Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 48 страниц)

«Около деревни Заполье лагерь русских военнопленных был?»

«Был… Я один раз наварила картошки, послала своего мальчика туда, его ударили, мальчик убежал… Помирали пленные от голодухи, а сколько – я не могу сказать!..»

Объявляется перерыв на пятнадцать минут.

Плачет двадцатипятилетняя женщина, Анна Ивановна Лукинина, из деревни Шилово, Порховского района. Она работала в Порхове на хлебопекарне.

«Ноябрь, сорок третий год, – приходят немцы, всех в избу загоняют. Мы пошли к старосте – человек восемьдесят сначала было… Нас в избу загнали, будто бы проверять документы… Они заперли нас, пулеметы на окна нацелили, бросили в окна три гранаты. У меня сразу дочку убили… Потом подожгли избу… Когда две гранаты бросили, дочку убили, я уже ничего не понимала больше… Как меня вытащили, кто в живых остался, не знаю, только немцев уже не было никого… Мать сожгли и двух детей моих…»

Плачет… Суд и сотни людей в зале молчат, ждут… Женщина в зипуне и платочке плачет, пересиливает себя, прерывающимся голосом произносит:

«Сорок восемь человек погибло всего, двадцать два или двадцать три – детей… Нас – под видом партизан, а у нас партизан не было никого. Осталось в деревне человек тридцать…»

«Что еще знаете о зверствах?»

«А больше ничего не знаю, не видела, а вот только в деревне Курышкино двадцать два человека тоже… Сразу же!»

Зал молчит напряженно, тишина полная.

«Садитесь, товарищ Лукинина… Свидетель Астафьев Петр Евстафьевич, что можете показать?»

Работник лесхоза, хозяйственник, 1887 года рождения, встает, застегивает на крючки овчинный свой полушубок.

«Очень долго жгли поселок наш Струги Красные. Поселок не горел, снег лежал. Ходили с факелами, керосином обливали… Я вот остался в Стругах, в землянке прятался… А населения в Стругах около пяти тысяч было. Сожгли все дома. Били палками, отправляли в Германию. При Стругах осталось всего около ста человек… Брат Астафьев Василий жил в двенадцати километрах, в лесе, хотел выйти за продуктами, прошел с девочкой, лет двенадцати. Попались немцы, позвали его, ему: «Показывай, где остальное население или партизаны!..» Ему руку отрубили, он не сознался. Тогда ему руку вторую и ноги отрубили, и голову, и в огонь бросили. Ему семьдесят три года было…»

«В феврале сорок четвертого года были расстрелы?»

«Из тюрьмы взяли: «Кто хочет в Германию? А кто не хочет – тот на машины!» И увезли тех, и отвезли около моста, семь километров, расстреляли сорок четыре человека… Трупы нашли саперы наши, уже позже… Зять мой там был, двоюродный, из Лудони, и другие…»

Воробьев Спиридон Иванович, 1880 года рождения, сапожник из совхоза «Андромер», Плюсского района:

«Малые Льзи – сожгли живьем, и Большие Льзи… Деревня Милютино – видел, когда жгли, восемь километров от нас… Одного я знаю: а вот он, с краю сидит!»

Показывает на Зоненфельда. Прокурор:

«Зоненфельд!»

Тот встает.

«Вы были там?»

«Нет».

«А вот он вас узнает, и в показаниях ваших сказано, что вы были в этой деревне». Обращается к свидетелю: «Что они там сделали?»

«А ничего, – отвечает старик, – только сожгли!»

Слышен шум в зале.

«Вы в какой деревне видели?»

«В деревне Полость».

«А больше нигде не видели?»

«Нигде… А вот они были тогда, у старосты он был, яйца собирали…»

Председательствующий:

«Зоненфельд, было это?»

«Возможно. Если в районе Плюссы, то это было!»

Шум в зале. Зоненфельд садится, мрачный… – Свидетельницы Т. М. Михайлова, Е. А. Малышева, свидетель В. И. Иванов рассказывают о подобных же зверствах при сожжении деревень Малые Пети, Заполье, Кузнецове. Выступают другие свидетели: у меня нет возможности привести здесь все мои записи.

Оглядываю публику в зале. Плачут, тихонько вытирают слезы многие женщины – молодые и старые ленинградки, Сидящие в модных пальто и в ватных рабочих куртках. Острого, сверлящего взгляда не отрывают от каменных лиц подсудимых старые и молодые, объединившиеся в двух-трех рядах, партизаны.

Хмур и бледен академик Тарле. Забыли свою работу – стоят в проходах и присели в первом ряду фотографы; молодая художница, уткнув локти в большой, раскрытый на коленях альбом, сжимает виски ладонями. Офицеры, прошедшие сквозь все испытания войны, быть может побывавшие в начале сорок четвертого года, как и я, на Псковщине, и на Порховщине, и под Лугой, – сидят насупленные. Один нервно перебирает пальцами ордена и медали, завесившие всю его грудь, и слышу легкое позвякивание металла – так тихо в зале… А сколько тысяч свидетелей могли бы еще присутствовать здесь, рассказывать так же, как вот эти? А сколько злодеяний, не вскрытых судом, утаено преступниками, сидящими на скамье подсудимых? А есть ли хоть один кто-нибудь в зале – блокадник ли, колхозник, партизан или солдат Ленинградского фронта, кто не вспоминает сейчас своего брата или отца, свою дочь или сына, погибших в эту войну здесь, в Ленинграде, или на территории Ленинградской области?..

Если б собрать в один пучок горькие мысли всех здесь сидящих – какой страшной силой обладало бы это незримое излучение!

Прокурор обращается к Ремлингеру. Тот встает.

«Подсудимый Ремлингер, вы теперь верите, какой мир несла ваша армия народу?»

«Глубоко потрясен тем, что здесь слышал… Какой большой позор нанесен Германии этим!..»

«Все это в «вашем» районе!»

«Я должен подчеркнуть, что большинство все же не в моем районе, но я должен подчеркнуть, что я не давал таких приказов».

«А почему вы не слышали тогда этих стонов?»

«Прошу поверить, что я обо всем этом ничего не знал!»

В зале смех – иронический, недобрый смех.

«Вы там бывали?»

«В феврале, когда все это происходило, я уже не был комендантом и я не мог знать».

«Это было и в ноябре, и в декабре… Вы, как генерал, за зверства своих подчиненных отвечаете или нет?»

«Отвечаю только за то, что делали мои войска, которые были мне подчинены… если мне это было известно!»

Шум в зале и возглас:

«Ах вот оно что!..»

Вечернее судебное заседание окончено. Объявляется перерыв до одиннадцати часов завтрашнего дня.

Несудимые пособники

31 декабря. Выборгский Дом культуры. Четвертый день процесса

Заседание открылось в одиннадцать часов тридцать минут, суд опоздал на полчаса. Публики – половина зала. Подсудимые сегодня молчаливы. У Зоненфельда вид обреченного, он бледен, самоуглублен. Дюре сегодня уже не пересмеивается с Герером, как вчера до заседания суда.

Свидетельские показания дает предатель Сердюк Николай Иванович, родившийся в 1917 году в Чкаловской области (поселок Второй Губовский), работавший там в зерносовхозе. Сердюк сотрудничал с немцами, служил в немецкой комендатуре в Крестах, неподалеку от Пскова.

«Кого вы знаете?»

«Признаю генерал-майора Ремлингера, который был комендантом Пскова. Познакомился с ним в конце тысяча девятьсот сорок второго года, в сентябре».

«А может быть, в тысяча девятьсот сорок третьем? Уточните этот вопрос!»

«Правильно: в сентябре тысяча девятьсот сорок третьего… Я в это время работал в комендатуре Кресты, когда он приезжал в Кресты. Его назначили комендантом Пскова, а комендатура Кресты подчинялась военной комендатуре Пскова. Он тогда вместе со старым генералом приезжал познакомиться с лагерем в Крестах, – это был лагерь для гражданских заключенных, непосредственно подчиненный комендатуре Крестов. В нем было сто пятьдесят – двести человек тогда».

«В каком состоянии был лагерь?»

«Состояние лагеря – ужасное. С продовольствием очень плохо, заключенным давали двести граммов хлеба, один раз в сутки питание, которое было непригодно для употребления в немецких кухнях, – гнилой картофель, гнилая капуста, морковь… Комендантом лагеря был унтер-офицер, на букву «б»… (Вспоминает.) Браун! Зверское обращение! Истязания были в карцерах. Двести граммов хлеба, пол-литра воды в сутки. За небольшие проступки отправляли в тюрьму города Пскова. Объявляли по радио, что они расстреляны за такие-то и такие-то преступления: неподчинение властям, невыход на работу и так далее.

Санитарное состояние – плохое, спали на земле, в сарае – женщины и мужчины отдельно».

«Где производились расстрелы?»

«Не знаю. Знаю, что за Крестами, в лесу».

«Комендант Крестов принимал участие?»

«Не знаю».

«Приходилось бывать во Пскове?»

«Приходилось… Были приказы часто. Ни одной недели не проходило, чтоб не передавали по радио. Их переводила переводчица, эстонка, работавшая при радиоузле. Радиоузел находился под началом военного коменданта Пскова… А еще расстреливали в Моглино и в Военном городке… В декабре сорок третьего года и в январе, в феврале сорок четвертого из Пскова во все стороны посылались отряды, – собирали людей по деревням, угоняли в Германию, они шли по дорогам без еды, многие были выгнаны в чем пришлось, без теплой одежды, – за каждой колонной оставались трупы, замерзшие, умершие с голоду, забитые, расстрелянные. А деревни – жгли, а кто не хотел уходить – расстреливали.

Всюду их разыскивали солдаты псковской комендатуры… А комендантом Пскова и всех окрестностей был генерал-майор – вот этот Ремлингер…

Население, пригнанное из этих деревень в Псков, размещалось в лагере, люди рассказывали об ужасах, которые там были.

Был объявлен по радио приказ об эвакуации граждан Пскова с предупреждением, что кто не подчинится, будет расстрелян как партизаны.

Услыхав приказ, население бросилось в лес, но было поздно, так как весь город был окружен колючей проволокой, патрули возвращали людей назад, загоняли в лагеря, часть расстреливали… В апреле – выгоняли людей с собаками. В апреле люди рассказывали, что лагерь в Крестах был уничтожен, была пущена отрава, и все люди уничтожены…»

О злодеяниях отступавших карателей, в числе которых был и он сам, дает показания свидетель Дитмар Курт Фридрих, родившийся в 1918 году в Гамбурге, до войны – рабочий, в армии – унтер-офицер, группенфюрер части «особого назначения» № 2. Он высок ростом, лицо худощавое, типично немецкое. Исполнительно словоохотлив, точен. Подробно описывает путь отступления, сожжение карателями деревень, убийства мирных жителей у реки Великой – о том, как расстреливали людей Штрюфинг, и Фогель, и Янике, и он, несколько раз – сам, конечно же «по приказу»! О «делах» роты Визе, об эшелонах – по сорок – пятьдесят вагонов, увозивших в рабство мужчин, и детей, и женщин. Рассказывает о случае, когда унтер-офицер отказался поджигать дома и был расстрелян тут же на месте…

Дидуш Эмиль, высокий, красивый немец, в хорошем штатском костюме, дает свидетельские показания после Дитмара. Дидуш – рожден в 1918 году, в Граде-фон Вальд, до войны занимался хозяйством, рабочий.

«Кого вы знаете из подсудимых?» – «Зоненфельда». – «Расскажите о Зоненфельде!» – «Мы вместе с Зоненфельдом находились в специальной школе, в Луге, где нас обучали методам борьбы с партизанами. Школа в Луге была с ноября по декабрь тысяча девятьсот сорок третьего». – «После окончания школы куда вас отправили с Зоненфельдом?» – «Меня – в штрафной батальон, а Зоненфельд остался». – «Надолго?» – «Пока не начал участвовать в борьбе с партизанами, а где – не знаю. Могу рассказать о том, что мне лично рассказывал Зоненфельд в тех двух лагерях военнопленных, где мы были вместе. Говорил, что поджигали деревни, народ угоняли, расстреливали…» – «Где?» – «Названий деревень не упомнил». – «Районах?» – «Луга – Псков». – «Скольких расстреляли?» – «В одной деревне от двадцати до двадцати пяти человек». – «Лично Зоненфельдом или его группой?» – «Он говорил: «мы».

Зоненфельд, слушая, провел ладонью по волосам, почесывает бровь. Дидуш продолжает:

«Насиловали женщин, а потом расстреливали!»

«Расскажите, как производился Зоненфельдом этот расстрел двадцати пяти человек?»

Рассказывает: заставлял людей вырыть себе могилы, ставил на колени, стрелял в затылок из пистолета. Зоненфельд:

«Когда я ему это рассказывал?»

«Частично в Острове и частично в лагере военнопленных».

Зоненфельд садится. Его спрашивают: правильно ли это? Он тогда встает снова:

«Я не согласен с тем, что показывает свидетель. То, что показывает свидетель, то можно вычитать только в немецкой литературе из романов».

«Но вы участвовали в расстрелах?»

«Участвовал».

«Ну так в чем же дело?»

«Но не так, как рассказывал свидетель».

В зале смех Председатель:

«Ну не все ли равно?.. Садитесь, Зоненфельд!»

Объявляется перерыв на пятнадцать минут. После перерыва прокурор, перебирая пачку бумаг:

«Имеется ряд документов… По этим документам прошу вызвать свидетелей, которые могут дать показания о разрушениях памятников архитектуры и искусства в Пушкине, Петродворце, Новгороде, Пскове и о зверствах немецких карателей на временно оккупированной территории Ленинградской области».

Перечисляет, кого просит вызвать. Председатель дает распоряжение вызвать этих свидетелей, доставить их сюда на машине, а пока – продолжить допрос находящихся здесь свидетелей. Допрос свидетелей – немцев, соучастников преступлений – продолжается. Рассказывают о сформированных по приказу командира батальона «ОН» подполковника Клозе лыжных взводах карателей, довершавших превращение оставляемой немцами территории в «мертвую зону», о том, как Зоненфельд (когда ехал в вагоне и был обстрелян, и никого не нашли) выместил злобу на проживавших вблизи в большом доме советских людях, в большинстве пострадали женщины, – этот дом был забросан гранатами.

Перечисляют преступления расстрельщиков Энгеля, Янике, Бема, Скотки…

Энгель и Янике признаются: «Да, так!», «Да, было…»

«Подсудимый Бем, правду ли рассказал свидетель о сожжении вами деревень, угоне и расстрелах скота, расстрелах мирных жителей, производившихся лыжным взводом, которым вы командовали?»

«Да!» – коротко отвечает Бем.

«Подсудимый Скотки, правду ли сказал свидетель о расстреле вами шестидесяти женщин?»

«Да», – отвечает Скотки и, словно бы похваляясь, рассказывает подробности о том, как он насиловал некоторых женщин и затем расстреливал их.

«Подсудимый Зоненфельд, правду ли рассказал свидетель о зверствах, которые учиняли вы лично?»

«Да, правду!» – отвечает Зоненфельд.

Зал глухо рокочет, когда один за другим встают, спокойно, с равнодушной «деловитостью» подтверждают свои преступления подсудимые и садятся с таким видом, будто ничего особенного в их показаниях и нет.

…Вызванные судом свидетели, за которыми была послана машина, явились. Их трое. Из них до конца заседания успел выступить только один – Н. Н. Велихов, начальник и главный архитектор Государственной комиссии по охране памятников Ленинграда. Рассказывая о разрушениях исторических памятников Ленинграда и его окрестностей, он волнуется; он закончил свой рассказ словами о личной трагедии специалиста. Подсудимые слушали его внимательно, особенно Ремлингер, Скотки, Визе, Бем. Что думали они сейчас, эти варвары XX века?

Свидетельства Н. Н. Велихова не привожу, они прямого, непосредственного отношения к делу подсудимых не имеют.

…В три часа дня председательствующий объявляет перерыв до одиннадцати часов утра 2 января… Через несколько часов – Новый год, первый год завоеванного нашей великой Победой мирного времени… О чем будут думать эти проклятые гитлеровские каратели в полночь?.. О реках крови русской, которую они пролили? О жизни? О смерти?.. О том, что возмездие, которого им не избежать, справедливо?.. О том, что таких, как они, судимых здесь оскорбленным русским народом, много?..

Мы будем думать о миллионах советских людей, убитых фашистами, о том, что миллион из нас, ленинградцев, погиб только здесь, в самом Ленинграде. О пережитых ужасах и о той великой Победе, которой спасли мы наш город, наше будущее! О том, что все человечество спасено нами от коричневой, страшной чумы фашизма…

…Публика покидает зал медленно, все глубоко задумчивы. Как много здесь скорбных лиц, как нужен сейчас, после этого душного зала, свежий, чистый воздух ленинградской зимы – вздохнуть легко, отдышаться!

…Домой я иду пешком. Один. Гляжу на величественную, заледенелую, заснеженную Неву, – в какие разные времена я так же внимательно смотрел на нее неотрывным взглядом, любуясь ею, ощущая свое родство с Ленинградом!

Далеко позади меня остался дом, на стенах которого снаружи висят афиши:

«Выборгский Дом культуры,

31 декабря 1945 года, понедельник

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

Ночной бал Большой концерт силами артистов гостеатров…» и т. д.

Где искать угнанных?

2 января 1946 года. 11 часов утра. Выборгский Дом культуры. Пятый день процесса

Новый год я встречал в Доме архитекторов. Весь день вчера провел дома.

Ленинградские газеты в эти дни публикуют материалы процесса и статьи своих корреспондентов. Центральные газеты публикуют только краткие информации ТАСС.

11 часов 05 минут

Привели подсудимых. Они расселись на те же места, на коих каждый сидел все время.

Яркие «юпитеры» ослепляют. Кинооператоры – готовятся. В зале народа мало, занято рядов десять, и то не полностью. Переводчики – двое мужчин (офицеры) и две женщины (не военные) – на местах.

11 часов 20 минут

Суд идет!

«Товарищ комендант, позовите свидетеля Давыдова!»

Запись свидетельских показаний С. Н. Давыдова, начальника специальной реставрационной мастерской Комитета по делам архитектуры при Совнаркоме СССР, и показания выступавшего следующим протоиерея П. П. Тарасова, секретаря митрополита ленинградского и новгородского, я здесь не привожу, как и предновогодние показания Н. Н. Велихова. Вот только один штрих из показаний П. П. Тарасова: «В Павловском соборе города Гатчины немцы перед уходом уничтожили, бросая гранаты в подвал, от трехсот до трехсот пятидесяти мирных жителей, скрывавшихся там от беды. Немцы пытались войти в подвал, собора, но не могли, крепко заперто было, спешили. И тогда бросили в окна целые связки гранат. Всюду вокруг они выжигали дома».

А вот показания следующего свидетеля, А. П. Владимирского, привожу полностью.

Подполковник медицинской службы А. П. Владимирский – судебно-медицинский эксперт Ленинградского военного округа. Государственной чрезвычайной комиссией по расследованию немецких злодеяний ему было поручено присутствовать при раскопках бесчисленных могил – рвов, ям, карьеров, – где были закопаны многие тысячи убитых гитлеровцами мирных жителей. Он исследовал трупы этих людей. Свидетель перечисляет только некоторые места: в Гатчине найдено тринадцать таких мест, много других обнаружено в Красном Селе, в Пскове и прилегающих к нему районах, – например, в Военном городке, на бывшем Салотопенном заводе. В Порхове – в Военном городке и усадьбе Полянова, в Порховском районе – в двух пунктах, в Демянском районе – ряд пунктов, в Чудовском районе на территории совхоза «Коммунар» и в других местах…

«Количество трупов далеко превосходит цифру, названную в обвинительном заключении (55 355 мирных жителей. – П. Л.). Если включить «не боевую травму» – то есть лиц, погибших в больницах, лиц, которые были отравлены, и прочее, и прочее, то эта цифра превышает полмиллиона человек. Колоссальное количество людей погибло без свидетелей, они были, но их всех убивали. Я сам, своими руками, перебрал не один десяток тысяч трупов. Если сделать общий обзор тех так называемых «захоронений», которые производились немцами, то это – все виды могильных мест: от ям небольших размеров до колоссальных размеров рвов, где были завалены землей трупы гражданского населения – и прежде всего женщин и детей.

Возникает вопрос: для чего было такое уничтожение? Только теперь, из Нюрнбергского процесса, это стало понятно. В начале войны немцы не стеснялись формами уничтожения: отравляли, морили голодом, замораживали, вешали и так далее. Когда Красная Армия погнала немцев, то они стали заметать следы. Например, в Гатчине немцы решили уничтожить всех находившихся в больнице, распустили слух, что больных собираются эвакуировать, а в действительности их стали подвозить к эшелону; туда люди входили живыми, а оттуда – за несколько километров пути, в лесу, выносили трупы: было отравлено восемьсот пятьдесят человек. Впоследствии, перед своим отступлением, немцы решили уничтожить следы, назначили пятнадцать русских военнопленных сжигать эти трупы. Эта работа продолжалась около двух недель.

И когда военнопленные эти, жившие отдельно в сарае, кончили работу, то их загнали в сарай, облили керосином и сожгли. Вот те свидетели, которые могли бы рассказать о том, что случилось с больными, но немцы избавились от свидетелей…

Мы обнаружили и вскрыли кладбище в самой Гатчине. Здесь на горе было расположено немецкое кладбище. Когда раскопали его, внизу, под могилами немцев, обнаружились зарытые ямы и могилы, где лежали расстрелянные мирные жители, мы находили трупы женщин, детей – в возрасте от двух до трех месяцев, стариков…

В лесу, в тридцати восьми километрах от Гатчины, мы обнаружили огромный ров, который оказался заполнен трупами: около трех тысяч мирных жителей, среди которых были также женщины, дети, старики. Оставшиеся в живых немногие освобожденные Красной Армией гатчинцы свидетельствуют, что в годы немецкой оккупации множество людей бесследно исчезало не только по ночам, но и днем: вышел человек на улицу – не вернулся, другой зашел к соседу – соседский дом пуст, семья ушла в кино и исчезла… Большое пространство земли вдоль одной из сторон этого рва оказалось сплошь покрыто гильзами патронов от автоматов.

Сколько нужно было выпустить пуль, чтобы расстрелять три тысячи человек?!

Народ, по-видимому, сгоняли и расстреливали. Женщины и дети лежали на других трупах.

Псков! Кладбища были в центре города, в небольшом расстоянии одно от другого. Кладбища были на окраине – Моглино-первое, Моглино-второе, Салотопенный завод. Около Пскова, у станции «Псков-пассажирская», найден участок, покрытый небольшими холмами. Местность Кресты и другие. По свидетельским показаниям, здесь производились расстрелы. Около одного из таких холмов мы случайно увидели колоссальное количество автоматных пуль.

Склон холма был весь испещрен пулями, которые оказывались на поверхности по мере выветривания песка. Найдя их, мы произвели раскопки. Трупы здесь лежали в штабелях, в огромном количестве. У всех – огнестрельные ранения и, кроме того, переломы черепа тяжелыми предметами. (И мне вспоминается приказ Ремлингера, что «оружие не обязательно применять одним концом, можно и другим» – прикладом. – П. Л.) Моглино!.. Зарыты трупы советских военнопленных, замороженных! Подходили эшелоны по пятьдесят – шестьдесят вагонов, в них наши воины были заморожены. Мы разрыли это кладбище. Это были трупы людей в высшей степени истощенных, без одежд, исследование показало, что они погибли от охлаждения. По свидетельским показаниям, собранным в районе Моглино-первое около Пскова, где-то там, в районе Пскова, в тысяча девятьсот сорок первом году все в лагере были уничтожены и туда же были доставлены евреи, вывезенные из Пскова. Мы стали проверять эти показания, долго искали, чтобы найти вещественные доказательства. Около Моглино-первое, на площади, засеянной рожью, мы нашли десять ям-могил, заполненных трупами: дети, женщины, мужчины. Так как их убили в начале войны, то немцы еще не раздевали людей перед уничтожением – еще не скрывали тогда следов своих преступлений. Многое нам удалось установить по бусам, амулетам и другим предметам, определявшим национальность уничтоженных людей. Затем немцы заровняли землю, превратили в поле, засеяли…

Салотопенный завод около Пскова… Сжигали! В том числе живых людей. Мы нашли большое количество пепла, обожженных человеческих костей и под самыми глубокими слоями – слой трупов с остатками одежды, из чего стало ясно, что это – мирное население…

В доме номер пятьдесят на Советской улице Пскова помещалась немецкая жандармерия. Во дворе мы нашли четыре сарая, заполненных гражданской одеждой: мужской, женской, детской. Туда люди входили одетыми. Их оттуда выводили раздетыми, на расстрел. Специальная комиссия определила по одежде и обуви – обувь принадлежала трем тысячам человек, а часть – была увезена.

Одежда – меховая, зимняя, и летняя – кофточки и тому подобное, самая разнообразная. Разрозненной одежды – только разрозненной! – оказалось около тонны. И еще около трех тысяч единиц целой, комплектной, одежды…

В псковской психиатрической больнице было «экспериментальное отделение», устроенное немцами, где в конечном результате люди были отравлены.

Порхов… Здесь на кладбище были надписи: «Только для русских военнопленных». А трупы оказались гражданского населения, и множество детей. Если б мы все, находящиеся здесь в зале, посмотрели… (я бы не хотел второй раз увидеть!) В сидячем, в лежачем, в самых разнообразных положениях… дети!»

…О вскрытых кладбищах, где найдены трупы исключительно с огнестрельными повреждениями; о людях, копавших себе ямы и затем расстрелянных… Эксперт говорит ровным, деловым голосом; тоном мерным, но словно наполненным сдавленной эмоцией. Зал тих – ни единого возгласа, слова, – внимание напряженное. Как изваянный из металла в своем полковничьем кителе, эксперт держится строго и прямо. Его удивительная голова, выкругленная сзади большим полушарием, придает ему облик ученого – математика или философа. Он стоит перед судом олицетворением обузданной страсти, сократовским отрицанием принуждения и насилия.

«Можно еще долго рассказывать! – оборвав свою речь трудной, видимо мучительной, паузой, произносит он. – Я больше не могу говорить!..»

Председатель:

«Скажите, в каких районах вы находили больше всего?»

«Центром уничтожения людей в Ленинградской области был Псков».

«Псков?»

«Да, Псков!» (Перечисляет все места, где уничтожались люди.)

Защитник Ремлингера спрашивает свидетеля:

«В какое время уничтожалось мирное население, до сентября тысяча девятьсот сорок третьего года и позже?»

«Ряд документов доказывает, первое: что люди уничтожались в тысяча девятьсот сорок первом году; второе: в марте – апреле тысяча девятьсот сорок второго года (не раньше, что доказывается, например, клочками газет и другими датированными документами); третье: в тысяча девятьсот сорок третьем году и до отступления немцев. Наконец, время уничтожения часто можно было определить по состоянию трупа, с учетом почвы и так далее…»

Прокурор заявляет, что допрос свидетелей закончен и что в качестве вещественных доказательств присутствующим будут показаны фотоальбом и документальный фильм, и пока объявляется перерыв на час.

Через час, после того как суд собрался снова и зал снова заполнился, демонстрируется фильм… Кадры его, снятые кинооператорами Ленинградского фронта в 1941 году и в следующие годы, производят тяжелое впечатление. Они сняты в Ленинграде, в области, в том числе в немецком тылу, куда операторам удавалось проникнуть, и, наконец, в пылающих, подожженных карателями деревнях, в городах, превращенных в развалины, на снежных полях и в заснеженных лесах, по которым бредут, укрываясь в землянки, уцелевшие жители – семьи, одинокие, истощенные женщины, дети…

Другие кадры показывают множество приказов гитлеровского командования, заканчивающихся словами «подлежат расстрелу», «расстреливаются», «расстрелять»… Под одним из таких приказов – четкая подпись: «Ремлингер»… Что стоят после этого все увертки и отрицания глядящего на экран Ремлингера?..

Мы видим на экране те разрытые рвы, ямы, могилы, где происходили массовые расстрелы людей, множество трупов женщин, детей, стариков, со следами изощренных пыток; десятки концентрационных лагерей, обведенных колючей проволокой, и в них опять – могилы, тысячи трупов. В Демянском концлагере только три человека уцелело из тринадцати тысяч заключенных туда мирных жителей…

В зале такое же напряженное молчание, какое воцарилось во время рассказа судебно-медицинского эксперта Владимирского…

После фильма включается свет. Тишина. Прокурор обращается к Ремлингеру.

Тот, уперев руки в колени, мрачный, встает.

«Подсудимый Ремлингер! В городе Пскове при комендатуре работали два суда, созданных для мирного гражданского населения. Они выносили приговоры: к расстрелу. Кто приводил в исполнение эти приговоры?»

Ремлингер:

«Я не могу сказать. При комендатуре был только один военный суд. В Пскове было больше».

…И опять:

«Что он делал, этот суд?» – «Выносил приговоры». – «К расстрелу?» – «Наказания». – «К расстрелу?» – «По заслугам!» – «Я спрашиваю: к расстрелу?» – «Были случаи, и к расстрелу». – «Ну вот, расскажите, какие вы знаете?» – «Об особых случаях я не могу рассказывать». – «Расскажите не об особых». – «Я не знаю, что от меня требуется… Расстрел применялся, когда нужно было так судить за проступки». – «Значит, присуждали к расстрелу за проступки, а не за преступления? Какие преступления совершались?» – «Взрывы, поджоги, бандитизм и так далее». – «Лжете, подсудимый Ремлингер! Стыдно вам врать перед судом. Потому что в Пскове советские граждане находились в таких условиях, что они заниматься бандитизмом не могли. Немцы занимались бандитизмом!» – «То, что я сказал, так было». – «Ваш отдел?» – «Моя комендатура не занималась этим». – «Жандармерия вашим отделом была?» – «Я с этим не имел ничего общего». – «То есть вы хотите сказать, что ничего не знали?» – «Жандармерия приводила в исполнение приказ». – «А жандармерия подчинялась Ремлингеру!.. Вы лично присутствовали при расстрелах?» – «Ни одного раза». – «У вас есть такие показания, что присутствовали!» – «Это ложь». – «Хорошо. Где приводились приговоры в исполнение? В каком месте?» – «Не знаю. Суд присуждал, жандармерия выполняла». – «Ну вы все-таки знали, что очень много присуждалось к расстрелу советских граждан?» – «Я лично ни одного не расстрелял… Что делало гестапо, я не знаю, потому что это делалось тайным образом». – «Вы – генерал, комендант города, вы не могли не знать!» – «Я ничего не знал, я не имел возможности туда заглянуть. Что делали СС, охрана, гестапо, я не мог знать». – «Но у вас была своя жандармерия. Вы заглядывали туда? Она докладывала вам?» – «Да, работа была связана». – «Очень тесно связана?» – «Очень тесно, я не могу сказать». – «Все отделы, полиция работали вместе? И этими отделами руководил Ремлингер?» – «Я ничего общего с этими отделами не имел». – «Вы слушали показания эксперта о разрытых могилах. Что вы можете сказать по этому поводу?» – «Это я слышал». – «Что скажете?» – «Я ни одного человека не расстрелял и не давал приказа о расстреле». – «И ничего не знали?» – «Нет».

В зале рокот. Ремлингер прислушивается, продолжает:

«Почему вы на меня все валите?» – «Не все – на вас. И на других». – «За такое короткое время столько нельзя было сделать». – «А за короткое что вы успели?» – «Приказы такие мною не издавались… мною – ни одного». – «У вас был подчиненный – комендант в Крестах. Там расстреливали советских граждан». – «Был. Я не знаю. Этот лагерь не был мне подчинен. Все гражданские лагеря были в подчинении группы «Норд». – «А вам подчинялся кто?» – «Седьмой отдел был в моем подчинении, но с лагерями он не имел ничего общего. Во все время моей работы ни одно слово не было сказано в отношении этого. Я с лагерями не имел ничего общего». – «Вы признаете, что в лагерях уничтожались люди?» – «Я не знаю». – «Военнопленные?» – «Я ничего не знаю об издевательствах в лагере, который был мне подчинен. Я прошу верить тому, что я говорю, это был военный лагерь, они специальному генералу подчинялись». – «Сколько было таких лагерей?» – «Я не знаю». – «Вы комендант, вы должны знать». – «Я не знаю». – «В ваше подчинение входили офицеры Грунс и Макс? В Карамышеве стояли!» – «Нет, не знаю». – «Садитесь!»