Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Сергей Юрьевич, вы сами понимаете, что говорите? Предлагаете ее в Африку отправить? Так и там немцы.

– Я предлагаю комиссовать ее и отправить в тыл.

– А там легче? – сложил руки замком на столе, перестав изучать карандаши. За доктора принялся. – Вы когда отсюда последний раз нос высовывали?

– Вы же знаете, что мое место здесь до конца войны.

– Но вы же читаете газеты. Да, знаю, понимаю – не все в них так здорово, как пишут, будем откровенны. Вы это понимаете, я понимаю, и оба точно знаем, что если в сводках прошло пять раненых – значит их двадцать! Если мальчик из Танкограда перевыполнил план и дал фронту на двадцать снарядов больше, это значит, что ребенок не выходил из цеха больше недели и пахал, пахал, пахал! А это значит, что он недоедает, недосыпает и работает на грани мыслимых пределов человеческих! И в один из дней попадет под токарный станок и останется в лучшем случае инвалидом! А может вам рассказать, как воруют карточки у людей и они неделями ходят голодные?! – качнулся к нему. – Вы наивны или притворяетесь? Какой к чертям покой?! Где вы его найдете?! В каком населенном пункте необъятной нашей Родины?! Где сейчас вообще живется спокойно?! В Америке?! Это вы что предлагаете, Сергей Юрьевич? Отправить лейтенанта Санину в теплые для психики места, а восемнадцатилетние мальчишки пусть гибнут? А они гибнут в большинстве своем, потому что не обстреляны, неопытны! И сорок первый был из-за отсутствия боевого опыта. И вы мне предлагаете обстрелянного, опытного офицера пожалеть, сохранить? А сам офицер согласен? Вы вообще, чем думаете и о чем? Вся страна тянет из последних сил! Сам товарищ Сталин потерял сына! А вы?… Вы думаете о будущем. Замечательно. Только благодаря вашим зело ценным думам его может не быть вовсе! И, между прочим, офицер, которого вы так усиленно отправляете с рубежей, как раз это понимает!

Банга давил и взглядом и словами и Сергей Юрьевич сидел не шевелясь, усиленно изучал стол, искренне жалея, что вообще решился на этот разговор.

– Короче, двадцатого я приеду за ней. К этому времени она должна быть в отличной форме, и мне плевать, как вы этого добьетесь.

В честь освобождения Белгорода и Орла пятого августа в Москве впервые прогремел салют. Но бойцам на фронте было не до него, у них был свой «салют». Два месяца по всей линии фронта шли ожесточенные бои, немцы с большим трудом сдавали свои позиции. Линия фронта к концу августа продвинулась на сто пятьдесят километров, войска вышли к Днепру, начали развивать наступление на Белоруссию и Украину, но цена тому была почти миллион душ убитыми и ранеными. Эти сто пятьдесят километров родной земли были политы кровью девятисот тысяч солдат и командиров…

Двадцать второго августа Артур забрал племянницу из госпиталя и привез на базу особой группы.

Банга говорил, а Лена внимательно слушала. Они шли по лесу и было так тихо, что девушке казалось, они гуляют по парку в мирное время, в выходной день.

– Наши войска наступают, фашисты отступают, а вместе с ними уходят на Запад те, кто вдоволь поизмывался над мирным населением, кто враг советской власти. К сожалению, таких немало появилось при немцах. Предатели, обычные сволочи. Если они уйдут от возмездия, значит, им сойдут с рук злодеяния.

– Это несправедливо.

– Я знал, что ты меня поймешь, – кивнул. – У них сейчас две дороги: с гитлеровцами на Запад или маскироваться под беженцев, оставаться на месте, меняя документы, надеясь, что их не опознают. Войскам некогда разбираться с ними, у них другая задача – освободить нашу землю от фашистских захватчиков. И тут уже наша задача начинается – ловить этих упырей и давить. Если они просочатся в наш тыл, это будет удар в спину, мы недолжны его допустить. Сейчас немало из таких отбросов двигается на Урал, в Сибирь. Двоих взяли в Свердловске, троих в Омске. Если война закончится, и они продолжат жить, это будет несправедливо.

– Значит, задача нашей группы ловить и уничтожать предателей?

– Не только. Вы будете прикомандированы к СМЕРШу, но вы не СМЕРШ, у вас другие задачи, разные, но особые. Работа в прифронтовых полосах. Работа тяжелая. Фашисты не отходят без боев, они сражаются не менее ожесточенно, чем наши солдаты. Одни ведут бои, другие зачищают прифронтовые полосы и после отхода немцев на них пустыня. Когда взяли Орел, стало ясно, что всю систему железнодорожных линий нужно строить заново. Фронт идет, ему нужны боеприпасы, подкрепление людьми, нужно питание, санбатам медикаменты. Нужно отправлять раненых в тыл, а из тыла отправлять на фронт необходимое. В Орловском направлении, например, сейчас это невозможно. Немцы проводят массовые диверсии. Под одной деревней, например, они согнали всех жителей и заставили рыть окопы, а после расстреляли. От смерти до жизни их отделяли какие-то сутки, двадцать четыре часа. Наши пришли, а в деревне никого, зато за ней, в одной из траншей почти пятьдесят трупов. Детей, женщин, если повезло, мужчин, хватают в прифронтовых зонах и отправляют в Германию. Рейх выдыхается, ему нужна рабочая сила, плюс боятся получить от местного населения удар в спину. Естественно, после того, что они творили. "Выжженная земля" Лена, вот какой тактики они придерживаются. Малыми силами невозможно противостоять этому, сохранить людей, стратегические объекты, но хоть малую часть, хоть попытаться – нужно. Солдаты приходят на свою землю и видят вместо своей деревни, родного дома – головешки, видят убитую семью. Это ненависть. Все что им остается. Ненависть сметает гитлеровцев, заставляя откатываться на Запад. Но уже сейчас ясно и точно, что мы не остановимся у границы и будем гнать фашистов до самого океана. Представь, пройдя по своей вымершей, выжженной земле они вступят в Европу. Глупо надеется только на приказы, на то, что победит разум и он удержит их от мести. Какой приказ сдержит человека, который все потерял? Ему осталась только ненависть, праведная ярость, чувство мести. Можно понять и понятно, но допустить гибель мирного населения в той же Германии нельзя. Конечно, некоторых фрау нужно не просто убивать, в землю вон как при царях русских закапывать голышом. Но с этим мы будем потом разбираться.

– Я поняла. Задача максимально сохранить население, по возможности объекты, параллельно вычленяя предателей и нацистских палачей, уничтожать их на месте.

– В точку, – кивнул Банга. – Ты пройдешь курсы обучения здесь. Подрывное дело, как и ведение боя для тебя не новость, но нужно уметь вести и рукопашный бой, обращаться с холодным оружием. Нож бесшумен и в некоторых ситуациях более действенен. Азбука Морзе, уверен, тоже тебе известна, но как на счет рации? Нужно научиться владеть и ею. Так же знать саперное дело, уметь как минировать так и разминировать.

– Поняла. Сколько будет длиться обучение?

– Минимум Лена, но за этот минимум вы должны взять максимум. Потянешь?

– Да, – даже не сомневалась. Есть понятные ей цели: сохранить население, убить предателей, и к этой цели она пойдет любым путем. – Артур Артурович, можно вопрос не по делу.

– Да.

– Когда мы с Тамигром и Костей уходили из отряда, положение складывалось очень серьезное. Вы знаете, вышли они из кольца?

– Вышли Лена. Слились с другим отрядом, проводят рейды, держат партизанскую зону. Сейчас в Белоруссии более пятисот отрядов, ее недаром называют партизанской республикой. Кстати, много полицаев стали переходить на сторону партизан. Грехи замаливают.

"Вышли" и «слились» – просто и обыденно. И думается – все хорошо. И ни Лена, ни Артур не знали, какой ценой отряду удалось уйти.

Отряд был разделен – часть отвлекала гитлеровцев, часть уводила в глубь болот людей, женщин, детей. Немцы сжали кольцо и, почти трое суток этой части отряда в большинстве состоящего из детей и женщин, пришлось простоять в воде по грудь. Тихо стоять, чтобы их не нашли. Те из детей, кто постарше, молчали, терпели, как могли голод, холод, сырость, неудобство. Но как объяснить грудным детям, почему у матери нет молока? Почему они должны молчать? Они плакали, потому что хотели есть. Плач разносился далеко и мог выдать всех. Поэтому двум женщинам пришлось утопить своих детей…

Не пишут об этом в сводках, не передают в центр, но кто был там, никогда не смогут забыть молодую мать, которая смотрит перед собой и, седея на глазах, топит своего ребенка, чтобы жили другие дети…

Глава 41

Обучение проходило по жесткому графику, с утра до вечера. Лене было откровенно тяжело, но вида она не показывала. Все что ей осталось, это ненависть, она двигала ей. Девушка не задумывалась о том, что будет после войны, потому что сама война въелась в душу и тело, превратилась в смысл жизни. Но самое страшное было в том, что она была не одна такая – все двенадцать человек из ее группы были один в один – с пепелищем за спиной и одним будущим на всех – умереть ради победы.

Они не щадили себя и не собирались щадить врага.

В сентябре советские войска рвались к Гомелю, Донбассу. Восьмого сентября был взят Мариуполь, пятнадцатого Нежин. Освобождение Украины и Белоруссии казалось делом ближайшего времени. А там Запад и Берлин. Еще чуть-чуть, еще совсем немного и нужно успеть.

– Каждый, кто первым ступит на тот берег Десны, получит орден Суворова, – объявил приказ Ставки командирам Санин.

Мужчины переглянулись – ставки растут, поощрения сыплются, как из рога изобилия. Еще летом объявили, что за каждый подбитый танк солдат получит пятьсот рублей, а теперь еще и ордена сулят. Здорово.

Коля же поморщился: стимул хорош, но главный стимул, что движет живой силой армий на тот берег и вперед, вперед из последних сил – земля родная. Может специально, может нет, но его батальон укомплектовали в большинстве своем теми, у кого родной дом, семьи были на той стороне реки. И главной наградой для них было дойти до родного крыльца, обнять мать или жену, знать, что дом стоит и дети живы.

Поэтому дважды повторять задачу, поставленную перед батальоном, не пришлось.

Они не выходили из боев три месяца, но никто не жаловался и, солдат не нужно было поднимать в атаку, несмотря на жестокий заслон фашистов. Здесь, на берегах Днепра и Десны схлестнулись две силы – доведенный до апогея отчаянья и ненависти человек и зверь, который рыча и огрызаясь не хотел уходить из обжитых нор. Он еще кусался авиацией и танками, но вся его мощь только раздражала, но уже не страшила.

"Катюши" пригладив тот берег, дали ход пехоте. Солдаты гибли на переправе, усыпали телами берег. Укрепления немцев были сильными и подбираться к ним было сложно, взятие стоило жизней и жизней.

Батальон встретили массированным обстрелом. Пыль, грязь, песок смешивались с останками тел, разорванных снарядами, кровью, водой и потом.

Санина зацепило на берегу, чиркнуло осколком по голове, вжало в песок и майор долго не мог понять, где находится. Очухался – прибрежную полосу густо поливали минометные очереди. Грозя попасть под пулю, метались сестры, только куда оттаскивать раненых?

Николай толкнул Светлану под кручу у берега, накрыл собой, спасая от пуль. И заорал:

– Здесь лежи, дура!

– Ты ранен!…

Он отмахнулся, рванул вверх. Очередь прошила у ног, чудом не задев его. Упал. Слева, справа прижатые к земле бойцы, переглядываются, соображают, что делать.

– Главное зацепиться!! Доты уничтожить!! – приказал.

– Дык их возьми, товарищу майор, – просипел пожилой солдат справа. – Вона злыдни поливают як.

– Струхнул?! А ну, вперед!!!

"Главное закрепится, главное – закрепится!" – бежал и кричал, но про себя или вслух, не понимал.

Доты закидывали гранатами. Бойцы вставали и падали. Николай рвался к траншее. Те кому удалось прорваться уже с рыком и матом давили фрицев прямо в окопах, кого прикладами, кого очередями, кого голыми руками душили. Санин очередью снял здорового немца, что почти подмял под себя связиста. Рывком поднял парня за шиворот и заорал:

– Связь!! Здесь без тебя обойдемся!! Давай!!

А как его зовут – вспомнить не мог. Слева очередь, только пригнуться успел и солдата на дно окопа толкнуть.

– Ах, ты, падла!! – дал кто-то ответный залп.

Стихло. То там, то тут еще добивали немцев, но рубеж был взят.

Бойцы в себя приходили, отдыхивались, утирая лица. Кто-то еще пинал уже мертвые тела фашистов, кто-то просто сидел на дне окопа и смотрел в небо.

– Связь!! Грызов где?!! – кричал Николай, чувствуя, как звенит в ухе. Контузило все-таки мать их всех!

Федор подбежал, грязный как черт. Впрочем, все больше на чертей походили.

– Всех кто остался по копам рассредоточить и в полной готовности! – схватил его за пагоны Николай. – Немцы, уверен, попытаются нас выбить. Держаться капитан! Держаться!!

А сам на ногах еле стоял, шатало и мотало.

– Сестру!! – закричал Грызов и подхватил майора, усадил на землю. Николай еще пытался что-то сказать, но сознание плавало. Его усилие встать и отдать приказ, доконало его. Санин потерял сознание.

Он плохо помнил, как его тащили, и не понимал куда, и как оказался в чистой палате вместо грязи окопной – тоже. Вместо визга пуль и взрывов кто-то почти нежно счищал кожуру с яблока.

Коля не мигая смотрел как ползет летной зеленоватая кожица, оголяя зерненную мякоть и вздохнул, чувствуя, что сейчас слюной захлебнется. Уставился на «чистильщика».

– Вася? Голушко!

Вот уж кого не ожидал увидеть.

– Так я, – заулыбался ему мужчина. – Точно. Узнали. А сестричка мне баяла – вряд ли, контузия мол, не шуточная.

Николай голову потрогал – не чувствовал ни боли, ни головокружения, наоборот легкость какая-то, даже бодрость. Какая контузия?

– А ребята где? – вспомнил – зрачки расширились и глаза черными стали. – Батальон?!

Он же боя ждал! А их там на пересчет, кто оружие держал! Доты взяли, а закрепится? Закрепиться?! Какая сволочь отправила его в санбат?!!

Выгнуло мужчину, закричал. Голушко насилу удержал:

– Тише, Коля, тише. Подкрепление вашим пришло, вот те крест.

Санин тяжело дыша, смотрел на него и ничего в толк взять не мог:

– Откуда знаешь? – прохрипел.

– Так я санитаром здесь, – усмехнулся невесело. – Солдатиков грузил. Слышал.

– Какой санитар, лейтенант? Охренел, Вася?

Мужчина яблоко ему в руку вложил:

– Ты кушай, Коля, молодой, поправляться надо, – и вздохнул, руки на коленях сложив, уставился перед собой.

– Вась? – щурил глаз Санин. – Почему санитар? Ты чего, Голушко?

Мужчина молча выказал культю ноги на деревяшке, откинув полу выцветшего больничного халата.

– Постой, – потянул бледнея Николай, глаз с лица Василия не спуская: доходило медленно и тяжело. Не принималось. – Ты же… Легкое ранение.

– Легкое, – кивнул. – Грязь попала, гангрена. Ампутировали. Вот, прыгаю. Домой-то никак, я ж Житомирский, а там немец еще сидит. А и чего я в тылу не видал. Тут остался. Какая-никакая, а помощь от меня. Тебя вот встретил.

Николая к стене отвернул голову, яблоко из ладони выпустил, оно бы на пол упала – Вася подхватил.

– Ну, чего ты, а? Сестричку кликнуть?

– Ничего, Вася.

– Тошно?

Он его успокаивает! Он, калека, инвалид без ноги, его, здорового, с руками, ногами!

Вася, Василий…Господи!

И глаза рукой накрыл: дошел до точки, Бога поминать начал!

– Ты скушай яблочко-то, комбат, скушай, – вложил ему опять в ладонь заботливо очищенный плод и, завыть Николаю от этого беспокойства за него хотелось.

Что же это твориться? Сколько можно? Предел-то когда?

– Ты кушай, витамины оно полезно. Ты не серчай на меня, Коля, если что, как брат ты мне стал. Вот выпишешься, немца опять гнать пойдешь, так заходи к жинке моей, а может, и после войны приезжай. Голушко с Конной все знают, спроси только – дом покажут. Я рад буду.

Коля с тоской смотрел на него, видел, ест Васю невысказанное.

– Боишься?

– Я? Чего? – поерзал, а взгляд в сторону. Помолчал, кивнул. – Верно, приметил – боязно. Одно – как жинка моя меня встретит, нужен я ей, калека-то? Другое… жива ли, горлица?

Николай что ответить не знал. Вопросы Вася задал, на которые никто ответа дать не мог.

Яблоко жевать начал, кислое до слез. А может, из-за Леночки в глазах защипало?

Не баба он, за жену Голушко ничего сказать не мог, но за себя точно знал – жива бы Леночка была, остальное – плевать ему.

Огрызок на тумбочку положил, подтянулся, чтобы сесть – голову тут же обнесло до звона в ушах. Схватился за виски, до колен согнувшись, не сдержал стона.

– Лежать тебе, комбат надо.

– Курить хочу, – прошептал.

– Эко ты! О куреве забудь пока, поведет.

– Уже, – заверил.

Вася крякнул, подушку ему к спинке кровати подвинул, полусидящее положение принять помог.

– Чего хоть там у нас?

– Воюем. Закурить есть?

– Сейчас офицеры придут, погонят. В палате у тебя все ходячие уже, бродят вон по парку, кто сестричек охаживает, кто вовсе в город ушел. Один даже жениться собрался, представляешь? Ну, оно дело молодое, чего уж? – достал все же кисет из кармана, клочок газетный, самокрутку смастерил. Коля затянулся, поплыл то ли от удовольствия, то ли от крепости табачка. Пару затяжек и отдал, сполз, глаза закрыв – сил не осталось.

– Ну, спи, комбат, позже зайду, – услышал, как сквозь вату, и странный звук: топ, скрип, топ, скрип. Глаза приоткрыл – Вася неуклюже протезом шлепает.

Жалко мужика.

Десять дней и Николай на фронт просится, стал, а его ни в какую не отпускают, еще десять дней продержали. И вот наконец-то – завтра!

Собрался, пошел к Васе прощаться.

– Быстро ты, – головой качнул огорченно.

– Аллергия на госпиталя у меня Вася, – усмехнулся.

– Посидим?

– Давай. Где только? В парке – холодно, да и льет, какой день дождь, – потер плечо, ныла старая рана.

– В подсобку иди, налево в подвале.

– Где форму получать?

– Рядом.

– Форму получу, заодно.

– Угу.

– Час дай, на стол соображу.

– Да, ай, – отмахнулся Голушко, расстроенный тем, что Санин уходит. Ведь и не поговорили толком, не пообщались.

– Не, ай, Вася. Ты на свои пайковые и вторую ногу протянешь.

– А тебе твои жмут?

– Нет, сестре отсылаю, Валюшке. Но раз-то и покутить можно.

И пошел. В форму переоделся, по карманам пошарил и даже в холод кинуло – документы Леночкины, единственная фотография – та вырезка из газеты – чисто, будто не было.

К завхозу, а его нет уже. Коля в Васе:

– Слушай, документы у меня были в кармане, важные. Сейчас нет. Где найти?

Голушко хмуро посмотрел на него и достал сверток газетный из кармана, протянул молча. Николай понял по лицу – знает, знал. Взял и осел на табурет у стены, перед собой уставился.

– Сразу забрал?

– Сразу. Выкинуть хотели. А я глянул, понял – у сердца носил, знать сердцу дань.

Рядом сел, вздохнул:

– Как погибла?

– Страшно.

Вася помолчал, дверь в подсобку толкнул. Проковылял, из тумбочки бутылку водки, кружки достал. Хлеб, сало.

– Помянем. Не ходи никуда, есть все. А карточки офицерские сестренке вышли. А пойдешь, обижусь. От меня это девочке той синеглазой, что проклятым летом сорок первого с нами топала и дерьмо вровень хлебала. И сгинула, а мы вот живы с тобой, – разлил горькую. – И чтоб жили, пока хоть одна гнида фашистская на нашей земле жива!

Выпил залпом, а Коля не мог. Встало что-то в горле и все тут. Из кармана галифе папиросы достал, закурил, в одну точку глядя.

– Коля? – позвал его друг. Мужчина затылок огладил – худо-то как, хоть вены себе грызи.

– Я все мечтал – забеременеет, в тыл к Валюшке отправлю. Хрен, – протянул, затягиваясь нервно. Покосился на Голушко. – А у политрука вся семья в Ленинграде от голода сгинула. У Феди Грызова жену повесили, детишек расстреляли. Вот такая…

А слов нет.

Выпил водки, и глубоко затянулся.

– Веришь нет, только вспомню, реветь как пацану хочется. Бегать и звать: Леночка, Лена?…

Вася налил следующую и молча выпил: этому горю комбата не помочь.

– Молодой. Авось еще наладится.

Коля с тоской посмотрел на него и решил тему сменить, не мог на эту, заорать хотелось и разнести все к чертовой матери:

– Санька-то, друг мой, жив. Помнишь, лейтенант Дроздов?

– Ааа! Да ты что?

– Лена рассказывала. Партизанили вместе.

Глаза опять остекленели:

– Приезжай ко мне после войны. С Санькой встретимся, посидим все. Набережная двенадцать, двенадцать. Запомнить несложно.

Утром Банга за ней на машине приехал, забрал из расположения учебки.

– Куда мы? – спросила, когда машина уже из леса выехала.

– Знакомиться со своей группой будешь. Они недалеко здесь.

– Задание?

– Есть и задание, Лена. В прифронтовой зоне оказался приют. Двадцать один ребенок. Это дети из сожженных деревень. Их нужно вывести. С ними женщина, которая за ними и смотрела. В ближайшую неделю планируется наступление на том участке и деревню могут сравнять при артподготовке, если немцы раньше всех в тыл не угонят. Найдут детей – в госпиталь отправят, кровь раненым сдавать. Партизаны не могут рисковать брать детей с собой. Они готовят прорыв левее деревни, в балке. А к деревне стрелковый батальон подходит.

– Когда выходить?

Артур внимательно посмотрел на нее: серьезна, сосредоточена. Кто б не знал что ей восемнадцать лет, не дал бы. Вот юность досталась.

– Завтра, Лена. К вечеру должны быть на передовой. Выход с наступлением темноты, утром должны быть обратно.

– Ясно.

И никаких эмоций.

– Хорошо, – кивнул.

Группа ей понравилась – взгляды суровые, холодные. Девушка лет двадцати, худенькая, как тростинка, рыженькая, женщина лет на десять старше, с темными волосами уложенными косой на затылке. Остальные мужчины от двадцати до тридцати пяти – десять человек.

Оглядела выстроившихся и отчеканила:

– Я ваш командир: старший лейтенант Санина. Договариваемся на берегу: я не баба, не женщина, не Санина, не Лена. Для вас я солдат и товарищ старший лейтенант. Ясно?

– Так точно, – и хоть бы одна мышца на лицах дрогнула, хоть бы тень насмешки в глазах мелькнула. Они смотрели, как смотрела она – заморожено, пряча под наледью боль потерь и ненависть. Они были с ней едины в той боли, что вытрепала и высушила ее душу. И в том равны. И поняли это сразу.

– Хорошо, значит сработаемся. Завтра утром выступаем. Время – четыре ноль, ноль. Сбор здесь. Задача на сегодня: проверить экипировку, рацию, оружие, боезапас по максимуму.

И вдруг качнулась. Резко, неизвестно почему и как темно перед глазами на секунду стало, побелела, на лбу бисеринки пота выступили. Перевела дух, унимая сердце, что не с того, ни с чего бешено забилось, и глухо закончила речь:

– Задача на завтра: проста как теорема Архимеда – доставить детей из прифронтовой полосы в наш тыл. Вопросы?

– Сколько человек? – деловито спросила женщина.

– Врач?

– Да.

– Двадцать один ребенок, одна женщина.

– Состояние?

– Без понятия. Могу только сказать, что мы можем привести больше детей, но не меньше.

– Ясно.

– Еще вопросы?

– У вас контузия? – взгляд совершенно спокоен, но к чему тогда спрашивает?

– Это имеет значение?

– Да. Я должна знать, какие медикаменты брать.

– На меня – никакие.

– Ясно.

– Хорошо. Еще вопросы.

– Сержант Шато, – выступил мужчина с загорелым, обветренным лицом и орлиным носом. – Идет вся группа?

– Да. К деревне, где мы должны забрать детей, двигается стрелковый батальон. Еще вопросы?

Все молчали.

– Тогда готовиться и отдыхать. Сбор здесь в четыре утра. Свободны.

Банга все это время внимательно следил за племянницей, курил невдалеке, и видел, как она пошатнулась. Это ему не понравилось.

– Как себя чувствуешь? – спросил, когда она подошла.

– Отлично, – заявила сухо. Артур промолчал и пошел в свой кабинет, кивнув ей, чтобы следовала за ним.

Вытащил из сейфа дела, положил папки перед девушкой:

– Ты должна знать, с кем идешь.

– Уже поняла – с надежными людьми.

– Да. И каждый смертник, Лена.

– Поняла.

– Откуда?

– Взгляды.

И открыла первое дело: Люсинец Мария Романовна, женщина – врач. Жена капитана погранвойск. Семья убита на глазах, муж пропал на заставе.

Лена закрыла дело и отложила папку в сторону.

Шаулина Дина Васильевна. Двадцать один год. Ленинградка.

Еще одно дело ушло в сторону.

Сержант Шато Ревазавич Наижмараидзе. Мать чеченка, отец грузин. На фронте пропал отец, погибли два брата.

Понятно. Папка легла в другую стопку.

– Быстро знакомишься.

– Ясно с первых строк.

– И что ожидать?

– И что ожидать.

– Ну, ну.

Часа не прошло, Лена уже знала, каждого в группе, как себя.

Банга ей хороший офицерский кортик в ножнах выдал:

– С днем рождения.

– Прошел.

– С прошедшим.

Девушка сталью любовалась – звенит. Доброе оружие.

– Спасибо.

– Отдыхай.

В четыре ровно группа погрузилась в машину.

К вечеру была на позиции, к ночи выступила в тыл.

Нужный дом стоял на отшибе. Лейтенант приказала группе рассредоточится, Маликова и Рекунова взяла с собой. Осторожно скользнула в сенки и наткнулась на женщину, худую, как жердь. Палец к губам приложила, видя, что та полошить всех собралась от непонимания – защитные костюмы с толку сбили. Пара секунд и та закивала, сообразив, кто перед ней.

– Дети?

– В хате.

– Собирай.

– Так… А, – руками всплеснула, зашептала горячо, будто каялась. – Витечка с Ванечкой малы совсем, не ходят, а Ниночка заболела.

– Одевай детей и накажи, чтобы звука не было. Остальное наша забота.

Женщина закивала, засуетилась. Девушка на детей уставилась – худые, лица, будто морили их – в чем жизнь теплится? Но не сейчас жалеть – после.

Старшие, повзрослее малышей во что придется одевали и кутали, помогая женщине.

Вскоре Лена уже подхватила первого, в шаль замотанного, лет трех ребенка на руки Валеры Маликова передала. Тот Коробкову. Рекунов завернул девочку лет десяти, что болела и идти не могла, в одеяло, на руки взял.

– Тихо и бегом, – предупредила женщину.

Как выводить будет, понятия не имела, но что выведет, не сомневалась. Хорошо, что почти все дети ходят и смышленые. Ни слова не пискнули, хоть и явно перепугались.

Бегом, цепью, отстающих подхватывая – к лесу. Дальше темп не снижая, зажатые сопровождением. Шато ухнул филином – немцы. Вжались в сырую землю, пожухлую траву, детей накрывая.

Мужчина тенью скользнул, рядом с Леной распластался:

– Прямо пройти можно, но слева могут засечь.

– Бери двоих, зайди в тыл, отвлечете.

– Есть, – ужом пополз, прихватывая Маликова и Пашутина. Лена Семенову махнула – вперед давай и ползком, детей подтаскивая. Минут тридцать, слева в тыл стоящему взводу очередь ударила, бой завязался.

Детей подхватили и перебежками вперед, пока отвлекают. Дальше, проще – к своим окопам по проторенной тропе. Детей солдатам передали, потом сами слезли. А бой так и шел глубоко за леском слева, только своих автоматов слышно не было. Легли парни?

– Ну, и куда мне этот детский сад? – проявился капитан.

– В землянку и накормить.

А их уже кормили. Солдаты кто, что протягивали то одному, то другому ребенку. Люсинец больную девочку осматривала. И все в окопе – не дело.

– Может еще барыню им станцевать, лейтенант? Не сдурела, мать? – возмутился мужчина. Лену вздернуло:

– Надо будет и станцуешь! – процедила, зло глазами сверкнув.

– Ты мне еще поогрызайся, разведка, мать вашу, – сплюнул в сторону. – Как взяла, так и разбирайся, твоя головная боль! Навязали на голову.

Девушка не сдержалась, заклинило что-то в голове – подсечку умнику сделала и придавив к насыпи окопа к горлу клинок приставила:

– Ты меня не понял, урод. Ты сейчас же свою землянку освободишь, прикажешь кухне горячее детям принести. Чтобы тридцать минут и дети были в тепле и сыты, – процедила, вдавливая клинок в горло.

Капитан только ресницами захлопал, соглашаясь – говорить не мог, головой качнуть тоже – лезвие, казалось, уже кожу вскрыло. А Лена все кивка ждала, не соображая ничего.

– Тихо, товарищ старший лейтенант, тихо, – почти пропел Шато. Ладонь на ее плечо положил осторожно. Девушка очнулась. Неуловимое движение – нож в ножны ушел. На ребят уставилась:

– Живы?

– Мы – да, – бросил Маликов. Пашутина не было. Значит минус один в группе.

– Контуженная, – прошипел капитан на дно окопа оседая, горло все трогал и не верил, что даже царапины нет. – Под трибунал отдам! – сказал и смолк, встретившись с взглядом Лены. Понял, лучше не связываться.

– Сержант, – позвал глухо. – Отведите этих… ко мне. И накормить.

Утром пришла машина. Детей отправляли в тыл, группа сопровождала их до развилки, а там пешком на базу.

Глава 42

Ян замучил Артура вопросами, и тот не сдержал себя, сказал, что Лена погибла, чтобы брат больше не тревожил его и сам зря не тревожился. А после войны само все выясниться.

Главное до победы дожить.

Новый год встречали в уютном блиндаже. Николай стал подполковником, получил орден Суворова.

Были освобождены Киев, Донбасс, вот, вот ждали прорыва блокады Ленинграда.

Вроде радуйся, а Николай замкнулся. Сидел и смотрел на свое «богатство»: звезда героя, газетная вырезка с фото, потертая уже и документы в крови – все, что от Лены осталось.

– Чего сидим? – спросил Семеновский, проходя в блиндаж. Санин сгреб сокровища, убрал в карманы.

– С Новым, сорок четвертым годом, между прочим, – ввалился следом Грызов, звеня орденами и медалями. На стол бутыль самогона поставил. – Подарок, – и заорал. – Миша?! Ну, чего, отмечать будем, нет?!

– Сейчас! – заулыбался тот, давай на стол метать. – Я уж думал мы в тишине сидеть будем.

– Не будем!

Семеновский что-то достал из планшета, положил перед Николаем:

– А это от меня подарок, – улыбнулся хитро. Санин сидел и смотрел – фото, прекрасный снимок: он и Леночка в обнимку. Не обманул, значит, корреспондент? Сгреб, чтобы не озвереть от боли, что мигом душу вывернула. В лист бумаги снимок завернул, и кивнул политруку: спасибо.

– Разговорчивый ты, а? Слов нет.

– Ничего, выпьет сейчас, разговорится, – кружку с бражкой поднял. – Чтобы к весне ни одного фашиста на нашей земле не было!

– А мы все живы, – согласился Семеновский.

– Будем. Войне вот, вот конец.

Слышал это уже Николай, в сорок первом, в сорок втором, в сорок третьем. А война все идет. Третий год! Все забрала, все уничтожила.

Как жить после будут?

Лена Новый год с группой в тылу врага встречала, на снегу лежала и охранение лагеря в бинокль рассматривала, но видела и продрогших, изможденных людей, загнанных за колючку как собак. Большинство старики, дети совсем. По данным разведки, жители пяти близлежайших к фронту сел.

– Звереют фашисты совсем, – протянул Шато.

– С этим потом, – отрезала. – На тебе вышка слева.

– Ой, да вышка, не смешите меня. Видно же, что впопыхах лагерь организовали. В два ножа постовых убрать и взвод охраны положить – люди свободны.

– Маликов, Коробков – на вас колючка.

– Есть, – поползли по снегу, осторожно к заграждению приближаясь.

– Давай Шато, – бросила Сержанту. – Рекунов, твоя вышка справа. Сверились.

– Четыре ноль одна.

– Начали в четыре ноль десять.

– Понял.

Лена двинулась ползком с остальными ближе к единственному дому, стоящему за колючкой, окружили его. Там немцы грелись, дым вылил из трубы. Человек пять, укутанных в шали фашистов, в валенках, притоптывали у избы, переговаривались.