Текст книги "Популярная история евреев"

Автор книги: Пол Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 55 страниц)

Но это случилось уже без Герцля, который скончался в возрасте 44 лет. Он стал жертвой собственных героических усилий и пафоса, которые погубили его тело и разрушили его брак. Дальнейшая судьба его семейства достойна сожаления. Жена Юлия пережила его всего на три года. Дочь Полина стала наркоманкой и умерла в 1930 году от передозировки героина. Сын Ганс, лечившийся у Фрейда, несколько позднее покончил с собой. Другая дочь, Труда, умерла от голода в нацистском концлагере, а ее сын Стефан покончил жизнь самоубийством в 1946 году, после чего от его семьи ничего не осталось. Однако подлинным наследием Герцля явился сионизм. За несколько месяцев до смерти Герцль говорил Стефану Цвейгу: «Моя ошибка в том, что я начал слишком поздно… Если бы ты знал, как я страдаю при мысли о потерянных годах». На самом деле к моменту смерти Герцля сионизм был уже вполне сформировавшимся движением с мощной поддержкой со стороны Англии. Стартовав в 1895 году, Герцль обеспечил сионизму почти двадцатилетнюю фору по сравнению с его конкурентом – арабским национализмом, и в конечном счете этот факт оказался решающим. И приговор Дрейфусу, который инициировал события именно в данный момент, а не позднее, можно считать рукой Провидения, подобно жутким событиям 1648 и 1881 годов.

Тем не менее, к концу жизни Герцля сионизм был лишь небольшим ручейком среди половодья религиозных и светских еврейских движений. Главным его противником было безразличие, однако имелись и активные враги. Вплоть до Первой мировой войны огромное большинство раввинов, будь они реформистского, консервативного или ортодоксального толка, были противниками светского сионизма. На Западе они смыкались со светскими ассимилированными евреями, которые видели в нем угрозу своему достигнутому положению, поскольку он ставил под сомнение их гражданскую лояльность. На Востоке же, не в последнюю очередь – в России, где находилось большинство сторонников сионизма, религиозная оппозиция была сильной и даже фанатичной. Это имело серьезные последствия для будущего государства Израиль. Основатели сионизма в большинстве своем были не просто западниками, но и (в глазах ортодоксов) атеистами. Когда Герцль и Нордау отправились на субботнюю службу накануне Первого сионистского конгресса, это был их первый поход в синагогу со времен детства, так что их пришлось инструктировать, как вести себя во время богослужения. Ортодоксам все это было известно. Для большинства их светский сионизм был мишенью для тех же обвинений, что и просветительство, плюс сильное обвинение в том, что он представляет собой богохульное извращение одной из главных и наиболее священных заповедей иудаизма. Утверждение, что религиозный и светский сионизм являются двумя сторонами одной медали, абсолютно фальшиво. Для религиозного еврея возвращение в Сион – это этап божественного плана использовать евреев в качестве прототипа всего человечества, и оно не имеет ничего общего с сионизмом, который есть решение человеческой, гуманитарной проблемы (отторжение и бездомность евреев) человеческими средствами (создание светского государства).

К концу XIX века среди религиозных евреев Центральной и Восточной Европы можно было различить три основных течения. Первое – хасидистская традиция Бааль-Шем-Това. Была традиция мусара, или морализма, основанная на писаниях ортодоксальных мудрецов из Литвы, в которую вдохнул новую жизнь Израиль Салантер (1810—1883), распространяли иешивы. И было еще течение Самсона Гирша «Тора с цивилизацией», которое нападало на секуляризацию оружием собственного современного учения и (говоря словами Гирша) трудилось во имя реформы, «поднимающей эпоху до уровня Торы, а не низводящей Тору на уровень эпохи». Сыновья и внуки Гирша показали, что светское образование можно приобрести, не теряя веры, и помогали организовать движение «Агудат Израэль». Оно ставило своей целью создание всемирной организацией Торы для координации действий иудаистских религиозных сил, направленных против секуляризации, и учитывало то обстоятельство, что фонды помощи жертвам российских погромов попали в светские руки и использовались для дискриминации в отношении благочестивых евреев. Все эти три течения были сильно настроены против сионизма, и в особенности против его усиливающихся попыток говорить от имени всех евреев.

Мудрецы Восточной Европы ужасно боялись сделать какой-нибудь жест, от которого могли бы выиграть сионисты, – например, отправиться в Эрец-Израэль. Один из них, цадик Люблина (1823—1900), писал довольно характерные вещи: «Иерусалим – наипривлекательнейшая вершина, к которой устремлены сердца Израиля… Но я боюсь, что мой отъезд и восхождение на Иерусалим может быть воспринято как жест одобрения деятельности сионистов. Я обращаю свои надежды к Богу, моя душа жаждет Его слова, что грядет День Искупления. Я жду и предвкушаю зрелища омовения Его ног. Но даже три сотни плетей с железными шипами не заставят меня двинуться с места. Я не совершу восхождения на потребу сионистов».

Ортодоксы утверждали, что Сатана, отчаявшись ввести Израиль в соблазн посредством преследования, получил дозволение попробовать другие, более деликатные методы в своих гнусных и мерзопакостных планах, в том числе приманку Святой Земли и просветительства. Таким образом, сионизм бесконечно хуже, чем лже-мессия, ибо он есть полностью ложная, сатанинская религия. Другие добавляли, что светское государство вызовет безбожный дух демоса и противоречит данному Богом Моисею указанию следовать по пути олигархии: «Иди и созови старейшин Израиля» (3 Книга Моисеева); «Небеса запрещают, – писали два ковенских мудреца, – чтобы массы и женщины болтали насчет собраний или мнений, отражающих общественные нужды». 11 мая 1912 года в Катовице мудрецы-ортодоксы основали движение агудистов для координации противодействия планам сионистов. В то же время ряд ортодоксальных евреев верили, что сионизм можно использовать во имя религиозных целей. Раввин Авраам Исаак Коок (1865—1935) утверждал, что новый «национальный дух Израиля» можно использовать, чтобы призвать на патриотической основе евреев соблюдать и проповедовать Тору. При поддержке сионистов он в конце концов стал главным раввином Иерусалима. Однако большинство религиозных евреев, уже находившихся в Эрец-Израэле, слушали о сионизме с ужасом. «В Святой Земле великая тревога, – писал раввин Иосиф Хаим Зонненфельд (1848—1932), – по поводу того, что эти грешники, отрицающие Единого и Его Святую Тору, объявили во всеуслышание, что в их власти ускорить искупление народа Израиля и собрать рассеянных со всех концов земли». И добавил, что, когда Герцль прибыл в Святую Землю, «его сопровождало зло, и мы пока не знаем, что делать с разрушителями целостности Израиля, да пребудет с ним милость Господня». Эта широкая, хотя и совсем не повсеместная, оппозиция благочестивых евреев сионистской программе неизбежно все определеннее толкала ее в руки светских радикалов.

Впрочем, и для большинства светских евреев сионизм тоже не выглядел привлекательным, а для части из них он вообще казался врагом. В России преследования евреев продолжались, причем жестокость их нарастала, и при этом росло и желание евреев бежать, будь они ортодоксальными или светскими, сионистами или нет; и одним из мест, где можно было бы спастись, была Палестина. Однако среди просвещенных европейских евреев паника, подогретая в 1890-х годах волной антисемитизма, начала спадать. Убедительная победа дрейфусаров во Франции подтверждала ту точку зрения, что, по крайней мере, там евреи могут обрести не только безопасность, но и новые возможности, и укрепить свое политическое и культурное положение. В Германии антисемитское брожение тоже затухало, по крайней мере, внешне, и среди образованных евреев повсеместно крепло убеждение, что ассимиляция возможна. Именно в этот период, непосредственно предшествовавший Первой мировой войне, немецкие евреи наиболее настойчиво стремились доказать свою лояльность «фатерлэнду», а культурное родство между немцами и евреями было наиболее явным.

На самом деле, несмотря на давнюю традицию немецкой злобной антипатии по отношению к евреям, несмотря на «юдензау», евреи чувствовали себя в Германии как дома. Там общество ценило и почитало своих профессоров, а в ряде отношений его ценности совпадали с ценностями еврейской кафедократии. Еврей мог естественным образом перейти из иешивы в один из германских университетов, у которых теперь наступал, судя по их достижениям, золотой век. Еврей наслаждался возможностями, которые постепенно открывались перед ним в стране, где интеллектуальные достижения справедливо оценивались и встречали должное уважение. И немецкие евреи трудились с бешеной энергией. Вскоре их стали награждать только что учрежденными Нобелевскими премиями: две – в области физиологии и медицины, четыре – по химии, две – по физике, и все были присуждены за работы, выполненные перед Первой мировой войной. Фердинанд Юлиус Кон основал бактериологию. Пауль Эрлих явился автором первой практической формы химиотерапии. Франц Боас основал культурную антропологию. Немецкие евреи были трудоголиками, постоянно спешили. Эдуард Девриен писал о своем друге Феликсе Мендельсоне: «Привычка постоянной занятости, воспитанная у него матерью, делала для него праздность невыносимой»; он то и дело смотрел на часы. Густав Малер обычно перемещался из своего дома на работу в Венскую оперу бегом; возвращаясь, он, чтобы сэкономить время, извещал о своем прибытии, насвистывая начало Восьмой симфонии Бетховена, – по этому сигналу ему должны были накрывать обед.

Однако евреев объединяли с немцами не только интеллектуальные привычки; интеллектуальное родство было и более глубоким. Многие немецкие евреи чувствовали то же, что и политик Габриэль Риссер (1806—1863), который настаивал: «Если мы не немцы, то у нас нет родины». Евреи, вступающие в общественную жизнь, будь то социалисты вроде Лассаля или либеральные лидеры вроде Эдуарда Ласкера (1829—1884) и Людвига Бамбергера (1823—1899), ощущали сильную связь между еврейским рациональным духом и либеральными целями современной Германии, пытаясь терпеливо искать и применять рациональные решения всех социальных проблем. Было мало способных немецких евреев, которые не получали бы удовлетворения от чтения и изучения Канта и Гегеля.

Это относилось не в меньшей степени и к еврейским религиозным мыслителям. Германия Вильгельма стояла на пороге великого возрождения христианской теологии, и те же глубинные импульсы воздействовали на еврейских писателей. Герман Коэн (1842—1918), профессор философии в Марбурге, которого можно назвать последним последователем Маймонида, горячо настаивал на том, что иудаизм – первая религия, в которой можно обнаружить существенное присутствие «здравого смысла», но которая, тем не менее, не обладает монополией на это свойство. Как только нация достигает определенного уровня интеллектуального развития, она становится готовой к восприятию «религии здравого смысла». Он утверждал, что из всех современных наций именно германская может легче всего согласовать здравый смысл с религиозным чувством, и причина этого в том, что предшественником Германии с ее философским идеализмом, почтением к чистой религии и этическим гуманизмом была еврейская история. Он отвергал противопоставление немецкой культуры и еврейского космополитизма как невежественную чушь. Он пункт за пунктом опровергал аргументы профессора Трейчке, который противопоставлял евреев и немцев, отвергая как противоречащий истине его известный афоризм: «Евреи – наше несчастье». Фактически немецкий дух был настоян на еврейских идеалах. Они стояли за победой протестантской реформации. Новый тип современного религиозного человека, будь он христианином-протестантом или либеральным евреем, в конечном счете формировался на религиозных идеалах и энергии еврейской Библии. А потому, в противоположность мнению антиклерикальных рационалистов, носителей французского духа светского просвещения и нигилизма, немецко-еврейская этическая интерпретация Библии сделала ее инструментом человеческого совершенствования, а не препятствием на его пути.

Лекции Коэна, безусловно, помогли оживить иудаизм Франца Розенцвейга (1886—1929), который подошел вплотную к обращению, и превратить его в одного из крупнейших еврейских богословов современности. Розенцвейг провел страстную литературную дискуссию по вопросу об обращении со своим кузеном и современником Эугеном Розеншток-Гесси, который перешел в протестантство. Их «Письма об иудаизме и христианстве», написанные непосредственно перед мировой войной, показывают, как близки могут быть друг к другу направления иудейской и протестантской мысли, как легко могут евреи вписаться в рамки немецкой философии. Даже немецко-еврейские мыслители, которые нападали на христианство и подчеркивали его отличия от иудаизма, вроде Лео Бека (1873—1956), делали это, пользуясь немецкими категориями. В 1905 году Бек опубликовал блистательный ответ, «Сущность иудаизма», на «Сущность христианства» (1900) протестантского богослова Адольфа фон Харнака. В нем он доказывал, что иудаизм есть религия здравого смысла, а христианство – романтического иррационализма. Св. Павел был первоначально злодеем; но разве не Лютер написал: «Во всех, кто верует в Христа, здравый смысл должен быть убит, иначе вера не сможет управлять ими; ибо разум сражается против веры»? И у этой критики христианства были явно выраженные корни и союзники в немецком скептицизме, и Ницше уже составил план своей атаки на Св. Павла (кстати, любимая мишень не для одного поколения немецких антисемитов). И богословский диспут показал, сколь удобно и свободно евреи могут перемещаться в пределах немецкого духовного мира, каким просторным театром ума он может служить им.

В течение жизни одного-двух последних поколений перед Первой мировой войной, этой всеобщей катастрофой тела и духа, которая сделала все человеческие проблемы еще более трудными и опасными, способные евреи выходили на арену жизненного соревнования в ошеломляющем количестве. Нигде их вклад не был более разнообразен и внушителен, чем в немецкоязычных регионах. Изучая их достижения, вы подвергаетесь соблазну заключить, что многие из этих блистательных евреев чувствовали в глубине души, что Германия – идеальное пристанище для еврейских талантов. Разве Германия не питает надежду, и не без основания, на лидерство в мировой культуре? И почему бы евреям не сыграть заметную, если не решающую роль в том, чтобы Германия смогла бросить вызов всем участникам этого состязания? Не в этом ли подлинный смысл обращенного еще в древности призыва к евреям быть «светочем для язычников»?

Существовало, по-видимому, много способов, которыми евреи могли бы помочь немцам пробиться к мировому господству. Германия стала к этому моменту великой промышленной и ведущей интеллектуальной державой мира. Кто лучше мог бы соединить эти два качества, чем евреи, которые были сильны в обоих направлениях и за свою долгую и мучительную историю познали, как экономическая мощь может быть создана и управляема утонченной мыслью?! Одним из тех, кто знал об этих возможностях, был Вальтер Ратенау (1867—1922), который унаследовал у своего отца руководство гигантским концерном АЭГ, а затем недолго и трагически играл роль германского министра иностранных дел. Он был не только ведущим немецким промышленником, но и одним из наиболее популярных авторов по вопросам государства, общественной жизни и экономики (его работы составляют целых пять томов) и в своем роде провидцем. Он пострадал от немецкого антисемитизма не меньше других. «В юности любого немецкого еврея, – писал он, – наступает мучительный момент, который запомнится ему на всю жизнь; это момент, когда он по-настоящему осознает, что вступил в этот мир гражданином второго сорта, и от этого чувства его не смогут освободить никакие способности и достижения». Но Ратенау не отчаивался. Он страстно верил в ассимиляцию. Он думал, что немецкий антисемитизм в основе своей порожден аристократией и исчезнет тогда, когда на смену аристократии придет новый правящий класс – промышленники. Затем последует быстрая и окончательная ассимиляция. Это, в свою очередь, позволит еврейскому элементу в финансовой и промышленной области внести свой решающий вклад в создание нового, богатого общества американского типа, или даже превосходящего американский уровень, в котором пролетариат исчезнет и будет править либеральная терпимость.

Для людей типа Ратенау и крещение и сионизм были не решением главной задачи, а трусливым бегством от нее. Еврей должен утвердить свои германизм и гуманизм и способствовать выдвижению Германии во всех областях. Что, физическое мужество не является характерной чертой евреев? Так пусть станет ей! Еврейские студенты становились более закаленными дуэлянтами, чем неевреи-юнкеры. Их стали бояться до такой степени, что нееврейским клубам пришлось специально изобретать идеологические и расовые причины, чтобы уклониться от еврейских вызовов. Они тренировались. Они соревновались. В течение первых же двух десятилетий после возрождения Олимпийских игр немецкие евреи завоевали 13 золотых и 3 серебряные медали в фехтовании на рапирах и саблях. Немецкая чемпионка в беге с препятствиями Хелен Майер, известная под кличкой «блондинка Хе», дважды завоевывала золото. Евреев могли не допустить в ряды офицерского корпуса, но они старались как могли. Внуки людей, говоривших на идише, в котором отсутствует военная терминология, были с 1914 по 1918 год 31 500 раз награждены Железным Крестом.

Тем не менее, отождествление евреев со всем германским при жизни последнего поколения перед Армагеддоном происходило на фоне культурной и научной революции, которая неслась совсем в другом направлении и в которой евреи играли ведущую роль. Параллельно с гонкой военных и морских вооружений, которая все глубже разделяла Европу и накаляла в ней обстановку, шла гонка интеллектуальных вооружений, разделявшая общество. Модернистское движение, оказывавшее влияние на все стороны культурной и интеллектуальной жизни, набирало мощь и превращалось в непобедимую силу. Традиции и консерватизм, не являвшиеся, разумеется, непреодолимым препятствием, оказывали сильное сопротивление, которое становилось все более отчаянным в течение последнего предвоенного десятилетия, когда отчетливо стали видны претензии модернизма. Евреи при этом, как и все прочие, оказались по обеим сторонам. Благочестивые евреи, будь то ортодоксы или хасиды, были, пожалуй, наиболее консервативным, чтобы не сказать – реакционным, элементом в Европе, выступавшим против любых культурных и научных перемен. Но в нееврейском мире на них не обращали ни малейшего внимания, как будто их вовсе не было – так, что-то вроде традиционных предметов обихода. А евреи и еврейство всегда и повсюду ассоциировались с самыми крайними формами модернизма.

Конечно, невозможно отрицать, что эмансипация европейских евреев и их выход из гетто в самую гущу интеллектуальной и художественной жизни способствовали ускоренным переменам. Евреи были природными иконоборцами. Подобно пророкам, они готовы были сокрушать привычных идолов, причем делать это умело и с каким-то свирепым весельем. Они наводняли области деятельности, традиционно им чуждые или запрещенные, и становились в них свежими ростками.

К примеру, еврейская музыкальная традиция была намного старше любой другой в Европе. Музыка оставалась элементом еврейского богослужения, и кантор был почти столь же ключевой фигурой в еврейской общине, как раввин. Однако еврейские музыканты, за исключением выкрестов, не играли заметной роли в музыкальном развитии Европы. Поэтому выход на европейскую музыкальную сцену в середине XIX века большого количества еврейских композиторов и исполнителей стал событием, причем привлекающим к себе большое внимание. Иудаизм здесь был не при чем. Некоторые из них, как Мендельсон, были выкрестами. Другие, как Жак Оффенбах (1819—1880), ассимилировались и были безразличны к религии. Некоторые, подобно Жану Халеви (1799—1862) и Джакомо Мейерберу (1791—1864) были верующими и соблюдающими обряды*. Однако музыкальный мир знал об их еврействе и о том влиянии, которым они пользовались, причем не просто в качестве композиторов, но и как руководители оркестров, академий, опер и музыкальных театров. Более того, существовало широко распространенное мнение, что и многие другие знаменитые музыканты были еврейского происхождения. Так, считали евреем Россини, который присутствовал в 1839 году на знаменитой свадьбе Ротшильда во Франкфурте. Иоганн Штраус, основатель знаменитой венской музыкальной семьи, был действительно сыном крещеного еврея – хозяина гостиницы в Будапеште. Даже у Вагнера были опасения (правда, необоснованные) насчет собственного еврейского происхождения. Подозревали также, что за революционные изменения в музыке того времени основную ответственность несут евреи.

Между 1860 и 1914 годами стало нарастать общественное сопротивление музыкальным новациям, особенно в таких центрах, как Вена, где привыкли очень серьезно относиться к музыке. Как писал один историк музыки, ускорение темпа стилистических изменений и рост музыкальной публики объединились и сделали «и без того трудные отношения между артистом и публикой просто патологическими». Музыканты сознательно провоцировали; бывало, что публика отвечала насилием. Еврейский иконоборческий элемент придавал и провокациям и ответной реакции экстремистские формы. В Вене разразился скандал, когда в 1897 году Малер был назначен главой придворной оперы – едва ли не самый важный пост в немецкой музыке. Он занял его по праву, так как был одним из ведущих дирижеров Германии, и его назначение более чем оправдывалось разнообразием и великолепием постановок за его десятилетнее пребывание в должности. Но, чтобы занять ее, ему пришлось принять католицизм. В глазах тех, кому были ненавистны его новации, это не только не смыло с него еврейское клеймо, но и еще больше привлекло к нему внимание. «Он никогда себя не обманывал, – писала его жена, – и он знал, что люди не забудут его еврейского прошлого… Да он и не хотел, чтобы его забыли… Он никогда не отрицал своего еврейского происхождения. Скорее подчеркивал».[1]Note 1
  Халеви своей оперой «Еврей» (1835) создал новую французскую оперную форму. Его дочь Женевьева, позднее знаменитая хозяйка гостиницы, вышла замуж за его лучшего студента – Жоржа Бизе. Его племянник, Людовик Халеви, написал либретто для оперы Бизе «Кармен», самой популярной из всех французских опер. Его внучатым племянником был прославленный историк Элия Халеви. См. Мирку Чейс. «Элия Халеви: интеллектуальная биография». Коламбиа, 1980.


[Закрыть]

Руководящая деятельность Малера в Вене была бурной, и в конце концов враждебные интриги вытеснили его в Нью-Йорк. Все это произошло даже без провокационной роли его симфоний, которые почти не исполнялись при его жизни. Совсем другая история была с Арнольдом Шенбергом (1874—1951), который родился в Вене в еврейской семье, но был воспитан католиком. Он вызвал скандал, перейдя в возрасте 18 лет в протестантство (в 1933 году он вернется в лоно иудаизма). В 1909 году его «Опус 11, № 1 для фортепьяно» ознаменовал полный отказ от традиционной тональности. Через два года в основном по рекомендации Малера он получил небольшой пост в Венской королевской музыкальной академии, что вызвало бурю протеста в австрийском парламенте. Здесь, настаивали, Вена, столица европейской музыки, хранительница одной из главных драгоценностей мировой культуры, и неужели она должна находиться в руках этого не то еврея, не то бывшего еврея, не то бывшего католика или кто он там есть, который относится к ней с явным пренебрежением? В данном случае ощущение надругательства над культурой преобладало над антисемитизмом как таковым: точнее будет сказать, что оно превратило в антисемитов, по крайней мере, в данный момент, людей, которые обычно не выражали подобных настроений. Чувство глубокого гнева вызывал еврей-иконоборец. Когда в феврале 1913 года в Вене была исполнена вполне традиционная кантата того же Шенберга «Gurrelieder», публика четверть часа рукоплескала ей. На следующий месяц в том же городе исполнение его же «Камерной симфонии № 1 (опус 9)», следом за которой был исполнен «Altenberglieder» его ученика нееврея Альбана Берга, вызвало целый бунт, потребовавший вмешательства полиции. Все это начал Малер, продолжил Шенберг; эти евреи совращают молодых арийских композиторов вроде Берга – так примерно говорили в народе.

Новый виток процесса приходится на тот момент, когда элементом новаций становится эротика. Именно это привнес Леон Бакст (1866—1924) в Русский балет, который был в первую очередь детищем евреев. Бакст был сыном уличного торговца, который прошагал от Гродно до Санкт-Петербурга со всем своим скарбом за плечами, а затем, во время Крымской войны, стал преуспевающим военным портным. Рыжий Леон был евреем до мозга костей и считал, что большинство знаменитых художников, включая Рембрандта, имели еврейские корни; на его бумагах с монограммой красовалась Звезда Давида. Его исключили из Академии художеств в Санкт-Петербурге за то, что он представил на конкурс картину «Мадонна, оплакивающая Христа», где изобразил целую толпу евреев из литовского гетто, чтобы подчеркнуть национальную принадлежность Христа и Богоматери; разгневанное жюри крест-накрест перечеркнуло его творение красным карандашом.

Именно Бакст, который был автором костюмов Павловой и Нижинского, представил последнего Дягилеву. Когда труппа сформировалась, другой еврей, Габриэль Аструц, пожертвовал деньги; к нему присоединился близкий к царскому двору еврей барон Гунцберг. Бакст создавал и сами балеты, и декорации, и костюмы. Он привнес в это искусство мощную гетеросексуальную эротику, которую умело усиливал, пользуясь всякого рода накидками, которые то прикрывали, то обнажали тела танцоров. Перед своим балетом «Клеопатра», который открывал 19 мая 1909 года историческую программу в парижском театре Шатле, он так характеризовал его: «Огромный храм на берегу Нила. Колонны. Знойный день. Аромат Востока и толпа красавиц с прекрасными телами». На главную роль он подобрал Иду Рубинштейн, типично еврейскую красавицу; с ее появления на сцене в окружении костюмов и декораций Бакста начинал развиваться сюжет. Как говорил Серж Лифарь, «именно художественное оформление привлекло вначале Париж к Русскому балету». Про Рубинштейн, с ее длинными ногами, семитским профилем и восточным обликом Арнольд Гаскелл говорил, что она была «ожившей картиной Бакста». На следующий год он создал «Шехерезаду», самый успешный спектакль Русского балета, где происходит оргия с участием красавиц гарема и мускулистых негров, заканчивающаяся кровавой резней. Постановка была самой шокирующей для той культурной эпохи.

Чувственность Бакста была откровенно еврейской; то же можно сказать и о его чувстве цвета, и, в еще большей степени, о его моральной теории цвета, согласно которой, как он утверждал, религиозные качества определенных цветов и оттенков способны вызвать у зрителя нужные эмоции («Есть синий цвет Магдалины и синий – Мессалины»). Эту науку он передал в школе, в Петербурге, где некоторое время преподавал своему любимому ученику Марку Шагалу (1887—1985), внуку еврейского ритуального мясника. И снова выход на сцену еврейского художника ознаменовал необычное явление. Известно, что на протяжении веков в еврейском изобразительном искусстве было много животных, но мало людей: львы на занавесях Торы, совы на иудейских монетах, звери на капители Капернаума, птицы на выступе основания фонтана V века в синагоге Наро в Тунисе. Животные присутствовали и на резных деревянных дверях в синагогах Восточной Европы; еврейкраснодеревщик был предтечей современной еврейской скульптуры. Книга о еврейском народном орнаменте, изданная в Витебске в1920 году, выглядела как шагаловский бестиарий. Однако в начале XX века сопротивление благочестивых евреев портретной живописи было еще довольно сильным. Когда молодой Хаим Сутин (1893—1943), сын бедного портного-хасида, написал по памяти портрет раввина, отец выпорол его. Отец Шагала, зарабатывавший на жизнь тем, что возил бочки с селедкой, не заходил так далеко; однако, когда его сын стал заниматься с портретистом Иегудой Пеном, отец, хоть и заплатил причитавшиеся пять рублей, но в знак протеста швырнул их на землю. Отсюда и сильное желание вырваться из-под опеки религии, и необходимость покинуть Россию. Шагал провел несколько недель в заключении за попытку въехать в Петербург без разрешения. Баксту отказали во въезде (хотя его отец был «привилегированным евреем») в 1912 году, когда он был уже всемирно знаменит.

И художники-евреи уезжали в Париж, где в них формировался дух иконоборчества, и они оказались в среде художественного авангарда. Шагал прибыл туда в 1910 году и жил в колонии в знаменитом деревянном Ляруше, рядом с улицей Вожирар, где среди прочих жили Леже, Архипенко и Ленин. Там он повстречался с евреями-скульпторами Осипом Задкиным (1890—1967) и Жаком Липшицем (1891—1973). В Париже жил и Моисей Кислинг (1891—1953). Эти художники были польскими или русскими ашкенази, но среди них были и сефарды: Жюль Пассен (1885—1930) из Румынии и Амедео Модильяни (1884—1920) из итальянского Ливорно, с которым Сутин спал по очереди в одной постели. Были евреи, которые к этому моменту уже занимали ведущие позиции в изобразительном искусстве: Камилл Писарро (1830—1903), его сын Люсьен (1863—1944) и Макс Либерман (1847—1935), который привнес импрессионизм в Германию. Что же касается молодого поколения, то в некоторых отношениях они были просто дикарями. За исключением Шагала, который мечтал о новом Сионе, все они питали минимум уважения к своему религиозному наследию. Сутин впоследствии вообще отрицал, что еврей и родился в Вильно; в своем завещании он оставил 100 франков детям раввина, чтобы они накупили конфет и сплясали на его могиле. Но у всех этих молодых евреев была общая черта – стремление захватить новую культурную территорию.

Нельзя сказать, чтобы евреев характеризовало всеобщее стремление к модернизму, какая-то глобальная установка на повсеместное его внедрение. Один историк культуры даже писал, что приписывать модернизм евреям значит проявлять «антисемитскую тенденциозность или узкий филосемитизм». Будучи решительными новаторами в своей области, они зачастую бывали весьма консервативны в остальных вопросах. Так, Макс Либерман, чьи произведения некогда шокировали и встревожили немцев, – его «Юный Христос проповедует в Храме» (1879) изображает Христа типично еврейским мальчиком – хвастался тем, что «полностью буржуазен». Он жил в том же доме, что его родители, и «ел, пил, спал, гулял и работал с регулярностью церковных часов». Зигмунд Фрейд (1856—1939), возможно, величайший новатор среди евреев, осуждал «модернизм» почти во всех его проявлениях. С особым презрением он относился к современному искусству, обвиняя его создателей во «врожденных дефектах зрения». Он очень любил свою коллекцию гравюр с изображениями Древнего Египта, Китая, Греции и Рима и сидел за своим столом, окруженный ими, как Авраам в окружении своих домашних богов; среди них не было работ старше эпохи Возрождения. Как у Либермана, у Фрейда был железный ежедневный, недельный, месячный и годичный распорядок. Типичное расписание: с восьми до часу дня – прием пациентов. С часу до двух – обед, основной прием пищи за день, должен был подаваться без опозданий. С двух до трех – моцион (в плохую погоду и в старости ограничивался хождением вокруг большого фамильного дома). С трех до четырех – консультация, затем до позднего ужина прием пациентов, затем опять моцион и, наконец, работа за письменным столом до часу ночи. Недельное расписание также соблюдалось неукоснительно: по вторникам раз в две недели собрание Бнай-Брит; по средам – встреча с товарищами по профессии; вечером в четверг и субботу – лекции в университете, затем в субботу для отдыха – игра в тарок в четыре руки; по утрам в воскресенье – посещение матери. Ученики, желавшие встретиться с ним, должны были или договариваться заранее, или поджидать его в определенных местах по маршруту его прогулок. Подобно Марксу, который запрещал своим дочерям учиться или работать на стороне и требовал, чтобы они, «как благородные», сидели дома и занимались вышиванием, рисовали акварелью и играли на фортепьяно, Фрейд организовывал жизнь своей большой семьи на патриархальный манер. Ни Маркс, ни Фрейд не применяли своих теорий дома и к своим родным. Фрейд был старшим сыном властной мамаши, и они вдвоем командовали его пятью сестрами. Со временем и его жена оказалась в подчиненном положении. Она всячески его обихаживала, прямо как камердинер в старину, даже выдавливала ему зубную пасту на щетку. Он никогда не обсуждал с ней своих идей. Кстати, она лично их отвергала: «У женщин всегда были подобные проблемы, но они решали их без помощи психоанализа. После менопаузы они становились более спокойными и сговорчивыми». К своим детям он тоже не применял своих идей и, в случае необходимости разобраться в их личной жизни, отсылал сыновей к семейному врачу. Собственное его поведение было всегда в высшей степени распектабельным.