Текст книги "Каждое мгновение!"

Автор книги: Павел Халов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Нельзя, Митюша. Им здесь хана. И мы не вдруг выберемся. И «фантомас» в поселке позарез нужен. А как половину отмотаем – считай, дома, кто-нибудь выручит. Там и вояки недалеко.

– Ха, недалеко! Столько же, сколько отсюда до дома – до вояк там.

– Не, Митюша… Сейчас радио существует – вызовут…

Митюша нервничал, но пытался скрыть свое состояние. А Степка, наоборот, говорил все мягче и мягче, точно уговаривал старшего брата.

– Погоняй, Митюша. Не сдохнем – в крайнем случае бензин есть. Паяльная лампа, консервы, пока еще на сутки-двое хватит. Да и у доцента в рюкзаке килограммчиков пять икры – прикинул на руку. А то и более. Съедим. Погоняй…

И он обернулся к Коршаку:

– Ты уж прости, кореш. Мы тебя втянули, а для нас выходит к лучшему – я б один столько не прошел.

Митюша закрыл жалюзи, чтобы вентилятор не втянул сквозь соты радиатора воду и не залил свечи и провода. И двинул машину тихо-тихо, постепенно отворачивая в сторону моря – так вода легче обтекала машину с правого борта.

Время от времени Коршаку начинало казаться, что они заблудились в реке, что никогда она не кончится, и что вот-вот грузовик уйдет в глубину с кабиной, со всеми, кто есть сейчас в нем. То виделось, что машина лезет вверх. Но все было правильно. И это ощущение слепого полета возникало оттого, что снег мело теперь прямо в лоб, стеклоочистители едва успевали сваливать его ползущие под собственной тяжестью и под все усиливающимся «гиляком» пласты. А глубина реки оставалась ровной – до подножки. Было слышно, как хлещет она внизу под днищем, бьется о раму автомобиля и его колеса. Может быть, Коршак и пожалел бы, что поехал вместе с ними, но было до того жутко, что даже таких мыслей не оставалось – сознание только регистрировало сам процесс движения, гул двигателя да плеск воды. Раз-другой наехали на валун, хорошо, что правой стороной, если бы левой – течение залило бы при крене двигатель – боковины капота были сняты для охлаждения. Потом попался валун меж колес, проскрежетал под передним мостом, уходя к корме, грохнул под одним дифером, под другим, и – стихло. Митюша выругался.

Потом пошло легче, и еще несколько минут, чуть увеличив скорость, ЗИЛ катился по совершенному мелководью.

– Теперь бери вправо, вправо – здесь вешки есть, Прошлый раз ставили! Помнишь?

– Помню, Степка. Вон они, должно быть. Видишь? Кажется, они…

– Они. Молоток, Митюша! Еще раз и ты меня, считай, уговорил – учиться пойду, чтоб как ты… баранку крутить.

– Пошел ты, парень!

С ветром снег уже не так охотно таял, а когда приходила очередь идти вперед Коршаку, он видел, что грузовик движется весь облепленный снегом, словно странный снежный стог. Менялись каждые десять – пятнадцать минут, и по подсчетам, которые Коршак пытался вести своим отупевшим, угасающим сознанием, прошли они всего километров около двадцати.

В какой-то момент ходьбы обнаружили рядом с собой незнакомую фигуру. Женщина. Высокая, худая, в болоньевой куртке с капюшоном. «Идите отдыхать» – знакомый голос. Подумалось невероятное – Катюха. Догнала, пожалела всех троих. Но женщина скрипуче произнесла, сцепив зубы:

– Идите отдыхать. Моя очередь.

В машине, куда его Степан уже втащил за руки, спросил, отдышавшись:

– Кто это, Степан?

– Олечка. Не видишь? Олечка! А она баба ничего. Зла только – как овчарка.

Упав лицом на свои собственные руки, уже не скрывая смертельной усталости, Коршак не то задремал, не то забылся. А когда снова голова прояснилась, он увидел впереди освещенную светом фар – Митюша включил теперь фары – узкоплечую фигуру Олечки.

– Надо заставить доцента, пусть он пошагает… – глухо сказал он.

– Паш-шел он! – Степан выматерился. – Я лазил в кузов, пока ты шкандыбал. «Вы самонадеянно взяли на себя ответственность за человеческие жизни. Я в этом участвовать не намерен…» Сука он!

Наверное, в кузове произошло нечто большее. Потому что Степан говорил с каким-то нелепым сейчас удовлетворением.

– Пацаны – те рвутся в бой. Я цыкнул на них. Не хватало еще… С их соплями и в их одеже!

Может быть, машинально – привык к размеренности движения – Митюша, прикуривая очередную папиросу, отпустил руль. И замер – не донеся зажженной спички до папиросы – руль стоял, не шевелясь почти, и только подрагивал. Он погасил спичку, осторожно опустил ладони на баранку, подержал их так, снова отнял и вдруг громко засмеялся.

– Все, Степа, все, Бронников! Колея. Ложись спать, ребята. Колея! Бабу гоните в машину – колея, говорю! – теперь он сам пойдет, хоть ослепни напрочь, сам. Понятно? Ему не вывернуть из колеи. Сам… Миленький ты мой, «фантомасик». Сам, голуба… Давай, давай! Только грунт не рви! Иди, голуба, топай! Сам… Видишь, Степка?

Что было дальше – Коршак не помнил. Он открыл глаза, когда «фантомас» миновал маяк. Хотя ветер дул с прежней силой, снегопад ослаб и проклюнулись огни. Их было две группы. Одна слева и внизу – тесная, яркая, словно малая медведица. Это светил «Ворошиловск». Вторая же – редкие переплетающиеся цепочки – и выше над всем красные дежурные огни метеостанции.

Машину вел Степан. Митюша спал, навалясь на Коршака.

Капитан Стоппен

Когда «Захар Бронников» выкарабкался на середину бухты и на «Ворошиловске» уже прорезались иллюминаторы и надпись на его высокой черной корме, с аэродрома поднялся самолет. С палубы «Бронникова» увидеть его было невозможно, но слышно было хорошо. Самолет уронил звук двигателя по ту сторону горного хребта, что была обращена к морю, и в чаше бухты, над медленно и тяжело перекатывающейся уже густой и бесцветной от холода водой, звук этот, горячий, старательный, прощальный, обитал еще долго, точно ища пристанища, а потом он погас.

Поежилась Олечка, так и не обернувшись на звук – улетели доцент и студенты. Об этих десяти их днях в бараке Сомовского завода можно было написать целую книгу. Так думал Коршак, пока был слышен самолет. О чем бы эта книга могла быть – о разочаровании и горечи? О том, что один глупый и недобрый человек может погубить столько человеческой радости, столько прошлого труда, что был вложен людьми в ребят, и породить в каждом из них брезгливое отношение к самому себе, и боязнь всех, кто был свидетелем их слабости. Книгу о том, что трудное у них теперь не позади, а только еще предстоит. Предстоящая им нравственная работа казалась Коршаку похожей на то, как защищается океан, легкое и мусорное выбрасывая на берег. Что-то сядет на дно, а что-то распадется на элементы, которые станут частью его существа.

И почему-то Олечка (теперь не хотелось ее даже мысленно назвать так, нет, не Олечка – Ольга), казалось Коршаку, вынесет все из себя как река, вынесет и очистится. А может быть, все у нее и доцента произойдет проще – они встретятся в институте, в чистом, знакомом, хорошо налаженном мире, и привычная расстановка сил, связей, взаимозависимость восстановит все. Студенты – временные участники этого процесса – уйдут в конце концов, только надо подождать четыре года, а доцент останется. И останется завкафедрой общественных наук Ольга Георгиевна Бирман.

Коршаку представилось, как встретятся однажды лицом к лицу Ольга и Салин. Настороженность и готовность защититься в холеном (там, дома, оно скоро вернет себе холеность) и уже отечном лице Салина, и холодная, отторгающая, равнодушно презрительная брезгливость – вот так же поежится она, стискивая воротничок блузки худой узловатой рукой – в Ольге Георгиевне. Но в книге, представшей его воображению, он не видел ни Бронниковых, обоих – Степана и Митюшу, ни Катюху, ни деда Кирилла. В книгу эту как-то не входили ни Дмитриев, ни Феликс, ни здешний капитан флота – он стоял сейчас рядом с Ольгой на крыле мостика в одном водолазном толстом свитере и в огромной с тусклыми позументами фуражке.

Не видел Коршак их в той книге. А значит, нет в ней и настоящего. Настолько все поучительно, определенно, все найдено. Он вдруг подумал, что подходит к чему-то главному. Конечно же, нельзя доверять такому, как Салин, людей, еще не знающих своих слабостей и силы. Сведи их в ином месте, но в подобном сочетании у операционного стола, в полете, в море, наконец, – все повторится.

– Приготовиться к выгрузке! Эй, на корме! Пойдете на грузовой сетке вместе с грузом! Боцман! Концы взять правым бортом! Отыгрываться на волне!

Голос у «Захара Бронникова» оказался несоразмеримо громким и хриплым. Динамики пророкотали команды, в которых слова набегали друг на друга, и по всей бухте прокатилось эхо.

– Капитан просит вас к себе, – обратился к Коршаку высокий степенный моряк со штурманскими нашивками на рукавах шинели. После столь долгого пребывания среди людей, не носящих никаких знаков различия, если не считать форменных фуражек летчиков да фуражки капитана флота, Коршак с дрогнувшим сердцем разглядывал стоящего перед ним узколицего человека – его белоснежное кашне, краешек белоснежного же воротника рубашки, пуговицы на шинели, позументы на рукавах, и действительно морскую, а не бутафорскую фуражку, надетую легко и строго – безо всякого берегового шика, и серые спокойные глаза под самым ее матовым тяжелым козырьком.

– Капитан просит вас к себе, – повторил он. И добавил: – Капитан в ходовой рубке…

Моряк повернулся и пошел чуть впереди, словно бы показывая дорогу и в то же время не позволяя гостю думать, что его считают здесь новичком.

– Отходим тотчас, – глухо проговорил моряк. – Вас ждали. Как выдержали циклончик?

– Это был циклон?

– Преизрядный. Три вахты главной машиной подрабатывали. И две смычки – цепи в воду…

– Значит, вы нас собою прикрыли – на побережье не так страшно было, – сказал Коршак.

А между тем выгрузка с «Захара Бронникова» закончилась. Отдельным ходом стрелы взяли с «Захара» аккуратный, чистый, как изготовленный в сувенирном варианте бочоночек с надписью суриком на желтом боку: «Захар Бронников» – л/т. ходу «Ворошиловск». С окончанием навигации».

А сам «Захар Бронников», вздернув закопченные флажки, означавшие «Счастливого плавания», малым ходом откатился от высокого борта «Ворошиловска» и, застопорив машину, замер на чистой воде в нескольких кабельтовых. И ответные сигналы выбросил к своим коротеньким, но далеким стеньгам «Ворошиловск».

Тем временем Коршак и сопровождающий его штурман двигались по освещенным мягким светом плафонов коридорам и проходам ледокола, и их отражения скользили в темном пластике переборок. До чего же все это было нереально – дорогая мебель, шорох паласа, пластик, плафоны, двери с эмалевыми табличками – «2-й механик», «Главный электрик».

И когда все же поднялись в рубку, сквозь ее неестественно щедрое остекление, еще не увидя никого, в том числе и капитана, Коршак увидел крошечного «Захара Бронникова» в огромной бухте и ощутил неожиданно острый, до головокружения и тошноты, приступ невосполнимой утраты. И это уходило в прошлое. Он и прежде не понимал, как может человеческая душа, человеческое сознание мгновенно и без остатка охватить все: начни вспоминать – не вспомнишь, забудешь что-то даже очень важное, а теперь ему совершенно зримо предстали Степаненков и Арнольд – бортмеханик АН-2 и Бронниковы, и Катюха, и их «фантомас». И все пройденное им побережье до Сомовского, и даже смутно представилось побережье дальше, за Сомовским, где он никогда не бывал, но и там тоже рвутся сквозь камень хребтов и скал прозрачные реки, и каждый камешек виден в воде, и каждая хвоинка в величественном, ожидании грядущего времени четко отмечена на фоне белесого неба…

Коршака ждала депеша.

Капитан траулера «Кухтуй» через полуостровное управление тралового флота просил капитана ледокольного теплохода «Ворошиловск» Стоппена Дмитрия Николаевича «взять на борт в Усть-Очёнской губе рулевого матроса Коршака. И одновременно просит передать товарищу Коршаку следующее двтч расстояние вздор».

Пока Коршак читал депешу, низенький, но кряжистый капитан внимательно рассматривал его склоненное к бланку радиограммы лицо. Потом он сказал:

– «Кухтуй» зайти сюда не может. Лед. Вам пришлось бы долго ждать. До будущей навигации. Устраивайтесь, голубчик. Стивидор вам покажет каюту. Не сочтите за труд, штурман.

Последнее относилось к моряку, который привел Коршака в рубку.

И капитан тотчас повернулся к людям, деловито и бесшумно работающим с многочисленными приборами в этом похожем на диспетчерскую атомной электростанции помещении.

– Снимаемся. – Капитан сказал это негромко, но Коршак подивился мощности и низкой густоте капитанского голоса и какой-то удивительной размеренности его.

Потом, когда он тел внизу по многочисленным и одинаково респектабельным коридорам ледокола (как коридоры гостиницы «Россия», где в первые же мгновения пребывания начинаешь понимать, что ты не нечто неповторимое, исключительное на свете со своим именем, со своим голосом, со своей болью, а один из нескольких тысяч жильцов, и один из сотен тысяч тех, кто мечтает стать жильцом, и собственное лицо в зеркалах покажется фирменной принадлежностью гостиницы), в помещениях жилой палубы зарокотал отработанный на подаче команд и распоряжений голос кого-то из тех, кто остался в рубке.

«Капитан проговорил – снимаемся», – вспомнил Коршак и подумал: «Колесников произносил: «Экипаж, взлетаю» – и брался за рожки штурвала и словно бы подавался телом навстречу скорости. Степаненков – тот просто кивал головой, когда второй пилот заканчивал читать расписание того, что каждый должен сделать, включить или проверить перед взлетом, и молча взлетал, Феликс руку свою не клал, а словно бы возлагал на рожок машинного телеграфа и, помедлив мгновение, глуховато говорил: «Ну что же? Поехали…»

У «Ворошиловска» отделить стояние на якоре от начала движения было невозможно. Коршак думал, что ледокол снялся и его тяжелый нос пошел влево, все больше уваливая от линии побережья, от горного хребта, не такого уж и высокого, если смотреть с середины бухты, а «Ворошиловск» все еще выбирал якорь, работая своим бесшумным шпилем. А в коридоре навстречу стали попадаться деловито спешащие наверх к съемке с якоря люди.

– Вы будете жить здесь. В кубрике с рулевым. Он бывший студент мединститута.

– Рулевой – из медицинского института?

Владимир Итальяныч оглянулся на Коршака.

– Между прочим, вы тоже рулевой не из мореходки. Володя – док, с нами весь этот полярный рейс. Смею вас уверить, из него может выйти Гулливер. Хотя Гулливер скорее по вашей части…

Хорошо, что Владимир Итальяныч шел впереди, показывая дорогу, и не мог видеть, как густая краска заливала смуглое тяжелое лицо Коршака. Действительно, еще «вторым механиком» Степку Бронникова и Митюшу обмануть было можно. Да и то, в конечном итоге, не слишком, а здешних, да еще «рулевым» в таком, как у Коршака, возрасте, не обманешь.

И он действительно не мог обмануть ни капитана, ни его штурманов, ни стармеха – рыжего, с медлительными в обрамлении рыжих же пушистых ресниц глазами, отчего казалось, что стармех все время щурится и не доверяет собеседнику. Он был холен, сдержан, словно посол какой-то неизвестной, но значительной державы. И только руки как будто достались стармеху от другого человека: широкие, толстые, массивные кисти с короткими сильными пальцами почти без ногтей. То ли кожа рук была такая, то ли он остудил их в юности, то ли много работал с железом, соляркой и маслами, но даже отмытые, они казались испачканными мазутом, и он прятал их или в карманы френча (когда был одет по форме «раз») или за спину (повседневного, на людях). И от этого поза его еще более выдавала то, что он сознает значимость и почетность порученного ему дела.

Получив такую радиограмму, капитан, естественно, стал искать рулевого в Усть-Очёне через порт. И ему ответили, что во всем поселке нет ни единого залетного рулевого, а есть только – по слухам – второй механик, якобы, с траулера «Кухтуй», и далее следовало краткое изложение путешествия братьев Бронниковых и Коршака на Сомовский. Капитан решил, что так как капитан траулера не мог перепутать или запамятовать должность члена своего экипажа, перепутал портофлот.

– Вот видите, как падает квалификация, – с эпическим вздохом сказал капитан стармеху. – Скоро, как на материке, будет – запросишь штормовую обстановку, а тебе дадут уровень в реке Чердымовке на 1908 год…

Стармех, не поворачивая лица, скосил свои подозревающие прищуренные глаза в бланк радиограммы, подрагивающий в руке капитана.

– Что же, вы будете знать уровень Чердымовки в год своего рождения. А по поводу квалификации радистов есть некоторые соображения. Вы позволите?

Стармех своей могучей рукой деликатно потянул к себе из маленьких веснушчатых ручек капитана бланк с текстом.

– Ну и… – басом протянул капитан. Делать им обоим в сущности нечего. Уходить вниз оба не решались. Потянуло из Гнилого угла. Караван еще не собрался, впереди оставалось несколько суток великой маяты на якоре. Стармех предложил игру – капитан ее спокойно принял.

– Начнем с того, что в Усть-Очёне искомое знают вторым механиком…

– Согласен.

– Представьте себе, что на «Ворошиловске» исчез второй механик. Сугубо из любви к ближнему мы с вами и все прочие, включая вашего замполита, начнем искать его и, вероятно, отыщем. Деться здесь некуда. Ни питейных заведений, ни женского персонала для свободной охоты. Если он не на дне – мы его найдем. Но это к слову. Вводная – исчез Черепанов, второй механик ледокольного теплохода «Ворошиловск». Наш третий механик засиделся в девках и тоскует об ответственности второго. И я, естественно, прошу его временно занять вакансию второго. И он справится в лучшем виде, тем более, что в охотку… Происходит крохотная, всего на одну ступеньку, подвижка машинной команды. И все. Машина крутится. Все довольны. Согласны, капитан?

– Согласен, – баском подтвердил капитан.

– Рулевой – иное дело, любого другого матроса надо учить стоять на руле. Запасных рулевых на судах не держат. Но чей-то рулевой оказывается далеко впереди судна в обусловленной точке рандеву. Следовательно, рулевой искомый не пропал, не сбежал, а отпущен. И отпущен не вчера, иначе бы он не смог попасть сюда. Значит, он отпущен давно. Я вас не утомил?

– Помилуйте! Как можно!

– Рулевой отпущен давно. Траулер ловит рыбку. Вакансия замещена – иначе и быть не может. Я просто не представляю себе, чтобы штурман или боцман стоял вахту рулевого в течение многих дней. Нашего третьего штурмана, например, не обяжешь.

– Это вы совершенно верно отметили, – согласился капитан весело, поглядев в угол рубки, где вахтенный помощник и матрос вели негромкую беседу с начальником радиостанции: по напряженной спине и багровой шее помощника было видно, как он старается услышать стармеха. – И вывод? Вывод прост. Это не механик, тем более не второй, и это не рулевой.

– Кто же это – черт полосатый?

– Это друг. Друг и все. Но, впрочем, не все! Моя мысль парит дальше: кто согласится провести отпуск в здешних местах? Если не отпуск, значит, этот мистер Икс пенсионер. А какой пенсионер отважится залезать туда, куда ворон костей не заносит? Со стороны моря. Море мы прикрыли – никто в бухту при нас не входил, никто никого не высаживал и никто ничего не выносил. И опять настойчиво просится вывод – для такого путешествия – ведь поблизости нет населенных пунктов на значительном пространстве – нужен крепкий человек свободной профессии. От тридцати до сорока с небольшим лет, физически адекватный. Второе, кроме дружбы с капитаном траулера, этот Икс должен иметь и профессиональный интерес. Интерес к морю в зрелом мужском возрасте просто так не является. Должна быть затравка из биографии. Обратите внимание на этот афоризм: «расстояние – вздор».

Далее: будь мистер Икс человеком известным, например, столичным, капитан траулера не стал бы называть его «рулевой», он откровенно бы признался, кого должен взять на борт. Следовательно, Икс – товарищ из наших краев или не из столь отдаленных. Вот и все.

Капитан некоторое время разглядывал свои руки, не видя протянутого стармехом бланка, потом принял бланк радиограммы, бережно, чуть ли не с благоговением сложил его вдвое, медленно спрятал его во внутренний карман и только тут поднял глаза на стармеха.

– Я прожил шестьдесят девять лет. Пятьдесят два года хожу по палубам. Вы меня потрясли… Вы потрясли меня, старика!..

Он достал носовой платок и высморкался, и все это так печально, с таким сокрушенным выражением на лице, что стармех теперь уже повернулся к капитану всем своим тренированным, хорошо ухоженным корпусом. Взгляд его стал еще более подозрительным. Они были одинакового роста – низенькие и крепенькие, но стармех умел даже на людей значительно выше себя ростом как бы сверху смотреть. А должность его, почти равнозначная с капитанской, позволяла ему и с капитаном оставаться самим собой, и оттого они еще более были дружны и уважительны друг к другу.

– Вероятность ошибки в расчетах ноль целых пять десятых процента.

– Послушайте, а не попробовать ли вам для начала в экипажной самодеятельности, это ж оригинальный жанр!

– Вот вы смеетесь, – устало и совсем по-человечески сказал стармех, – а ведь я прав. Обычное упражнение по логике… Для начинающих… «Расстояние – вздор». Это ж вывеска.

– Не скромничайте, батенька, не скромничайте, вам цены нет. На этих… на подмостках. Ей-богу, простите старика… Но это чистейший Конан-Дойль!

– Будь мы с вами, – проговорил стармех, – будь мы с вами более компетентны в свободных профессиях, мы могли бы установить, кто это по имени и по профилю.

Капитан вновь достал из кармана радиограмму, надел очки, вчитался:

– Кор-ша́к… Кор-ша́к… или Ко́ршак…

В конце трудового дня в капитанский салон постучали.

– Войдите, – сказал капитан из ванной.

– Мастер, – юношеский голос гремел торжеством. – Дед прав.

Капитан просунул из ванной розовое, помолодевшее личико, пряча за дверью все остальное свое. Он увидел Володю, Вовку-дока, рулевого из медицинского. Вовка-док, едва не задевая черным чубчиком за подволок, стоял посредине гостиной, трепеща от нетерпения. В его руке была книжка…

– Сколько раз я просил вас, коллега, не прибегать к жаргону. Рулевой – должность солидная и ответственная. Он принадлежит к корабельной аристократии, а вы треплетесь, коллега, как состарившийся бичмен.

– Виноват, Дмитрий Николаевич. Честно, старший механик прав. Вот… Вы громко разговаривали. И фамилия мне показалась знакомой. Я ведь жил в этом городе. И вот нашел – в нашей судовой библиотеке…

К тому часу, когда Коршак шел за Владимиром Итальяновичем по «Ворошиловску», о нем знали на корабле уже достаточно много. Система стармеха обрела на теплоходе долгую жизнь. И сам стармех был не рад этому. Но любопытство к Коршаку явилось продолжением этой игры. Теперь выясняют, тоже путем логических построений: тот капитан «Кухтуя», который обратился опрометчиво к капитану «Ворошиловска», не является ли одним из главных героев книжки? Коршак и сам уже плохо помнил, что есть в той книге, а что он только держал в своей душе тогда, когда она писалась; писал он, видя перед собой внимательные, немного насмешливые, немного удивленные глаза Сергеича. А людей, настоящих – во плоти и крови, которых он знал на самом деле, заслоняло немного театральное море, когда если солнце, то его слишком много, если шторм, – то до бутафорного грозный. Он вспомнил это свое тогдашнее мироощущение.

Книжку затаскали, она распухла, подыстрепалась и на обложке уже нельзя было разглядеть рахитичную чайку, которая, растопырив крылья и почему-то выпустив когти, точно коршун при нападении на суслика, висела над странным, времен парусного флота, рангоутом. Ее читали, передавая из рук в руки – там и чтения-то на время от вахты до вахты – и всякий раз с новым ее читателем возникали одни и те же разговоры. К Коршаку еще не обращались, но обсуждали прочитанное в книге и узнанное теперь в его присутствии. И все это не давало Коршаку возможности осмотреться, обрести себя, разглядеть хотя бы Вовку-дока, с которым жил. Впрочем, он и видел-то его пока что лишь спящего – меж вахтами…

Нехотя покачиваясь, расталкивая льдины форштевнем и боками, «Ворошиловск» легко дышал своими мощными, еще не состарившимися машинами. Потягивал опасный ветерок, и палубные надстройки обрастали льдом; еще без аврала – в порядке общих работ его скалывали, но по всему чувствовалось, что впереди предстоят дела посерьезнее. От побережья не осталось и следа. Может быть, в хорошую погоду еще и можно было бы разглядеть ниточку горного хребта на весте, но теперь заматерела полярная ночь, сделавшись одними сплошными сумерками… За Коршаком пришли: капитан звал его на мостик.

– Я должен принести вам извинения, – сказал капитан, покосившись на рулевого Вовку-дока, который при этих его словах чуть пригнулся у своего рабочего места. И Коршак понял – Вовка вынудил капитана на этот разговор. – Не принимайте близко к сердцу. Неполная загрузка работой причиной тому. По всем статьям мы должны уже быть дома. «Ворошиловск» пора доковать, команде – вдоволь берега. Подзатянулся рейсик. Вы почаще бывайте здесь, я представлю вас штурманам и палубной команде. Разговоры сами собой иссякнут. Я по себе знаю. Обида – лишь усложнит.

– Поверьте, я нисколько не озабочен, капитан, – сказал Коршак, вдруг отчетливо поняв, что он действительно не озабочен разговорами и розыгрышами, что в конечном итоге все это натолкнуло его на серьезные раздумья о сделанном.

– Если вам ловко – Дмитрий Николаевич, – подсказал капитан.

– Я действительно не озабочен, Дмитрий Николаевич. Но честно признаюсь, теперь и сам не знаю, что есть в этой книжке, чего в ней нет. – И ему сделалось совсем легко и просто… – Поспособствуйте, Дмитрий Николаевич, получить ее для чтения… – И добавил неожиданно: – На время. Утром верну.

Несколько часов он провел в рубке и ушел только тогда, когда догадался, что задерживает капитана – тот уже спустился бы к себе.

Капитан Стоппен прочитал книжку первый. От него она попала к стармеху и потом пошла по судну из каюты в каюту, из кубрика в кубрик. И он не нашел в ней ничего, чего прежде бы не знал. Но книжечка Коршака вернула Стоппена к его морской молодости. Иногда на мостике, ночью, он начинал ощущать себя таким, каким был многие годы назад. И он думал о Ленинграде, как о Петрограде – так и называя его мысленно – Петроград. Ведь Кронштадт так и остался Кронштадтом, Ливерпуль – Ливерпулем, Сан-Франциско – Сан-Франциско, Одесса – Одессой. И сейчас даже вот – только что была связь с сухогрузом «Ладогой», идущим домой. Но и много лет назад маркони принес в рубку радиограмму от сухогруза «Ладога», другой «Ладоги», канувшей в истории флота бесследно, – может быть, где-то на корабельном кладбище лежат ржавые лохмотья на остатках шпангоутов, полузасосанные песком и липучим илом затона, напоминая разложившийся труп кашалота. «О чем же тогда шла речь? Кажется, у него было плохо с рулем, и он просил держать с ним связь – на всякий случай». А эта, нынешняя «Ладога» с грузом тюленьего жира, оленьего мяса, шкур, с техникой, изношенной в Певеке, и теперь транспортируемой «Ладогой» как металлолом, попала в паковый лед, ждет персонального проводника, а их нет в этой акватории – нет ни одного ледокола, кроме «Ворошиловска». Караван не оставишь… Стоппен, если бы это было можно, спросил бы: «Отчего вы, батенька, подзадержались до сей поры?» Но это не его дело, и такое можно спрашивать только по дружбе, а капитана нынешней «Ладоги» не было перед его мысленным взором. Не имел чести-с. И к тому же в кильватере за «Ворошиловском» – все двадцать два вымпела… Они-то отчего припозднились в высоких широтах? Ну, один, два сухогруза могли застрять. А тут целая флотилия – почти четверть миллиона тонн водоизмещения, не считая самого ледокола.

– Ответьте, – сказал Стоппен начальнику радиостанции. – Занят проводкой каравана, соответствовать не могу.

Он помолчал. Начальник радиостанции, ходивший со Стоппеном последние восемь лет, грузный, рыхлолицый мужчина, знал, что это не все, что капитан скажет еще что-нибудь – не мог он так вот просто отделаться от «Ладоги», попавшей в беду. Стоппен стоял перед стеклом рубки, лицо его, подсвеченное приборами, отражалось в стекле, и начальник радиостанции смотрел на это отражение.

– Скажите на «Ладогу» – пусть попробует курс норд-ост-ост. Они все думают, если южнее – так легче.

Стоппен никогда не говорил «радируйте».

– Хорошо, капитан. Будет сделано.

Уходя, он задержался, и Стоппен, вновь обратившийся всем своим существом к прошлому своему, поморщился. И в стекле отразилось и это.

– Но ведь это черту в зубы, – нерешительно проговорил начальник радиостанции.

– Не зима, голубчик, не зима… Всего лишь ночь. Зима через недельку шарахнет. Вот тогда на норде искать будет нечего.

В ходовой рубке пахло нагревшимися приборами – ни снегопада, ни облачности не писал локатор, улегся над морем ветер, только с плотным шорохом, который не могла заглушить вся шумная жизнь движущегося «Ворошиловска», проходило за бортами забитое льдом море. Оно еще было подвижным. Оно редко вздымалось, не скованное окончательно зимним панцирем. И от этого казалось, что ледокол лезет все вверх и вверх. Сколько ни ходил во льдах Стоппен, привыкнуть к морю, покрытому льдом, он так и не смог – это противоестественно, когда нет чистой, разгульной воды, а только серое поле с неподвижными торосами (если зима стала плотно) и совсем темно-серое, как сейчас. Он чувствовал себя в таких обстоятельствах так, точно шел по болотной трясине с завязанными глазами.

Что это было такое, что примирило его с книжечкой Коршака? Та правда – странная, точно смотришь на жизнь через тонкостенный сосуд, наполненный чистой водой? Или как если бы видел стебли растении, погруженные в воду, как нереально они сочны, усилены, как неестественно подробно видать их? И вдруг Стоппен нашел определение – состояние молодости, молодости вневременной, вечной, объединившей в себе времена прошлые и предчувствие, почты физическое ощущение грядущего времени. То самое состояние, в котором он был давно и долго, и которое позволяло ему сейчас видеть себя в каком-то странном, пятом, несуществующем измерении – в нем сошлись времена, он словно бы смотрел на себя сегодняшнего молодыми глазами из юности, и юность, молодость свою видел всю, от самых истоков.

– Что там «Ладога»?

– Взяла двенадцать с половиной градусов, капитан. Снежные заряды и семибалльный «гиляк».

– Там уже не гиляк. Там нормальный норд-ост. Это хорошо. Там пожиже, пожиже…

– А что, капитан, – эта проговорил штурман, – мы о позапрошлой полярке такожды поля обходили…

– И обошли же, Владимир Итальяныч?

– Так точно, Дмитрий Николаевич…