Текст книги "Понять - простить"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)
XIII
Ипполит пришел к Липочке в обеденную пору. В столовой, бывшей в то же время и спальной Венедикта Венедиктовича и младшего сына Андрея, усаживались за стол, накрытый потертой клеенкой.
– Ипполит, Ипполит, – говорила, разливая суп, Липочка, – как-то еще девочкой я возмущалась деградацией нашего рода, и мы с Лизой все повторяли это слово. Вот теперь уже не деградация, а нищета настала. Фарфоровый сервиз, что мне от тети Лени достался, квартиранты, рабочие отобрали…
– Ты, Липочка, счастливая. Ты можешь у себя готовить, а мы с Азалией давно в общественную столовую по карточкам ходим. Пустая вода с воблой, и вобла, да такая жесткая, что не укусишь, – сказал Ипполит.
– У нас, слава Богу, «Почтель» заботится. Паек на руки выдают, – сказал Венедикт Венедиктович, потирая большие узловатые бледные руки. – А где Андрюша?
– На кухне. Прогнала руки умыть – грязный, как свинья, пришел. На огородах молодую картошку воровал, – сказала стройная, красивая Мария, старшая дочь, гимназистка, а теперь дактилотипистка и стенографистка местной чрезвычайной комиссии.
– А!.. Это хорошо! – оживляясь, сказал Венедикт Венедиктович. – Что же? Набрал?..
– Вот и он, – указывая грязным пальчиком на входившего ошарпанного гимназиста лет двенадцати, сказала младшая дочь Липочки – гимназистка Лена.
– Я возьму за три с полтиной женщину с огнем, – громко пел Андрей, кидаясь к матери. – Мама, мы потом сварим картошку? А… мама? Я жрать хочу!
– Поздоровайся прежде с дядей. Не говори таких стихов, не забывай, что у тебя сестры – барышни.
– Ах, мама! – воскликнула Лена. – Да что ты! Мы ведь совдепки! Нас этим не удивишь! С осени вместе с мальчиками учиться будем, а моя подруга Анюта Ползикова на днях родить будет и не знает, от какого мальчишки.
– Вот ужас! – воскликнула, краснея, Наташа.
– Тетя Наташа, – серьезно сказала Лена, – дело житейское. Самое обыкновенное. Инспектор сказал, что это даже хорошо. Социалистическому государству нужны граждане.
– Да ей, сколько лет? – вырвалось у Липочки.
– Пятнадцать… Она, мама, худенькая с лица стала. Ножки и ручки высохли. Совсем скелетик. А живот большой. Пузырем раздуло. Точно паук-сенокосец. И все лежит больше, – рассказывала Лена.
– Да, – чтобы переменить разговор, начал Венедикт Венедиктович, – и когда-то казаки и Деникин воевать перестанут. А тут еще чехословаки какие-то надвинулись. Все напасти сразу. И откуда что берется! А через их войну хлеба нет. Мяса давно не видали.
– Папа! У Сенюткиных кота ободрали, суп варили и ели. Говорят, вкусно, – перебил отца Андрей.
Да, до чего дожили! – вздохнув, сказала Липочка.
Мама, а правда, что, когда ты такая, как я была, – сказала Лена, – у вас были собака и кот?
– Да, – оживляясь и краснея пятнами, сказала Липочка. – У моей мамы была собака Дамка, а у брата Феди, твоего дяди, – большой серый кот Маркиз де Карабас. Еще было у нас два снегиря и чижик.
– Как странно, – сказала Маша, – собака… кот… птицы…. Да вы совсем буржуи, мама, были. У моего комиссара, и то нет собаки. Он всё фокса хочет завести. Даже красноармейцам-чекистам наказывал присматривать, не найдут ли кого с фоксом.
– Тебя не возмущает это? – тихо сказала Наташа Липочке.
– Ах, оставь, Наташа! – воскликнула Липочка. – Ну что сделать! Против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь. Что хорошего делает Федя, что не идет служить? Весь исхудал! На босяка похож. Все ломается. Пошел бы – паек получил. Вон, на днях я его товарища Старцева встретила. На автомобиле едет, важный. Красная звезда на рукаве нацеплена, буквы какие-то. А рядом матрос. Запанибрата… Просто. Вот и Федя бы так… С матросом!..
– Боюсь, мой комиссар доберется до дяди Феди, – тихо сказала Маша. – Третьего дня они восемьдесят человек в расход вывели. Я списки переписывала. Спрашивал меня, нет ли у меня родни бывших военных.
Наташа сидела рядом с Ипполитом. Куски клецек, искусно выдуманных Липочкой из старого хлеба и картофельной шелухи, вязли в ее горле. Бледная, худая, с большими глазами, сидела она в простом платье своей работы, как мученица. Старалась не слушать, не вникать в этот новый, страшный, кровавый быт, тесно обступавший ее и давивший жестокой обыденщиной.
– Во времена проклятого царизма, – начал Ипполит, – когда мы боролись за свободу, каждая казнь царских палачей печальным похоронным звоном раздавалась по стране. О ней кричали. Мы собирались по углам и обсуждали меры, как спасти, если можно, и как отомстить, когда уже свершилась казнь. Мы мстили…
– Тише, тише… Ради Бога тише, Ипполит, – воскликнула Липочка. – Не забывай, что рядом жильцы-коммунисты. На Дику косятся, что он не записывается в партию. Подозревают, что Федя бывает. Разве можно – такие речи!..
– Что же? Молчать? – сказал Ипполит.
– Да, Ипполит, молчать, – сказал, хмурясь, Венедикт Венедиктович. – Понимаю, нелепица все это. Но, Ипполит, не нам, старым уже людям, переворачивать новый быт. Молодежь готовит себе будущее. Вспомни, и в наши дни бунтовали студенты да молодые рабочие, а старые чиновники скромно сидели по местам и ждали двадцатого числа да Станислава на шею.
– Нет, Венедикт, мой отец был либералом. Он не плыл по течению. Он всегда возмущался всякой несправедливостью.
– Ну, уж, где уж, что уж, – замахала тонкими руками Липочка. – Он-то ничего не делал. В карты играл да маму замучил. Возмущалась молодежь, а вождями были – жиды.
– Что же, евреи и теперь готовы идти. Канегиссер убил-таки Урицкого… и сейчас у нас…
– Оставь, пожалуйста, – сказала, краснея, Наташа, – евреи теперь наверху, и им ничего больше не надо. Но молодежь… Она гораздо выше, чем в ваши дни. Гораздо, гораздо, гораздо выше! Мои Светик, Игорь и Олег, твой, Липочка, Венедикт – пошли искупать вину отцов, и я верю, они победят.
– Добровольцам не удалось взять Екатеринодара, и Корнилов убит, – сказал Венедикт Венедиктович. – Пустая затея! Слабые дети идут против сильных разбойников.
– И победят, в конечном счете – дети! – воскликнула Наташа и встала из-за стола.
– Ох, Наташа, Наташа, не сносить тебе головушки, – сказала Липочка. – Бурлит в тебе казацкая кровь!
Поднимались с мест. Двигали стульями.
Я возьму за три с полтиной
Женщину с огнем, – прыгая через стулья, пел Андрей.
Маша вышла из комнаты. Она сейчас же вернулась в большой нарядной шляпке с цветами и, натягивая на красивые тонкие руки перчатки цвета creme (Кремовый (фр.)), сказала:
– Я пойду, мам. Мой комиссар приглашал меня сегодня в танцульку, обещал шоколадных конфет принести.
– А я с Андреем, – сказала Лена, – в кинематограф идем на Арбатскую площадь. Ужасно интересная фильма идет – "Пара гнедых". И в первой картине похороны. Покойница лежит. Лидия Рындина играет. Ужасно драматично.
– Вот они – дети! – сказала Липочка, когда дети ушли. – Не спросили отца с матерью, пришли, поели и ушли. Где они, с кем они – разве мы знаем?
– Новое поколение растет, – сказал Венедикт Венедиктович. – Грациозно это выходит! Сын Венедикт у Деникина, его брат Федор в курсантах, Маша у комиссара чрезвычайки, и кто он, какие у нее с ним отношения, не изволит нам сказывать. Лена путается с гимназистами, а сын Андрей картошку по огородам ворует. Вот нелепица-то!
– Советский строй, – сказал Ипполит и тяжело опустился на стул.
– Наше дело было только родить да вскормить их, – сказала Липочка, прислоняясь спиной к двери, – а там… Они сами… Помнишь, Ипполит, наше время… Помнишь – Пасху, яйца красили, катали яйца, розговены… Четверговую соль, заутреню в гимназии. Пушки палили, и звенели в окнах стекла. А летом – дача, туманные споры о прочтенном. Лиза с ее философией и устремлением в народ. Где все это? Мы брыкались. Проклинали экзамены, учителей, стремились сбросить путы… А видно… Ипполит, путы-то были нужны… Видно, цепи-то целовать было нужно и милую мамочку обожать…
Липочка разрыдалась.
XIV
Был душный июльский вечер. С той же повышенной скоростью бился пульс Москвы. По улицам сновали народные толпы, серые, почти все в защитном, многие, несмотря на жару, в шинелях. Проезжали редкие извозчики. Гудели автомобили советского начальства. Толпа горготала и клокотала, как вода в котле. У Реввоенсовета стоял серый броневик. Часовые матросы и красноармейцы хмурой цепью окружали здание. Внутри кипела жизнь. Взад и вперед по коридорам, вверх и вниз по лестницам сновали солдаты, матросы, китайцы и советские барышни. По всем комнатам громадной гостиницы тревожной трелью проносился стук пишущих машинок, и непонятно было, что могли они выстукивать днями и ночами.
Надвигались густые, знойные сумерки. В пыльных столбах утопала Москва, бурлящая людскими толпами, встревоженная, словно ожидающая чего-то. По всем этажам гостиницы вспыхнули огни лампочек. По лестницам, не переставая, двигались люди.
В просторном кабинете за письменным столом, низко нагнув большую голову с курчавыми, темными, впадающими в золото волосами, с пенсне на носу, с рыжеватыми усами и маленькой бородкой, сидел еврей в военном френче и длинных, небрежно спускающихся на ботинки штанах защитного цвета. Он просматривал бумаги. Не поднимая от них глаз, он протянул руку к лампе и повернул выключатель. Приятный зеленоватый свет разлился по кабинету. Осветились листы, печатанные на машинке.
В дверь постучали.
– Ну?! – сказал, поднимая голову, еврей, и в снопе свита бледное его лицо с блестящими глазами показалось страшным.
Стройный, затянутый во френч юноша в ремнях, без оружия появился в дверях.
– Товарищ Вацетис! – сказал он. – По срочному делу.
– Зовите… Да… зовите же, когда я вам говорю… – нетерпеливо сказал сидевший.
Мерно ступая тяжелыми, добротными сапогами и мягко позванивая шпорами, в кабинет вошел человек выше среднего роста, крепкий, молодцеватый, с круглым бритым, ничего не выражающим лицом. Он плотно притворил двери и молча вытянулся.
– Ну? – сказал еврей.
Пенсне блеснуло стеклами в лучах лампы. Казалось, что за столом сидит человек с черепом вместо головы и с громадными, огнем пылающими глазными впадинами.
– Отряд Попова сосредотачивается в Трехсвятительском переулке.
– Большой? Все три рода оружия?
– Да… Все три рода войск, товарищ комиссар. Он в полной готовности. Мне донесли, что при нем все лидеры левых социалистов-революционеров. Там видели Камкова, потом приезжий из Петрограда, некий Кусков, очень подозрительная личность.
– Много войска?
– Нню… – протянул Вацетис. – Не так уже, чтобы много… Пехоты так, может быть, тысячи две наберется, восемь орудий…
– Вос-семь ор-руд-дий… Ш-ша! – вставая, сказал еврей. – Вос-семь ор-рудий… Это, товарищ, очень опасно?
– Нню… Справляться можно. Организации у них никакой. Свернули людям головы. Ну, еще 60 пулеметов.
– Шье-сть-дьесят пулеметов, – в волнении, вдаваясь в жаргон, сказал комиссар и подошел к окну. – А не сказать Владимиру Ильичу, чтобы чемоданы укладывать?
– Не извольте беспокоиться. Справимся… Тут только одно обстоятельство. Вы изволите знать, что члены центрального комитета партии социалистов-революционеров имеют свободные пропуски в Кремль и, в частности, к товарищу Ленину. Так я боюсь, товарищ, какого-нибудь вероломства. Они уже арестовали товарища Дзержинского.
– Арестовали товарища Дзержинского! Ну что вы говорите? Это же ужасно!..
– Не беспокойтесь, товарищ. Они не большевики.
– Что вы хотите этим сказать?
– А то, что они прикончить его не посмеют, и мы его освободим.
– Но вы так бодро смотрите на все, товарищ Вацетис, что мне приятно на вас смотреть.
– Ведь это, товарищ комиссар, социалисты. То есть та сволочь…
– Ну, вы, пожалуйста, товарищ Вацетис. Я знаю, вы человек вне политических партий, но только… Вы сделаете все?..
– Все, как нужно. Я только прошу вас отдать распоряжение, чтобы теперь в Кремль никого не пускали.
– Ну, разумеется… Разумеется… А вы думаете… Мне… Безопасно?
– Совершенно, товарищ комиссар, доверьтесь мне в полной мере. Мы специалисты этого дела, сделаем все чисто.
– Комиссар Петерсон с вами?
– Да, он ожидает в автомобиле.
– Это хорошо… Я бы сказал вам по-русскому: с Богом! Если бы мы не отменили Бога. Но говорю вам: во имя спасения революции – сделайте…
– Сделаем, товарищ. Могу идти?
– Да, пожалуйста…
У подъезда Вацетиса ожидал сильный русско-балтийский автомобиль. На заднем сиденье, прислонясь к по душкам, сидел человек в просторной солдатской шинели и мягкой фуражке.
– Товарищ, на Ходынское поле в лагерь! – сказал Вацетис, прикасаясь рукой к плечу шофера.
– Понимаю.
Шофер надавил ногой на рычаг передачи и наложил руку на руль. Машина дрогнула и покатилась по затихавшей на ночь Москве.
XV
В узком переулке беспорядочно толпились солдаты. В боковых улицах стояли запряженные орудия. Ездовые слезли и лежали на камнях мостовой у ног лошадей. У подъезда дома с темными, наглухо закрытыми дверьми толкотня была сильнее. В подъезде кто-то стоял на столе и кричал в толпу короткими отрывистыми словами.
– Чего шумит, товарищ, не слыхать? – спросил, зевая, артиллерийский солдат пехотинцев.
– А кто его знат, что. Чехословаки, мол, на Волгу наступают и чтобы, значит, сковырнуть теперь Ленина.
– Та-ак…
– А на место его кто? – Не сказывает.
– Уже не Керенского ли?
– И все-то брешут, как им не надоест.
– Что же, товарищ, при Ленине не сладко. Хлеба по фунту – и то не сполна давали.
– За царя, что ли?
– Слыхать, царя убили. Я телеграмму читал.
– Царство небесное ему. Приял, значит, мученическую кончину. А кто убил-то?
– Да жиды же!
– Вот те и слобода…
– Погодь, что говорит? Помолчите маленько. Про крестьян будто?
С крыльца в сумраке теплой ночи неслось:
– Вы думаете, товарищи, что вами правят представители крестьян и рабочих? Напрасно, товарищи, это не представители рабочих. Это узкие социалисты. Они обижают крестьян. Они считают, что все крестьянство – это мелкая буржуазия, и натравливают рабочих на крестьян, и хотят отнять у крестьян хлеб, и не дают крестьянам денег на сельскохозяйственные коммуны. Идет поход города против деревни, большевики хотят отнять у крестьян землю и отдать ее помещикам. Они немецкие наймиты и действуют по указке императора Вильгельма. Вся политика большевиков сводится к тому, чтобы разжигать классовую борьбу…
Ипполит шатался в этой толпе, отрывками слушал речи ораторов, присматривался к сонному, вялому солдатскому стаду и испытывал снова то чувство, что испытывал уже раз, когда шел убивать губернатора. Как тогда он всем подсознанием своим чувствовал, что никогда не убьет губернатора, не решится, так и теперь подсознание говорило ему, что эти люди не будут воевать. Они не пойдут на Кремль, не поставят пушки в упор против дворца, где живет Ленин, и не вырвут у него власти. И как тогда, много лет тому назад, когда он был студентом, те, кто распоряжались убийством губернатора, были далеко. Бледный сидел в Петербурге. Здесь всем распоряжался Попов, речи говорили Камков и еще какие-то молодые, никому не известные люди. Их никто не слушал. Не было плана действия. Все ждали, что кто-то еще присоединится, кто-то поможет. Все сделается само собою. Были вечные русские авось, небось и как-нибудь.
Ипполит продумывал прошлое. Типичная работа социалистов-революционеров. Они верили в правоту идеи и думали, что она сама захватит массы. Земной рай сам собой установится на земле. Все ждали, а надо было действовать. Так было всегда. Они действовали лишь тогда, когда ими руководили евреи, а теперь евреи были с большевиками.
Темной тенью в стареньком пиджаке шатался Ипполит от одной группы к другой. Никто не спрашивал, кто он, никто не удивлялся присутствию штатского на военной операции. Никто не командовал, не распоряжался. Попов был в доме. Показывали три окна, где светились огни. Говорили: "Там Попов", "Туда прошел Попов". Кто такой был Попов, чем он был известен, чем замечателен, никто не знал. Даже фамилия его была – каких тысячи в России.
Бодрее и воинственнее других была группа черноморских матросов. В черных бушлатах, они выделялись среди солдат. Держались отдельно. Сурово молчали.
Душная ночь стояла над Москвой. Пахло землей, мокрыми камнями, выгребными ямами и человеческим стадом. Казались на небе далекими звезды. Точно приподнялось над городом небо и удалилось от людских темных дел.
Среди солдат шатались женщины и девушки с большими корзинами. Они раздавали бутылки с водкой, баранки, консервы, булки. Слышался возле них веселый животный смех, шутки и брань.
У батареи со снятыми с передков орудиями молодой, высокий офицер, в пенсне, бледный, сутуловатый, с длинными волосами, не похожий на офицера, в легкой шинели без погон, с белой повязкой на рукаве, с небрежно одетой амуницией обсуждал с фельдфебелем, возможно ли обстреливать Кремль.
Ипполит остановился. Прислушался. – Я полагаю, господин поручик, – напирая на "господин поручик", говорил старый усатый фельдфебель, – что с этой площади возможно дать подъем траектории, так что через дома перенесет. Она, наша траектория, крутая. По плану вычислить в момент можно. Ежели туда наблюдателя послать… Телефоном связаться… И совсем хорошо будет.
Ипполит ждал, что сейчас фельдфебель крикнет, назовет кого-нибудь по фамилии, сядут несколько человек на лошадей и поскачут с катушками телефона за спиной проводить связь с наблюдателем. Так ему, штатскому, казалось. Но им, военным, было так странно готовиться обстреливать Кремль, что "господин поручик" сказал вяло:
– Да… Конечно, наблюдателя. Как полагаете?.. На высоких разрывах, чтобы не повредить церквей, исторических зданий?.. А? Как вы думаете, Седов? Больше моральное впечатление. А? Правда? Да…
– Как прикажете, господин поручик… Известия в отряде были хорошие. Из центра города приезжали автомобили с вооруженными матросами и красноармейцами. С них сгружали наскоро одетых людей и уводили в дом, где был Попов.
– Дзержинского провели, – говорили среди солдат.
– Товарища Лациса… – Смидовича…
– Это кто – Смидович?
– Председатель Московского совета.
– Слыхали, комиссар почт и телеграфов Прошьян на нашу сторону перешел. "Всем, всем, всем" послана телеграмма не считаться с распоряжениями советской власти, а считаться с распоряжениями правящей ныне партии левых эсеров.
– Ловко пущено… А кто же правит-то?
И не было никого. Ничье имя не было названо. Ипполит понимал: Наполеона не было…
Он шел по улице. Сзади оставался дремотный поповский отряд с урчащими автомобилями и тремя освещенными окнами штаба. Впереди расстилалась московская улица. "Чичкин… торговля маслами", «Булочная», "Портерная" – все пустое, с заставленными досками окнами, дома со спущенными на окнах занавесами. Красный огонек светится в углу окна. Должно быть, лампадку засветили. Может быть, молятся. Обыватель притаился и ждет, что будет. Его никто не спрашивал, что он хочет. Ему объявили великую бескровную революцию, и он ходил с красным бантом и ликовал: "Наконец-то!.." Ему объявили о власти большевиков, и он приял ее. Жизнь кругом ломалась, и рассыпались семьи. Племянники Светик, Игорь и Олег ушли. Лизу увезли на юг, и распалась семья Феди. Племянник Венедикт ушел, и еще держится семья сестры Липочки. Держится ли? Сына Тома замучили и расстреляли. За что?..
Жена Азалия в Петербурге на попечении партии. Курит надушенные папиросы, целыми днями спорит о теософии и социализме, отыскивает каких-то потусторонних «Лапана» и «Пампана», возится с поэтами и философами. Ложится в четыре часа утра и встает в три часа дня… Он в Москве ходит, говорит, слушает… И так всю жизнь! Ему скоро пятьдесят лет. Седина забралась в черные волосы. Большая лысина светится на затылке. Сгорбился. У него большой стаж – он был в ссылке, пострадал за правду. Что делал он, однако, всю жизнь? Одни обучали солдат, воевали, умирали, страдали по лазаретам. Другие писали романы и повести, будили мысль, вызывали слезы, учили детей… Третьи строили железные дороги, годами жили в Маньчжурии и в Заамурской тайге, вставали до света и шли с рабочими прокладывать железный путь. Строили дома… Судили, наказывали… Кипели в людском муравейнике, скрашивали свою жизнь. Играли на театре, пели… Считали деньги, охотились, пахали землю, сеяли хлеб, разводили скот и лошадей. Все что-то делали… А что делал он и вознесенные недавно, как народные герои партийные товарищи – Мария Александровна Спиридонова, «бабушка» Брешко-Брешковская, Керенский, Чернов, Ленин, Троцкий, Зиновьев?.. Что делал он сам?
Как предстанет он перед народом и что ответит ему?
Как предстанет он перед Богом?
Ипполит остановился. Дальше нельзя было идти. Камни мостовой были выворочены и вместе с землей и красноватым песком образовывали валик за канавой. Можно было подумать, что тут прокладывали трубы. Это был окоп. Красноармеец стоял у фонаря за канавой и курил папиросу.
Бледнело небо, розовел восток. Прохладные туманы спускались на землю. В пустынной красоте раскрывались перспективы утренних улиц Москвы. Дома казались блеклыми, вывески мертвыми. Нигде ни души. За тишиной уснувшего города чуть слышался далекий, невнятный шум. Точно пулеметы стреляли или трещали повозки обозов. – Слышь, товарищ, – сказал красноармеец, поворачивая серое, голодное лицо к Ипполиту, – должно, они наступают.
"И уж, конечно, не перед Богом, – ответил на свою мысль Ипполит. – Бога-то ведь нет… Это кто сказал? – точно, кто спросил внутри него. – Это я сказал?.. А как же тогда «Лапан», а как же теургические устремления, "мистерии преображения мига" и вся философия жизненных ценностей Азалии и поэта Круга?"
Сбоку, за домами, грозно, так что Ипполит и красноармеец вздрогнули, ударила пушка. Снаряд долго гудел, Удаляясь. Из небесной выси, где творилось чудо нарождения света, и клубились золотые туманы, донесся полный, густой звук разрыва – "памм"…
– Должно, над Кремлем, – сказал часовой, бросая недокуренную папироску. – А там – святые угодники! Грехи!
И, сняв фуражку, перекрестился.
"Нет, ничего не выйдет! – подумал Ипполит. – Все понапрасну…"
Сразу отчетливо понял, что надо бежать, и бежать как можно быстрее. Но бежать не мог. Его тянуло к отряду Попова, к людям, и он снова вошел в солдатскую толпу.
