Текст книги "Каждое мгновение!"

Автор книги: Павел Халов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

От всего этого у Коршака мороз шел по коже. Он закрыл дверцу и покосился на Сидоренко. Но тот сидел неподвижно, твердо держа темные короткопалые руки на руле.

– Звери пошли, – напрягая голос, чтобы одолеть рев двигателя, сказал Коршак. Сидоренко кивнул – молча, не поворачиваясь. И спустя несколько мгновений ответил:

– Можем не успеть. Раз побежали – огонь близко.

Они не знали, что со свистом раскачивающаяся антенна на машине полковника не бездействовала, что все это время, пока они рвались по проселку, полковник говорил с Гапичем. И тот сейчас вел свою роту на предельно возможной для нее скорости к месту, где ему назначена была встреча, и что Гапич, еще ничего не зная из того, что уготовил ему полковник, все же насторожился. Он был собран и сосредоточен. И голос его, когда он обращался к командирам своих машин, звучал совсем не так, как всего час назад.

Гапич и его офицеры приучали новых механиков-водителей, недавно пришедших на смену тем, кого они уже научили и кто уже отслужил свое, преодолевать рвы, залитые водой, взбираться на склоны с большой даже для танков крутизной, форсировать реку. На той стороне реки танки взбирались на долгий отлогий берег, посверкивая сквозь ночную душную темень промытыми натруженными траками. И только к четырем утра, заправив баки и осмотрев матчасть, его солдаты заснули в медленно теряющих трудовой маслянистый жар машинах.

Сутулый и узкоплечий даже в комбинезоне, Гапич изредка оборачивался назад, оглядывая колонну цепкими птичьими глазами, и сам казался нескладной ночной птицей – из-за тонкого острого носа, из-за узкого лица, из-за танкового шлема, делавшего его голову окончательно похожей на птичью.

Те два часа, что экипажи проспали до подъема по тревоге, которую объявил Гапич, не принесли отдыха, скорее наоборот, измучили еще больше – ни росинки не упало на броню. Ушло только привычное для них машинное тепло, а весь остальной металл, потеряв излишний по сравнению со всей природой жар, стал таким же сухим и теплым, как и все вокруг. Вокруг же было душно и глухо, точно весь этот край, всю тайгу накрыли сверху чем-то плотным и непроницаемым.

Гапич намеревался дать людям поспать, ему не в чем было их упрекать. Они на славу поработали, прокоптились, а временное неумение некоторых не казалось ему страшным, ибо отлынивающих он не видел. Да и за всю свою жизнь в армии он не встречал парней, которых не задела бы за живое такая техника. Он намеревался дать им поспать подольше, но ничего из этого намерения не вышло.

* * *

Гапич так и не научился спокойно относиться к своим машинам. С течением времени, по мере того, как он познавал их, он все глубже понимал их умную, компактную силу. Когда они крались тихим ходом, едва перематывая гусеницы, в них появлялось что-то кошачье, а так вот, как сейчас, когда они стремительно катились, покачиваясь сами и покачивая безукоризненными стволами тяжелых повернутых назад орудий, в клубах пыли и отработанной солярки, на одинаковых дистанциях одна от другой – они казались ему легкими и тихими, в их стальных корпусах ровным, непрекращающимся дыханием дышали горячие двигатели, но ни один трак, ни один каток не тосковал об уходе и смазке. Он даже в этом все подавляющем гуле умел на слух различить каждую свою машину. И Гапич гордился этим своим умением, хотя и не демонстрировал его перед людьми. В роте об этом узнали не сразу. На молодых офицеров, которые командовали взводами, на командиров отдельных машин сначала он не произвел должного впечатления. Но они не успели промеж себя окрестить его штатским – вроде «Колхозник» или «Тракторист» – прозвищем: он знал и любил машины. В полку ожидали увидеть обиженного понижением, озлобленного человека, а этого и не было. Гапич был замкнутым, но не ожесточенным. Так он и стал для многих людей – майором Гапичем. Его так называли и за глаза. Слова эти – «майор Гапич» – сделались чем-то вроде имени и отчества…

Они встретились на взгорке. Отсюда хорошо было бы видно все вокруг, если бы не дым… Потом, спустя год, Коршак опять попал на это место и увидел далеко справа недобрый ровный блеск реки, увидел пойму, изуродованную огнем и оттого покрытую какой-то ржавой зеленью. Природа к тому дню еще не одолела бедствия… Но сейчас реки не было видно, только расплывчатой тенью просматривался третий до счету от головной командирской машины танк. Сидоренко разговаривал о офицерами, стоя у брони. Коршак вышел из УАЗа и услышал, как Гапич спросил Сидоренко:

– А танки, танки смогут пройти здесь?

– Другого пути нет. Здесь километра четыре до трассы. Потом семь – по самой трассе до поворота. Затем проселок. Но там выше. Да ведь и так все пересохло.

Никому тогда и в голову не приходило, что вот сейчас, только танки свернут с возвышенности в низину и пойдут по сухой траве, неся над жалкой растительностью, убитой засухой, тяжелые башни, замкнется какой-то странный круг – размышлений, сомнений, предвидения. Люди в танках перейдут какую-то черту, за которой все станет иначе – яснее и проще. И они окажутся за непреодолимой стеной огня. Коршак не придал значения молчанию Гапича, когда тот, выслушав Сидоренко, пустыми глазами глядел перед собой – ни на что и никуда – просто перед собой. А Гапич тогда принимал решение. Он остался один на один со своей совестью, со своей честью. И он подумал, что в жизни человека бывают мгновения, когда никто за него не может решить ничего, а все свое он решать должен сам, не заглядывая вперед, чтобы остаться человеком, не важно, что на тебе – погоны или поношенная, купленная когда-то давно в горпромторговском магазине кожанка. И нет никого во всем человечестве, кто бы помог тебе в твоих раздумьях принять одно единственное решение.

– Хорошо, – сказал Гапич. – Тогда – по машинам. Двух пассажиров для одной роты многовато. Одному из вас надо садиться в этот танк. Идите в «Пахарь».

Гапич повел головой так, что Коршак понял: «Пахарь» – это тот, что стоял сразу же за командирской машиной. И он пошел туда. Правда, Сидоренко не должен был ехать дальше, и не поехал…

Земля и через год еще хранила следы гусениц – тот характерный след, когда танк разворачивается и один фрикцион зажат: траки остановленной гусеницы юзят, а свободная гребет почву, ответственная за то, чтобы развернуть многотонное тело машины. И дальше еще были следы. Но даже трава после пожара поднялась через год только там, где землю не обидели гусеницы танков.

Машины, поворачивая одна за другой, покачиваясь на неровностях, покатили вниз, в распадок, на встречу с проселком. Вернее, то был старый зимник, по нему с лесоучастков когда-то вывозили лес. Но и сейчас зимник был заметен.

Никто из них не знал, что с каждым метром они все глубже входят в самое пекло и что через несколько часов здесь тоже полоснет огонь с ревом и грохотом, который будет похож на рев и грохот штормового моря, – и ни одно живое существо не сможет прорвать эту зону огня, что они последние из тех, кто мог пройти в поселок.

Коршак не знал, что говорил своим офицерам Гапич. Он только слышал глухой голос командира своей – теперь уже своей – машины и не понимал его, не мог понять из-за гула двигателя и грохота движущегося железа. А Гапич говорил что-то о предстоящем марше, и по тому, как насторожились и отвердели лица экипажа, можно было легко догадаться, что майор говорил серьезные слова. Коршак никогда еще не сиживал в танке, никогда еще не видел его изнутри. Большую часть внутреннего пространства занимали затвор пушки, тяжелые, выставленные по параметру башни снаряды, коробка с патронами в держателях и радиостанция.

Коршак сидел на месте наводчика, и в прицел ему было видно, как стремительно и косо летели под танк, в самые, казалось бы, глаза танка, крохотные сосенки, недавно народившиеся на свет.

Лавину огня сдерживало только полотно шоссе. Оно было приподнято над землей. А там, за шоссе, уже горел лес, стога сена на опушках, телеграфные столбы, подгорая у основания, рвали провода. Левая сторона насыпи была горячей, асфальт плавился и растекался. И здесь уже действительно не было ни души – ни человечьей, ни звериной, ни птичьей, и только за кольцом огня, на опушке, в пятнадцати километрах от шоссе, оставались лесники с тракторами, невзорвавшиеся еще склады ГСМ, ремонтные мастерские, дома с притихшими матерями и детьми, взъерошенные, жмущиеся к ногам собаки, тревожно мычащие коровы. И все, кто не был занят детьми, лихорадочно окапывали поселок.

Танки выскочили на шоссе. И Гапич увидел впереди, метрах в пятидесяти – дорога здесь была прямая, как выстрел, – стену дыма. А еще выше, на высоте двухсот-трехсот метров, – черно-багровую тучу. И он понял, что если будет идти по шоссе, чтобы затем повернуть влево по отводной дороге, идущей в поселок, он опоздает. Справа от шоссе когда-то уже поработал леспромхоз. И за десять лет после трелевочных тракторов здесь успело народиться, потом окрепнуть, заматереть, погубив насаждения, сделанные наспех, только болото. И там, где поднимался дым с огнем и черными хлопьями, была, вернее, начиналась тайга. Там ее не тронули. Не то из-за экологических, не то из плановых соображений – этого Гапич не знал. Он знал сейчас только одно: пожар на высохшем болоте не страшен. Огонь здесь пройдет мгновенно. Гапич даже представил себе, как желтым ослепительным пламенем вспыхнет сухая, как порох, трава. Зато тайга будет гореть прочно, обстоятельно и долго, и потом, когда сгорит все, что может сгореть быстро, огонь еще неделю будет догрызать стволы деревьев, корни, торф. Он будет ютиться – чадить и тлеть еще очень долго. И если огонь застанет машины, начиненные горючим и боеприпасами, там, в самом пекле тайги, он, Гапич, потеряет и танки, и людей, не сделав ничего, что ждут от них. Если же бросить танки напрямик, через марь, огонь не успеет нагреть броню. И даже если впереди окажется труднопроходимое место, севшие машины смогут дождаться помощи.

И танки, оставив на разомлевшем асфальте вечные следы, скатились с него и, набирая скорость и выстраиваясь в колонну по одному, пошли наискосок.

Первые восемь машин прошли с ходу. Но там, под верхним слоем почвы, было еще достаточно влаги. Хотя передовым машинам и хватило прочности грунта, восьмая уже ползла едва не на брюхе, и гусеницы рвали черный торф, фонтанами выбрасывая его позади себя. И здесь Гапич ошибся: не надо было пускать танки след в след. Он и сам не сразу понял, какое это болото – оно выглядело так, будто это обыкновенная старая лесосека. Гапич пожалел это уже пострадавшее, а теперь вот оживающее другой жизнью тело земли. Как-то выпустил из виду, что его водители – новички. Две последние машины, не дойдя до твердого грунта метров двести, сели по самые башни. Они еще беспомощно барахтались до тех пор, пока Гапич не приказал им заглушить двигатели.

– Вперед! Третья! – приказал Гапич всем. – «Гром», догоняй на марше. Командирам застрявших машин действовать по обстановке. За людей – головами отвечаете.

– Товарищ майор, – взмолился командир «Света», – прикажите «Грому» дернуть. Тут делов на десять минут! Прикажите…

– Выполнять приказ! – отрезал Гапич. И потом, уже издалека, совсем иным тоном добавил: – Некогда, ребята…

Еще ни разу не водил Гапич своих танкистов в огонь. Он и сам не представлял себе, как это делается, что произойдет с машинами, что может произойти с ними, – на броне дополнительные баки с горючим, сквозь жалюзи дизели засасывают огромные массы воздуха, они могут всосать и огонь, как сейчас всасывают дым, – это уже чувствуется по дыханию дизелей. Под броней, как она ни крепка, почти половина боезапаса, а самое главное – за этой броней сидели люди, его ребята в поношенных комбинезонах, которые тоже, как и он, никогда еще не встречались с огнем. Но одновременно с тревогой и чувством опасности Гапич испытывал и необыкновенную уверенность в том, что поступает совершенно правильно. Он еще никогда не воевал – ни с кем. Только однажды, вскоре после окончания танкового училища, «жаркий ветер военной опасности» опалил ему душу: танковый взвод, которым он командовал, волею военной судьбы оказался на границе, отделявшей Западный Берлин от Восточного. Машины стояли у обочины. В открытых люках сидели экипажи, механик-водитель его командирского танка сидел на броне возле своего люка, подставив стриженую голову мартовскому солнцу.

И вдруг возник удивительно знакомый и в то же время никогда еще не слышанный ими всеми гул. Сотни машин катились по автостраде, тяжелые «бюсинги» и «шкоды», «татры» и «шевроле» тянули прицепы, и ровно, словно верблюды в овечьем стаде, проплывали панелевозы. И звук этот в общем-то стал давно уже привычным, но не замечался, словно стояла вокруг какая-то своеобразная тишина. Но вот возник, возрос над всем, возвысился, подавив все, звук иной. И Гапич увидел танки – чужие, пятнистые. Они несли в своих плоских, словно растрескавшихся под собственной тяжестью башнях длинные орудийные стволы с огромными надульниками, и командиры машин с картинной неподвижностью стояли в открытых люках. Это были «леопарды». Они катились по автостраде, и поток машин перед ними иссяк. Танки не издавали лязга, словно траки их гусениц были подбиты резиной, а сами машины сделаны из дюраля и тяжесть их только видимая.

Обо всем этом подумал Гапич потом, позже он отдал себе отчет и в своих действиях. А в то мгновение он автоматически, удивительно всерьез, забыв, что он командир взвода, рухнул на сиденье заряжающего. Руки сами нашли себе занятие – как учили в училище: дрогнула и бесшумно катнулась вправо башня, возникла резкость оптики, и стрелочка прицела уперлась под основание катившегося прямо к демаркационной линии пятнистого танка, и прямо в глаза Гапичу, прямо в душу ему, глянуло черное, увеличенное линзами, бездонное дуло чужого орудия.

Его экипаж действовал самостоятельно. Механики провалились в свои посты, заряжающие – так же, как и сам Гапич, словно их сдуло ветром, в одно мгновение оказались на своих боевых местах, захлопнулись люки, взревели двигатели, мягко открылись клинья пушечных замков и закрылись за желтыми донцами патронов. И дрогнули башни, и еще две стрелки прицельной оптики уперлись под основание башни головного пятнистого танка. И только наводчик командирской машины нерешительно застрял в люке, потому что его место было занято лейтенантом.

И это продолжалось считанные секунды: Гапич запомнил, как мельтешили в прицеле траки, как выскочил на тротуар оранжевый «фольксваген», его водитель, растерявшись, в последнее мгновение вывернул руль, машина выехала на тротуар и ударилась во что-то – вспыхнуло на солнце радужное облако стеклянных брызг и пыли.

И, не сбавляя хода, метр в метр на положенном от границы расстоянии, танк встал. Его качнуло так, что, наверное, амортизаторы выжались до стука, а пушка не качнулась – значит, был выключен стабилизатор и его, Гапича, держали на прицеле с самого начала, как только увидели. Военный в сером берете, в темных очках, в пятнистом комбинезоне легко перенес обутые в тяжелые ботинки ноги через край люка и спрыгнул на землю. Потом к нему подошли еще трое – их словно делали на одну колодку – все в беретах, все одинаково подтянутые, одинаково подпоясанные белыми ремнями.

И только тут Гапич пришел в себя и осознал, где он, что он делает и что может произойти, произнеси он хоть слово, потому что и не заметил сам, как подключился к рации, и в остальных танках взвода командиры машин слышали каждое его дыхание.

– Отбой! Отбой! – не по-уставному, срываясь на мальчишеский крик, приказал Гапич. Он выбрался наверх, потом спрыгнул на щебенку и встал так же, как стояли те, впереди него, вернее, перед ним.

«Леопарды» простояли минут десять и ушли. Вот и вся война, на которой побывал Гапич.

Но, как ни странно, эти несколько минут, пережитые им давным-давно, так давно, что он должен бы их забыть, научили его многому. Прежде всего они приоткрыли ему что-то в нем самом такое, чего он за собою прежде и не предполагал, – нет, не страх был это, не ужас, не беспомощность. Какую-то внутреннюю неготовность, что ли, к той жизни, которую он себе избрал, увидел в себе Гапич. И если прежде, на разборе тактических или оперативных ошибок танковых командиров времен войны он мысленно и с глубоким убеждением считал, что, окажись на их месте он, Гапич, он этих ошибок бы не допустил, то теперь в нем появилась осторожность – судить легче.

Механики невольно, без команды, убавляли ход, и теперь машины едва тащились по дороге. Медленно проползали по сторонам сумрачные силуэты тайги, дым застилал дорогу впереди, уже не было видно не только неба, но и верхушек деревьев. Дым сбивал дыхание, выедал глаза.

Потом наступило, такое мгновение, когда механики уже не могли вести своих машин. Механик-водитель с залитым слезами лицом взмолился хрипло и безнадежно.

– Все! Не могу, не могу больше, товарищ майор! Я же ни хрена не вижу!

– Всем – стой! Всем – стой. Всем – стой. Стоять на месте! – сказал Гапич по рации.

И ему тут же ответили невидимые во мгле танки.

– «Гром» – понял – стой! «Ветер» – понял – стой! «Пахарь» – понял – стой! – все поименно – каждый – назвали себя. Словно сами машины называли со спокойной, как на учениях, хрипотцой свои позывные, повторяя принятую и понятую команду.

Потом Гапич спрыгнул на еле различимую внизу землю. И снова приказал:

– Все ко мне!

Командиры сошлись к Гапичу. И Коршак тоже полез из танка. Но его цепко дернуло за шлемофон. И он не сразу догадался, что его держит. Потом понял: это шнур шлемофона, соединенный с колодкой переговорного устройства. Тогда, не зная, как отцепить шнур, он снял шлем и вылез наружу. Командиры стояли тесной группкой. Они переговаривались негромко, словно вышли покурить. Хотя о каком курении могла идти речь – кругом дым: резало глаза, першило в горле.

Появление Коршака Гапич отметил лишь безразличным взглядом слезящихся глаз. Но Коршак застал-таки конец разговора. Гапич сказал:

– Теперь детали. «Буран», смени водителя и садись сам. «Грому» – в конец колонны. Ты пойдешь замыкающим. Сползай за обочину, пошарь, как уступить место. Пропустишь всех и выйдешь на дорогу сам. Габаритные огни – желтый огонь будет видно, «пушки в гору» и строго – вторая передача. Все делать по команде. И докладывать, иначе мы подавим друг друга. А главное, тогда и пользы от нас ноль…

Последние слова он произнес уже совсем тихо. Коршак стоял перед Гапичем, не зная, что делать, хотя ему тоже хотелось четко повернуться и бежать к своему танку.

И он не замечал, что горбится – большой, сутулый, неловко опустив руки, в штатской одежде, лохматый. И как же это неуютно – быть среди занятых делом людей, как хочется делать что-то и самому и как это невозможно!

– Идите на свое место и вы, – устало сказал Гапич.

– Спасибо, – проговорил Коршак в ответ.

Кто-то протянул ему руку, кто-то подсадил его, кто-то помог надеть шлемофон, и он услышал вновь, как живет, дышит и переговаривается вся колонна.

«Гром» сошел с дороги – тут, рядом с проселком, вернее, между проселком и тайгой, оказалась прогалина. Потом, когда «Гром» доложил о готовности, тронулась головная машина, затем, спустя некоторое время – вторая, третья, четвертая, и зашелестела вся колонна. Командиры докладывали о каждом своем движении, о том, какие обороты у дизеля, как видно габаритные огни, – оказалось, на той дистанции, определенной не по расстоянию, а по времени от начала движения, огней впереди идущей машины видно не было. И Гапич осторожно – машину за машиной – подтягивал колонну так, чтобы огни чуть-чуть просматривались.

Танки шли словно по дну какого-то водоема, и водоем должен был вот-вот кончиться, но он не кончался, казалось, что уже целую вечность такое происходит с ними.

До этого Коршак не имел представления о танках, а современная армия существовала как-то отдельно от его интересов, его замыслов. Она была для него подспорьем – не больше. Он летал на армейских самолетах, вертолетах, он бывал на встречах в солдатских и офицерских клубах. И если в его душе оставался чей-то образ, то чисто по человеческим причинам, без связи с тем делом, которым был занят запомнившийся ему человек. Теперь же приоткрылось иное – целый мир: не отдельный, а как часть того мира, в котором он жил сам и которого, по неразумению своему, не знал.

То ли оттого, что дышать стало легче, то ли оттого, что танк пошел быстрее, Коршак догадался: вышли на открытое пространство. И тут же он услышал голоса командиров машин: «вижу десантные поручни на головном», «вижу постройки, справа по курсу».

Еще некоторое время колонна катилась в том же растянутом порядке. Затем Гапич, убедившись, что видимость улучшается, приказал подтянуться.