Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 48 страниц)

Я, Мухтар, был свидетелем стольких случаев подлинного героизма, что не мне утратить веру в чистоту вековечных принципов. И если многое в нашем мире, даже до этой ужасной войны, было несовершенно, то разве следует удивляться, что всякий стремящийся к совершенству художник видит пути к совершенству везде и во всем и верит в существование доброй воли к достижению этого совершенства?

И разве не следует все личное направлять в то единое русло, которое ведет к этой цели?..

А проще сказать: я могу в этой войне растрачивать свои силы, свое здоровье, но не могу и не хочу растрачивать свою душу…»

Только что по морозцу, под рядами тускло посвечивающих, обозначающих лишь направление улиц фонарей, вернулся из филиала МХАТ, где смотрел «Школу злословия», хорошо исполненную и потому весьма освежающую. Это – чуть ли не первый спектакль, посещенный мною за все время войны…

10 марта. Вечер

Кругом разговоры – «зачем вам ехать сейчас в Ленинград?..».

Слов нет, мой организм настойчиво требует юга, солнца, отдыха, – я никогда прежде не мог высидеть за работой в Ленинграде дольше, чем несколько зимних месяцев.

Да, это так хорошо: солнце, юг, покой, отдых, обстановка, не требующая непрестанного нервного напряжения, что об этом можно мечтать, я это вижу даже во сне. Но я гоню от себя эти мысли, как искушение дьявола. Ибо не вернуться в Ленинград значило бы продать свою душу.

Один из приятельствующих со мною писателей уверял меня: «Это – фетишизм, думать, что твой долг быть именно в Ленинграде. Будто ты не можешь быть полезен в другом месте?..» Но я тут же ловил себя на мысли: сей приятель высказался так потому, что сам в Ленинград возвращаться не собирается.

Голос совести говорит: «Поезжай в Ленинград и оставайся там до конца. Может случиться: погибнешь, может статься: на всю жизнь останешься полуживым, но поезжай туда и будь там!»

Вчера, вверх по улице Горького – по широкому чистому асфальту, освещенному празднично-ярким весенним солнцем, – шел батальон пехоты. Шли командиры в золотых погонах, одетые чисто и опрятно. Шли колонны красноармейцев, кто в погонах, кто еще без погон. Шли [в] ботинках с обмотками, в затрепанных, грязных шинелях, с узелками за спиной, без винтовок. Люди были усталыми, лица их были серыми. Весенняя таль уже расхлябила снег, подснежная вода выбивалась с асфальта. Многие красноармейцы шли в валенках… Я понимал: этот батальон был только что сформирован из состава разных частей, из людей, прибывших с фронта. Он был принят свежими командирами…

Фронт от Москвы проходит в ста тридцати километрах, но Москва уже так отвыкла от чувства близости к фронту, так отвыкла от всего прямо напоминающего ей о фронте, что прохожие останавливались и смотрели на эту нестройную, разномастную воинскую часть… Это шли защитники Москвы, шли люди, готовые умереть за Родину, знающие, что такое их долг.

13 марта

Сегодня я чувствую себя великолепно, хотя и ездил за город и должен был как будто устать… Только что вернулся домой из Перова. Угощали меня и водкой, и американскими консервами, и ветчиной, и густым сладким компотом. В той воинской части – у пограничников – выступали участники обороны Севастополя, Одессы, Сталинграда и Ленинграда. От Ленинграда выступал Герой Советского Союза снайпер Пчелинцев, ныне гвардии старший лейтенант, недавно ездивший вместе с Людмилой Павличенко в Америку. После него выступал я, читал очерк о встрече ленинградцев с волховчанами в день прорыва блокады – материал хорошо мне известный.

Аудитория, состоявшая сплошь из курсантов-снайперов, встретила меня весьма хорошо и слушала с огромным вниманием… Пчелинцев – молодой, худощавый, с вздернутым носом, с мягкими чертами лица – говорил о том, как зародилось в Ленинграде снайперское искусство. Говорил внятно, гладко, толково.

Рядом со мной, за столом президиума, сидела женщина-майор, начальник женской снайперской школы, – серьезная женщина, сражавшаяся долгое время на Ленинградском фронте. Мы нашли общих знакомых и, пока выступали другие, вспомнили много эпизодов Отечественной войны на том, одинаково нам знакомом, участке фронта.

14 марта

Зашел к моим родственникам – Лагорио. Я давно знаю их, в былые времена постоянно останавливался у них, наезжая в Москву. Старик, глава семьи, умерший несколько лет назад, – был превосходным инженером, суровым, принципиальным, честнейшим служакой, любившим Родину, судившим обо всем строго и прямо. В последние годы своей жизни он строил какие-то военно-оборонительные сооружения на важных участках наших границ. Его уважали, он пользовался большим авторитетом.

Старуха – Эмилия Августовна – жива до сих пор, ныне обретается где-то в эвакуации, кажется в Башкирии. Их дети – уже немолодые люди: Евгений Лагорио – ныне полковник интендантской службы – всю войну был на юге, с недавнего времени – опять в Москве, живет на казарменном положении.

Он – начальник топливного отдела Московского военного округа. Тамара Лагорио – врач-терапевт, ныне начальник отделения госпиталя. Муж Тамары Юрий, почти совсем глухой, – инженер-механик… Отношение у меня к ним родственное, и только. Ничто с ними не связывает меня…

Так вот, я зашел к ним. Приняли они меня как всегда – запросто, приветливо. Я разговаривал с Марусей – женою Евгения (которого не застал), – она варила суп в комнатушке, заставленной всяким домашним скарбом, на чугунной плитке-времянке. Говорить, собственно, было не о чем. Она тоже была в эвакуации где-то под Горьким. Недавно вернулась, живет «зайцем» – пока не прописана, муж хлопочет об ее прописке… Потом разговаривал с Тамарой, стиравшей белье в той своей квартире, ниже этажом, в которой из-за холода никто не жил зимою и которую сегодня, в воскресенье, она решила привести в порядок, чтоб в один из ближайших выходных дней вновь перебраться в нее. Мне трудно было разговаривать с Юрием, – по своей глухоте он мог слышать меня, только когда я кричал ему прямо в ухо, а сам он – тощий, измотанный, неряшливо одетый – наполнял комнату, отвечая мне, таким трубным гласом, что я решительно ничего не понимал… Я никогда прежде даже не интересовался толком, где он работает, какова в точности его специальность… Но вот он заговорил о фронте, о Сталинграде, о Харькове, о Ленинграде (о последнем он знает очень мало и приблизительно, как и многие москвичи вообще). Но во всем, что говорил он о фронте, я почувствовал огромную его заинтересованность войною, волнение за наши успехи и неудачи… «Вот сколько мы послали танков туда, неужели же опять сдадим Харьков?..» Оказалось, Юрий работает на одном из оборонных заводов, изготовляющих танки, работает много, не выходя из цеха порою по неделе и больше, всего себя отдавая этому напряженному труду. «Мои танки везде, на всех фронтах!» – с гордостью говорил он.

Мне незачем записывать здесь все, не имеющее отношения к моей мысли, а мысль моя о том, что я увидел перед собою горячо любящего Родину человека, отдающего ей себя целиком в труде. Юрий много раз стремился уехать на фронт, но ему поручили эту работу, и он отнесся к ней, как боец к боевому делу. Он рассказывал мне о пережитых им бомбежках; о том, как взрывными волнами его бросало о стену; о том, как недавно, испытывая танк, он был подмят и чуть не раздавлен им, когда подкладывал под съехавшую в канаву гусеницу бревна.

Делал он это вдвоем с другим инженером, и тот был придавлен так, что через несколько дней умер, а сам Юрий до сих пор ощущает боль в голове и груди. И еще рассказывал Юрий о том, как дежурил он на объектах ПВО и как участвовал в ловле диверсантов-парашютистов (он с подлинной жгучей ненавистью описывал мне их, пойманных)… И глаза его светились любовью, когда он рассказывал мне о рабочих с наших заводов-гигантов – тех ленинградцах, кои были эвакуированы из Ленинграда и работают сейчас на его заводе.

Передо мной был не равнодушный, лишь о себе думающий человек, а страстный, благородный энтузиаст, отдающий себя целиком любимому делу, видящий смысл своего существования только в энергичной помощи фронту и пренебрегающий всем, что касается лично его…

Я ушел от Лагорио в хорошем, повышенном настроении, потому что думал о том, какое великое множество таких беззаветных тружеников на нашей Руси, и о том, что благодаря им придет к нам Победа.

…Был на выставке трофеев Отечественной войны. Все там в общем хорошо мне знакомо, не раз виденное, а все же интересно… Вчера ездил смотреть новую станцию метро. Мозаичные панно там особенные: их делали ленинградские художники во время блокады, и мозаика доставлялась сюда на самолетах. Жаль, что об этом на станции нигде не сказано!

17 марта

Позавчера мы сдали так недавно отбитый нами у немцев Харьков. А ведь уже казалось, что прекрасное наше наступление передвинет линию фронта к Днепру. Сейчас фронт откатился к Северному Донцу, и мы сдали Харьков. Мне сказали сегодня, что мы сдали и Курск. Я еще не знаю, верно ли это…

Конечно, горько и тяжело. Конечно, тяжко представлять себе судьбу несчастного населения Харькова. Но неудача эта, как ощущаю я и как ощущают многие, уже не может изменить общего положения вещей: Германия близится к катастрофе. Победа будет за нами. Повторится ли летом то, что было в летние месяцы прошлого года? Покатятся ли наши армии вспять под напором новых сил фашистской Германии? Нет! Пружина нашего фронта может сжаться опять, но она и опять ударит по немцам с неменьшею силой, чем в эту зиму. Совершена какая-то ошибка. Мы выскочили слишком далеко вперед, и не сумели закрепиться, и пришлось отойти назад (слава богу, не так уж далеко!). Но эта ошибка – частного характера. Она будет исправлена. Резервов и техники у нас хватит. И поскольку на Западном фронте мы именно сейчас наступаем, взяли Ржев, Вязьму, приближаемся к Смоленску, совершенно ясно: немцы уже не могут устоять под нашим напором на всех фронтах сразу. Значит – ослабли. Значит – выдыхаются. И уж, конечно, не отсутствием у них желания бомбить Москву можно объяснить тот факт, что за целый год на столицу нашу не было воздушных налетов. Обессилена, в частности, и их авиация…

О союзниках наших говорить нечего. Их политика определилась вполне и понята решительно каждым гражданином нашей страны, самой последней неграмотною старушкой. Капиталистический мир остается капиталистическим миром. Второго фронта ждать в ближайшее время нечего. Он может возникнуть только тогда, когда Англия и США почувствуют, что не открыть второй фронт – невыгодно им самим или даже для них губительно. Им хочется дождаться одинакового бессилия и нашего и Германии, чтобы после – таскать из огня каштаны. Можем ли мы рассчитывать на неожиданности? На внезапный внутренний крах Германии? На взрыв действенного сочувствия к нам народов Англии и Соединенных Штатов, который заставил бы их правительства начать с Германией войну по-настоящему? В ближайшее время, думаю, на это рассчитывать не приходится. Но социальные силы несомненно зреют и копятся, и настанет день, когда они придут в действие. Ибо – нет сомнения! – уже сотни миллионов людей во всем мире искренне и горячо симпатизируют Советскому Союзу, становятся (пока – потенциальными) его защитниками. И несомненно также: неверие в победу растет в германском народе; оскомина, которую все больше ощущает он, заставит его когда-нибудь выступить против преступной войны и ее носителя – Гитлера. Но только все это будет не так скоро. Я помню приказ от 23 февраля, в котором прозвучало упреждение: остерегитесь, мол, излишне скороспелых надежд. Этим приказом в значительной мере было ослаблено тяжелое впечатление от последовавших в конце февраля и начале марта неудач на Южном фронте.

Ибо – трезво рассуждая, – трехмесячное наступление должно было и замедлиться и остановиться, потому что не мог не наступить период нового накопления сил.

Так или иначе, надежды на окончание войны в 1943 году нет, если только не случится каких-либо чрезвычайно благоприятных обстоятельств. Предстоят и военное лето, и еще одна военная зима, и еще весна, и лето будущего, 1944 года…

Человеку становится все тяжелее жить. Усталости в людях все больше. Но воли к победе, уверенности в ней ни у кого не меньше. О себе люди – часто слышишь – говорят так: «Ох, дожить бы только до Дня Победы… Другие доживут, а вот я, пожалуй, не дотяну, моих сил не хватит»… Плохо, что таких голосов много. Но хорошо, что во всяком таком голосе – безусловная вера в победу…

А как хорошо на душе было все три зимних месяца наступления! Люди не спали, дожидаясь сообщения «В последний час!». Необходимыми, именно такими обязательно долженствующими быть представлялись всем эти «Последние часы».

Силой наливался весь советский народ, – казалось: все страшное уже миновало; казалось: вот месяц, два – и дойдем до старых границ, и еще месяц-два – рухнет Германия… В личном быту, даже в интимной жизни сказывалось у каждого это повышенное, бодрое настроение… Сейчас – не то. Опять молчаливей люди. Они или не говорят между собой о Харькове, или, во всяком случае, стараются говорить меньше. Просто потому, что о тяжелом лучше не говорить. Но как-то пожухли яркие краски дня, как-то нерадостно весеннее солнце, нет непосредственности в любовании – таком всегда естественном, органическом, – любовании весной. Надо опять сжаться сердцем, собрать волю, выдержку, быть хоть и безрадостным, но таким же непоколебимым, как все эти два года войны.

Время радости – опять отдалилось. Дожить бы до этого – времени радости, вспыхнувшем было прошедшей зимою перед человеческими душами – манящим миражом… Нет, то было не озеро в жгучих песках, то был просто мираж.

Шагайте верблюды снова – безводный путь по пустыне все еще тянется, уходя далеко за горизонт. Озеро существует. Озеро будет. Но сколько еще идти, идти, идти, с пересохшим от жажды ртом. Забудь сейчас эту жажду. Не жалуйся, не делись горечью этой жажды с окружающим и, – иди, замкнувшись в себе. Но иди, иди, не слабей, не падай, – озеро будет! И старайся отбросить от себя сверлящую тебя мысль, тяжкую мысль о том, что в тот день, когда другие дойдут до озера и жадно, вольно, радостно будут пить животворную воду, – тебя не окажется с ними, твой иссохший, мумифицированный ветрами пустыни, колючими песками ее, труп будет лежать где-то на полпути, маленькой черной точкой, следом огромного прошедшего здесь каравана…

Вот так!..

Жди, жена, в Ярославле, своего скитающегося по фронтам мужа, собери свои силы еще на год, – только не надо, чтоб слышался плач Ярославны!..

Собирай кизяк в петропавловской сухой степи, старуха мать москвича, сражающегося на фронте. Еще не скоро тебе и ему возвратиться в Москву, сойтись на пустой, ждущей вас обоих квартире!

Лежите, ценности Эрмитажа, в замшелых ящиках, – еще не скоро появиться вам перед взорами спокойных посетителей в зеркальных витринах…

Прислушивайся, прохожий, на Невском к свисту проплывающих в небесах над тобою снарядов, – еще не скоро улицы твоего города станут многолюдны и безопасны…

Чисти конюшню проклятого фашиста, девушка-украинка, – еще не скоро вернуться тебе из рабства и плена на сожженную Родину.

Все будет. Только доживи до этого «будет», крепи свои силы и свое сердце!.. Не скоро, еще не скоро, – но победа придет. Мир, солнце, счастье!.. Гордо борясь, не прячась, не сдаваясь духом, пересиливая немоготу, – дожить бы!.. А если твой путь во времени пересечет враг, – убей его. Не бойся ни пули, ни бомбы, коль суждены они тебе, – от них не уйдешь.

Делай свое дело, верь, крепись, а уж если придется схватиться с врагом, – гори пламенем ненависти, тут уж не до дум о собственной жизни. В пламени смертельной схватки не страшно и умереть!

19 марта

Сегодня полдня провел в ГлавПУРККА. Между прочим, в аттестационном отделе узнал: приказом от 4 марта мне присвоено звание капитана интендантской службы. Такое звание присвоено всем корреспондентам ТАСС. Уж не потому ли «интендантской», что военный корреспондент рассматривается как своего рода «снабженец»: снабжает печать своими корреспонденциями, то есть духовною пищей?![3]3
  Позже мне было присвоено звание строевого майора.


[Закрыть]

29 марта

…Днем ко мне в номер зашел Илья Эренбург. Мы встретились на литературной дискуссии. Мне хотелось поговорить с ним, и Эренбург предложил мне позвонить к нему. Вчера я звонил, договорились о встрече…

Я высказал Эренбургу мои сомнения, заговорил с ним о долге перед Родиной. Можно ли писателю, говорящему в своих произведениях о долге перед Родиной, о чести, о воинском подвиге, быть – в своем личном поведении, в своих поступках – безнравственным, недостойным?.. И следует ли, пренебрегая таким «раздвоением личности», подобного писателя превозносить, даже награждать его?.. Я привел Эренбургу характерный пример.

Мы сразу согласились: нельзя! И последовала очень интересная для меня беседа. И. Г. Эренбург говорил о том, что не мог бы сейчас сесть за роман, как ни хотелось бы ему написать роман о враге, – без черных и белых красок, «единственных запрещенных в искусстве!»… О том, что ежели бы он и решил давать вместо каждодневных своих агитационных статей – одно, два произведения в месяц, но значительно более художественных, то воздействие последних на читателя было бы меньшим, нежели воздействие, оказываемое сейчас теми статьями, которые он дает. О том, что каждый, думающий об искусстве, желающий проявить себя как подлинный художник, может сейчас только накапливать материал, с тем чтобы предаться творчеству когда-нибудь в будущем (если останется жив). Что во время войны писатель должен решить для себя вопрос о цели его нынешней работы. Писать ли, не думая об успехе, только агитационные вещи, выполнять любую требуемую от него работу, а исподволь готовить себя к служению искусству в будущем? Или… стремясь к успеху, пренебрегать своим каждодневным гражданским долгом, ставить себя выше тех воинов, тех солдат, которые ждут от него именно сегодня действенного слова писателя.

Разговор шел о крупных, всем известных писателях и их работе. Все это в плане: следует ли отделять личность писателя от его авторской личности?

Разговор шел о достойных и недостойных личностях, и закончился разговор следующим высказыванием Эренбурга:

«Кстати, я не верю в то, что личность может не проявиться в произведении. Искусство умеет мстить за себя; если человек подл, то и в произведении его это не может не чувствоваться…»

И еще:

«Только пережитое, только выстраданное отблагодарит писателя в его произведении…»

Формулировки Эренбурга были острыми и порою эпиграмматичными.

Суждения – откровенными.

9 апреля

Хорошая, но какая тяжелая статья Эренбурга в «Правде». Прекрасная фраза: «смерть монотонна» – вся Европа в этой монотонности.

Как представишь себе фронт – разрушения, бытие солдата, – какая тоска!.. А ведь ничего не поделаешь, поддаваться этой тоске нельзя, надо бороться! Бороться и с врагом – неумолимым и отвратительным, и с усталостью, с тоскою, грызущей каждого мыслящего. Не поддаваться ей – надо! Ничего не изменишь, ничему не поможешь, если предаться слабости духа.

Сейчас на фронтах затишье. Грозное затишье, которое оборвется скоро, очень скоро, едва повсюду подсохнет земля, едва весна повернется на лето!

Тогда – начнется… Новая фаза, новый период – летняя кампания 1943 года.

Будем ли мы наступать? Или отступать, как в прошлые лета? Выступят ли союзники? Наверное – нет. Опять вся тяжесть – на наших плечах, могучих плечах, но как тяжело этим нашим плечам!..

11 апреля

Наступит день. Мы вынем из нашего быта слова «бомба», «месть», «ненависть» с таким же удовлетворением, с каким воин вкладывает в ножны сразивший врага кинжал. Мы начнем любить. Любить женщину и полевой цветок, украшенный капельками росы. Любить дом, в котором можно спокойно жить. Любить отдых.

Сейчас мы любим только Родину, и эта наша любовь к ней – сострадание и незыблемая вера в народ.

Откуда возникает та великая фронтовая дружба между солдатами? Она возникает из сознания, что душа товарища мучится так же, как и твоя, и что об этом не надо говорить. Когда солдат идет в бой, душе легче, тяжесть с нее снимается, она становится окрыленной.

Величайшая общественная задача: помочь каждому человеку стать на тот единственный для него путь, на котором, полностью раскрыв свои духовные силы, он, этот человек, даст Родине максимум возможного для него.

Потребность патриота – отдать себя Родине полностью, по возможностям, в нем заложенным.

12 апреля

Прилетел из Ленинграда заведующий Книжной лавкой писателей.

Рассказывает: бомбежка 4 апреля была незначительной, 5 апреля бомбежка была сильной. Разрушена телефонная станция на улице Марата, разрушена 5-я ГЭС. Около тридцати тонновых бомб упали на какую-то не имеющую большого значения фабрику в районе Международного проспекта. Падали бомбы на Марсово поле, в Летний сад, много бомб упало в Неву и Фонтанку, несколько – на площадь Урицкого, одна – на угол Марата и Невского. Повреждения незначительные. Но бомбежки последнее время бывают почти ежедневно, на город падает в среднем по восемь – десять бомб. Обстрелы продолжаются с прежней интенсивностью. Тем не менее театры полны, аншлаги в Академическом, полно в других. Жизнь не нарушается, идет как обычно.

Все интересующие меня дома, о которых может знать мой собеседник (вылетевший из Ленинграда 7 апреля), – надстройка писателей, Дом Красной Армии, Дом имени Маяковского, Штаб, Госиздат – целы.

13 апреля

Другой человек, вчера прилетевший из Ленинграда, рассказывал: сильнейшая бомбежка города была 9 апреля. Бомбами разбиты цирк, дома на Моховой улице, дома вблизи Октябрьского вокзала в Московском районе и пр.

Обстреливаются шрапнелью одновременно все районы города. 5 апреля налетало триста самолетов, к городу прорвались десятки.