, и то, что без ноги он был, не спасло бы, потому что в хлеву двух украинок нашли – полуживых, избитых как собак, у одной вовсе лицо и руки обварены. Не понравился хозяину ее взгляд и плеснул кипяток…

Как за такое не то, что морды не бить, не стрелять подонков?

Какой приказ сдержит бойца, если на месте тех Василины и Дуни окажется чья-то дочь или жена?

Убили ребята ночью бюргера. Семеновский орать, но Николай взглядом осек и тихо сказал:

– Утоп скотина в сортире. Мои солдаты тут причем?

– Покрываешь?!

– Савельич, очень хочется кого-нибудь под трибунал отдать – бери меня, а ребят не тронь. Удавили? Не сделали бы – я сделал.

– Да ты сдурел!

– Да!… Да!! – закричал, не сдержавшись и у горла ребром ладони рубанул. – Вот мне где эти гниды фашистские! И не мне одному – всем по всему фронту!! Захлебнулись уже все дерьмом их! В ушах булькает! Я их тварей давил, давлю и буду давить! Ребята вместе с тобой были, когда Освенцим освобождали?! И что ты хочешь от них после?! Белоруссию вспомни! Выжженные деревни! Пустыню! Об одном все жалел – сволочь ту, что была там в тот момент не вижу, дотянутся не могу. Думаешь, один об этом мечтал – поквитаться? А потом приходим сюда, в чистеньки уютненькие гнездышки, и что видим? Что мало над нашими издевались – продолжают, курвы! Работорговцы хреновы! Ты девчонок видел этих?! Он их голодом сука морил! Измывался как мог! Насиловал! Что прикажешь, почетную грамоту ему за это выдать?! Я ему только пулю выдать могу!! И то жалко! Правильно его в сортире утопили. Достойная смерть!!

Семеновский нервно закурил:

– Нельзя настраивать население против себя!

– Да плевать мне на это население!!…. Кто его настраивает? – качнулся к нему Николай. – Ты листовки по указу Гитлера видел? "Звери к вам идут! Бойтесь большевистской чумы! Русские, русские идут!" Это мы звери! А они ангелы!… Правильно суки бояться. Ты Польшу с нами прошел: слезы! Вспомни, как нас встречали, как плакали и цветами закидывали. А тут смотрят на тебя, как на червя. Да хрен с ними, пусть смотрят как хотят, только ведут себя, как люди. Ребята детей вон их кормят без всяких указов и приказов, это как, не учитывается? А упырю голову свернули – сам понимаешь, за дело! Встретится такой, вовсе спалю, лично в его же хате!!

И стихли оба на минуту.

– Все! – отрезал Семеновский разозлившись. – Кончен разговор. Но учти, еще один инцидент – под трибунал точно пойдешь!

– Давай!… Только можно сначала Берлин возьмем?!

Семеновский сплюнул и попер подальше от командира.

– Правильно, правильно, – закивал Белозерцев. – А то устроили тут, куркули – недобитки! Пусть спасибо скажут, что как свиней их не режут. Дай ребятам волю, они б умыли здесь всех за все, что сами да семьи натерпелись! Политкорректность мать ее! А ничего, что у этих гнид ее сроду не было?

– Смолкни! – рявкнул и на него Санин, двери в дом пнул со злости. – Командиров ко мне! Всех!

Мишка скривился: сейчас проформу будет устраивать, орать и грозиться. А потом отпустит и забудет. Вот человек, а? На кой ляд себе нервы трепать? Ведь знает – послушают его опять, покивают, заверят, и… попадется еще один такой упырь на дороге – придавят без всяких страхов, скидок, сантиментов, благополучно забыв все разговоры. А он опять за ребят горой встанет, прикроет.

Сплюнул шелуху от семечек, пошел приказ выполнять. Его дело телячье.

Только отчитал командиров, приказ пришел – выдвигаться на Берлин.

– Вот там наш с тобой спор, Савельич, и решится, – надвинул фуражку на глаза Санин и вышел.

Последние бои, самые жестокие, самые жуткие, потому что победа вот она и так хочется дотянуться до нее, хоть одним глазком за край этой четырехлетней бездны заглянуть. И увидеть, убедиться – там все будет лучше прежнего: сады опять зацветут, земля вздохнет и залечит воронки – будут пашни и нивы заколосятся. Отстроятся города и по улицам опять будет оживленно двигаться народ, гонять на велосипедах мальчишки, смеяться девочки. Гордые старшеклассницы будут нести портфели мимо юношей, принципиально делая вид, что их нет. Не менее гордые мальчики будут шалить и стрелять из рогаток в гордячек, и получать за то подзатыльники от взрослых.

Все будет, будет… Вот только бы дожить.

Николай прекрасно понимал настроение бойцов и ему особенно тяжело давались последние шаги к крепости фашизма, последние приказы, отданные им. Но не прятался за спины и тем платил долг тем, кто не увидит Победы, потому что погибнет в этих последних боях.

Где-то далеко бухало, шли бои, а у группы образовалось затишье.

Они разместились в особняке с настоящей прислугой. Правда она оказалась из других стран: гречанка, полька, литовка и русская девочка из-под Орла.

Лена пробежалась по клавишам пианино в зале, чтобы только не слышать, что рассказывает Октябрина. Вся ее история была однотипной и радости не прибавляла. Радость была как и беда – одна на всех – там, за окнами, в десятке километров от этого здания – бойцы Красной армии брали последние рубежи. Пригород Берлина горел, и в этом дыму пожаре горели надежды смерти и возрождалась жизнь.

Так странно и страшно от этого было на душе, что брал озноб. Страшно было впервые не войны – мира, и нужен был, одновременно, как воздух. Сколько не говорили, сколько не верили – вот, вот конец войне, только сейчас приходило четкое осознание – действительно конец. И хотелось плакать и кричать, и не знаешь, чего больше.

Лена села на стул и пробежалась по клавишам, вспоминая ноты. Пальцы были непослушными, отвыкли от музицирования, забыли как мягко нужно касаться их. На курок, на гашетку нажимать плавно могли, а здесь крючило.

Октябрина ушла, пообещав настоящую ванну приготовить, и Лена перестала мучить пианино, пересела к Марии, поежилась:

– Озябла?

– Нет.

– А чего тогда?

Лена скатерть на столе ладонью огладила: красивая, таких и не видела никогда.

Девушка молчала, а женщина не стала, призналась:

– Не по себе. Конец войне, радуйся, а я думаю – дальше что и как. Я ведь даже туфли на каблуке носить разучилась, хожу, как солдат по плацу. И не баба уже – мужик в юбке. Объявят завтра демобилизацию и куда я вот такая? Все на войне осталось и я на ней. Пройдет? Не думаю.

Лена кивнула: у нее те же мысли были.

– Слушай, капитан, я все спросить у тебя хотела: а что это нас на задание сам генерал отправляет. Не высока ли честь? И лично заявляется. Вы с ним?…

– Дядя он мне, – глянула на нее: чего углядела?

– Примерно это и думала. Ты с ним о "после войны" не говорила?

– Нет. О Дине спрашивала – демобилизовали. Женщин потихоньку убирают из армии, – вздохнула и сказала к чему-то. – А у меня квартиру отобрали.

– Не поняла?

– Я тоже. Но факт в том, что ждет меня комната в коммуналке, а я сроду в коммуналке не жила и где этот дом, понятия не имею. Как домой возвращаться? Да и не домой получается.

– Дааа…Поехали со мной, – предложила вдруг. – Мы ж как сестры за это время стали. Все равно душой тянуться будем. Что у тебя, что у меня – ни кола, ни двора, ни родных, полная неустроенность впереди, а за спиной четыре года дерьма. Не вытравить сразу. Поехали? В Архангельск. Тетка у меня там старенькая. Вдвоем оно легче будет.

– Спасибо, – улыбнулась. – Но давай сначала доживем до демобилизации.

– Пессимистка ты.

– Реалистка.

– Нет, реалистка я. Не вытянуть одной, поверь. Я баба, пожила до войны, людей посмотрела. А ты девчонка. Думаешь, что на гражданке ждет, а точно не знаешь. Я хоть представляю.

– Это ты к чему? – уставилась непонимающе.

– А к тому, что здесь для мужиков мы сестренки, почти святое, а там уже другим станем. Напоминанием о всем этом дерьме. Они же, как мы от этого избавиться захотят, чистеньких, войной не искалеченных искать будут, а нас сторонится.

– Ерунду говоришь.

– Если бы. Уверена. Мужиков сколько поубивало? По деревням бабы одни. Сейчас другая война начнется – за мужика. И мы в ней проигрываем.

– Точно – ерунда.

– Девочка ты, – глянула на нее печально. – Посмотришь. За каждого цепляться будут. Самый непривлекательный красавцем себя чувствовать станет. А сколько с хваткой, своих полевых мужей к женам гражданским не пустит? Сколько жен это всем бабам, которые воевали, поминать станут? Сколько военно-полевых супругов разбегутся? Здесь мужикам любая баба – цветочек, а как мир настанет – не нужна будет. Потому что сами «цветочками» станут. И зачем им порохом пропахшие, огрубевшие? Там цветник ждет. Пока воевали – там молодые, нетроганные подрастали, нежные фиалочки. И конкуренции почти нет, повымело метлой фашистской мужиков. Потому что все кто отсюда домой поедет, одного желать будут – забыть, что было, не кричать по ночам, не вздрагивать от каждого звука, принимая его за налет или обстрел. Раны в душе не бередить, а залечивать. И потом военные-то девчонки тоже все искалеченные не телом так душой, а мужик не нянька, он себе няньку искать станет. Психология. Предсказуемо. Так что война-то цветочки, ягодки нас дома ждут.

– Послушаешь тебя, уши заворачиваются, – поморщилась девушка: бередили душу слова. Не верилось, а все едино – думалось.

– Может и заворачиваются. Только я как вернусь – форму, награды уберу. Тогда можно и в бой за мужика вступать, на равных с теми, кто пороха не нюхал.

– Слушать тебя не могу – из-за мужчины воевать. Марина, ты хоть понимаешь, что городишь?

– Понимаю, это ты девочка, не понимаешь. Я детей хочу. Быстро и много, чтобы раны хоть немного зализать. Все война забрала, но я наверстаю. Одна у меня идея сейчас, один план на пятилетку, и его без мужика не выполнить, – вышло у нее зло, ожесточенно.

Лена только головой качнула, в другую комнату пошла – дурной разговор. От безделья это. Быстрей бы уже на задание отправили.

Легла на диван, а не лежится – крутит – подумалось невольно: а если права Марина? Старше она, до войны пожить успела, детей нарожать, а что успела Лена, что видела, спинами Нади и Игоря прикрытая? Но если верить Люсинец – получается, что к Николаю Лене хода нет. Нужна была здесь, а там не мила станет.