Текст книги "Понять - простить"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)
III
Федор Михайлович не пошел в штаб. Не мог он идти очищаться и оправдываться перед людьми, не очистившись перед Богом. Сильные, колеблющие воздух удары соборного колокола настойчиво звали его, указывая ему единственно верный путь – к Богу.
Квадратный, широким крестом строенный из белого пудожского камня, под серебряными куполами, собор стоял посередине площади и давил маленькие домики, и низкие тонкие, в желтой листве березы. Со всех сторон шли богомольцы. Старики и старухи с бледными, истощенными голодом лицами. Их морщинистая обвислая кожа была как материя, съеденная молью. Бездонный ужас и покорность судьбе были в пустых глазах. Барышни-гимназистки местной гимназии – одни бледные, тихие, с испуганными, недоумевающими глазами, робко крались к собору, другие шли мимо с подростками и смеялись, весело толкаясь. Эти были сытые и румяные.
Федора Михайловича поразило отсутствие на улицах добровольцев. Гатчина была ближайшим тылом частей, наступавших на Петербург. В Гатчине должны были быть штабы корпусов и дивизий, в Гатчине, раз наступление шло от Ямбурга, должны были быть дивизионные и корпусные резервы. Она вся должна была быть опутана проволокой телеграфов и телефонов, по ней должны были носиться мотоциклеты и велосипедисты, ездить конные патрули, наконец, шататься люди резерва. Как ни велика дисциплина, людей не удержишь, особенно после победы. Да и должна идти чистка города, осмотры, обыски.
"Это разве не большевик?" – подумал Федор Михайлович, сталкиваясь у самого собора с молодым человеком, одетым во все черное. Молодой человек внимательно, слишком внимательно, посмотрел на Федора Михайловича, и недобрая улыбка скривила его тонкие губы.
"Я знаю его… Он приходил к чекистам, живущим на моей квартире… почему его не схватили? Он смело и свободно гуляет по Гатчине, как будто Гатчина и не занята белыми войсками… Как же велика армия Юденича? Если в ней, как писали в советских газетах, сто тысяч, то в Гатчине должно быть не менее тридцати тысяч, она должна быть набита солдатами до отказа. Из каждого окна должны торчать солдатские лица. Этого нет… Вот прошел солдат в английской шинели с трехцветной нашивкой, и идет офицер в погонах… Подойти? Расспросить?..
Завтра!..
Сегодня – Богу…"
Федор Михайлович вошел в мягкий сумрак собора. Маленькой группой у амвона стояло человек тридцать добровольцев. Федор Михайлович обратил внимание на их разнокалиберность. Старый прямой генерал в солдатской шинели при амуниции и светлых, видно, недавно нашитых погонах, стоял впереди, за ним человек пять юношей, бледных, щуплых, усталых. Старые запасные солдаты лет сорока-сорока пяти, утратившие гибкость членов, сутулые, без солдатской выправки… Офицер-гвардеец и рядом другой, штатского вида, в небрежно надетой, расстегнутой английской шинели. Кругом толпились гатчинские прихожане. На клиросе пел хор.
Федор Михайлович заявил причетнику, что он желает после всенощной исповедаться, а завтра приобщиться, и стал в темном углу у выступа. Старая дама и старик громким шепотом расспрашивали молодую даму:
– Значит, удалось-таки собрать певчих?
– Как же. Наши, как услыхали благовест, – бегом побежали.
– Большевики-то не позволяли… Наголодались…
– Не знаете, крест с мощами Иоанна Крестителя цел?
– Цел, цел… Я батюшку спрашивала.
– Радость какая! Бог даст, Его святыми молитвами удержатся.
– Мало их очень, – понижая голос, сказала молодая. – Я слышала, у Родзянки всего восемь тысяч.
– Ну, все-таки танки, – значительно сказал старик. – Тосну заняли?
– Кто говорит, заняли, кто – нет.
– Я все-таки, Мария Алексеевна, думаю в Нарву ехать. Вернее как-то. Ну, не дай Бог, оставят. Опять, как летом, расстрелы пойдут. А у меня, надо же было беды такой, вчора начальник дивизии ихней ночевал со штабом. Донесут. Сами знаете, чем пахнет.
– Бог даст, удержат. Англичане помогут. Тоской сжалось сердце у Федора Михайловича. Мысль
о Наташе мучительно заныла в голове. Как-то она пробирается к нему? Пошла, должно быть, будто ко всенощной… Или завтра, после обедни? Может быть, завтра большой «драп» охватит Петербург, и уйдут с ее квартиры чекисты прежде, чем хватятся о нем.
Церковное пение, давно не слышанное, входило в душу легко, как входит хозяин в дом. Занимало привычные уголки души.
"Господи, устне моя отверзися, и уста моя возвестят хвалу Твою", – читал псаломщик шестопсалмие.
Сколько раз он сам гимназистом, кадетом, юнкером читал эти псалмы, и сейчас он их помнит наизусть.
Обгоняя чтеца, он повторял про себя:
– "Господи, да не яростию Твоею обличиши меня, ниже гневом Твоим накажеши меня…"
"Как хорошо! Как хорошо! – думал он. – Как уютно молиться так и знать, что и Наташа сейчас молится теми же словами, теми же трепетаниями души. И мы, как две струны, настроенные в один лад, звучим одним звуком".
Федор Михайлович с умилением смотрел, как ходили по собору с большой, пестрой, толстой свечой диакон, и за ним священник с кадилом.
Кланялась перед иконой свеча, звенело кадило. Сильнее становился запах ладана. В окна гляделись сумерки. Осенний день догорал. С клироса радостное неслось: "Хвалите Господа с небес…" и «Аллилуйя» порхало по углам храма. Всю тоску забывал Федор Михайлович и уходил все дальше от страшного пережитого.
Когда кончилась служба, он прошел в алтарь. Там ожидал его священник у аналоя с крестом и Евангелием. Долго говорил Федор Михайлович, открывая ему свою душу. Он знал, что ему нет прощения, он просил только, чтобы Бог понял его, понял, что он виноват только в одном: не мог пожертвовать Наташей!
И когда преклонил в душной, пахнущей розовым маслом и ладаном мгле, под тяжелой и жесткой епитрахилью колени, ощутил прикосновение рук священника и услышал слова: "Властию, данною мне от Бога, прощаю, разрешаю…" – почувствовал, что тяжесть отходит с души.
Он шел при лунном блеске по Гатчине, спрашивал у встречной молодежи дорогу на Константиновскую. Было легко на сердце.
IV
Федор Михайлович долго звонил у крыльца напрасно. Звонок был испорчен. Наконец его увидала Верочка. Окно, прикрытое кустами акации, открылось, и Верочка окликнула:
– Федор Михайлович! Вы?
– Я.
– Идите в калитку во двор, я отопру вам на кЯухню.
– Да мне можно к вам? Не помешаю?
– Ну, вот еще! Хоть со скандалом, но устроились. И вас поместим. Мама ждет вас с самоваром.
– Ого! Даже самовар!
– Увидите.
В оренбургском платке на плечах Верочка казалась полнее. Без шляпки были видны ее коротко, как у мальчика, остриженные волосы, вьющиеся спереди. Пока шли по доскам вдоль дома, она рассказала в двух словах всю историю. Старый Булацель умер от голода. Его жена и сын помешались от горя и, тоже умирающие, пошли пешком в Курскую губернию, куда звала их крестьянка, служившая у них несколько лет прислугой. Вероятно, погибли: они были такие слабые. Дом заняла какая-то госпожа Твердоносова. Сын ее служил в инженерах у большевиков, а вчера перешел к белым и получил назначение командовать обозом.
Госпожу Твердоносову с Екатериной Петровной и Декановым и застал на кухне Федор Михайлович.
Кухня представляла картину полного разрушения. На большом кухонном столе в беспорядке были навалены: кофейная мельница, краюха хлеба, разбитая чашка от умывальника, остов швейной машины, привинченная к краю стола мясорубка, розовый шелковый корсет, несколько стаканов и чашек и связка книг. Меблировка кухни была странная. Широкий мягкий диван стоял у стены. На нем лежали подушки и свернутое одеяло, в головах – ночной столик. На нем – большие алюминиевые часы, роговые шпильки и кожаные бигуди. В углу – круглый столик с вязаной скатертью, на нем – лампа с пестрым абажуром, и подле два кресла.
Госпожа Твердоносова восседала на диване. Это была особа лет сорока пяти, с большим загорелым морщинистым лицом. На лоб спускались не очень опрятные пряди своих и чужих волос. Одета она была в кофту, поверх нее была накинута стертая до белизны шведская кожаная куртка на красной подкладке. Она размахивала черными от работы и грязи руками и настойчиво доказывала Екатерине Петровне:
– Извольте, – говорила она, хрипло усмехаясь и указывая на входившего Федора Михайловича, – и еще один лезет. Да что же это, гостиница у меня, что ли?
– Вы же сами, милая моя, сказали, – кротко отвечала Екатерина Петровна, – что вы не по праву вселились в этот дом и что вы совсем не знали господ Булацель.
– Не отрицаю… Не отрицаю, – кричала госпожа Твердоносова. – Но позвольте вам заметить, что собственности теперь больше нет. И почему это будет Булацелей, а не мое? Раз нет собственности, то я так понимаю: кто пришел раньше, тот и взял.
– Что же, вы дома, как грибы в лесу, собирать будете? – сказал, пожимая плечами, Деканов. – Сказка про белого бычка, – обернулся он к Федору Михайловичу.
– Я даже не знаю, из-за чего разговор идет, – сказала Екатерина Петровна. – Эта добрая женщина отвела нам три комнаты – это больше, чем нам нужно, дала постели, постельное белье, помогла поставить самовар, и о чем еще идет разговор, я не возьму в толк.
– О прынцыпах, сударыня… Сказала бы «товарищ», Да не знаю, как теперь, при новом начальстве, какое слово употреблять прикажут. Изволите видеть: я вдова околоточного надзирателя. В революцию марта месяца за правду пострадал, борясь с мятежниками, убит матросами и, по распоряжению Временного правительства, в красном гробу торжественно похоронен в Петрограде, на Марсовом поле. Имею я право на какое-нибудь пособие или нет?!
– С нашей точки зрения, – сказал Деканов, – конечно, имеете.
– Так… Извольте посмотреть, какова судьба несчастной вдовицы. Я обила пороги всех сильных мира сего, припадала к стопам и целовала руки, обливаясь слезами, Родзянки, князя Львова, господина Керенского и товарища Ленина, и, вы понимаете, никто не внял моим мольбам! Ежели в красном гробу и на манер памятника посреди площади, то имею я право, как вдовица геройская, на воспособление со стороны правительства? Я каждый день ходила в наш местный совдеп, и меня все грозили поставить к стенке, а вы сами понимаете, что обозначает сей жест. Претерпев множество лишений и узревши, что господа Булацели умерли и естественным путем покинули свое имущество, я дошла до самого Зиновьева и, стоя на коленях, изложила вдовью свою жалобу. Их превосходительство сказать изволили: "Теперь собственности нет и все принадлежит трудящему народу и пролетариату". Позвольте вас спросить: если я вдова околоточного, пролетариат я или нет? Если нет никакой собственности и дом Булацелей стоит без никого, могу я его себе взять в полную собственность? Вошла… Первое время странно было в чужих вещах рыться, точно я воровка какая, – однако, думаю, это закон такой, и в совдепе моему сыну сказали, что пролетариату все можно. А я так понимаю, что пролетариат – это бедные люди, и их теперь сила. Ну вот, видите, я все и привела в порядок…
– Elle est tout a fait folle, pauvre dame! (Эта бедная женщина совсем сумасшедшая! (фр.)) – сказала, вставая с кресла, Екатерина Петровна. – Идемте, Федор Михайлович, чаю напиться и закусить, что притащить удалось. Я думаю, вы очень голодны. Вы позволите, madame Твердоносова, одолжиться у вас чашками и стаканами?
– Берите, берите… Я об одном говорю, я вам даю, но прошу помнить, что домика я никому не отдам, кроме господ Булацелей или их законных наследников по нотариальному завещанию.
– Не извольте беспокоиться, – сказал Деканов, – никто на вашу собственность не покушается. Нам только переждать здесь, пока бои не кончатся, и мы вернемся к себе в Петроград.
– А вы думаете, они Петроград возьмут? – спросила госпожа Твердоносова. – Ведь поди, если они возьмут, меня погонят отсюда. Вот и Сенечка пошел к ним служить, а кто знает, где лучше? К ним-то уже притерпелись как-то. Взять господина Зиновьева, он хоть и сумрачный на вид, неприятный, а как хорошо меня разрешил: "Собственности, говорит, нету, а все принадлежит трудящему народу и пролетариату". Если бы белые-то не нападали, может быть, и голода не было бы. А то, сказывают, Деникин с казаками весь хлеб забрали и англичанам продают.
За чаем хлопотали Екатерина Петровна и Верочка. Деканов сидел с Федором Михайловичем и курил папиросу за папиросой.
– Вы посмотрите, – сказала Екатерина Петровна, подавая тарелки с голубым обводом и золотыми вензелями под императорской короной. – Это все с запасной половины Гатчинского дворца. Я знаю эти вензеля. Госпожа Твердоносова расширила, очевидно, понятия о собственности куда только можно.
– Да, пролетариату все возможно, – окутываясь дымом, сказал Деканов. – Сижу и думаю: неужели еще три-четыре дня, и мы поедем в Петербург, в свой дом, и начнем собирать те вещи, что я помню с первых дней моего детства? Даже не верится. Я готов многим пожертвовать, но так хочется иметь свой угол и опять работать над тем, над чем работал всю жизнь. Когда при Временном правительстве отобрали в имении тонкорунный скот, у меня было такое чувство, будто кожу с меня, живого, сдирали. Годы работы, раздумья, наблюдений, заботы об акклиматизации, изучение предмета… И росчерком пера все уничтожено… Мне Дима писал из моего имения, что он не мог найти даже следов нашего дома. Обгорелое место. Груда кирпичей и битого стекла. От парка – одни пни… Лучшее имение во всей губернии было. И виновных нет… А вы, Федор Михайлович, имели какие-нибудь известия от ваших сыновей и дочери?
– Нет. Ничего… – глухим голосом сказал Федор Михайлович. – Как ушли – ничего.
– Мне посчастливилось. Одно письмо мне Дима через белого контрразведчика переслал, другой раз в госпиталь, этакое совпадение, познакомился я с молодым красным офицером. А он, оказывается, из пленных белых, чудом уцелел, только ранен был и служил там с моим Димочкой. Много про него рассказывал.
– Нет… Я ничего, – повторил Федор Михайлович.
– Бог даст, скоро увидите их, – сказала Верочка, и опять, как днем, ее темные глаза с ласковым вниманием остановились на Федоре Михайлович и проникли ему в душу. Точно какие-то ключи были у нее от его души, и могла она входить к нему чистым взглядом своим без всякого запрета.
V
На другой день, отстояв обедню и приобщившись Св. тайн, Федор Михайлович пошел отыскивать штаб Северо-Западной армии.
День был солнечный, яркий и тихий. На Петербургской улице подле здания мужской гимназии стоял английский серый танк. Подле него толпились любопытные. В здании гимназии помещался штаб корпуса генерала Родзянко. Федор Михайлович толкнулся туда. По гимназическому двору было движение солдат. Входили и выходили люди в английских шинелях с винтовками и без винтовок, у кого – со штыком кверху, у кого – со штыком книзу. К деревьям были привязаны маленькие крестьянские лошади, небрежно поседланные различными седлами. Они глодали кору с деревьев и понуро жались на истоптанном песке. Отсутствие военного порядка поразило Федора Михайловича. У дверей стоял часовой – не часовой, сторож – не сторож, просто мужчина с ружьем. Он равнодушно смотрел на входивших и выходивших людей. В просторной комнате Федор Михайлович нашел большой стол, на нем планы окрестностей Петербурга двухверстного масштаба, недопитые стаканы чая, тарелки с хлебом и салом, нарезанным ломтями, и бесчисленные окурки папирос. По стенам были койки с взъерошенными одеялами. На двух окнах из четырех были спущены занавеси, и, несмотря на то, что был полный день, горело электричество. Было, похоже, что тут всю ночь разговаривали, обсуждали какие-то планы, курили, ели, пили, спали, вставали, читали донесения и отдавали распоряжения. Да, так бывало всегда во время боев, но никогда, во время самых тяжелых боев, не бывало у Федора Михайловича такого беспорядка и неряшества. И Федор Михайлович понял: в штабе здесь так же, как и в красных штабах, машина работала одним колесом. Была, быть может, голова, был начальник отряда и при нем начальник штаба, но не было опытных адъютантов, ординарцев, вестовых и денщиков, которые организовали бы по-человечески жизнь штаба. В стройный военный штаб вместе с добровольцами и партизанами входила студенческая богема и разрушала дисциплину и порядок. Здесь было «товарищество», сродное тому, что было в Красной армии, а вместе с тем была и та русская распущенность, что медленно и верно разрушала всякую организацию. Федор Михайлович с одного взгляда понял, что вся машина штаба, а с ним, значит, и вся машина армии работала постольку-поскольку. Здесь не приказывали, а просили, здесь было несколько "любимых вождей", но не было начальника. Здесь делали, что хотели, что могли, но не делали "во что бы то ни стало".
Высокий человек с большим землисто-серым лицом и серыми умными глазами, в кителе с генеральскими погонами подошел к Кускову и спросил его, что ему нужно.
– Я генерал Кусков, перешел вчера к вам от красных, – сказал Федор Михайлович, – и хотел бы так или иначе узнать свое здесь положение.
Генерал с недоумением смотрел на Федора Михайловича, и видел Федор Михайлович, что хочет и не может подать ему руку старый генерал. Он нахмурился.
– Видите… У нас здесь корпусный штаб… Это совершенно нас не касается. Я не знаю…
К нему на выручку поспешил молодой худощавый офицер с погонами кавалерийского полковника, исполнявший, по-видимому, обязанности начальника штаба генерала.
– Вам, – сказал он, – надо обратиться на Багговутовскую, дача N 46, там организована или будет организована особая комиссия по исследованию причин, почему оставались в советской России генералы – там все разберут…
Федор Михайлович поклонился и вышел. На дворе он застал оживление. Несколько добровольцев-солдат привели пленных красноармейцев и, окруженные толпой любопытных дачников и дачниц, громко о чем-то говорили. Федор Михайлович прислушался.
– Генерал Юденич сюда едет, – говорил молодой солдат.
– Теперь едет. Он тады бы поехал, когда Гатчину брали. Нет, братики мои, Родзянко – вот это герой! Вот и часа тому нет, прикатил на автомобиле и прямо у цепь. Подошел, – а пули так и роют. Я целюсь, он глядить. В весь рост стоит. Как заколдованный. Стрелил. Он в бинокль глядить. "Не попал, – говорит, – сукин сын! Давай ружье". Дал. Он лег. Полы шубки распахнулись, выцелил. Бьеть!.. Вот это генерал! Этому армией командовать… Рядом лежить Барсов, пуля шмякнула подле, – он заплакал. А Родзянко ему говорит: "Ты кто такой?" – "Я, – говорит, – крестьянин". – "Что у тебя есть?" – "Ничего у меня нет, в батраках служу". – "Так! А у меня, – говорит Родзянко, – шесть домов в Петербурге, конный завод, много чего – и то не боюсь. Ты помрешь – ничего не оставишь, а я помру – все сгинет, а мне не страшно". Тот и плакать перестал. Тут командир полка к нему подползаит, для рапорта, значит. А он говорит: "Ведите цепи вперед, наступление делать будем", – и сам пошел с нами… Вот это командующий армией… А то Юденич! Мы не слыхали такого…
"Да, – подумал Федор Михайлович, – легенда о всаднике на белом коне, примеры Скобелева крепко живут в русском народе, и не могут их вытравить ни танки, ни броневые поезда, ни броневики, ни пулеметы. Солдат требует от начальника безрассудной храбрости, и много надо такта и согласия между Родзянкой и Юденичем, чтобы примирить молодой задор солдата с мудростью начальника…"
На Багговутовской, в указанном доме, штаба не оказалось. Бравый солдат, ординарец, распоряжавшийся на дворе, сказал, что генералов и офицеров ожидают из Ямбурга только ночью и навряд ли какая бы то ни было комиссия будет работать раньше трех-четырех дней.
– Надо же разобраться им, как следует, – говорил солдат, зорко вглядываясь в лицо Федора Михайловича.
– Тут грязи – не приведи Бог, сколько. Коммунистический клуб здесь был… Ну, вы, попроворней справляйтесь, – прикрикнул он на двух женщин полуинтеллигентного вида, мывших полы и вышедших на крыльцо с ведрами и мокрыми тряпками.
Федор Михайлович опять сходил в штаб, добился дежурного адъютанта и заставил его записать его гатчинский адрес. Он думал о Наташе. Он знал, что Наташа бросится искать его в штабе.
VI
В воскресенье, 13 октября, в соборе по приказанию начальства служили торжественную литургию, а после нее – молебствие о даровании победы. После молебна по Гатчине пошел крестный ход. Несли мощи Иоанна Крестителя, покровителя Гатчины.
Шел дождь со снегом. Холодный ветер рвал тяжелые языки пестрых хоругвей и трепал волосы духовенства. Толпа гатчинцев шла за крестным ходом. Мрачное молчание было в толпе. Веры в победу не было. В крестном ходе и молебном пении видели бессилие воинской силы. Шли с разорванными отчаянием сердцами. Знали, что будет, если белые покинут Гатчину.
Из Царского села и Павловска пришли беженцы и рассказывали, как избивали женщин и детей за сочувствие белым. Корпус графа Палена отошел к Таицкому водопроводу. Знаменитая по маневрам Кавелахтская позиция была сдана без боя. Печорский полк, потерявший командира и офицеров, бежал от Ропши, оставив две пушки и грузовик со снарядами. Матросы и красноармейцы заняли Кипень и продвигались к Пудости, грозя отрезать Гатчину с запада.
Растерянны, бледны и печальны были лица обывателей. Кто заискивал перед штабными, ища места в поездах, идущих на Ямбург, кто предавал себя воле Божией.
Федор Михайлович с Декановыми обошел за крестным ходом Гатчину, вернулся домой и, сидя у окна, смотрел, как текли потоки воды по стеклам и ветер гнул кусты акации, срывая с них последние желтые листочки. Крупная снежинка падала на окно, из белой становилась прозрачной, узором ложилась по стеклу и растекалась струею.
– Вы как надумали, Федор Михайлович? – спросил Деканов.
Он стоял у холодной печки и курил.
– Что надумал? – отрываясь от окна, сказал Федор Михайлович.
– А вот насчет драпа. По всему видно, что будут отходить. Я нашел в штабе старого приятеля, и он не только обещал меня предупредить, но и в штабном вагоне оставит места для всех нас. Я и вас записал с нами.
– Благодарю вас. Но, вы знаете… Я ожидаю сюда из Петербурга жену.
Ветер тряс оконными рамами, и из-за стекол дули его струи, холодя Федора Михайловича. За стеной госпожа Твердоносова препиралась с Екатериной Петровной.
Верочка подошла к Федору Михайловичу и сказала настойчиво:
– Федор Михайлович… Вы пойдете с нами. Федор Михайлович поднял глаза на девушку. Она, прекрасная в своей молодости, свежая, чистая, в коротких кудрях, стояла у окна. Темные глаза смотрели ему в душу. Федор Михайлович понял, что в них была тревога за него, случайного спутника их беженской жизни. По-детски чисто, по-женски красиво, по-христиански свято Верочка полюбила вдумчивого, серьезного, так много пострадавшего генерала и не хотела его гибели. Она чувствовала, что, если за целую неделю Наталья Николаевна не смогла выбраться из Петербурга и добраться в Гатчину, она или погибла, или никогда не выберется оттуда.
Она еще глубже посмотрела в глаза Федору Михайловичу и повторила:
– Вы поедете с нами…
В час ночи к Декановым постучали в окно. Федор Михайлович слышал, как Деканов спросил:
– Сейчас?..
– Да, сейчас. Когда тронемся, не знаем. А лучше сейчас.
Деканов вошел к Федору Михайловичу.
– Гатчину приказано эвакуировать, – сказал он. – Одевайтесь, Федор Михайлович. Идем.
Идти куда-то было надо. Нельзя было оставаться у госпожи Твердоносовой, когда эвакуировали Гатчину. Федор Михайлович это понимал. Он оделся и пошел с Декановыми.
