Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

Дрались бесподобно.

Третий батальон капитана Андрея Архиповича Кравченко организованно и решительно выбил противника из двух траншей. Кравченко быстро повел батальон дальше, за противотанковый ров, в район речки Черной. Немцы побежали.

Кравченко погиб за пулеметом. Его начальник штаба, старший лейтенант Александр Николаевич Татаркин сразу организовал управление, указывал цели, быстро подтягивал огневые средства. Убит.

Презирая пули, разрывы мин и снарядов, ползти, окапываться, вскакивать, пригибаясь или в рост перебегать вперед, только вперед, преодолевая мокрый, местами красный снег, бурую жижу воронок, комья мерзлой земли, путаницу естественных и искусственных препятствий, не оглядываясь на тех, с кем дружил месяцы и годы, оставивших на всклокоченной земле свою кровь и свою жизнь, – какой тяжелый, какой самозабвенный труд!

Скоротечны атаки, но неуклонное, хорошо организованное наступление длится день, два, три и дольше. Они смешиваются и перепутываются в сознании людей, эти дни и ночи; от непрерывной канонады, от грома боев остается представление о неких гигантских, буравящих всю планету, фантастических роботах.

И все-таки есть впечатления, которые запоминаются всем.

За Черной речкой, на холме, немцы засели в какомто укрытом кустарником опорном пункте – то ли бетонном, то ли сложенном из гранитных глыб убежище.

Оттуда веером сыпал пули станковый пулемет. Наступавшая на левом фланге рота автоматчиков, потеряв немало людей, вынуждена была залечь. Комсомолец гвардии рядовой Чижиков, укрываясь за изгибом склона холма, пробрался в тыл к немцам, прополз в немецкую траншею и с тыла автоматом уничтожил пулеметный расчет, а потом гранатой убил в блиндаже двух снайперов и одного обезоружил.

При этом сам был ранен в левое бедро. Но он должен был объяснить своим, что молчание вражеского пулемета – не хитрость гитлеровцев. И, рискуя попасть под огонь своей роты, не знавшей, почему вражеский пулемет умолк, Чижиков выбрался ей навстречу, доложил командиру роты о том, что сделал. Рота без новых потерь заняла опорный пункт на холме. А Чижиков после перевязки отказался эвакуироваться. Он и до сих пор в строю.

Там же, у речки Черной, перед высотой 112, 0, девятьсот немцев бежали от семидесяти поднявшихся в атаку наших бойцов. Но при подъеме на высоту бойцов нашей шестой роты стал косить ручной пулемет из землянки, врытой в склон. Молодой парень, гвардии старший сержант Николай Оськин сумел подобраться к этой землянке, проник внутрь, уничтожил ударом приклада пулемет, одного гитлеровца убил штыком, второго взял в плен. Рота сразу поднялась и вместе с другими ротами, развернутыми в цепь, под командой парторга полка, стреляя на бегу, пробежала полтора километра, штурмуя высоту. В жестоком бою из остававшихся на высоте ста восьмидесяти немцев были перебиты почти все, спаслось бегством лишь несколько человек. Николай Оськин, невредимый, сразу после боя был принят в партию.

К этому времени 194-й полк потерял больше половины своего состава. В час ночи на 18 января остатки полка колонной двинулись вниз с высоты 112, 0, пустив вперед разведку. Чтобы создать ее, пришлось расформировать несколько минометных взводов. Всего активных штыков, вместе с артиллеристами, было около четырехсот. Шли с поддержкой артдивизиона гвардии капитана Шепелева.

Пришли к Большому Лагерю. Он был свободен. Что делается дальше, разведка разузнать не успела. Спускались с холма колонной. Но противник встретил полк минометным огнем. Тогда развернулись в боевой порядок и в три часа ночи начали наступать на район железнодорожной станции Красное Село.

Здесь противник открыл очень сильный, хорошо организованный минометно-автоматный огонь и сравнительно слабый артиллерийский.

В шесть часов утра станция была занята. Позже рядовой Иван Киреев утвердил на ней красный флаг, а фотограф Хандогин в самый разгар боя сделал фото. Отступая от станции, немцы взорвали водонапорную башню и мост, сожгли вокзал, затем жгли дома. В этот день, 18 января, они предали огню и знаменитый красносельский театр.

С восточной стороны вокзала пришлось преодолевать упорную оборону немцев. Вместе с пехотинцами тут Дрались артиллеристы майора Василия Сергеевича Амелюха.

Бумажную фабрику заняли в пятнадцать часов 18 января. Группой, занимавшей фабрику, командовали гвардии майор Алаев и командир роты автоматчиков лейтенант Зинкевич. С высоты северо-восточней вокзала противник вел отсечный огонь из минометов и энергично бил из автоматов и пулеметов.

Преодолев сопротивление противника, полк поднялся на скаты высоты, кое-где прорвался к центру города. Была уже ночь, а на склонах высоты продолжался бой. Шла артиллерийская дуэль, немцы беспокойно сыпали из пулеметов трассирующими. С нашей стороны действовали «катюши». Немцы плохо ведут ночной бой, и нашим удалось занять на высоте три дома.

Сегодня, 19-го, в первой половине дня полк активно оборонялся. Были организованы штурмовые группы по четыре-пять человек. Они захватывали огневые точки немцев в отдельных домах.

В шестнадцать часов при поддержке двенадцати танков полк вышел на северную окраину Красного Села. Танки, по суждению офицеров 194-го полка, развертывались плохо, но успеху способствовали. Присутствие танков и особенно огонь артиллерии парализовали противника. Наиболее действенную помощь оказали «катюши» и артиллеристы капитана Шепелева.

В восемнадцать часов наши прорвали вражескую оборону и заняли Красное Село. Западную часть города немцы защищали особенно упорно, бились до последнего патрона. Но наши продвигались быстро, штурмуя опорные пункты врага. Танки, стреляя в упор по домам, выбивали из них противника.

В девятнадцать часов тридцать минут пехота полностью овладела Красным Селом. В городе остались только смертники. Выделив группы для их уничтожения, полк продолжал действовать, двигаясь дальше. В двадцать один час на расстоянии четырех с половиной километров от Красного Села он занял населенный пункт Кирпуны, где мы сейчас находимся.

Местных жителей ни в Большом Лагере, ни в Красном Селе не встретилось ни одного. Первые трофеи в Красном Селе: четыре исправные «берты» 406– и 410-миллиметровые; четыре крупнокалиберных (88-миллиметровых) зенитных орудия, продсклад, вещевые склады. Подорваны немцами два тяжелых орудия.

Захвачены полком паровоз, мотоцикл, рация. Автомобилей не оказалось. Но о трофеях еще рано говорить, их пока никто не искал, не подсчитывал.

День двадцатого января

В половине четвертого утра я кончил писать и вместе с двумя моими спутниками – капитаном Васильевым и старшим лейтенантом Кондрашевым – покинул блиндаж 194-го полка.

Возвращаемся в Красное Село. Огромный пожар за церковью. В городе от пожара светло как днем.

Мне надо спешить в Ленинград, сделать и отправить корреспонденцию в ТАСС. Васильев хочет ждать встречи двух фронтов.

Расстаюсь с Васильевым и Кондрашевым, шагаю один.

Время близится к рассвету. Шоссе. В сторону Ленинграда машин нет. В сторону фронта – движение все тем же неиссякаемым потоком. Бреду до Большого Лагеря и дальше – до Николаевки. Все время огромный пожар за красносельской церковью, как гигантский факел, он освещает, кажется, весь мир. Немцы бьют по Красному Селу, недалеко от меня несколько снарядов ложатся на шоссе. Убит красноармеец. Еще три резких разрыва – черными пятнами на снегу. Участок шоссе пуст.

Перекресток у Николаевки. Тылы полков. Везде костры, везде фары, стойбища машин. Жду на перекрестке с полчаса, устал смертельно. Иду дальше.

Пропускаю несколько не желающих меня брать или не останавливающихся машин.

Наконец грузовик, едущий в Рехколово за снарядами. Забираюсь в кузов, еду, блаженствуя на ветру. Грозная техника все течет навстречу. Какая гигантская силища!

Схожу с машины на перекрестке Рехколово – Пушкин. Под Пушкином идет бой. Осветительные ракеты чертят небо. Прошусь в остановленный мною на перекрестке штабной «виллис».

В нем генерал с адъютантом. «Садитесь!» Очень любезен.

Катим полным ходом, дорога почти очистилась от машин. Подскакиваем на мелких воронках, круто объезжаем крупные, обгоняем грузовики, разминаемся с редкими теперь встречными. Генерал-майор (как выяснил я у его адъютанта), В. П. Мжаванадзе – член Военного совета 42-й армии, расспрашивает меня, где я был, что видел, что делал. Сообщает: встреча 112-й армии со 2-й Ударной уже произошла, взяты Петергоф, Стрельна, Урицк; вся эта группировка немцев окружена, и войска 42-й армии добивают ее[23]23
  «…Наши подвижные танковые части устремились на запад от Красного Села по дороге к Ропше. Навстречу им двигались части, наступавшие с Приморского направления.
  В 23 часа 19 января 1944 г. наши танкисты с автоматчиками-десантниками, вырвавшись вперед, достигли Русско-Высоцкого и соединились с частями, которые начали наступление южнее Ораниенбаума. В ночь на 20 января произошла встреча и нашей пехоты…»
  «…Петергофско-Стрельнинская группировка противника была окружена в течение 20 января ударом с нескольких направлений, полностью истреблена».
  (Генерал-лейтенант Д. И. Холостое, начальник Политуправления Ленинградского фронта. «Великая победа под Ленинградом». «Пропаганда и агитация», 1945, №1; Сб. «Ленинград в Великой Отечественной войне Советского Союза», т. 2. Лениздат, 1947, стр. 294.)


[Закрыть]. Взято триста пленных, в их числе сто артиллеристов из обстреливавших Ленинград. Уже были сообщение Информбюро и приказ Верховного Главнокомандующего о Ропше и Красном Селе.

Сегодня открывается Приморское шоссе на Петергоф – Ораниенбаум, через пять дней – железная дорога на Ораниенбаум. На Волховском фронте тоже победы. В общем дела великолепны!

Генерал довозит меня до какого-то поворота:

– Я сюда. – И тоном сожаления: – А как же вы дальше? Пешком?

– Как придется!

Благодарю, вылезаю. Оказывается, мы уже в Ленинграде, у трамвайной петли на Московском шоссе. Половина седьмого утра. Первый вагон «тройки».

Расспрашиваю пассажиров о сообщении Информбюро. Не знают частности. Застава, все выходят из трамвая. У пропускной будки, проверяя документы, пограничник весело и точно, пока стоит трамвай, передает мне сообщение Информбюро.

Еду в трамвае, привалясь к стенке, скованный желанием спать, но не засыпая. Болят глаза, веки, голова – усталость предельная. Около улицы Дзержинского решаю: сначала в ЛенТАСС – может быть, удастся передать корреспонденцию по телефону в Москву.

ЛенТАСС, любезная дежурная Дагмара. Пишу очерк о Красном Селе и информацию о его взятии. Томительно долго, с перерывами связи, при плохой слышимости передаю сам в Москву.

Десять часов утра. Редакция «Ленинградской правды». Дал материал. Потом путь пешком. Невский проспект, телеграф – радостные телеграммы родным. По мокрятине, в тумане, в мокрых валенках иду в штаб. Читаю здесь номер «На страже Родины», в нем мой очерк о прорыве первой линии вражеской обороны.

Иду домой. Сквозь муть усталости – мысль, что Ленинград никогда больше не будет обстреливаться. В сознание это еще не укладывается. Изжить привычную готовность услышать разрыв трудно. Но это так!

Прохожие обыкновенны, будничны. Радио повторяет приказ Верховного Главнокомандующего генералу армии Говорову. Из районов Пулково и южнее Ораниенбаума за пять дней боев пройдено от двенадцати до двадцати километров, прорыв на каждом участке наступления расширен до тридцати пяти−сорока километров по фронту. Наиболее отличившимся соединениям и частям присвоены наименования «Красносельских» и «Ропшинских». В девять вечера – салют Москвы войскам Ленинградского фронта двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

Наконец я дома. Сразу не лечь, еще переполнен впечатлениями. В час дня ложусь спать.

Просыпаюсь – не понять когда. Часы стоят. Звоню Лихареву. Отвечает его жена: он уехал вчера в освобожденный Дудергоф. Звоню Прокофьеву. Он уехал сегодня в Красное Село. Время – одиннадцать вечера. Пока я спал, по радио были сообщения о соединении армий, о взятии Стрельны, Лигова (Урицка), поселка Володарского, многих других деревень и сел. Был приказ Мерецкову по поводу взятия Новгорода, Москва салютовала волховчанам.

А во вчерашней сводке кроме Красного Села и Ропши перечислены Петергоф, Константиновка, Финское Койрово, Большое Виттолово, Александровка, Волосово, Горская, Гостилицы и много других освобожденных пунктов.

Затапливаю печку, сажусь за письменный стол…

Две первые немецкие дальнобойные пушки, обстреливавшие Ленинград. Доставлены на Дворцовую площадь в день полного освобождения Ленинграда от блокады, 21 января 1944 г.

Немецкие пушки на Дворцовой площади

21 января

К семи утра я в редакции «На страже Родины», чтобы ехать в Петергоф. Но транспорта нет. Мне сообщают неожиданную новость, которая заставляет меня сразу же поспешить к Дворцовой площади.

Зимнее туманное утро. На изъязвленной обстрелами площади, как на шершавой ладони, – вещественное доказательство обвинения: те самые пушки, которые еще день-два назад несли смерть детям и женщинам Ленинграда и которые никогда больше не выпустят ни одного снаряда… На том месте, где недавно разорвался немецкий снаряд, стоят, будто пойманные и окаменелые звери, два огромных мрачных орудия. Их привезли из-под Красного Села и выставили на обозрение ленинградцев.

Это первые экспонаты необыкновенной выставки трофейных дальнобойных орудий. Их встанет здесь много, когда будут разминированы поля, по которым нужно перевезти подбитые в бою гитлеровские «берты». Их будет еще больше, когда исправные, повернутые сейчас против немцев мортиры и гаубицы выпустят на головы своих бывших хозяев весь запас трофейных снарядов.

Пока их здесь две, и между ними на снегу лежит массивной тушей снаряд, над которым склонились столпившиеся прохожие.

Разговоры:

– Ну хорошо! Из каких же это? Пушечки!..

– Снаряд, самое главное – снаряд!..

– Ну как? Нравится? Теперь-то легче стало!..

– Гаубица. Эт-то пушка! Вот он угощал Ленинград-то чем…

Веселая девушка в ватнике читает вслух надпись, выгравированную на алюминиевой, привинченной к снаряду табличке: «Неразорвавшийся снаряд 406-мм гаубичной батареи на железнодорожной установке в районе Пязелево Х-20190. V-54415. Батарея обстреливала огневые позиции 3-го Ленинградского контрбатарейного артиллерийского корпуса в районе Пулковских высот».

– Ну, теперь наши его угощают, паразита! – радостно добавляет старушка в платке. – Такими обстреливал нас! Сумасшедшее дело!

– А вот посмотрите на гаубицу! – кричит голубоглазый парнишка в стеганке и кепке. – Здорово наши артиллеристы ее подбили? Прямое попадание в ствол!

– Это ж надо попасть! Ведь она километров за двадцать стояла! Такие на тридцать четыре километра бьют!

– Откуда ты знаешь? – улыбаясь спрашивает парнишку лейтенант-артиллерист, разглядывая вместе с женщинами и детьми зияющую, ощеренную стальными лоскутьями пробоину в стволе орудия.

– А как же не знать? – горделиво ответствует юноша. – Я ведь слесарь на оборонном заводе, у меня медаль, такая же, как у вас… – И обернувшись к гаубице: – Вот надпись: «Шкода, 1936». Это немцы у чехословаков забрали. Сто пять миллиметров! Я все системы знаю.

– Как тебя звать?

– Быстров Евгений Николаевич!

– А сколько тебе лет?

Тут знаток артиллерийского дела чуть-чуть смущается.

– Четырнадцать! – тихо отвечает он. И как бы оправдываясь: – Ничего, я из такой и сам бы по немцам дал!

– А я, – пробиваясь к орудию сквозь толпу, выкрикивает утирающая платочком слезы пожилая женщина, – если бы у меня были силы, я эту пушку на спине сама бы приволокла сюда. Изуверы проклятые!

– Ну что вы плачете, гражданка? Веселиться надо теперь!

– Милые, да когда я узнала о победе, не знала, куда мне от радости броситься… А плачу я… Сын мой, Боренька, летчик-бомбардировщик, не отвечает на письма – наверное, тоже от немцев погиб. Двадцать седьмого мая полетел. Был на Черном море, а, как ленинградец, захотел сюда… А второй сын – на Волховском, артиллерист, был тяжело ранен, когда Красное немцы взяли. И жена там у него осталась, жена – зубной врач… Летчик – Борис Сергеевич Ширшин, двадцатого года; у него фамилия такая, потому что он не родной, а воспитанник мой, сама я – Минина, Ефросинья Семеновна, ленинградка с детства. Ночной сторож я, обслуживаю два дома, стараюсь помочь хоть своим трудом. Дочь моя, Наталья Петровна, на оборонных лесозаготовках и сейчас работает. А артиллериста, моего сына, зовут Семен Петрович Минин, – может, узнаете про моих детей, услышите, товарищи офицеры?..

Пробоину внимательно разглядывает красноармеец:

– Ох, уж стукнули, так стукнули ему!

Веселая девушка:

– Залепили бандиту проклятому!

Эту девушку зовут Марией Дмитриевной Шалдо, она секретарь бюро комсомола эвакогоспиталя.

– Новогородка я! Всю войну здесь. Медаль получила!

С девушкой заговаривает старик:

– Теперь наш Новгород освободили!.. Я здесь лет сорок пять, в Ленинграде, работаю на Фондовой бирже, в Центральном военном музее. Всю войну здесь, хоть мне шестьдесят восемь лет. И медаль есть… Был уже на краю смерти от голода… У нас начальника пожарной команды убило; на нашей территории разорвался снаряд. Рядом больница – не успели донести, помер… Я три раза перекрестился, когда наш Великий Новгород… Михайлов меня, Михаил Михайлович!

Мария Дмитриевна Шалдо и Михаил Михайлович Михайлов тут же у пушки знакомятся, жмут руки друг другу, делятся воспоминаниями об убитых снарядами друзьях и знакомых.

К снаряду подходит шофер:

– Вот такая дура ахнет – паскудное дело!

Другая девушка:

– Сна-а-ряд! Не верится даже, аж сердце замирает!

Эта девушка – работница фабрики. Зовут ее Зинаидой Ивановной Сопруновой. У нее также медаль «За оборону Ленинграда». Постояв у пушки, девушка с удовлетворением замечает:

– Хватит! Поозорничал он, больше не будет!.. – И почти ласково погладив края пробоины: – И этим ударом она уже была парализована? Значит, меткий!

На второй пушке выставлен огромный, на деревянной подошве, валяный немецкий полусапог. В таких сапогах у немцев стоят в мороз часовые. Мальчик разглядывает сапог, смеется:

– Сапог-то фрицев! Модельный! – Берет его в руки, потряхивает, ставит на место: – Килограмм шесть будет! Это – артиллеристы. Они далеко не бегают, вот такие и носят…

– Теперь без сапог побежали! – смеется кто-то. Вторая пушка – 220-миллиметровая мортира, с маркой «Шнейдер Крезо», кургузая, темно-оливковая.

– Какими конфетками угощал! – восклицает молчавшая до сих пор женщина. – Это – шоколадинка! Ну теперь наши его угощают, ах, ты…

Она ругается.

К мортире подходит ватага детей. Они из соседнего деточага № 20, Октябрьского района. Разглядывают то орудие, которым, может быть, убиты на ленинградских улицах их сестры и матери.

– Значит, теперь немец не будет по нас из него стрелять?

– Не будет, Танечка!

– А его самого тоже приволокут сюда? – не унимается семилетняя Таня.

И девушка в меховой шубке взволнованно отвечает Не ей, а всем окружающим:

– Самого бы фашиста сюда! Единственное, чего я хочу: тут его на площади судить и повесить!

Таня Петрова, Юра Киселев, Мария Коган… Каждому по семь лет. Половина жизни каждого из них прошла в блокаде!

Народу вокруг фашистских пушек толпится все больше. На несколько минут возле пушек останавливается автомобиль. Из него выходит генерал-лейтенант, дает указания офицерам, где и как поставить следующие пушки, которые привезут сюда завтра. Всего, говорит, будет выставлено полтораста – двести орудий.

Уже половина десятого утра. Весть о пушках на площади быстро разносится по городу. Ленинградцы выскакивают из трамваев, чтобы поглядеть на необыкновенные эти трофеи.

…Возвращаюсь в здание Штаба. Узнаю: великолепный Константиновский дворец в Стрельне, построенный архитектором Микетти в 1720 году и перестроенный Воронихиным в 1803 году, разрушен, от него остались голые стены. Старинный собор превращен гитлеровцами в конюшню. Историческая Мальтийская капелла разграблена – не осталось ни одного украшения на алтаре и на стенах. Поселок Володарского фашисты приспособили под артиллерийские огневые позиции, с которых обстреливали Ленинград из дальнобойных пушек. Эти пушки были скрыты в капонирах, уподобленных бревенчатым срубам дачных домов и поставленных впритык к дачам. Значительную часть поселка гитлеровцы в последние часы своего владычества сожгли. Крупный железнодорожный узел Лигово (Урицк) разрушен, в нем нет ни одного целого дома, все станционные постройки превращены в груды мусора и кирпичей, полотно железной дороги взорвано, шпалы сняты… Немецкий гарнизон Урицка был изолирован и в жестоких уличных боях уничтожен полностью. Могилой для немцев стали и поселок Володарского, и Стрельна…

Первый день дороги на Стрельну и Петергоф. Мины! 22 января 1944 г.

Вечер. Сегодня салют Ленинградскому и Волховскому фронтам за Мгу – двенадцать залпов из ста двадцати четырех орудий. Ленинград ликует!

Еду в Стрельну и Петергоф. Посмотрю на все своими глазами!

В Стрельне и Петергофе

22 января. Петергоф

Вчера тщетно хлопотал о транспорте. Сегодня удалось вместе с А. Прокофьевым выехать в машине Радиокомитета, оборудованной специальной аппаратурой для звукозаписи.

Петергоф!.. Сидим в машине. Черноглазый звукооператор Маграчев чуть не в десятый раз заставляет капитана Максимова повторять выступление перед микрофоном. Анатолий Никифорович Максимов – первый ветреченный нами в безлюдном Петергофе офицер, командир инженерной роты. Лента рвется, звук пропадает весь в испарине от усилий, но покорный Максимов вновь и вновь повторяет свой прерванный на полуслове рассказ В машине – трофеи: финские выбеленные лыжи (они разбросаны по городу всюду), каски, немецкие полусапоги на толстенной подошве, какие-то фляги, патроны. Их насобирали радиорепортеры.

Поэт Александр Прокофьев в Стрельне, 22 января 1944 г.

От дороги – ни на шаг, все минировано, мины рвутся весь день продырявливая саван снега, укрывающий испепеленный мертвый город. Нам встречаются только саперы и дорожники. При вступлении наших войск здесь не оказалось ни одного местного жителя.

Мы ехали сюда долго, искали путь. Приморское шоссе минировано-проезда нет. Саперы перед Стрельной нас не пускали. Они работали с собаками и миноуловителями, взрывали мины. Машина, однако, пробралась – осторожно, по желтым, глубоко врезанным в снег колеям; свернуть хоть на метр – значило б нарваться на мину.

С петровских времен славилась Петергофская дорога расположенными вдоль нее величественной архитектуры дворцами, извилистыми прудами, живописными рощицами посреди полян, украшенных цветниками. В старину Петергофскую дорогу сравнивали с прелестным переездом от Парижа до Версаля. Уже при Петре вдоль этой дороги выстроилось около сотни нарядных дач…

Сейчас на всем пути сюда мы видим только развалины.

В мертвенно-безлюдной Стрельне мы остановились. Вся она – хаос древесного, кирпичного и железного лома. Везде – изорванные металлом и спиленные деревья, печные трубы среди руин, листы искореженного, пережженного кровельного железа…

Нет больше знаменитого Стрельнинского парка, только его черная печальная тень, вздымающая изломанные, оголенные ветви, как подъятые в проклятии руки. На пути к Константиновскому дворцу – немецкие надписи-указатели: «К Ленинграду», «К Красному Селу». В разоренном дворце мы старательно обходили оставленные гитлеровцами вшивые тюфяки. Дворец превращен был в склад снарядов. И среди хлама, порнографических открыток, любовных романов валялись здесь таблицы стрельб, в которых целями были обозначены улицы Ленинграда.

Из Стрельны мы смотрели на Ленинград, залитый слабыми солнечными лучами, смотрели с тех немецких огневых позиций, с которых еще несколько дней назад немцы обстреливали город, так ясно видимый отсюда простым глазом.

При въезде в Петергоф первыми попались нам на глаза два синих царских вагона, сохранявшихся в парке до войны как музейные экспонаты. Они подтащены к самому шоссе и прострелены. Павильон за ними побит, парк изрежен, везде пни, пни…

Против разбитого дома на Красной улице – немецкое кладбище. Кресты, надписи. Такая, например:

«19. 120

Obgefr. Joh. Mander Scheidt 5.10.42»

И такая:

«4. 320

Uffz. Alfred Bartel[24]24
  «Обер-ефрейтор Иоганн Мандер Шейдт» и «Офицер Альфред Бартель».


[Закрыть] 5.10.41»

И много других, с той же датой и с другими датами…

Не ходили бы сюда эти шейдты и бартели зверствовать и насильничать!

Саперы говорят: только одного живого немца и обнаружили наши части, вступив в Петергоф: пьяный, он спал под роялем в землянке, проспал весь бой.

Впереди, над центром города, высится массивный собор. Удивительная случайность: он уцелел. Его всегда было видно из Ленинграда, из Кронштадта, даже с северного берега Финского залива. Осенью 1941 года на канонерской лодке «Красное знамя» у села Рыбацкого я подробно записал рассказ балтийского моряка-корректировщика. В разгар уличных боев он, сидя под куполом собора, трое суток подряд направлял по радио огонь корабельных пушек на ворвавшихся в Петергоф гитлеровцев. Как много их было!.. Теперь – только кресты. Но и этих крестов – ни одного – мы не оставим здесь!

А пробоины в стенах собора мы заделаем. Завалы из срубленных, лежащих на своих пнях вековых деревьев расчистим, вырастим в центре города новый парк!

…Мы стоим против улицы Аврова, у красных зубчатых стен разрушенного дома отдыха. Только что Прокофьев и я обошли почти весь Петергоф и вернулись сюда, к машине.

Так вот он каков сейчас – город, о котором мы тосковали два с половиной года!

Ни одного целого дома. Красная улица – только развалины домов, окаймленные заминированным снегом да изломанным хламом. Взорванный мост.

Разбитая гостиница. Ограда Верхнего парка – лишь каменные столбы. Большой дворец – руины, у руин – разбитая бронемашина… Прудов нет – одни котлованы. В Верхнем парке нет ни Нептуна, ни других скульптур. Ворота к Красной улице взорваны и развалены.

Знают ли прежний Петергоф, что думают о нем девушки-регулировщицы, стоящие сейчас с красными флажками на пустынных улицах?

В западном флигеле – склад амуниции и продовольствия. В комнатах нижнего этажа – огромные груды хлама, в комнатах верхнего – остатки испорченных продуктов продсклада, невыносимая вонь. На стене огромная надпись по-немецки: «Шустер» – груды соломенных лаптей, открытки, листовки.

Перед зданием навалом – прессованный фураж, красные агитбомбы с геббельсовскими листовками.

Обходим Большой дворец слева. Я фотографирую. К фасаду тянется узкая тропинка, красный шнур: мины. Огромная яма от бомбы. Следов пожара на остатках стен нет. Ни крыш, ни комнат, ни перекрытий, ни стропил – ничего нет. Засыпанные снегом груды камня и кирпича… Самсоновский канал внизу немцы превратили в противотанковый ров. Нижний парк похож на запущенный лес, часть его срублена. Перед провалами окон западного флигеля – бревенчатые укрытия блиндажного типа из вековых лип. Перспективы расходящихся аллей, а вдоль них – новые «просеки». Нигде ни одной статуи, от сверкавшей золотом скульптуры Самсона – только заснеженный каменный пьедестал.

Пока мы с Прокофьевым стояли над Самсоновским каналом перед фасадом дворца, подошли по тропинке генералы, члены Военного совета: А. А. Кузнецов, Н. В. Соловьев, П. Н. Кубаткин; одетый в шубу председатель Леноблисполкома П. С. Попков, за ним генерал А. Н. Кузнецов и майор – порученец А. А. Жданова. Узнав Прокофьева («А, тут и писатели!»), здороваются с нами, пожимают руки. Стоят, смотрят.

– Нет, не восстановить! Придется снести все! – говорит Попков.

Но я не могу не высказать свое мнение:

– Нет, Петр Сергеевич! Сохранить надо! На вечные времена!

Продолжают смотреть. Соловьев спрашивает меня:

– А что это у вас за книжка?

– Путеводитель, только очень плохой. Перелистывает молча. Уходят к Нижнему парку, спускаясь по тропке к ямине от бомбы, скользя и помогая друг другу. Мы обходим дворец сзади…

Таким я увидел Петергофский дворец, 22 января 1944 г.

Идем к улице Аврова, где мы, въехав в город, оставили машину. Огибаем разбитые и обезображенные корпуса дома отдыха. Группа моряков на саночках тянет трофейное имущество. Сворачиваем вправо, в парк. Католический костел цел, но запоганен. За ним маленький дворец, пуст, полуразбит, тут были казармы, кухня, склад. Мои трофеи: обрывок немецкой подробнейшей карты района Петергофа да треугольный выпуклый осколок прекрасной вазы, на осколке – синяя птица. Он лежал среди прелых курток, ошметок кованой обуви и концентратов ржаной каши, рассыпанных гитлеровцами при бегстве.

Немецкий указатель: «К финскому лагерю». Шесть крестов – еще одно немецкое кладбище. Справа и слева – блиндажи, землянки…

Шофер Терентий Иванович включает мотор, сейчас поедем к другой окраине Петергофа…

В Пушкине

Ночь на 26 января. 2 часа 30 минут

Взят Пушкин!

В 10 часов 30 минут утра с корреспондентом «Правды» Н. И. Вороновым, взявшим кроме меня в свою «эмку» спецкора газеты 13-й воздушной армии Сожина и фоторепортера, выезжаю в Пушкин.

Пулковское шоссе. Надолбы, укрепления, сети камуфляжа вдоль шоссе, уже порванные, ненужные. Огневые позиции. Пушки увезены вперед. Дворец Советов, издали видны десять огромных дыр от снарядов. Застава на новом месте, километрах в пяти от города. Вокруг видны изрытые поля. Снежный покров почти стаял. Впереди – зубцы остатков Пулковской обсерватории на облысевшей, голой горе. Под горой уцелел, хоть и изувечен, только портик, превращенный в блиндаж.

Изрытая Пулковская гора похожа на гигантские, покинутые сейчас соты: землянки, огромные блиндажи, траншеи, зигзаги ходов сообщения. Ни следа аллей, дорог, редкие огрызки мертвых деревьев. Руины домов на гребне словно тысячелетние: иззубренные куски стен, причудливые нагромождения кирпичной кладки.

Сразу за Пулковской горой – надолбы, рвы, траншеи, витки спирали Бруно, нагромождения изорванной колючей проволоки. Широко открывается даль – равнина, опустошенная, мертвая. Это недавний немецкий передний край. На несколько километров в глубину вражеской обороны поле распахано нашей артподготовкой первого дня наступления: сплошь воронки и между ними – черные комья выброшенной земли. В этой дикой «вспашке» поле – до горизонта. Кое-где разбитые немецкие пушки, танки, ручное оружие. Все исковеркано.

Так до Рехколова. Дальше устрашающий потусторонний пейзаж кончается.

Уже нет впечатления, что по равнине прошелся исполинский плуг. Поле белеет, но все еще словно в конвульсиях, в ряби прошедшего по нему боя: те же воронки, те же комья, однако не сплошь, а перемежаясь со снежным покровом, являющим взору немецкие рвы и траншеи, дзоты, землянки и блиндажи. В них сейчас много немцев, но ни одного живого: земля еще не приняла эти оледеневшие трупы гитлеровцев.

От Рехколова к Александровке – много оборонительных сооружений, огневые позиции на буграх, разбитые немецкие танки, искореженные пулеметы и минометы.

Движение по дорогам сегодня уже не густое.

Справа вдали чернеет Воронья гора, впереди виднеется туманная стена парков Пушкина. День пасмурен.

Въезжаем в Александровку, разбитую и разоренную. За эту неделю она дважды переходила из рук в руки. Остатки деревьев торчат из причудливых нагромождений железа. Позади немногих уцелевших домов чернеет «городок» немецких землянок и блиндажей.

Броневые щитки вдоль дороги – бывшие огневые точки. Взорванный мостик. Волокуши. Грузовики со всяческими трофеями.

Сразу за мостиком и уже до самого Пушкина на дороге, вдоль нее и по всему полю – бесчисленные трупы гитлеровцев, в позах, в каких их застала смерть; в куртках, плащах, валенках и сапогах, выбеленных касках. Кровь на снегу, кровь на дороге. От некоторых, вмурованных гусеницами в снежное полотно дороги, остались только расплывчатые плоские изображения.