Текст книги "Каждое мгновение!"
Автор книги: Павел Халов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– Этот молод. И этот не такой. А потом…
– Я знаю, что «потом». Потом, ты хочешь сказать, от учителя зависит. В медицине частных пансионатов нет. Такому – один учитель нужен. Или школа, где один к одному. Но я ему, твоему корифею будущему, горб выправлю, С завтрашнего утра и начнем. Передай ему – сейчас у них производственная практика. Пусть изволит к половине десятого утра явиться в клинику. Санитаром будет. У меня.
После некоторого молчания Коршак сказал:
– Дай мне слово. Дай мне слово, что с парнем все будет в порядке.
Дмитриев сидел с закрытыми глазами, облокотись о стол и поддерживая свою тяжелую голову маленькой и белой, как у ребенка, рукой.
– Чудак ты! Не только от моих «да» и «нет» зависит все это.
– И все же…
– Ты знаешь, сколько их в институте? Пять тысяч! И среди них человек сто истинно талантливых. Что же мне всех их и тащить за собой?
– Сто один теперь.
– Пусть сто один. Тащить?
– Тащить. Если все такие твои сто – тащить.
Воскобойников и Домбровский
Свет сильных фар УАЗа вырвал из тьмы сначала высокие ноги лиственниц, затем какие-то нагромождения – не то временные склады, не то недостроенные бараки, груды бочек из-под горючего и цемента, ящики запасных частей, одинокие, застывшие на обочинах и в кюветах дорожные машины. То возникал на несколько мгновений в поле зрения безжизненный «Магирус», и вновь накатывало за стеклом мощное тело уже другой машины – не то умершей, не то покинутой.
Растерянно смотрел на все это Коршак и молчал.
Начальник управления Воскобойников, не отрывая взгляда от дороги, сказал:
– Много лет строю. И всегда вначале есть потери – в технике, в материалах. В людях, если хотите. Условно, но и в людях тоже. Уходят. Может быть, естественно?
Кончился грейдер, и Воскобойников замолчал. Потом, когда он вывел машину на ровную щебенчатую дорогу, сказал снова:
– Не хватает второго эшелона. Знаете, наверное, как на фронте: нет второго эшелона – не закрепишь взятое. Похоже?
Машина остановилась, тихо шелестя двигателем.
– Здесь вы будете жить. Это лучшее из того, чем располагаем мы сейчас, «Астория» называется. Извольте убедиться.
В окнах было темно. Такой же, как и контора, откуда они ехали, щитовой дом с крыльцом посередине и с надписью над ним суриком – «Астория».
Начальник управления вышел из машины. Выбрался наружу и Коршак. И пока он доставал с заднего сиденья свой нелепый саквояж, да еще зацепился им за что-то, начальник управления уже достучался. Зажегся свет в продолговатых без переплетов окнах. Послышались голоса.
В общем, «Астория» оказалась вполне приличным жильем. С несколькими комнатами и даже гостиной, одной на всех. С креслами, с хорошим низким столом, по всему полу – зеленый линолеум. И Коршак улыбнулся, увидев среди этой современной обстановки бачок с питьевой водой на обыкновенной табуретке и кружку, прикованную к бачку цепочкой.
Воскобойников открыл комнатку налево, крошечную, словно каюта второго штурмана на сейнере – последний сейнеровый ранг, по которому положена отдельная каюта. Но здесь было светло от того, что за окном стоял с зажженными фарами «уазик». И все же начальник управления включил свет.
– Пришлось пойти на жертвы, – он усмехнулся. – Здесь в каждой комнате своя электростанция: аккумуляторы стоят. Завтра дадим промышленный ток – осталось поставить два столба.
Коршак вышел проводить его.
– Вы уж простите – столько беспокойства.
– Какое же беспокойство, – тихо и без выражения ответил Воскобойников. – По пути мне.
Они помолчали. Коршак не знал, что говорить. Душа теплела от благодарности, и он доверительно смотрел в лицо этого человека – сосредоточенное, без возраста лицо. Воскобойников был в коротенькой, затасканной куртке поверх свитера, с непокрытой коротко стриженной головой. И голова его сидела прочно на мощной, короткой (может быть от воротника свитера) шее. И еще он был в замызганных кирзовых сапогах. Стоял он на крыльце, точно набычившись, и все это делало его уже грузноватую фигуру по-молодому стремительной, готовой к движению.
– Курите? – спросил Воскобойников, доставая открытую пачку сигарет «БТ».
Они закурили. А разговор не получался. Слишком тоненькие пока нити связывали их. Встреча в конторе, две-три фразы, сказанные друг другу.
Начальник управления явно медлил, не уезжал, и медлил он спокойно и чуточку настороженно, словно хотел что-то сказать или спросить. Коршаку вдруг показалось, что где-то и когда-то в юности, может быть, в детстве они встречались.
– Ну, поздно уже. И вам отдохнуть с дороги, Давайте, смотрите, живите. Если трудности возникнут, найти меня просто. Вертолет, машину… Не знаю что.
И, уже попрощавшись, уже встав одной ногой на подножку, Воскобойников сказал:
– А знаете, хорошо, что вы приехали.
Когда Коршак проснулся, гремел день. И пыль над дорогой, по которой он сюда приехал с Воскобойниковым и которая уходила дальше, закрывала солнце.
Странно, но первое время все неожиданное с Коршаком случалось ночью. Ночью ехал с Воскобойниковым, ночью же появились Стас и Федор. Коршак и дверь им открыл. Маленький в гигантской мохнатой шапке – скорее из волка, потому что пахнуло на Коршака зверем от этой шапки, в каком-то немыслимом кожушке чуть ли не наружу мехом, с тяжелой сумкой на ремне, с плоским чемоданчиком портативной машинки «Колибри», хрипло спросил, ступая через порог:
– Вы Ной этого ковчега?
– Да, – ответил Коршак. – Я Ной.
– Семь тысяч километров за плечами, – произнес слабым голосом из темноты второй. – И спать, спать, спать.
Коршак шел по трассе, вдоль нее перли груженые «Магирусы», несмотря на осенний мороз и первый снег по обочинам, поднимая пыль. Шли они тесно, трудно было даже перейти дорогу. Но Коршак и не хотел переходить. Он просто шел в направлении общего движения, словно бы не в силах сопротивляться ему, а на самом деле властно увлекаемый этим движением.
Домой, в гостиницу «Астория», он попал только в сумерках. Оба журналиста, Стас и Федор, дружно трещали машинками. Пахло горячим кофе, хорошим табаком и тем особым запахом, который излучают благополучные люди – смесь тепла, бритвенного крема, меховой одежды…
– Здравствуйте, милейший Ной, – поздоровался Стас. Он сидел в гостиной за низеньким журнальным столиком в унтах, в наброшенной на плечи какой-то вязаной толстовке. А рукава белейшей нейлоновой сорочки были засучены, обнажая сильные и изящные в то же время руки. Все у них было таким удобным, нужным, ловким каким-то. Даже бритва – она лежала на подоконнике, – похожая не то на телефонную трубку, не то на китайский фонарик. Коршаку сделалось как-то не по себе. И он не знал, как ему себя вести.
На пороге гостиной появился маленький и рыжий Федор и густейшим баритоном реванул:
– Коршак! Вам послание! От самого главного.
Это была записка от Воскобойникова. Он сообщал, что заехал по пути – опять по пути – и что если Коршаку что-нибудь надо, он может позвонить… Далее Воскобойников писал, что завтра на самый северный участок – там еще ничего нет – идет вертолет. «Я лечу сам, и я распорядился подготовить для вас необходимую одежду».
– Я знаю, что здесь написано. Он писал при мне, – сказал рыженький Федор. – Мы здесь со Стасом третий раз. И не единожды этот жмотина не дал нам вертолета! Вы – белая кость. А мы – трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете.
– Федор, перестань. Ты отлично знаешь, у Воскобойникова нет вертолета. Это заказной. И каждый волен выбирать друзей.
– Ребята, – сказал Коршак. – Да я-то здесь при чем!
– Не обращайте внимания, Ной. С Федором бывает.
И все же и это было сказано с чуть заметной издевкой. И Коршак обозлился, приготовился ответить резкостью. Однако разговор на этом прекратился.
Рано утром, задолго до рассвета, Коршака разбудили. Пришла машина. Водитель привез и одежду – полушубок, шапку и валенки. Коршак неуклюже и с трудом взгромоздился на сиденье УАЗа.
Воскобойников и еще двое каких-то мужчин, кроме экипажа вертолета, уже были на местах.
Когда вертолет набрал высоту и осела поднятая его винтами холодная пыль, Коршак увидел такое, чего никогда не мог увидеть, летая на транспортных самолетах. Там земля сначала бетонной полосой рванется навстречу, а потом вся она, с лесом и ручьями, с полянами и поселками, вздыбится, повалится куда-то вниз и набок, и потом ее уже не будет видно, а будут только облака, мгла. Отсюда же земля предстала словно в своем первозданном виде. Может, оттого, что земные дела людей даже с небольшой высоты были менее величественны: горы щебня, груды ящиков и бочек, штабеля шпал, стальные стеллажи с рельсами и все прочее, – заборы, дороги, жилье, вывески – все, что большим казалось внизу и заслоняло собою пространство и тайгу – все это умалилось и предстало в своих истинных размерах, а тайга сделалась такой, какой и представлял ее себе Коршак – темно-зеленой, с какою-то металлической тяжестью цвета, немеренной во все стороны. Сейчас, когда опала листва и отяжелела хвоя, каждое дерево было видно отчетливо – от самого подножия до макушки. Каждая веточка. И был виден каждый след на снегу, каждый прочерк живого. И все казалось значительным и нужным.
Вертолет шел чуть задрав хвост, неся скользящий след раннего солнца на блистерах, огромными толпами бежали внизу деревья. Возникло и, помаячив некоторое время черной, еще не замерзшей водой, исчезло озеро с ручьями, которые, словно сосуды к сердцу, сбегались к нему. Озеро не замерзло может быть оттого, что в глубине его что-то теплилось и боролось с морозом. Но тогда бы озеро парило. А оно не парило. Оно было недвижным.
Воскобойников сидел рядом. Коршак видел его обтянутое кожухом плечо. И он тоже смотрел молча вниз на тайгу и на озеро. И те двое тоже смотрели и молчали. Потом, когда озеро миновали, Воскобойников заговорил с теми двумя. Он что-то показывал им внизу, они отвечали, понимающе и одинаково кивая головами. Потом Воскобойников тронул Коршака за руку и прокричал ему в самое ухо:
– Мы говорим о старом пути! Он шел где-то здесь. Я после расскажу вам. – И замолчал.
«Почему же он писал мне в записке, что полетим на северный участок, а тут нет никаких признаков строительства?» – подумал Коршак.
Воскобойников снова коснулся его руки и кивнул в блистер: вертолет подлетал к реке. Она шла с юга на северо-восток, и курс вертолета и ее русло должны были скоро пересечься. Вертолет вышел к реке, а потом полетел над самым стрежнем – назад, навстречу течению. Солнце поднялось уже высоко, и вода, издали казавшаяся черной, теперь была светлой и прозрачной. Вертолет летел медленно-медленно, и стали видны камни на дне реки, видно местами песчаное, отливающее темным золотом дно. Летчики, неверное, уже не раз бывали здесь. Они легко нашли удобную площадку, вертолет завис, замер на несколько мгновений и потом стал снижаться, и когда он утвердился на земле, когда угас рев двигателя, а потом и свист тяжелых винтов, люди сошли на землю.
– Ну вот, – сказал Воскобойников, обращаясь к Коршаку, – здесь кончается моя карта. Мы сейчас прошли предполагаемый путь трассы. Строго по проекту. Сюда мы и должны выйти, если живы будем.
– В общем-то я догадался, – сказал Коршак, щурясь от солнца и еще плохо слыша сам себя. Он плохо слышал и голос Воскобойникова, но понял, что тот ему говорил.
– И озеро… Вот только озеро. Чтобы выйти сюда в эту точку, озеро надо перепускать. То есть озеро должно погибнуть. Севернее и южнее строить пока нельзя. Там болота.
– Скажите, – помолчав, спросил Коршак, – а эти двое?
– Они из Главстроя. И в общем-то они проектировали ату трассу…
Берег, где приземлился вертолет, был высоким и обрывистым. Он порос весь какими-то стрельчатыми с багрово-черной хвоей остроконечными деревьями. Деревья эти росли и на самом склоне, на красных камнях в расщелинах. Они спускались почти к самой воде, которая отсюда снова казалась черной и только самый берег точно был выложен узкой полоской серого галечника.
Коршаку очень хотелось спуститься к воде, постоять там. Люди уже тяготили его. И в той тягостности, что он испытывал сейчас, Воскобойников не был виноват. Коршак потерянно смотрел вниз на реку, на долгий противоположный берег.
Положение спас командир вертолета, ладный и крепкий мужчина лет тридцати с загорелым молодым лицом. Он сказал, тронув рукой краешек мятой фуражки:
– Ребята спрашивают, если долго будем здесь, рыбки бы коснуться. Может и красная попасть – время еще.
– А, ребята… Конечно, – усмехнулся одними губами, Воскобойников. – Наверное и оснастку прихватили?..
Он чуть принажал на слово «ребята». И командир вертолета шутливо развел руками.
День так и не разгорелся. Стало опять хмуро и пасмурно.
Люди, с которыми Коршак прилетел сюда, была заняты делом, своим – они что-то меряли, о чем-то громко спорили, и их возбужденные сиплые голоса доносило сюда, к урезу воды, где он стоял, глядя на упругие струи стремительного течения. И пилоты в отдалении старательно и трудолюбиво ловили рыбу, а зеленая большая машина стояла наверху, опустив свои бессильные сейчас, тусклые лопасти. И она казалась неживой и ненужной здесь. Коршак любил машины, умел и не разучился удивляться механическим умным сочленениям, любил их залах – теплый запах работавшего, процеженного через тонкие и хитрые фильтры масла. Не сейчас и ее присутствие мешало ему.
Коршак пошел вниз по течению, вдоль незнакомого берега. И чем дальше уходил он, тем спокойнее и уверенней чувствовал себя. Опять в его жизнь возвращались звуки и запахи тайги, и он вновь слышал, как вызванивает по донным камешкам вода, скрученная в тяжелые темно-зеленые жгуты, как шипит она возле толстых подошв его ботинок. Коршак прошел еще дальше, откуда уже не было слышно голосов. Здесь совсем было тихо. Он поднялся на косогор, оставив речку за спиной. Наверху было ветрено. Нет, это был не ветер, это было движение вольного воздуха, который шел сюда из каких-то больших просторов, где земля соприкасается с небом. И по-новому Коршак видел и реку, и тайгу, и тяжелое небо, и он подумал, ощущая всем своим телом прочность скалистой почвы под ногами, что с вертолета он охватывал и понимал меньше, чем сейчас. Кончилось, словно его и не было никогда, острое чувство одиночества.
На краю полянки горел костер. И командир вертолета, неловко пряча лицо от дыма, готовил что-то на огне. Это была большая рыбина, уже выпотрошенная и вымытая, она была странным образом надета на длинную палку и обмотана не то бечевкой, не то скрученной в жгутик сухой травой.
– Сейчас угощу вас. По-воздухоплавательски. Вряд ли вы ели что-нибудь подобное, – сказал он Коршаку.
Коршак улыбнулся и сел на корточки перед костром, вытянув к огню руки.
Деловой разговор закончился. И, сойдясь к костру, они ели рыбу, которую добыли и зажарили летчики; пили чай – и это все было тоже летное – и посуда, и заварка, и даже крошечные, но вполне настоящие галеты. Коршак искал взгляд Воскобойникова. Тот сидел чуть наискосок и тоже ел рыбу, аккуратно и неторопливо, а потом так же неторопливо и аккуратно пил чай из пластмассовой кружки.
Улетали, когда светлого времени оставалось только-только вернуться на «точку».
УАЗ ждал их на аэродроме, Аэродрома, собственно, и не было. Была времянка с необходимыми запчастями, кроватями и столом для экипажа, с печкой, с коротковолновой радиостанцией, блоками питания для нее, с антенной над несостарившейся еще крышей, с конусом-«колдуном» на тонкой мачте. Вертолет здесь оказывался всегда только один – один из пяти, которыми располагали железнодорожники-военные.
– Тик в тик, – сказал командир машины, снимая наушники. – Еще пять минут, и ночевать бы нам на реченьке.
Воскобойников поблагодарил летчиков, они еще оставались в машине. Остальные выбрались на землю.
– Мы, разумеется, обсудим ваше предложение и ваши замечания по проекту, – сказал самый высокий из приезжих. В стремительно накатывающихся сумерках уже трудно было разглядеть его лицо. Но Коршак помнил его – с прямым носом и твердо очерченными и тонкими губами. – Я думаю, сегодня уже поздно, и нам с Василием Васильевичем необходимо еще раз кое-что взвесить. А завтра, если вам позволят ваши непосредственные обязанности, мы продолжим наш разговор. – Он мерз в своем прекрасном и строгом пальто с каракулевым воротником и в каракулевой же «шлюцкоровке», в своих лакированных югославских ботинках. Но держался он с привычным достоинством. И голос ни на мгновение не дрогнул, и речь не ускорилась.
Его товарищ, а скорее всего, подчиненный, мучился в стороне, нахохлясь. А Воскобойников стоял перед говорившими так, точно выслушивал несправедливый выговор. Крепко стоял – расставив ноги и нагнув упрямо голову. И когда тот закончил, в ответ только кивнул.
Приезжий, прощаясь, протянул Воскобойникову руку и пошел к машине. Его подчиненный, дождавшись, пока он сядет, тоже проворно юркнул в теплую кабину УАЗа, и дверцы захлопнулись. Они, гости, почему-то не подумали, что машина здесь одна на всех, что ехать им несколько в другую сторону – в райком. Воскобойников даже растерялся на мгновение. Потом подошел к машине со стороны водителя. УАЗ двинулся, а Воскобойников вернулся к Коршаку.
– Николай отвезет их и приедет за нами, – и он замолчал, жестко сомкнув рот и глядя в сторону.
Экипаж устраивался на ночлег. Ребята деловито сновали с дровами и одеждой, с харчами, с ведрами. Над времянкой уже вился дымок. Сумерки здесь были какие-то странные: разреженные, что ли. Заблестели там, куда ушел «уазик», огни, влажные и далекие. И уже в который раз убедился Коршак, как далеко слышно на севере. Казалось, скажи слово, и его услышат на краю земли.
– У вас нынче много огорчений, – негромко произнес Коршак, ловя в этих странных перламутровых сумерках взгляд Воскобойникова. – Вы уж простите мое присутствие.
– Что тут прощать? Открылись новые обстоятельства. Вот я и позвал их…
От землянки раздался голос командира вертолета:
– Владимир Михайлович, идите с товарищем харчиться.
– Пойдемте, – сказал Воскобойников. – Николаю час понадобится, чтобы отвезти их и вернуться.
Все здесь заметили неловкость, возникшую из-за машины. Но пилоты – народ тактичный. Они-то знают, кто есть кто. Не по должности. Воскобойникову и Коршаку они уступили лавку у стены, а сами стеснились по другую сторону. Закипел чайник. На столе уже был бортпаек, щедро и неорганизованно разложенный. Борттехник тряхнул флягой:
– По маленькой, а? С дороги…
Молчали.
– Там же не пили, – подкашлянул борттехник.
– Ладно тебе, Гаврила. Гостям предлагай. И сам можешь. Маленькую.
Гаврила одним верным движением достал откуда-то из-за спины ровно три стакана. Вторым таким же радостным и расчетливым движением поставил их на стол, третьим – мгновенно плеснул в стаканы из фляги.
– Ну-у, Гаврила! Сколько летаю с тобой, впервые…
Без тяжелой теплой одежды, без шапок они все, кроме Гаврилы, оказались мальчишками. Особенно командир. У него и шея-то в расстегнутом воротнике комбинезона, и запястья рук, лежащих на столе, оказались по-мальчишески тонкими. Гаврила же был под стать Воскобойникову и Коршаку, хотя и помоложе их. Крупный, чуточку мешковатый. Может, поэтому он явно тянулся к Коршаку. Даже подмигнул – одним намеком, пряча усмешку в прокуренные усики.
– Спасибо вам, ребята, за полет, – рассматривая стакан, сказал Воскобойников.
Это был спирт. Коршак знал, что ничего другого у борттехников не бывает. И приготовился. А Воскобойников не знал. Он одним глотком принял то, что ему налили, поперхнулся, замер, закрыл лицо рукой, потом, отдышась, рассмеялся…
– Значит, Владимир Михайлович, там будет мост, куда мы летали? – спросил командир.
– Возможно, будет, – ответил Воскобойников.
– Я уже, наверное, не увижу моста этого. По газетам знать буду. Замена мне вот-вот явится. Буду в части летать – как все люди.
– Да, конечно, – сказал Воскобойников. – У вас своя жизнь.
– Небо у нас, – сказал командир звонко. – У вас земля, у нас – небо. Хоть и вертолетное, а все ж таки небо.
– А я так считаю, командир, – сказал Гаврила, – молодость это. Пожалеть бы не пришлось. Я летал и в частях. Что там? Как гусь на блюде. Речка – не моги. Шума деревьев не услышишь, Если по интересу и по возрасту на танце – только в гарнизон. С командирской дочкой у папаши на глазах вальсок извольте и в 23.00 дома. А по жизни, я эту землю, места эти не променял бы ни на што…
Гаврила в своей речи явно избегал оборотов, где бы пришлось назвать командира командиром или на «вы».
– Сколько служу, ни одного технаря, до конца небу преданного, не встречал, – сказал командир.
Гаврила помолчал, покусывая губы, и ответил осторожно, чтобы не задеть чужого достоинства и не уронить своего.
– А их и не может быть таких. Мы не преданные небу, а приданные ему. Я в полете, как барбос днем – только ушами повожу. Моя служба ночью, на земле. Вот вы сейчас приляжете, а Гаврила фонари – и под капот, только ноги, на заднице торчать будут. – Он помолчал. – А что, Владимир Михайлович, коли попрут меня с казенной горбушки за отсутствие романтики, – возьмешь? Я моторы знаю.
– Возьму, – сказал Воскобойников, твердо опустив кулак на стол и поднимаясь: «уазик» фыркал за стеной.
Проводить вышел Гаврила. Он стоял в светящемся квадрате двери лохматый, грузный, в меховых унтятах – это что надевается в унты – и от этого казалось, что он в носках, что хозяином вышел провожать гостей из своей хаты, наработавшись за день и напировавшись ввечеру.
Воскобойников открыл Коршаку дверцу рядом с водителем, сам забрался на заднее сиденье. Водитель сердито сопел, вел машину резко и резко одолел кювет, и на трассе резко дал газ.
– Не психуй, – сказал Воскобойников. – Не психуй, Коля!
– Ну как же так можно, Владимир Михайлович! Я рядом был – ничего не понял. Ну и ну! – У него не хватало слов. Коля еще по-армейски чист, как стеклышко, и жизненного опыта мало. Недавно он тут, на мерзлой земле. А эта мерзлая земля стучала под колесами. И сквозь тяжелые шины, и сквозь сталь кузова, сквозь мощный и близкий гул хорошего двигателя, охотно отзывающегося на педаль газа, чувствовалось, какая она твердая.
И Коршаку начало постепенно казаться, что он давно здесь живет и не раз едет по этой дороге домой к тем вон огням, что там, среди этих огней, и его огонь, и свет любимых глаз. Не за синими горами и коричневыми реками его погасший, трудный, тревожный дом. Сейчас, в косом свете фар, он увидит, узнает свое крыльцо. Откроется дверь, и выйдет, накинув на плечи теплый платок или его куртку… Он представил себе, как Мария металась по дому, как одевала ничего не понимающего Сережку, как хватала вещи, вся в слезах отчаяния и зла… И вдруг он понял, что и ей было так же больно, больно до глухоты, как и ему. Ведь он так и остался для нее тем Коршаком, который подошел к ней на танцах, – господи, как давно это было! И все время, пока они жили, пока искали себе место на земле, она пыталась удержать его таким, каким встретила, не принимая ничего в нем более. И он сам до сих пор видел и ощущал ее той Марией, которую встретил на острове…
– «Свет любимых глаз», – передразнил он себя. Но что-то потянуло его снова мысленно произнести эти слова…
– У меня есть предложение, – сказал сзади Воскобойников, – поедем ко мне? – И он не стал ждать, когда Коршак ответит ему. – Ко мне, Николай, – распорядился твердо и уже мягче, для Коршака, добавил: – Здесь недалеко.
Воскобойников занимал сборный «особняк». Снаружи этот домик ничем не отличался от множества таких же. Две крохотные комнатки, кухня, похожая на умывальную в железнодорожном вагоне. Но такой дух витал в его жилье, словно женщина или только что вышла, или часто бывала здесь. Тахта, покрытая меховым покрывалом, стеллаж с книгами почти по всему периметру комнаты – этакий «дизайновый» – с нишами для приемника и магнитофона, настольная лампа, торшер. Даже лампочка была не голой, а в изящном, не убивающем света плафоне. Только на столе и на полу, крытом паласом, лежали рулоны чертежей, папки с бумагами, книги, справочники. Жить здесь собирались долго. А у входа, так, чтобы было видно с рабочего места, к дощатой стене был прикреплен портрет Хемингуэя в светлом грубом свитере. Седая борода, седины торчком на висках, сдержанно страстный и одновременно ожидающий взгляд, точно Хем видит не века перед собой, не все человечество, а следит за идущим по заснеженному полю другом.
– Располагайтесь, – сказал Воскобойников, принимая у Коршака одежду. И уже из кухни добавил: – Если хотите есть – будем есть… Или кофе? Вы его пьете на ночь?
– Давайте кофе.
Коршак устроился так, чтобы ему было видно Воскобойникова на кухне.
– Вы из Москвы, Володя, вы позволите по имени?
– Ради бога. Я давно оттуда. – Он неожиданно засмеялся. – Я давно из Москвы, но я всегда оттуда. Там и мама у меня.
– Мне знаком ваш дом. Нет, не то чтобы знаком, а понятен. А вот я никогда не умел так врастать в землю, – сказал Коршак, когда Воскобойников появился с кофейничком и чашками. – Я всегда представлял себе свой дом другим или вообще не мог представить.
Он приналег на это слово «свой», мысленно отделяя дом, в котором действительно жил, от того, какой мечтался ему все время.
– Вы знаете, – медленно проговорил Воскобойников, – ведь я совершенно четко понимаю, о чей вы говорите. Но у меня один дом – этот.
И странное, и удивительное это качество Воскобойникова, понятое Коршаком с первых минут их знакомства, – слушать особенно остро, с каким-то предвидением, что ли, – вновь поразило его.
– Я не представил вас этим людям, неуместно было бы. Вы сейчас поймете.
Воскобойников поднялся, подошел к письменному столу и вернулся с рулоном кальки. Пристроить ее было некуда. Тогда Коршак сказал:
– Давайте на стол, а кофе на пол поставим.
– Сейчас вы поймете, – повторил Воскобойников. – Вот наш участок. На всех картах – это маленький червячок. Нас с вами сейчас там и не видно было бы. Но это – наш участок, мой участок. А те двое – авторы проекта. Их, авторов, много, но и они авторы, а первый – даже руководитель. Они, ученые, прилетели ко мне, к угрюмому исполнителю. Дело не в названии, черт возьми! Дело вот в чем: удобно считать себя великанами, стоящими на плечах карликов. Труднее считать себя просто человеком, стоящим на плечах гигантов. Я не хотел начинать с теории. Я хотел сначала показать вам. Но они прилетели, эти люди… Как вы думаете, сколько было попыток сделать то же самое, чем занимаемся мы сейчас? Вот до этой самой точки, где мы сейчас с вами сидим, было три. Мы четвертые, дальше уже только две. А еще дальше, насколько мне известно, мы будем первыми. Никто, кроме нас, туда не устремлялся. И вот мы идем иначе. Где на несколько километров, где только на километр, порою даже на сотни метров в стороне. Все наши предшественники пытались пройти по высотам. Мы обходим высоты. А те – эти предыдущие – рубили тоннели только самые необходимые. Завтра. Завтра я покажу вам один такой тоннель.
– Я буду благодарен, вам, Володя, – сказал Коршак и подумал, что редакция вряд ли этим заинтересуется.
– Когда все будет готово, – продолжал Воскобойников, – и это все перестанет считаться стройкой, а заживет самостоятельной жизнью, возникнут свои расчеты, своя особая экономика, свои взаимосвязи. Откроются иные законы. Нам еще трудно предвидеть все последствия этого предприятия. Мы влезем в недра, поставим заводы, города с жильем, канализацией, водопроводом, появятся коммуникации, аэродромы… Что давала эта земля всему человечеству, всей планете? Ведь что-то же давала! Вон ведь какой кусище! Практически сейчас мы можем освоить все, просверлить на огромную глубину скважины. Мы уже почти можем все. И только одного я не знаю, ни от кого не слышал, не читал ничего убедительного: зачем? Что обойдется дороже – освоение или последствия?..
– Вы знаете, – Воскобойников снова назвал Коршака по имени и отчеству. – Наши расходы, сколько бы мы ни затратили на это проникновение в будущее, в скором будущем, в самом ближайшем, вот даже по окончании строительства, не станут значить ничего. Там, в будущем, может, лишь головами покачают. Но с будущим этим мы уже соприкасаемся – последствиями. Вы видели озеро?
– Видел, – сказал Коршак. – Странное какое-то. Мертвое, что ли.
– Черт его знает, но мне кажется, оно боится, потому оно и такое сейчас. Его ведь не будет. Оно погибнет, это озеро. Здесь много воды. Страшно много. Но вообще она никогда на земле не может быть лишней. И если где-то на иной планете определят воду – значит, там есть жизнь… Знаете, что я здесь нашел? Вы должны об этом узнать.
Воскобойников снова порывисто поднялся, он расслабился, но был четок, и руки его были тверды. Пружинисто подошел к столу.
– Вот что я нашел здесь, на старой трассе.
Это была тетрадка в черном клеенчатом переплете. Теперь таких не делают. Да и раньше вряд ли, ее нужно было сделать самому. Она была меньше стандартного формата и значительно толще. Исписанная простым карандашом, который не линяет от сырости. Местами буквы постирались, и кто-то вторично, наверное уже сейчас, обвел погибающие буквы. Микроскопический почерк, каким нередко пишут инженеры, привыкшие подписывать чертежи и проекты, – буковка к буковке, ровненькие, точно в типографии откатанные. И цифры – такие же четкие и округлые. Выводы и какие-то формулы очерчены рамочкой под линейку.
– Нет, вы посмотрите вот здесь, – сказал Воскобойников взволнованно. Он открыл распухшую от времени и сырости тетрадь. Целая серия странных рисунков-схем на весь разворот: что-то похожее на средневековые карты – хребты в профиль, отдельные деревья, озера – тоже не условно, а с желанием передать их форму. И снова цифры, цифры… – Человек считал водный баланс, давал тектонический разрез. Послушайте, что он пишет. – Воскобойников осторожно взял тетрадь из рук Коршака: – «В точке х-2 (обозначено на схеме) снова вышли на пересечение с насыпью старой постройки, она ориентирована на 65 градусов. Ровная, как стрела. С Никитиным и двумя рабочими прошли десять километров. Шли более суток – все заросло. Брали пробы, били шурфы. Скальные породы. Такая подушка не сядет столетия. Бывшее присутствие человека, наверное, видно хорошо с высоты. Поразительная разумность и рациональность на заре века. И с теми средствами! Дальше – нет ничего. Дальше они не пошли. Здесь конец. Мы здесь с ними и попрощались. Всю ночь казалось, что их тени маячат возле нашего костра».
– Вы тоже видели это? – тихо спросил Коршак.
– Да, видел.
По мере приближения трассы к этим местам, открывалось все больше и больше подробностей о прошлом. Видимо и в прошлом – еще задолго до того, как поставили тут поселок и начали пробивать тоннель – намеревались идти отсюда в глубь страны, опираясь на освоенные и обжитые места, как на базы. Сюда к ним от больших приречных городов по рекам, по таежным тропам еще могли пробиваться крохотные караваны с одеждой, инструментами, взрывчаткой и продовольствием, с новостями полугодичной давности. Воскобойников не сразу пришел к такому выводу, как не сразу начал испытывать и такое ощущение, что до него здесь уже были – что-то такое реяло в воздухе, что-то такое было в молчании низкорослого леса, в самом пространстве. Но потом эти его ощущения получили материальное обоснование – после встречи с геологами, которые вышли к ним на стройку. Они отсыпались и отмывались понемногу: экспедиция их была трудной. Заросшие по самые глаза бородами и усами, патлатые, в потрепанной, но все еще крепкой одежде – они казались Воскобойникову каким-то одним племенем, каким-то народом, незнакомым ему прежде, и все на одно лицо.
