Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)

Тэшабой убил правофлангового, стрелявшего из амбразуры, затем левофлангового, выставившего ствол пулемета поверх бруствера, потом еще двух правофланговых, заменивших убитого, затем одного, который дал очередь впереди… И пулеметы замолкли – на двести метров по фронту Тэшабой Адилов прекратил всякий пулеметный огонь.

Под разрывами мин, под автоматным огнем бойцы пробились к вражеской траншее. Немцам, однако, удалось отбить нашу атаку минометным огнем. Пехота отошла, взяв пленных, трофеи, документы. (Такие неудавшиеся наступательные действия подразделений у нас, признаться, часто потом именуются «разведкой боем».) Тэшабой, Хоров и Тимофеев не вышли из своего окопа. Теперь снайперским огнем они прикрывали отход пехоты, стреляли по врагам на выбор… Это могло обойтись им дорого, они это знали…

Тимофеев выдал себя, нечаянно шевельнув винтовку. Фашисты тотчас же накрыли трех снайперов огнем полевой артиллерии. Два часа били снарядами по их окопу. Разрывы ложились рядом, от дыма нельзя было дышать, снайперов засыпало песком, комьями земли, осколки секли воздух над нишей, впивались в окоп, свистели… Стало ясно: прямое попадание неминуемо, вот-вот накроют!..

И Тэшабой решил обмануть врагов.

– После следующего разрыва – выбрасывайтесь! – приказал он. – И лежите, как убитые.

Едва под разрывом взметнулась земля, вскинулся сам, бросил оружие, взмахнув руками, распростерся навзничь, возле окопа, на виду у фашистов. Не зазевались и оба его товарища.

Гитлеровцы сразу же прекратили артиллерийский огонь. Осыпанные песком, все трое лежали «в открытую», как мертвые, и только чуть приоткрывали глаза, наблюдая за тем, что происходило дальше…

А дальше – шла игра без козырей со смертью. По ним «для верности» стали бить автоматчики, пули ложились то ближе, то дальше, любая следующая очередь могла прошить притворившихся мертвыми снайперов. Но друзья не выдавали себя ничем, – не много шансов было у них остаться живыми, но не стало бы ни одного, если б кто-либо пошевельнулся.

Неприятное, надо сказать, это дело – смотреть вполглаза, как пули ищут тебя, ничем не защищенного, не прикрытого! Но Тэшабой не сомневался: сейчас поможет наша артиллерия. И артиллерия помогла – орудия грохнули залпом, затем беглым, шквальным огнем, и в несколько минут вражеские траншеи сровнялись с землей. Фашистам было теперь не до наших снайперов: вслед за этим огнем следовало ждать новой атаки. А наши снайперы вскочили, побежали в полный рост. Одна из немецких амбразур заговорила пулеметным огнем, но поздно: наши уже добежали до ближайшего хода сообщения, поползли дальше. Им встретилась группа бойцов комендантского взвода:

– Где там – не видели? – Адилов и его снайперы лежат убитые? Командир приказал тела вынести!..

Тэшабой усмехнулся, вынул из нагрудного кармана удостоверение личности.

И ответил так:

– Если Тэшабой Адилов умрет, его бог принесет! Адилов еще хочет жить!.. А почему артиллерия так рассердилась?

– Обиделись артиллеристы за смерть вашу! Наблюдатели говорят: убиты, лежат, раскинувшись… Отомстить хотели. Ну и чтоб нас, пока ползем, прикрыть, помочь нам тела ваши вынести!..

И все вместе вернулись на командный пункт полка.

…И еще рассказывает Тэшабой Адилов:

– Все снайперство мое, с начала и до сентября сорок второго года, проходило в разных местах. Попав в Сорок третью краснознаменную дивизию, – к противотанковому рву ходил, против Красного Бора; потом – весь прошлый год от Ивановского до Пушкина по снайперским заявкам, излазил весь передний край. Забирался туда, где, как сообщали, ходит много немцев и не дают покою… Постоянный хороший товарищ – напарник был Кузнецов, Шотландец…

Да, он шотландец, родился в Шотландии, а в Советском Союзе – с тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Мать его – литовка, отец англичанин… Он любил песни петь по-английски на переднем крае. Он и по-русски чисто говорил, а уж по-английски – прекрасно. Он был кандидатом партии… А потом ушел на курсы средних командиров, где он сейчас – жив или убит, – не знаю…

Другим напарником был у меня Петров, тоже хороший. Убит был у противотанкового рва…

Я спросил Тэшабоя, какие у него планы.

– Как начнут – опять пойду туда, здесь не удержат. Который вещь украл – всегда таскать будет! Который курит – врач не отучит… Учить народ и быть с ним хочу!

Так ответил мне Тэшабой, все еще не справляясь с законами русского языка…

И добавил:

– У меня когда артиллерийский, пулеметный, минометный огонь – я горю, ничто меня не задержит, вперед иду… А когда надо, могу быть долго спокойным, выдержка есть!.. Я в те дни был черный, от земли и от пыли и дыма… А за Абдували… Он мой друг, мальчик был, спали на одной койке, в одном доме наши семьи, только дувалом разделен дом. Его родители меня за сына считали, а мои – его… Мой отец – Адил-Захид-зода, дехкан был. Рис, просо, ячмень, виноград, фрукты – вот его дело в колхозе «Мадани Итифок», в Сохе, было. Он умер в тридцать восьмой год, семьдесят пять лет было… Он говорил: «Абдували твой друг, всегда помогать надо…» Три года не прошло, как отец умер, я похоронил Абдували тоже… Сто четырнадцать фашистов за него убил… Клятву выполнил… Конечно, у нас есть снайперы – больше бьют… Ничего, война еще не кончается, я живой пока…

Да, конечно, Тэшабой прав: есть здесь снайперы – больше бьют. Об ученике Симанчука, Федоре Дьяченко, из 187-го полка 72-й стрелковой дивизии я уже говорил. Сегодня награждены Кашицин и Говорухин – снайперы 13-й стрелковой дивизии. Кроме Красной Звезды, медалей «За отвагу» и «За оборону Ленинграда» у Говорухина, убившего триста сорок девять гитлеровцев, с сегодняшнего дня есть еще и орден Красного Знамени. У его учителя Кашицина, участвовавшего в боях еще на Халхин-Голе, убившего в этой войне двести шестьдесят четыре гитлеровца, – такие же награды. Оба заняли на фронтовых соревнованиях (22 июня этого года) первые места и награждены часами. Оба они – напарники знаменитого снайпера Смолячкова. Теперь у каждого из них больше ста учеников…

Но, в самом деле, война еще продолжается. Такой человек, как Тэшабой – горячий, смелый, неудержимый в своей ненависти к фашистам, на достигнутом не остановится. Он истребит еще немало врагов!.. Полсотни учеников Адилова имеют уже и своих учеников!.. Снайперское дело на Ленинградском фронте все более и более развивается!

Мы сидим на скамеечке возле дома, в палисадничке. За спиною – раскрытое окно кухни, впереди, за листвою берез, за траншеями и ходами сообщения, за эсминцем в сетях, пришвартованным к сплотку бревен, – катит медленно и величаво свои волны Нева. На другом ее берегу видны обстрелянные днем домики Ижор. Сейчас – тишина, светит солнце. И я гляжу на девочку лет десяти в ситцевом платьице, она показывает пальчиком бабке через Неву, на Ижоры, и говорит:

– Видишь окна, беленькие-беленькие?.. Вот там, крышу…

Другая девочка, лет пяти, в цветах палисадника, одна поет звонко и беззаботно:

 
Я их обманула,
И они умирали…
 

А из окна кухни доносится разговор двух коков об опасностях, каким подвергают себя саперы:

– Работа у них такая!.. У нас в августе целый взвод подорвался на минах!..

5 июля. 11 часов утра. Овцино

В поисках ночлега я пошел к начальнику школы, старшему лейтенанту Гильбо, не слишком понравившемуся мне, расчетливому в отношениях с людьми человеку. Дома его не оказалось – был в клубе, объединенном клубе армии, флота и расположенного в Овцино колхоза. Здесь после демонстрации фильма происходила типичная для наших сел танцулька, которая отличалась от колхозной мирного времени только тем, что вихрастые, распаренные «кавалеры»

были в армейской или флотской форме. Сильное впечатление производил какой-нибудь моряк-командир, который, лихо заломив свою офицерскую фуражку набекрень или надвинув ее на самый нос, вертел девицу из подсобного овощного хозяйства или тут же расположенного колхоза. Балтийцы явились на эту танцульку со своих замаскированных у невского берега кораблей и кружились в деревянном зале колхозного клуба вместе с понтонерами, интендантами, снайперами и милиционерами.

А потом все разбрелись кто куда… А я пошел спать на второй этаж указанной мне дачи на пустующую койку одного из командиров снайперской школы, который ночью счел бы обязательным обнаружиться только в случае боевой тревоги. Один из таких командиров – в прошлом моряк с торпедного катера, позже – механик, еще позже морской пехотинец, а ныне просто пехотинец и ученик школы снайперов – явился ночью и, улегшись на соседней койке, признался мне, что «быть ночным пикировщиком» для него – ерунда, а он просто скучает, и хочет на корабль, и утешается тем, что ходит в гости к морякам стоящего у берега эсминца. И еще говорил о том, что растерял всю семью – часть ее в оккупированной немцами области, другая – просто рассеялась, и только недавно он, будучи раненным разрывной пулей в руку, случайно встретился с младшей родной сестрой, которая тоже лежала в госпитале раненая. И что ее вместе с ее госпиталем неожиданно перевели куда-то в другое место, и он опять утратил почтовую связь с нею.

Разыскивает ее письмами и не может найти, – как найти?

Фамилия этого парня – Соловьев, он был охоч на разговоры, я слушал его и долго не засыпал, лежа в чужой постели, под чужим одеялом. А заснув, вскоре проснулся опять, потому что дом дрожал от нового обстрела. Снаряды ложились, впрочем, достаточно далеко, и я опять заснул…

Колхоз имени Макса Гельца

5 июля. Вечер

Сегодня я посетил колхоз имени Макса Гельца Слуцкого района.

Правление этого колхоза размещается здесь же, в Овцине, в ветхом и разоренном двухэтажном доме, который когда-то был неплохою дачей. А районный центр, конечно, теперь не в Слуцке, оккупированном немцами, а в Ижорах.

Разговаривал с председательницей колхоза Маргаритой Николаевной Раменской, двадцативосьмилетней женщиной, овдовевшей еще в 1939 году, агрономом, коммунисткой с довоенного времени. Жила она тогда в Пушкине, окончила там сельхозтехникум, потом работала в колхозе…

– Семнадцатого сентября сорок первого из Пушкина ушла, – по пяткам били… Все осталось там. Пошла работать в переселенческий отдел, при Смольном… Зимовала жутко, дистрофия третьей степени, ночевали там, в отделе, заставляли нас много работать, искать выбывших, давать справки, кто куда выбыл… Отца в дистрофию похоронила, – работал на Балтийском заводе. В сорок втором году, двадцать пятого августа – сюда, председателем колхоза, а до этого была председателем сельсовета в Купчине… Мать и дочка здесь…

И еще разговаривал я с бригадиром колхоза Татьяной Петровной Бахметовой, чей окающий говор сразу помог мне угадать, что она – ярославская.

Прожила она в Ижорах одиннадцать лет… И еще – со счетоводом Марией Ивановной Бабушиной, краснощекой, с гладким, хорошим лицом, ленинградкой, из Московской Славянки, двадцатилетней женщиной, поселившейся в Овцине в сорок втором году… И с ее отцом – учетчиком трудодней, хозяйственником Иваном Алексеевичем, ленинградцем, уроженцем той же разоренной Московской Славянки, имевшим там дом и семью. Теперь жена, Мария Петровна, работает тоже здесь, на парниках. Славянка – пустое место..

Колхоз организовался в апреле 1942 года на развалинах бывшего немецкого колхоза, который и тогда назывался именем Макса Гельца. Все собирали с разоренных местностей, получили две лошади, а в мае из совхоза – двух коров, набралось здесь семь-восемь хозяйств из тех колхозников, что случайно оказались не эвакуированны – ми. Потом в колхозе стало уже тридцать семейств, но люди были голодные, работать не могли, приходили и уходили, – из ста пятидесяти человек осталось шестьдесят, кто эвакуировался, кто куда разошелся. Отремонтировали парники, рамы; стекла достали, вставили; собрали, перечинили инвентарь. Пахали на двух лошадях, потом помогла Детскосельская МТС («она помещается в одном доме с нами»). Позже из того же совхоза (в котором были собраны эвакуированные отовсюду коровы) получили еще десять коров, да одну привела свою колхозница… Посеяли свеклу, другие овощи. На тридцати гектарах посеяли овес, на четырех – рожь, на пятнадцати – ячмень, остальную площадь пустили под корнеплоды и овощи. Всего было сто пятьдесят семь гектаров. Осенью сдали государству шестьсот тонн овощей, за них были «отоварены» мукой, крупой, конфетами так, что колхозники остались очень довольны.

И в настоящее время мы дополнительное питание получаем тем же хлебом.

Колхоз уже теперь не тот, – проходят планомерно посевы, рыхление, подсыпка минеральных удобрений, подкормка, прополка… На прополку пришли помогать воинские части, жители и служащие учреждений Ижор, пожарники, милиция, работники райисполкома, Леноблторга… Кроме того, у каждого есть свои огороды: на пятьдесят шесть колхозников – восемь с половиной индивидуальных огородов, у троих есть свои коровы и куры. Остальные не могут обзавестись…

Есть своя столовая, в детском очаге – пятьдесят детей, их обслуживает штат специалистов, выделенных районом, и питание для детей – специальное: молоко, овес, хлеб черный, масло, жир, сладкое. Усть-ижорская районная больница и поликлиника оказывают всем, если нужно, медицинскую помощь… А лошадей в колхозе теперь семнадцать, есть и трактор… Картофель и капуста хорошо идут, – посадили картофель машинами, окучиваем машинами, удобрений достаточно… Не хватает, конечно, рабочей силы, пришлая – работает авралами, нет последовательности. Нет химикатов для борьбы с вредителями.

Неважные семена, в них много сорняков. Семена привезенной «канадской свеклы» попросту не взросли.

Есть при колхозе и животноводческая ферма: двенадцать дойных коров, двенадцать телят, тридцать восемь коз и овец, пятнадцать свиней, три курицы, колхоз заказал ленинградскому инкубатору двести кур для колхозников и триста для птицефермы, – обещали дать.

Колхозный актив выпускает стенгазету «Крепи оборону»; действует «через военных» кино – в неделю раза два; колхоз получает три экземпляра центральных газет, пятнадцать – «Ленинградской правды» и журнал «Работница и крестьянка».

В колхозе происходит соревнование бригад и звеньев. «Даже ящик рассады перервали в раже, до того соревновались бригады, – пусть никому! – чтоб не опередили друг друга! Потому что люди почувствовали, что голодать очень неприятно!..»

Именно так выразилась бригадир Татьяна Бахметова: не страшно, не мучительно, а неприятно!

Записал я и все цифровые показатели работы этого года… И пошел опять разговаривать со снайперами, – провел часа полтора со старшим сержантом Иваном Серым, записал то, что он поведал мне о себе и своей работе. Потом говорил с Гильбо… А весь вечер опять провел с Тэшабоем Адиловым, который вспоминал свое детство в ферганском кишлаке Сох, и своих родных, и своих товарищей…

В девять вечера разразилась гроза, лил тугой, густой дождь, стало холодно, вечер казался сентябрьским, а не июльским…

Слышна была канонада, и сквозь грозовой ливень трудно было отличить молнии от вспышек ракет и боевых зарниц…

Ночь на 6 июля. Рыбацкое

Распростившись со снайпером, я отправился в Ленинград, – переправился через Неву в Усть-Ижоры на лодке перевозчика, и пошел пешком в Рыбацкое, понадеявшись было найти какой-нибудь попутный транспорт и не найдя его. Шел, мучаясь болью в боку, стараясь не думать об этой боли. Шел по дороге, мимо домиков Усть-Ижор, то целых, то поврежденных бомбами и снарядами, мимо раскинутых вдоль дороги лагерями палаток медсанрот и санбатов, мимо замаскированных и незамаскированных автомобилей и расположенных, как везде и повсюду, воинских частей.

Вышел на стык дороги, идущей из Колпина, глядел на Колпино и на поле, где в километре от меня разорвалось, вспыхнув дымами, несколько снарядов, и побрел по этой дороге дальше, в Рыбацкое. Прошел километров, верно, не меньше шести-семи, ложился на зеленую сырую траву отдыхать, когда очень уж болел бок, и пришел в Рыбацкое.

И вот, в поисках ночлега, пришел в редакцию «Боевой красноармейской».

Сторож пристани

6 июля. 9 часов утра. Рыбацкое

Пристань. Жду парохода. Спал в редакции на койке «тассовца» Бейлина, который улетел в отпуск в Татарскую АССР на месяц.

Идет дождь, медленный, затяжной. Небо низкое – серо и осенне. Маленькая плавучая «дачная» пристань пуста.

Кроме меня ждут парохода только двое: красноармеец без курева (я и сам без курева) да женщина, купившая здесь литр молока за сто шестьдесят рублей и сказавшая мне, что можно обменять и на хлеб – литр за килограмм хлеба.

Во втором отделении пристани, в каморке без печки, живет старуха «пристаньщица» – сторож пристани Анна Ивановна. Она разговорилась со мной и заплакала, рассказывая, что сын ее Борис Елисеев, художник, работавший при Доме Красной Армии, в феврале прошлого года убит на Литейном осколком снаряда, а муж Федор Антонович умер от голода. Он был ревизором на Октябрьской железной дороге.

– Я сама хлопотала Борису броню, думала лучше, а вышло хуже… И он все говорил мне: «Мама, не делай никаких запасов, проживем как-нибудь, это дураки делают себе запасы!..» А вышло так, что запасы-то делали себе как раз люди умные, они только и выжили, а сын мой пошел в очередь за хлебом, и как раз был такой ужасный обстрел, и я ему говорю: «Не ходи», а он: «Как же можно, да ведь этими сто двадцатью пятью граммами надо день прожить, а если сегодня не взять их – пропадут!..» Тогда все выдумывали – день не возьмешь, на другой день уже пропадает… И за сто двадцать пять граммов его убило. А если б были у нас запасы, разве бы он пошел? Я все от себя ему отдавала, и от мужа тоже, думали: он – молодой, ему больше надо, уберечь думали, а вот не уберегла ни его, ни мужа, и теперь я одна, и зачем я живу, не знаю, кому я нужна одна?.. Живу!.. И разве б я работала на такой работе, я совсем прежде не работала, а теперь надо что-то делать, себя оправдывать… Сколько мы пережили, все ленинградцы! Весь город от голода вымер, что там осталось?

Что нам только немец сделал, проклятый, и когда его мы прогоним?..

И старушка в платке и в зипуне плакала и вытирала слезы платочком, а потом пошла к помпе, откачивать воду из трюма пристани…

В каморке ее, на дощатых нарах – войлок, тут старушка и спит. Два ведра на полу, из нескольких кирпичин сложен очаг («Уж когда очень понадобится – лучиной вскипячу воду, по-черному… Вот так и живу здесь по двое, по трое суток!»).

Я спросил: выдавали ли медали «За оборону Ленинграда? Она сказала, что кое-кому давали, а ей – нет, и что, наверно, медали «по блату» дают, потому что у них в конторе дали Ольге Алексеевне, которая только и делает, что в чистой, теплой комнате сидит; а вот ей, старухе, трудностей и лишений выпадает гораздо больше, а вот медаль не дали! Ей, дескать, пришлось однажды четверо суток сидеть брошенной посреди воды: привезли пристань, метрах в двадцати пяти от берега поставили и ушли, а сойти на берег нельзя; проезжают мимо кто на лодках, кричишь: «Свезите меня на берег, хоть хлеба я получу!», а отвечают: «Некогда!..» Так четверо суток и просидела… Это ведь надо учитывать?.. Но слух такой идет, что всем ленинградцам будут какие-то ленточки давать, – конечно, медали всем дать нельзя, надо же кого-нибудь отличить, но ленточки надо бы всем ленинградцам дать, чтоб ленинградцев отметить перед всеми другими и чтоб было это на память, на всю жизнь.

Плохое, правда, придется вспоминать, хорошего вспомнить нечего, а все-таки надо бы такие ленточки!..

А парохода все нет и нет, я жду, и старуха Анна Ивановна, сидя рядом в теплых чулках, всунутых в калоши, в ватном зипуне, в ветхой юбке, продолжает рассказывать.

Жила она до войны хорошо, муж Федор Антонович зарабатывал достаточно, сын Борис учился в институте Воздушного флота, окончил с дипломом инженера, а к «художеству» страсть у него была с детства. «Я все говорила: побью, если будешь карандашом чужие стулья разрисовывать!» И диплом художника у него был. Работал в Доме Красной Армии он у художника Пешкова, тот жив и сейчас.

Ездил, возил свои картины – до войны – на выставки, в Москву, в Выборг.

Несколько раз говорил: «Мама, я пойду добровольцем!», а я говорила: «Иди, пожалуй, и лучше в Красной Армии, и позаботятся о тебе, и питаться будешь лучше», а Пешков не пускал, броню ему сделал.

А теперь вот живу, вещи продаю – есть хочется. Недавно костюм его продала за восемь тысяч рублей, и уже нет этих денег. Картошка двести пятьдесят рублей кило стоит – тринадцать картофелин каких-нибудь!.. Или молоко…

На окраине Ленинграда, у Невы. 1944 г.

Старухе назначена пенсия – двести пятьдесят рублей, но сейчас не получает ее потому, что служит. Зарплата – сто двадцать пять рублей, зато карточка первой категории, а не третьей. На этой работе – с 15 июня прошлого года. А зимой? Нужно дрова запасать, говорят: «Лови, которые плывут», а как их ловить, когда нечем, даже багра нет!.. Зимой тоже охраняла пристань, в затоне; нужно было лед окалывать на метр вокруг, чтоб ее льдом не сдавило.

Ну, этой работы тоже делать я не могла, хлеб отдавала другим, чтоб делали.

Стояла печурка, но дров не хватало, холодно было».

Сейчас по двое суток живет в городе, у себя дома, а двое суток здесь – посменно. «Сегодня должны сменщицу привезти, а меня взять».

– Муж умер раньше, чем погиб сын. Хорошо еще: удалось похоронить в гробах – сыну в Доме Красной Армии сделали, сама его и везла, в яме похоронила. Одна тянула, никого провожатых, конечно, в ту пору не было, сами люди еле ходили… Я пошла в Дом Красной Армии, к жене Пешкова, Вале, а та с горячими бутылками возится, говорит: «Пришел один художник, упал, надо его отогреть бутылками»… Что только пережили, что этот хитрец, негодяй, немец сделал!.. Ужас!.. Ужас!..

Дождь, дождь, – тихую Неву трогают сотни тысяч медленных капель.

Гляжу вниз по течению. Слева на взгорке – трехэтажное кирпичное здание школы, где в 1941 году был штаб 55-й армии, где часть его и сейчас. И другие дома и домишки Рыбацкого, и укрытые зеленой сетью автомобили-фургоны, и несколько «эмочек» у разных деревянных домов, и полоса густых зеленых деревьев вдоль шоссе и вокруг домиков селения.

На правом берегу Невы ряд таких же домиков в зелени. Несколько фабричных, давно уже не дымящих труб да отдельное высокое кубическое здание, извергающее днем и ночью черный дым, – если не ошибаюсь, одна из ГЭС. По Неве движения никакого. Редко-редко промашет веслами какой-нибудь красноармеец в ветхой лодчонке, пришел снизу буксир, ошвартовался чуть ниже пристани, где сгруппировались деревянные полулодки – понтоны. Из них можно составить мост…

Дождь то затихает, то снова рябит невскую гладь… Свежо, погода осенняя, старуха говорит о приметах, о том, что ежели «на Самсона» был дождь, то уж все шесть недель будет дождь, и две недели уж прошло…

В прифронтовом поезде

6 июля. 12 часов 10 минут

Пароход не пришел. И я поспешил за полтора километра на железнодорожную станцию: есть поезд 12. 20, он ходит до Ижор и обратно… И сейчас сижу в этом дачном поезде. В нем вагонов десять, паровоз – без тендера, с баками для воды по бортам… Пассажиров ждало с полсотни, все больше огородницы, едут из подсобных хозяйств, с букетами полевых цветов. Немного солдат, матросов, офицеров.

…Еду – вблизи бетонные надолбы, обломки немецкого самолета.

Всматриваюсь в даль – видны Пулковские высоты, на фоне неба тоненько, словно тушью, вырисованы изреженные, изломанные деревья. Левее, на горизонте – синеватая кромка, это парк Пушкина, в нем немцы…

Остановка под мостом железнодорожной насыпи, справа впереди видны церкви Александро-Невской лавры, слева – множество окраинных домов, домишек, сараев, порожних составов на десятках разбегающихся путей. Дождя нет, тучи поднялись высоко. Санитарный поезд с чистыми занавесочками на окнах.

Санитарка с винтовкой расхаживает, дневаля…

Вот вагоны с выбитыми стеклами, и сгоревшие, и с выломленными стенами… Проезжаем еще один мост в сетях маскировки, и снова железный лом вдоль путей: остатки машин, механизмов, листы ржавого кровельного железа. И опять чисто: депо, и трава, и цветы, – трава так свежа и чиста, что украшает все!

…В 1 час дня поезд остановился под сводами вокзала. Это мой первый приезд по железной дороге к Московскому вокзалу, после того как я в августе 1941 года приехал в Ленинград из Петрозаводска, перед взятием немцами Мги.

Вокзал цел, безлюден, чист, в деревянных вазах на перроне торчат зеленые елочки. А на путях – пустота полная, кроме двух теплушечных составов, из которых женщины выгружают привезенные в Ленинград дрова.