Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Мороз, холодно солдатам. А каково детям, которые уже несколько дней здесь и не пищи ни тепла не видят?

Ровно в четыре десять с «вышек» упали постовые, а Лена кинула гранату в избу. Полыхнуло замечательно. Будет людям костерок, чтобы погреться.

Обычный бой, обычная операция.

В четыре двадцать пошла пехота и уже ближе к пяти была за лагерем. Население эвакуировали, машины подошли, подводы. Лена смотрела на обмороженных, полуживых людей и впервые хотела закурить. А еще выпить, литр спирта.

Многих так и не подняли со снега – ледышки. И среди них – малыши. Лежали скрюченные на морозе тельца и душу выворачивали. Какой-то солдат плакал не стесняясь. Остальные скорбно смотрели на усеянное трупами поле.

Жутко, когда после боя трупы солдат валяются, но когда дети, старики, порой парами смерзшиеся, в попытке хоть, как-то согреть ребенка – это вовсе невыносимо.

Санина отвернулась и вдруг не сдержалась, дала очередь в небо, истошно закричав. И рухнула на колени. Голову обнесло, ноги сами подогнулись – темно перед глазами.

Нашатырь в чувство привел – Мария позаботилась.

– Держись, – прошептала хрипло. Лена лицо снегом умыла, дурман из головы выгоняя и кивнула: до победы хоть как продержусь. Пока хоть один фашист жив, жить будет всем назло. Есть зачем.

Уверена была, а в январе уже точно не знала.

На задание пришли, людей выводить, а они все в овраге, один на другом лежат застреленные. Старик седой, молодка, пацаненок рукой в подол ей вцепился. Волосы ветер треплет, а сам ребенок застыл уже. Грудничок, бабка, мальчишка лет двенадцати, девочка его же возраста – кому они мешали?

– Сколько же это будет? – ворот гимнастерки рванула. Душно стало и, сил нет.

Валера подхватил.

Злая зима выдалась, жестокая. Тех ужасов, каких за нее навидалась, за все два с половиной года войны не видела. А дальше хуже только было.

И вроде радуйся – Ленинград освобожден. Снята блокада. Украину очищают. Белоруссию, а душу как выжгли – столько бед вокруг, что не до радости.

Куда не посмотри – опустевшие села, овраги с убитыми, разрушенные города.

Нищета и разруха

Весна садами цвела. Теперь Санин со своими бойцами относился ко второму Белорусскому фронту. С января по май из боев не выходили и шли, шли вперед. Взяли Могилев, окружив значительную группировку фрицев, дальше шли на Барановичи.

Знакомые места, по ним Николай в сорок первом с Леночкой и Санькой бежал, только нет ребят, и места не узнать.

Солдаты освобождали населенные пункты, они значились на карте, но на деле их не было. Николай шел с батальоном и смотрел на обугленные печи – все, что осталось от деревни. А в конце – женщина, как привидение стоит.

– Пришли? – прошептала. – Поздно.

И упала, умерла.

У солдат лица мрачные, понять мужчины ничего не могут. За деревней сад видно был – головешки по ветру летят.

– Яблони-то за что жечь? – просипел пожилой солдат.

Молчали все. Скорбное место, тяжело здесь.

Деревню прошли и застыли все – у пригорка человек тридцать – молодые и старые. Совсем молодые и совсем старые. Застрелены.

Бойцы лицами почернели – детей-то за что?

И куда не придешь – как вымело всех.

Кто мог предположить, что таким возвращение домой будет? Что вместо дома – головешки ждут, а семья или от голода умерла, или угнана, или расстреляна или повешена.

Пили с горя по-черному, да не глушило горе.

Колючка концлагерей, люди – скелеты, виселицы – все это изо дня в день. Один из солдат в родную деревню пришел, увидел только печку, узнал, что нет семьи, еще в сорок втором сожгли вместе с деревней и, с ума сошел.

Николай все ждал, Сашку встретит. Крепко здесь партизаны работали, целые районы свободными от фашистов держали и при наступлении было много меньше боев, а значит потерь. С одним отрядом соединились и Санин все выспрашивал, слышали может – Дрозд, лейтенант Дроздов! Нет, не слышали, не видели.

К лету у Пинска встали, затишье наступило.

Санин смотрел на до боли знакомые места и своим глазам не верил, что вернулся. Через три года вернулся!

– Что все высматриваешь, Коль? – спросил Грызов, видя как подполковник внимательно всматривается вдаль, в густые леса, виднеющиеся за линией окопов. Стоит не чураясь, не боясь на пулю снайпера напороться. Маяком просто стоят.

– В сорок первом мы здесь выходили. Сколько нас было? "Тетя Клава", Санька, Леночка, я. Голушко, Летунов, Перемыст… Там, справа накрыло. Заимка и дед странный, лесник. Матвей.

Закурил и решился.

– Схожу.

– Сдурел?

– Миша?!

Белозерцев высунулся из блиндажа.

– Прикроешь. Через час буду.

И двинулся, автомат на плече поправив.

– Маш, иди-ка с ним. Видишь, страха не мает, – посоветовал Грызов.

– Понял, – семечку в рот закинул, автомат взял и за командиром.

Час не меньше плутали, вышли на деревню. Николай в дом зашел, водицы испил, помня, как в сорок первом гнали его со двора за просьбу воды дать. Только не та деревня, и не мужчина – хозяйка встретила.

Оттер губы, спросил:

– Тут заимка у вас недалеко есть. Лесник угрюмый еще такой. Дед Матвей. Как пройти, не подскажите?

Женщина улыбку потеряла, кончик платка к губам поднесла:

– Так нет его. Прошлым годом фашист попалил. Партизан окружили, а его как пособника на ели и вздернули.

"Проведал, значит", – склонил голову Николай. А как "здравствуй отец!" сказать хотелось. Ни деда, ни Дрозда, ни Леночки, ни ребят. Голушко без ноги и он да Фенечкин может, где еще живой. Все. Выжег сорок первый, остальные три года, кто выжил, смерти отдали.

Развернулся и, кивнув за угощение водой, пошел понуро обратно.

А Лена с другой стороны деревни с Маликовым и Шато шла, дом Гани Звинько искала. Шла и глазам не верила – была она тут! Осень сорок первого была! А вот и дом!

Ах, ты!…

Оперлась руками на жерди ограды – вот так, так.

– Чего, лейтенант? – зыркнул на нее Шато.

– Дом знакомый.

– Ну и?

– Кажется, знаю я эту Ганю Звинько, что полицаев привечала.

Вот ведь! Что делать? Приказ ясен, а не выполнишь. Как она должна женщину от детей забирать? Трахалась с фашистами? Сука. Но детям ее плевать, чем мать занималась и каким хлебом кормила.

– Не могу, – призналась Шато. – Спасла она меня в сорок первом.

Мужчина бровь выгнул, с Валерой переглянулся. Постояли, руки с автоматов свесив:

– Может, и нет ее? С фрицами улепетнула? – кинул свежую мысль Маликов. В калитку прошел, а Лена в сторону поля повернулась – там ее немцы гоняли… три года назад…

И обнесло голову, чуть не упала, благо за жердь зацепилась. Волосами тряхнула – вот и свиделись места знакомые. А как шатало тогда, так и сейчас шатает.

Странное дело и ощущения странные – то ли во времени назад вернулась, то ли в пространстве, и словно себя той коснулась. И рассыпалась как труха. Нет той Лены, где-то в это время, где-то здесь и погибла, а та что вернулась – фантом.

Постояла, в себя приходя и, решительно к дому направилась, толкнула знакомую дверь.

Ганя у стола стояла, дети к ней жались и все четверо со страхом на сидящего за столом Маликова смотрели.

– Здравствуй, – сухо бросила ей Лена.

Женщина уставилась, но видно – не узнает.

– Девушка к тебе с автоматом в сорок первом завалилась, Олеся Яцик.

У Гани лицо вытянулось:

– Откуда пани знаемо?

– А ты по-русски отлично говоришь, без придури. Детей отпусти, пусть уйдут. Поговорим. Садись, – кивнула на лавку и рядом с Маликовым села.

Женщина детей за занавеску затолкала, дичась, пугливо на край лавки присела, взгляд в стол.

– Ну, святая невинность, – скривился Валера, недобро оглядев ее. – Фрицев привечала? Постельку им стелила?

– Чего? А детей кормить кто б стал?! Вы что ли? Сбегли! – дернулась и опять в сторону смотрит. – Ну и расстреливайте!… Да!… Жила. И с полицаем жила. А он деревню не спалил за то.

– Эк прикрылась.

Лена глаза потерла: как в этом разбираться?

– Партизан сдавала?

– Никого я не сдавала!… Голодно было, а и сейчас не сыто. А дети кушать хотят.

– Не жалоби, дура!

– А ты и не ори, вон чин повыше тебя, сержанта, сидит и не кричит.

– Ганя, где сейчас твой любовник и его дружки? – тихо спросила Лена. Женщина притихла, передник теребить начала.

– Откуда знать-то мне?

– Не приходит?

– Ну… заглядывал, скрывать не стану.

– Хлеб ему печешь?

– Да где б муки взять! – руками всплеснула и опять стихла.

– Когда еще придет?

– Не говорил.

– А ты знаешь, скольких он расстрелял и повесил?

– А мне… детей кормить надо было.

– Не стыдно детьми прикрываться?

– А у тебя свои-то есть?!…

– Короче. У тебя ребята мои останутся. И моли Бога, чтобы упырь твой появился и мы его взяли, – поднялась Лена – брезгливость обуяла. – Останетесь с Шато. Не светитесь. Через час буду.

И вышла из комнаты. У подсобки остановилась, вспомнилось, как сидела в ней, полоумная. И то ли почуяла, что-то, то ли посмотреть захотелось, изменилось ли что внутри, толкнула осторожно дверь.

Миг как вспышка и в нем лицо мужское, форма полицая – отпрянула. Выстрелы грянули.

Лена к стене прижалась, к губам палец приложила для вылетевших бойцов: тихо. А вторая рука нож вытащила. По направлению выстрелом нетрудно определить, где примерно встал стрелок. Приметилась и кинула клинок в проем, как себе за спину. Хрип и грохот – рухнул, сметая ведра, горшки, чугунки. Вот теперь оружие нужно – мог полицай не один оказаться.

"Шато, проверь дом, Валера – вокруг дома", – показала жестом. Мужчины разошлись, девушка осторожно в подсобку заглянула – один. Лежал, раскинув руки, нож во лбу торчал.

Вытащила, о потрепанную форму вытерла. Только на порог ступила – еще один полицай, крепкий, взгляд острый. Девочку к себе прижимает и нож у горла держит. По стенке гад, чтобы в спину не шмальнули, идет. У ребенка глаза с блюдца, из проема комнаты Ганя выглядывает, рот зажимая и тихо воет.

– Стой, порежу, – предупредил Лену. – Автомат опусти.

Девушка оценила – вскроет горло ребенку – не вопрос, и громко, чтобы Валера на улице услышал, сказала:

– Ладно! Я убираю оружие, ты отпускаешь ребенка! Иди, тебя не задержат, – медленно, осторожно автомат в сторону убирать начала. Поставила на пол возле себя и процедила, прямо в глаза ему глядя. – Поранишь ребенка, я тебя лично на куски порежу, понял?

Мужчина бочком, бочком, глаз с лейтенанта не спуская к порогу прошел, лицом повернулся, чтобы видеть хорошо:

– Главное, не дергайся, – сказал почти спокойно.

Лена кивнула.

И тут Валера ему в затылок нож метнул.

Глаза мужчины огромными сделались, клинок из руки выпал и рухнул полицай на крыльцо. Лена девочку отдернула с порога в комнату, сама ринулась – а там Шато и рана снизу вверх, в грудь. Секунду может и жил. Лена осела над ним на колени, молчала и смотрела на товарища, словно надеялась еще – встанет он.

– Глупо как, – поморщился Валера, увидев, что сержант мертв.

Девушка посмотрела на него и очнулась. Встала, автомат свой у него забрала и Гане махнула – выходи. Та головой замотала. Валера не думая на гашетку нажал. Три пули в грудь и сползла женщина на пол.

Санина глянула на него и слова не сказала – вышла на крыльцо. Тошно сделалось. Хотелось рвануть сломя голову по тому полю, что в конце улице и бежать, бежать… только от себя или к себе?

Валера рядом встал, убрал автомат за плечо и закурил. Лицо каменное, взглядом убивать можно.

– Я с Шато два года… Суки! – сплюнул в сторону.

Лена помолчала, сказала:

– Документы забери, похорони. Детей пристрой. Я ушла, – и пошла медленно по улице. Не о чем жалеть – сделано.

Подлая штука война.

Когда же она кончится?!

Когда?!!! – закричала уже в лесу и сползла у липы, смолкла: хоть кричи, хоть не кричи – бесполезно. Ничего не изменишь.

Глава 43

Вечером Шато поминали. Лена крепким чаем, ребята водкой. Дым в избе стоял, хоть топор вешай.

– Совесть имейте, – возмутилась Дина. – На улицу выметайтесь!

– Не ворчи сестренка, – широко улыбнулся ей Семенцов. – Ушли.

Мария еще водки себе и ей налила, на Валеру уставилась, потом на лейтенанта:

– Двадцать третье июня сегодня. Деток моих помяните, – сказала глухо.

Маликов глянул на нее, зеленым сделался и вылетел из комнаты.

У Лены глаза остекленели. Сидела, кружку горячую от кипятка сжимала и не чувствовала, что жжет.

– А мой муж, двенадцатого. Прошлого года. Погиб. Сестра – осенью сорок первого. Брат – в феврале сорок второго. Друг – не знаю где. Отцу – не нужна. И себе – не нужна. И детей не будет. Погибли они вместе с Колей. А в августе мне девятнадцать будет, – кому говорила? Монотонно, тихо.

Марина вздохнула, залпом водку выпила. За папироской потянулась – Дина промолчала.

– А у меня будут дети, – сказала ожесточенно. – Война закончится, окручу мужичка покрепче, нарожаю детей, ради них жить буду и дерьмо это забуду.

– Получится? – посмотрела на нее девушка.

– Заставлю. Не буду помнить, ничего не буду помнить, – заявила, как резолюцию поставила.

– Не сможешь, – тихо сказала Дина.

– Смогу! – по столу шарахнула и сникла, глаза ладонью закрыла. Плечи дернулись. Минута – вылетела из избы.

– Тоска, – протянула девушка. Санина шею потерла: кто поспорит?

– Ты молодая…

– А ты? – сверкнула глазами. – Младше меня. Уже замужем была. А у меня только жених был, Сева Вайсман, пианист. В консерватории учился. Пожениться планировали… Ты долго своего мужа знала? – спросила тише, спокойнее.

Лена кивнула, рассматривая чефир в кружке:

– Десять дней.

– Серьезно? Как так? – не поверила.

– С девятнадцатого по двадцать девятое июня. Сорок первого. А потом три месяца в сорок третьем. Все.

Дина голову опустила:

– А мы два года встречались. Поцеловались два раза. Тоже – все.

Валера зашел, сел напротив девушек:

– С Марией что?

– Своих вспомнила. Тошно, – ответила Лена.

– Не о том думать надо – о будущем. Конец скоро войне, считай на границе уже. Дальше Польша и Германия.

– Потому и тошно, что ясно – войне конец. Она дожила, мы, а близкие?

– Ничего, сейчас союзники долбят у океана немцев, потом мы подойдем. Не будет и у немцев близких – око за око.

– Пойдем в Германию? – поинтересовалась Дина.

– Однозначно. До самого Берлина. И кол осиновый прямо в глотку гребанного рейха! Лично выточу.

Лена кивнула, не глядя на него:

– Донеси.

– Ну, что ты кислая, товарищ старший лейтенант? – поморщился.

– Барыню сплясать?

– Нет, о будущем думать. Как вернешься, встретит тебя голубоглазый красавец, майор минимум…

И осекся, с взглядом Лены встретившись.

– Ну, кто-нибудь встретит.

– Трое с носилками один с колуном, – протянула Дина. Ее точно некому встречать. Вся семья из пяти человек на Пискаревское кладбище уехала. В блокаду.

– Ладно, не встретят, сами встретите, – вздохнул. – Может судьба ваша под боком – на левом фланге полк стоит. Почему бы на танцы не сходить. Офицеры вроде веселые.

– Танцы у них?

– А как же – наградные пришли. Гулять будет пехота.

Лена кивнула:

– Удачи. Разошлись – я отдыхать. Подъем в три, в четыре выходим.

– Куда нас?

– За линию, как обычно. Наступление завтра.

– Значит опять на горячее дело?

– Значит.

И ушла за занавеску. Валера только зубами скрипнул, глядя, как они качнулись. Взгляд хмурый стал. Дина проследила и улыбку спрятала:

– Ты никак неровно дышишь в сторону нашего командира, Валерочка?

– Чтоб ты понимала, пигалица, – покосился на нее и вышел.

– Еще один орден, – протянул Николай, разглядывая орден Великой Отечественной первой степени. – Обвешаюсь скоро ими, как елка в Новый год бусами, звенеть буду.

– Наград много не бывает, – глубокомысленно заметил Федор и гордо грудь выпятил – медаль "за Отвагу" дополняла «иконостас». Только вот гордость горчинкой отдавала и бравадой – взгляд у Грызова пустой был, мертвый – ни грамма радости в нем.

– Николай Иванович, может, девушек пригласим? – качнулся к подполковнику ординарец. Взгляд просительный – тоска ему только с мужчинами. Молодой – зажечь хочется, и на войну ровно.

– Света у своего генерала, Клава на связи. Кого еще приглашать собрался?

– Так смершевцы рядом стоят, я видел одну их – девочка– веснушка, рыженькая и тоненькая как березка.

– Ого! – хохотнул Грызов. – Ну, ты Миш, нашел на кого глаз положить. Парни из СМЕРШа тебе голову на раз за баловство отвинтят.

– И правы будут, – покивал Семеновский. – Чужих девок не замай. Понял?

– Да понял, – расстроился. – Так завтра уедут уже.

– Хорошо. Нам печали меньше.

Связист заглянул:

– Товарищ подполковник, в штаб армии вас.

Коля поднялся:

– Вот и посидели. Зови девушек Миша. А я поехал.

Двадцать третьего июня началась операция «Багратион». Двадцать четвертого в операцию вступил 1-й Белорусский фронт и нанес удары в районе Бобруйска. Большая группировка фашистов была взята в плен. К исходу шестого дня от начала боев, войска вышли к Березине. Солдаты пришли на те рубежи, с которых отступали в июне сорок первого…

Бойцы вкапывали пограничный столб, а Николай стоял на пригорке и смотрел на ту сторону границы и на извилистую дорогу, по которой пылили пленные. Теперь уже – немцы.

Странное ощущение возвращения на круги своя, только вот он другой, люди уже другие, и тех, кто был дорог нет рядом, чтобы разделись его чувства, чтобы понять, каково это вернуться в точку отсчета.

Он точно знал, что левее, за лесом и выше, так и стоит разбитое еще в сорок первом железнодорожное полотно, личный рубеж Санина, личная точка отсчета. Уходил отсюда младшим лейтенантом, полным надежд, мечтаний мальчишкой, а вернулся подполковником, травленным как волк, без всяких иллюзий и с одним единственным желанием – дойти до конца, до самого Берлина и лично написать на рейхстаге: навеки сдохните, суки!!

Он уже не мальчишка, изувечен лицом и душой шрамами войны, виски седые и взгляд старика. Не у него одного. У всех, кто отсюда до Москвы шел и обратно. Да единицы таких.

Его не радовала головокружительная карьера – слишком большой ценой ему погоны достались. И тогда, в сорок первом, он думал, что ему это нужно. А сейчас точно знал – наелся войной до одури. Не хочет, не может дальше. Но ничего больше не умеет, только воевать. Отлично воевать.

Тогда, в сорок первом, он не мыслил себя иначе, чем офицером, иначе, чем служить Родине себя не представлял, а сейчас готов был сложить погоны, снова пройти все круги ада, только бы рядом была Леночка.

Жуткое это ощущение – уходить втроем, возвращаться одному и точно знать – один из троих уже никогда не вернется, не засмеется, не улыбнется на плоскую шутку Сашки, не насупит брови, пытаясь выглядеть серьезной и взрослой. Леночка так останется навсегда на войне – не взрослым, ни ребенком, не дожившей, не долюбившей, не сбереженной…

А сколько таких Леночек больше никогда не подбегут к любимым, не встретят жениха, брата, отца у крыльца, подъезда или ворот родного дома?

Сколько женихов не придет к невестам, сколько вдовцов и вдов так и будут жить прошлым и оплакивать тех, кого уже не вернуть?

Интересно, Пелагея все же уберегла своего Жихара? Жив ли он, она?

О ком не подумай – либо погибли, либо неизвестно, что с ними.

Санин закурил, морщась от воспоминаний и мыслей.

Мишка яблоко ему протянул – жевался как обычно, и пожал плечами в ответ на суровый взгляд командира.

– Товарищ подполковник, как? – спросил его лейтенант из новеньких. Опять новенькие!

Санин оценил вкопанный столб и кивнул:

– Молодцы.

Развернулся и пошагал вверх по холму, ступал осторожно, зная, что идет фактически по крови и костям братьев – славян, простых солдат, что устлали его страну от этой границы до Москвы.

Здесь кровь Лапалыса, застреленного вместе с фельдшерицей в деревне, кровь сошедшего с ума и утонувшего Вербицкого, кровь деда Матвея и рядового Буслаева, Лениной подружки, Нади Вильман и сотни детей, женщин и стариков, что попали ранним утром двадцать второго июня под налет фашистских асов. Кровь Густолапова и Стрельникова. Он помнил их, помнил лицо каждого и очень боялся, что когда-нибудь забудет и тем предаст товарищей. Он жив и должен жить за них.

И помнить тоже за них и для них.

Вы не погибли, нет!

Ребята спали, кто опираясь щекой на ствол автомата, кто прислонившись спиной к борту. Лене и Марине уступили места и женщины вытянулись в кузове, Санина пилоткой лицо накрыла, чтобы не пекло. Пять дней без сна по тылам фашистов вымотали всю группу. Только Дине все было не почем.

Она сидела, свесившись немного с борта и придерживая пилотку, щурилась на солнышко, кокетливо поглядывала на солдат. Было удивительно хорошо – Родина свободна! Она жива! Впереди вся жизнь!

Ее лучащееся задорной улыбкой лицо, в обрамлении рыжих волос, казалось пятном света и привлекло внимание Николая. Он остановился, пропуская полуторку, идущую в тыл и невольно улыбнулся на смех девушки. Она помахала ему рукой и он отдал под козырек: живи, девочка. Ты сама весна, само счастье!

Дина засмеялась так заливисто, что невольно разбудила лейтенанта.

– Что там? – приподняла пилотку Лена, глянула на сержанта.

– Ничего, – повела та кокетливо плечами.

– А чего светишься?

– Просто.

И вдруг широко развела руками и закричала в небо:

– Счастье!!

Марина невольно фыркнула, Валера чуть из кузова не вывалился, подпрыгнув от неожиданности. Дух перевел:

– Фу, ты, думал «рама».

– Граница!! – обняла его за шею Дина. – Наша Родина свободна!! Впереди вся жизнь!! Ааа!!!

Лена невольно улыбнулась и накрыла лицо пилоткой. Счастье будет более полным, если выспаться.

– Поспать дай, оглашенная, – проворчала Марина.

– Вам все спать! Мы на границе, понимаешь ты, соня?! Мы на нашей границе!! Только что столб пограничный вкопали!

– Счастье, – кивнула женщина, переворачиваясь на бок и лучше устраиваясь. – Теперь дай поспать и оно будет полным!

Лена сдвинула пилотку на лоб и уставилась в небо. Оно было чистым и прозрачным. И пахло в воздухе не гарью и порохом, пахло травами, лесом, ягодой.

Спать совсем расхотелось.

Ей показалось, что машина прямиком привезет ее домой, на ту дачу, где ее ждет Наденька с купанья в речке и они вместе пойдут собирать ягоды. Сегодня пойдут. А что было вчера, год назад, два – сон. И неправда, что Надю убили – войны не было. Не правда, что Игорь стрелял в мирное население – он вообще не отлучался, сидел на веранде за круглым столом, застеленным вышитой белой скатертью, пил чай из пузатой белой кружки и читал «Правду».

И Николай жив, просто они с Леной еще не встретились.

Ведь она не попала в Брест, потому что никуда не поехала. И на войне никогда не была, потому что ее не было. И жив Дрозд, жив Антон Перемыст, живы Костя Звирулько и Тагир.

Вон они, вон у дороги! А с ними Летунов, Васечкин, Вильман. Надя все в том же платье с маками и все так же смеется, кокетничает с лейтенантом…

Лена не поняла, что встала в полный рост и смотрит на пустую обочину, улыбаясь светло и радостно. Не видела, как Маликов, Семенцов и вскочившая Марина выставили руки, готовые поймать ее, если машину сильно качнет и она упадет. Не видела, как посерело лицо Дины, потеряв улыбку, и как смотрела она на лейтенанта, готовая расплакаться от жалости.

Лена видела лишь убитых, которые казались ей живыми. Ей очень хотелось в это верить.

– Вы живы, ребята, живы, – шептала, глядя на траву, ели, осинки у дороги.

Машину качнуло на повороте и Лена оказалась в объятьях Маликова. Очнулась тут же, потеряв улыбку, и пересела на место.

– Нормально все? – побеспокоилась Марина, пытливо заглядывая в глаза.

– Да, – сцепила зубы девушка, чтобы не расплакаться от разочарования.

Война не сон. Война так и останется в ней и каждый день, час будет напоминать о себе.

Лена надвинула пилотку на глаза, скрывая невольно выступившие слезы. Ей было очень обидно, что в этот замечательный день, когда ее Родина наконец свободна от фашистских псов, те, кто шел к победе вместе с ней, не дожили до этого момента и никогда не узнают, вернулись ли войска Красной армии на свои рубежи, освободили ли страну от немецкой нечести.

Дина села рядом с женщинами, как ни в чем не бывало – привыкла уже к странностям лейтенанта, впрочем, этих «странностей» у каждого в группе хватало. Другое ее заботило.

– А подполковник молодой такой. Щека вся в шрамах, виски седые, а глаза молодые и нежные, нежные… – и вздохнула. – И улыбка красивая. Сам статный, крепкий. Дети от такого пригожие будут. Ох, девочкииии!

– Жениха себе нашла? – приобняла ее Марина, прическу поправила. – Эх, девочки, мальчики, сейчас бы платье из шелка, туфли на каблучке, самые настоящие, черные, лаковые и я бы вам такой вальс станцевала!

– Станцуешь еще, – покосилась на нее Лена.

– А платья и туфли мы вам достанем, девочки, – заверили бойцы, улыбаясь во всю зубную наличность, до трогательности ласково.

– Эх, дорогие наши сестренки, все будет: и шелк, и бархат, и лаковые туфельки и нелаковые, – мечтательно протянул Маликов, отчего-то поглядывая на Лену. – И женихи будут. Вот закончим с Гитлером и выдадим вас замуж прямо в Берлине.

Марина и Лена переглянулись, обе брови выгнули: это к чему сержант сейчас?

И засмеялись. А Дина вздохнула:

– Хорошо бы. Ребенка хочу. Чтобы глазки, как у моей мамы, а нос, как у моего папы.

– Глазки – носики, не знаю, но что в маму ребятенок боевым будет, это точно, – подмигнул ей Маликов, и опять на Лену покосился. – А вы, товарищ лейтенант?

– Старший, – выставила палец.

– О, конечно! – хохотнул, ладонь к груди прижав. – Так что товарищ старший лейтенант хочет, о чем мечтает?

Лена с задумчивой улыбкой смотрела на него, а видела Николая, что улыбался ей столь же нежно и немного, самую малость, насмешливо.

– Чтобы Николай жив был и очень, очень счастлив. Пусть не со мной, пусть никогда не встретимся, но чтобы обязательно жив и обязательно счастлив.

Маликов улыбаться перестал. Марина помахала перед лицом Лены ладонью и та уставилась непонимающе на женщину:

– Что?

– Ничего, – плечами пожала. – А для себя что хочешь?

– Так для себя и хочу.

– Нет, лично для себя.

– Лично для себя.

– А что после войны делать планируешь?

Санина плечами пожала:

– Как-то не думала, – обняла колени руками, голову на них положила и задумалась:

– Учиться пойду. Я ведь даже школу не закончила.

– На кого учиться пойдешь?

Девушка улыбнулась лукаво:

– На врача.

– По моим стопам значит? – рассмеялась Марина.

– Если получится.

– Легко. У тебя. Дина, а ты?

– Закончу, авиационный институт, буду работать, выйду замуж и рожу кучу детей.

– Жму руку – мой план минимум. Валер, а ты?

Мужчина подумал и уверенно заявил:

– Строителем буду. Очень нам сейчас эта профессия нужна.

– А я учителем, – бросил Рекунов, поглядывая на лесной массив, в прохладу елей.

– А я на трактор вернусь, буду пахать и сеять, вас кормить, – улыбнулся Коробков.

– Идиллия, – протянула Лена, любуясь лицами товарищей. – Только останьтесь все живы, пожалуйста.

Все притихли, улыбки сами погасли.

– Размечтались тут о кренделях небесных, – проворчал Семенцов, утерся пилоткой – жарко. – Права лейтенант, сначала до Победы дожить надо, потом мечтать.

– Мечтать всегда надо, – вытянулась Марина, накрыла лицо пилоткой. – Без мечты человек – труха.

– Тем более война вот, вот кончится, – заметил Рекунов.

– Ой, – отмахнулся Семенцов. – Слышал уже. Четвертый год – жу, жу, жу, а в итоге кролик с балалайкой. Мираж, блин!

– Вот посмотришь, месяца два и конец Гитлеру. Хана!

– Ты эти два месяца проживи, «Емеля»!

– А это не имеет значения, главное Победа будет и пусть не мне, но дети наши этих поганых свастик не увидят иначе, чем на картинке. И будут только в учебниках в школе изучать – да, была война, Великая, жуткая, и гибли люди, как косой косило, но все же выстояли и победили. И гордиться будут, что в такой стране живут, что мы, мы чуму эту коричневую да под дых! Вот как будет! И не забудут никогда, что было. Но будут сытно жить, спокойно спать, и небо над головами будет вот такое, как сейчас – голубое, голубое! И солнце яркое-яркое, и мама рядом, и папа обязательно. А еще бабушки, дедушки, чтобы как положено. А слезы только если царапина или игрушку отобрали. И счастливы до безумия просто потому что мир!

Маликов улыбался, слушая друга и, смотрел в небо:

– Пусть так и будет, а?…

Глава 44

Конец войне – уверены были все. Сейчас по-настоящему – финиш.

Восторг, счастье, огромное как небо над головой, переполняло всех. Оно пьянило, кружило, оно осязалось даже в воздухе. Оно срывало разум «молодых», заставляя их быть еще более бесшабашными, и отрезвляло «старых» битых уже четвертый год. Умирать не хотелось, но если молодые не понимали, как это можно погибнуть фактически после победы, да малой – возвращение прежних границ родной стране, изгнание фашистов с просторов Родины, но все же победы, то «старики» прекрасно осознавали, что смерти все равно на любые достижения. У нее они свои, и планы тоже свои. Бойцам очень не хотелось, чтобы исполнились планы смерти, а не их – на жизнь.

Кто-то решал «оторваться» за все годы, что прошли в окопах, кто стал максимально осторожен, даже трусоват, кто-то вовсе остервенел, понимая, что за спиной только разруха и пустота, а будущее после войны туманное, как раннее утро в Будапеште.

И все же всем хотелось жить и жили так, словно только сейчас проснулись и поняли, что потеряли фактически полжизни.

Лена пила чай с Мариной и поглядывала в окно на удивительный пейзаж осени в Польской деревушке.

– Кто бы мне сказал, что я буду когда-нибудь в Польше.

– И в Германии будешь, – заверила Лена. – Кстати, где Дина? Четвертые сутки на постое, четыре ночи ее нет на месте.

Люсинец загадочно улыбнулась:

– С ординарцем из соседей крутит.

– Бог с ней, лишь бы на задание не кинули до того, как явится.

И как накаркала – в хату вошел лейтенант и взяв под козырек кивнул Лене на выход:

– Вас ждут, товарищ старший лейтенант.

– Иду, – заверила. Встала, гимнастерку поправила. – Марина, Шаулина явиться, передай от меня… – кулак показала и вышла.

Во дворе Банга расхаживался, курил. Заулыбался, увидев племянницу и, рукой махнул на ее официальное приветствие:

– Пойдем, прогуляемся.

Они двинулись по улочке к дороге, машина генерала за ними медленно ехала:

– Два дела у меня к тебе. Первое, – раскрыл руку и на пальце повисли ключи. Он вложил их Лене в ладонь. – Набережная сорок, двадцать пять, комната три. Москва.

– Нас направляют в Москву? – удивилась и насторожилась девушка.

– Нет, Лена, это ключи от твоей комнаты, в которой ты будешь жить после войны. По случаю досталось, сам только из столицы. Решил не тянуть, сразу отдать. До конца войны совсем чуть-чуть осталось, пора мне не только как твоему начальнику, но и как родственнику о тебе подумать.

– У меня есть квартира.

Артур отвернулся, сложил руки замком за спиной:

– Нет, Лена.

– Есть!

– Нет, – уставился. – Неприятная тема. Но хорошо: официально вся семья Скрябиных погибла.

– Но я жива.

– Ты? А кто ты? Ты Санина. А Скрябина уехала в Брест еще до войны и все. Короче, в вашей квартире уже живут люди. Один чин, комиссованный по ранению. Живет вместе с семьей. Выселять? Будешь долго и нудно доказывать, что ты это ты.