Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц)

Случаев вызова огня на себя в критические моменты боя я вообще знаю немало. Так после взятия в февральских боях Красного Бора геройски поступил, например, начальник штаба батальона 270-го полка 63-й гвардейской дивизии Н. П. Симоняка возле деревни Чернышево, когда блиндаж штаба был окружен фашистскими танками. В согласии со своими боевыми товарищами начштаба капитан К. Гаврушко вызвал огонь нашего артполка на себя, заботясь больше не о своей жизни, а о полковом знамени, находившемся в блиндаже. Корректировал этот огонь помначштаба капитан Завьялов. Фашисты были уничтожены и рассеяны, а штаб в своем блиндаже уцелел.

Так в боях за Ивановское осенью 1942 года на захваченном плацдарме вызвали огонь на себя окруженные фашистами в подвале разрушенного кирпичного здания четыре радиста – Спринцон, Люкайтис, Тютев, Бубнов. Они трое суток корректировали наш артиллерийский огонь, пока этот участок плацдарма не был очищен от врага нашим подоспевшим подразделением.

Подобные случаи героизма стали у нас на фронте столь же обычными, как и самопожертвование воинов, закрывавших своими телами амбразуры вражеских дзотов и дотов, чтобы избавить от пулеметного огня своих атакующих товарищей. Все эти герои сознательно шли на смерть…

Я пришел в свою квартиру в одиннадцать вечера и затянул в темноте открытые окна шторами, занялся медицинскими процедурами и лег в постель – читал Мопассана.

…Вот уже далеко за полночь. Вчера день был солнечным, сегодня – пасмурным. Сейчас – тихо. Не работает по-прежнему радио. Нет воды – перебит, очевидно, водопровод. С улицы доносится мужская хоровая песня. Идут красноармейцы.

Странно читать Мопассана – в такие, как наши, дни!

…Смоленск!.. Полтава!.. И мы уже вплотную вышли к Днепру, и мы уже вплотную под Киевом… Что будет дальше? Думаю я, на линии Днепра мы задержимся, чтоб привести в порядок гигантские армии, уставшие от трехмесячного наступления, подготовить их к Новой зимней кампании…

Так говорит логика. А в душе все же надежда: вдруг да удастся прорвать днепровскую линию теперь же, не задерживаясь, – взять Киев?.. И тогда крах Германии наступит еще быстрей, тогда все у них хлынет в панике к старым нашим границам… Трудно гадать сейчас. Привычка не обольщаться иллюзиями, привычка рассчитывать на логику, а не на случай подсказывает, что война продлится еще год, и надо внутренне себя к этому подготовить, но мечтается (а надо ль сдерживать мечту?!): вдруг да крах Германии наступит теперь же, мгновенно, в ближайшие же месяцы, еще до конца этого года!.. Если б союзники всерьез открыли теперь второй фронт – это ускорило бы события. Но союзники медлят и промедлят, надо думать, до будущего года. И правильней всего рассуждать так: дойдя до Днепра вплотную, встретив тут сильное сопротивление всех откатившихся к Днепру и здесь сорганизовавшихся для обороны немецких сил, мы простоим на линии Днепра до зимы, зимой начнем новую волну наступления, форсировав Днепр, выгоним немцев за старые наши границы, и только тогда выступят широким западным фронтом союзники, беспокоясь, как бы мы без них не вошли в Германию. И будет это весной – летом будущего года!..

28 сентября. Полдень

Опять с утра непрерывный обстрел, сплошной, интенсивный. Сначала гул разрывов катился южнее моего района, звуки были достаточно отдаленными.

Затем накатывался все ближе, и вот уж с полчаса он поблизости. Бьет и далеко. Это уже не шквалы и не методический обстрел. Это сплошной поток снарядов по очень большой площади города одновременно. Заговорившее радио объявило обстрел района с полчаса назад, до этого чего-то выжидало.

Наползает скука: «опять!»

Вчера, 27-го, выспавшись и развеявшись, я ходил в Союз писателей, шел через Марсово поле по желтым осенним листьям, обстрела не было; даже короткое общение с природой подняло настроение, действовало успокаивающе.

Сегодня проснулся с желанием работать, быть деятельным, но вот – опять!.. Ну что хорошего дома, на моем четвертом этаже, в одиночестве, в доме, дрожащем от грохота разрывов, непрерывном, пока я это пишу?.. Окна раскрыты настежь, сыро, холодно. Вчера не удосужился забить рамы фанерой, только сегодня, зайдя в жакт, получил записку на один лист фанеры…

Сегодня на чердаке обнаружена вторая дыра, не замеченная до сих пор.

Против моих окон попало пять снарядов – в дома, в мостовую набережной, в канал. Еще десятка четыре снарядов разорвались поблизости – в Шведском переулке, в домах на улице Софьи Перовской, в Русском музее, в Михайловском саду…

И вот сегодня сыплет опять, беспрерывно, пока пишу это, слышу грохот, гул, треск… Пока пишу одну строчку на этом листе, слышу три-четыре разрыва.

…Треск. Грохнуло совсем близко!..

Тьфу, черт! Погасло электричество! Зажег керосиновую лампу…

Понятно: со взятием Смоленска и с ухудшением дел у немцев в северной половине фронта они еще больше будут изуверствовать в Ленинграде. Да и за падение Синявина они мстят. Кому? Ленинградским детям и женщинам!..

Думаю, сейчас, обстреливая столь интенсивно город, они рассчитывают и на то, что наша авиация (в частности, авиация дальнего действия) стянута под Смоленск и Витебск, а потому можно зверствовать более безнаказанно.

Мне, пожалуй, понятен смысл обстрела 25 сентября моего квартала: в этот день был взят Смоленск, немцы, очевидно, хотели уничтожить ту радиостанцию, которая могла возвестить об этой нашей победе, они, конечно, знают, эта радиостанция расположена «где-то неподалеку»…

Не следует обольщаться: мы предвидим, что агонизирующий проклятый враг постарается подвергнуть Ленинград тяжелейшим новым испытаниям!

Вчера весь день доносилась канонада – энергично работала наша артиллерия. Сегодня она, конечно, работает тоже, но заставить замолчать немцев – не так-то легко и просто…

Грохот длится и длится, сижу прозябший, стал очень зябким вообще…

30 сентября. Полночь

Лихаревы ушли в гости, а ребенка подкинули мне, «на полтора часа». Нет их уже около трех часов, а семилетний мальчонка заснул за столом, натянув на голову шубку и положив голову на стол. Трогать его не решаюсь – раз уж спит, пусть спит!..

Вчера Борис расстался наконец с корреспондентом Вертом. Тот улетел в Москву.

Позавчера вечером я заходил к Прокофьеву, сидел у него часа два, слушал живописное описание всего, что было накануне на «банкете», устроенном в Союзе писателей для Верта.

Час ночи. Лихарев подвыпивший пришел, унес к себе спящего ребенка. Я проводил, опасаясь, как бы Борис не уронил мальчика.

…Завтра буду забивать фанерой разбитые оконные стекла.

Наши печали

30 сентября

Сегодня настроение у меня, греха таить нечего, – отвратное. Объясняется оно состоянием моего здоровья… Болезнь развивается так, что мне явно придется ложиться в госпиталь. Это все следствие авитаминоза, плюс дурного обмена веществ, плюс нервного истощения… Экзема!

2 октября

Вчера мне сделали аутогемматерапию, сиречь переливание моей собственной крови. И это замечательное средство сразу же сказалось: уже сегодня я чувствую себя значительно лучше. Вероятно, процедуру повторят еще раз.

Настроение у меня улучшилось…

3 октября

Я вышел из дома – в переулок. Шел серый, холодный дождь. Окна больницы, занимающей противоположную сторону переулка, глянули на меня листами фанеры.

Проходя булыжной мостовой мимо подъезда больницы, подумал, что шагаю по тем камням, которые за два года блокады были множество раз забрызганы кровью раненных на ближайших улицах мужчин, детей, женщин, коих вносили сюда на руках, на носилках и как придется. А перед тем, в голодную зиму, десятки трупов валялись на этих камнях, ибо принесенных сюда дворниками и милицией, подобранных на улицах умирающих больница вместить не могла, и они долгими часами лежали вот тут, среди снежных сугробов, у подъезда больницы. Я прошел переулок и свернул на бульвар, на который выходит крыло моего пятиэтажного дома. Когда-то это был цветущий, чистенький бульвар, с аккуратной аллеей посреди улицы, обрамленный двумя рядами тщательно подстригаемых высоких деревьев. Под ними стояли скамейки с высокими спинками, и здесь на скамейках влюбленные сидели потому, что этот маленький бульвар был уединенным и как бы удаленным от городского движения, хотя и приходился в самом центре города. Мне нужно было пройти двести шагов до конца бульвара и свернуть в Шведский переулок, чтоб выйти сначала на людную в прежнее время улицу, а затем, пересеча ее, – дворами – на лучшую площадь города, которая каждым сантиметром своим связана со всей историей Петербурга, Петрограда и Ленинграда. Весь путь до Штаба занимает у меня десять минут…

Но если я задумывался об этом пути и приглядывался, как нынче, к окружающему, то это был бесконечный путь. Двести шагов по бульвару! Справа и слева – громады этажей с высаженными недавним обстрелом стеклами. Зияющая пробоина в одном из них. Я хорошо знаю ту девушку, в чью квартиру попал этот снаряд. Поистине немилосердна судьба к этой уже постаревшей девушке. Я вспоминаю, какой знал ее двадцать лет назад. Я говорю о Наташе Бутовой…

Она в этом доме живет и сейчас, только в другой квартире, этажом ниже – там, где одну из комнат своей квартиры ей уступил престарелый зубной врач. В молодости Наташа была миловидной, писала и начинала печатать стихи, мечтала стать поэтом. Скромность, застенчивость, щепетильная добропорядочность и загубили судьбу Наташи. Если она и вошла в среду писателей и поэтов, то только как канцелярская служащая Литфонда – организации, обслуживающей Союз писателей. Она честно служила всю жизнь, никем не замечаемая, ничего ни от кого не получившая, содержа на маленькое жалованье старую тетку и не зная в жизни никаких удовольствий, кроме чтения чужих стихов, ибо не разучилась любить поэзию.

Два года блокады Наташа перенесла с удивительной стойкостью духа, с поразительной физической выносливостью, но никто не заметил и этого. К ней привыкли, как к необходимому, но незаметному работнику, к ней обращались по своим нуждам все те, кому требовалась медицинская помощь, ибо она стала организатором обеспечения писателей этой помощью… Как и чем жила она сама, никто не интересовался, а Наташа никому ни на что не жаловалась, ни у кого ничего не просила и выполняла свою работу, вопреки любым обстоятельствам так же, как выполняла ее в мирное время. В прошлом году, торопясь на службу, Наташа опрокинула в своей маленькой комнате горящую керосинку. Пламя мгновенно охватило всю комнату. Ей надо было бы бежать из комнаты, кричать, звать на помощь, но, не привыкшая ни к чьей помощи, она и тут с внезапно проявившимся мужеством начала тушить пожар собственными руками. Она забивала пламя руками, ногами, задыхалась в дыму, глушила его своими одеялами, коврами, одеждой, подушками. Она погасила огонь и сама дошла до больницы, и без стона, без слов, ибо уже ничего не могла сказать, подняла перед больничными служащими свои черные, обгорелые руки; таким же черным и обгорелым было ее лицо. Ее лечили четыре месяца, и за это время ни разу она не заплакала, ни разу не застонала, ни разу на свои страдания не пожаловалась. Она вышла из больницы здоровой, но изуродованной: ноги, руки и лицо ее остались в страшных шрамах. Она пришла в свою комнату и узнала, что обокрадена дочиста. И она снова стала ходить на работу и снова содержать свою выжившую уже из ума и безнадежно больную тетку.

Когда ленинградцев награждали медалями «За оборону Ленинграда», Наташу обошли и медалью, хотя она бесспорно заслужила ее своим беззаветным, бескорыстным трудом в период блокады.

Пробоина в ее квартире зияет как символ ее разбитой жизни. Я смотрю перед собой. Из ряда рослых деревьев аллеи остались лишь несколько разрозненных, уцелевших случайно. Они – в пышной, желтеющей листве сейчас, они все еще украшают бульвар. Но там, где стояли их собратья, сейчас – квадратные ямы, ибо если той, голодной зимой у граждан хватало сил только спилить дерево на дрова, но не оставалось их, чтобы выкорчевывать пни, то в этом году пни были вырыты на топливо тоже, и теперь на месте пней зияют черные квадратные ямы… Они завалены обломками кирпичей, а справа и слева, закрыв булыжник мостовых, тянется длинная, непонятно как образовавшаяся свалка из битых кирпичей, мусора, стекла, обломков железа, щебня.

Справа по этой длинной свалке вьется вытоптанная тропинка, то спускаясь, то поднимаясь, слева – тянется огород, уже распотрошенный в эти октябрьские дня. Он обведен имитацией изгороди и забора, сделанной из сломанных железных кроватей, из ржавых листов, кровельного железа, изрешеченных осколками снарядов – мелкими (конечно, зенитных) и крупными – от разрывавшихся в квартале немецких снарядов. Эти листы железа, ржавые, извитые, но поставленные в ряд и скрепленные проволокой, издырявлены так, что не закрывают от взора прохожего ни фута оберегаемого ими пространства.

И среди этих железных листов я всегда видел поставленный, как одно из звеньев забора, дюралюминиевый кусок самолета – изящно выгнутый, но оборванный элерон. Он упал сюда, конечно, с неба, другие части сбитого самолета разлетелись по всем окрестным кварталам. Но сегодня этого куска уже нет, его утащили дети, играющие всегда на этом бульваре. Вчера они таскали этот кусок за собой, выдумав сложный воздушный бой; позавчера в одной из ям, оставшихся после пня, они строили дот, вбивая в черную, мокрую землю обрывки водопроводных труб, накрывая их булыжником, кастрюлями, пробитыми осколками снарядов и валяющимся тут же волосяным матрацем…

Впрочем, влюбленные гуляют по этому бульвару и ныне, и даже – в другой его стороне – любуются свежевысаженными тонюсенькими деревцами, кои управление городского благоустройства распорядилось посадить в ямы, оставшиеся от пней: в той стороне бульвар уже очищен от мусора и стекла, и песчаная его аллея усердно подметается дворниками.

Двести шагов пройдены, я гляжу на ворота, направо, куда три дня назад врезался немецкий снаряд, – он убил многих людей и ранил еще больше. А сейчас какие-то женщины разбирают на изуродованной снарядом панели груду вываленной сюда, очевидно с грузовика, капусты. В Шведском переулочке стекло уже не хрустит под ногами, его смели в кучи, а в окнах там и здесь видны стучащие молотками люди – мужчины и женщины; обстрел задал им здесь работы, сколько фанеры надо!.. Везде вокруг осколками снарядов изъязвлены стены, плиты тротуаров, мостовые… Каждый день я хожу этой дорогой обедать, – как здесь изменилось все!..

Сегодня меня одолевает тоска: что такое со мною, даже и сам не знаю, оттого ль, что сердце побаливает, от отсутствия ли новых, будоражащих радостью вестей о победах на фронте? Уже несколько дней ничего не сообщается ни о Киевском, ни о Мелитопольском, ни о Запорожском, ни о Днепровском направлениях, и неизвестно: то ли в ближайшие дни нас ждет весть о взятии Киева, о прорыве днепровской линии обороны немцев, то ли все притихнет на линии Днепра до зимы…

Но зима впереди. Так ли, иначе ли! И в Ленинграде вряд ли что изменится до зимы, да, пожалуй, и зиму будет все то же, привычно тяжелое и печальное, с чем надо мириться, сбирая все силы духа. Все чаще слышится вокруг это «ох, надоело!», но никто не согласен ослабить волю свою и свой дух, каждому хочется – дотянуть! Слабы ли у человека силы, или их много, но каждый решился терпеть до конца, выпить до конца горькую чашу блокады.

Пью ее, неиссякаемую, и я, но сейчас меня гложет тоска. Слишком хорошо знаю я, что нездоров, что здоровье мое израсходовано, быть может, уже невосстановимо. Нынешнее состояние так несвойственно, так чуждо и непонятно, так враждебно мне, что я им подавлен.

Выхожу на площадь Урицкого – великолепную Дворцовую площадь, пустую, уже всегда – пустынную, на которой только какое-либо воинское подразделение учится строевому шагу. Прохожу мимо парадной управления милиции, вижу мимолетную сцену прощания хорошенькой, розоволицей, здоровой девушки с моряком лейтенантом, веселым, стройным, улыбчивым, проводившим ее до дверей и жалеющим, что с ней расстается.

Пересекаю площадь, открываю одну из дверей Главного штаба, предъявляю свой пропуск, поднимаюсь по витой лестнице в третий этаж. В столовой дневная мгла съедает лица сидящих за столиками командиров; кинув на вешалку плащ и фуражку, подсаживаюсь к одному из столов…

Через полчаса я бреду тем же путем обратно – домой, размышляя, как завидую тем, кто может, кинувшись на переднем крае обороны к пулемету в забвении ярости, строчить и строчить по лютым врагам длинными очередями.

За два года войны я излазил все передовые позиции фронта, бывал в тысяче опасностей, видел смерть рядом не раз, но сам должен был разить врага только словом – оружием писателя, военного корреспондента…

Тьма, вечер. Я в своей квартире один. Слишком часто и слишком подолгу я здесь бываю один! Одному быть негоже – без чувства локтя нам никому нельзя!.. Остановились все часы. Включаю радио… Вся Европа, полмира – в войне!.. Хорошо хоть, что у меня не каждый день, а только очень редко бывает такое тяжелое душевное состояние!.. В такие дни нельзя задумываться!..

Будь я, скажем, строевым командиром на фронте, появились бы у меня задушевные друзья – именно те, кто сумел остановить немцев в войне, а ныне гонит и бьет их, приближая нашу победу!

Находясь на передовых позициях, в сражающихся с врагом частях, я, несмотря ни на какие опасности, бываю не только спокойным, но и ощущаю себя счастливым. И телом и духом я там здоров, и чем больше трачу энергии, тем больше ее прибавляется. Сознание своей правоты и нужности Родине усиливает, если можно так выразиться, обмен физических и духовных сил. Расходуемая энергия рождает новую – в квадрате – энергию!

Надо пренебречь болезнью, волей своей преодолеть ее и ехать, немедленно ехать на фронт, на передовые позиции. Знаю: там не погибают дети, там и разрывы снарядов звучат иначе, там они сопровождены треском наших пулеметов; там и свист вражеских пуль не будоражит сознание, а, как это ни странно сказать, успокаивает его!.. Люди сражаются на твоих глазах и готовы прикрыть тебя своим телом, потому что ты – командир, хоть и незнакомый им, но их боевой товарищ!

6 октября

А мне все-таки везет в жизни! Только захочешь чего-нибудь – желание исполняется! Приехал с Волховского фронта редактор армейской газеты Гричук и сейчас звонил от Прокофьева. У Гричука своя машина, и никакая болезнь не помешает мне теперь легко и просто добраться с ним до сражающихся в районе Синявинских высот дивизий!..

Гричука сегодня ведут в театр на «Мачеху», а потом он с Прокофьевым, Лихаревым и его женой соберутся у меня. Брониславу заставим хозяйничать и справим у меня их новоселье…

Изучаю, как и все эти дни, труды Ленина, чтобы заполнить те пробелы, какие есть у меня в знании мысли и дел Ильича.

…Накормил зашедшую ко мне для успокоения нервов (так как был сильный обстрел) Антонину Голубеву картошкой, напоил чаем. Радио объявило о прекращении обстрела…

Глава одиннадцатая
Перед решающими боями

На неделю – в две армии – Сын полковника – Часовой – Он был пастухом – Осень – Дом на счастливой улице – Срок приближается – Архитектурное наступление – Что это?

(Синявинские болота. 8-я и 2-я Ударная армии. Участок 42-й армии. Ленинград. Октябрь – декабрь 1943 г.)

На неделю – в две армии

8 октября. Редакция «Ленинского пути»

Всего пять часов понадобилось мне, чтобы вместе с редактором «Ленинского пути» Гричуком, заехав по пути в Политуправление Ленинградского фронта (в Лесном), промчаться через Шлиссельбург и расположение двух армий – 67-й и 2-й Ударной, через Назию, Шальдиху и оказаться на давным-давно мне знакомых местах – во втором эшелоне 8-й армии, в деревне Сирокасска, где по-прежнему ютятся в ветхих избушках редакция армейской газеты и политотдел… Старые знакомые, и прежде всех – заместитель начальника политотдела подполковник Ватолин, приняли меня как гостя. И сразу же: «Послезавтра у нас – семинар редакторов дивизионных газет. Почитайте на семинаре ваши рассказы и сделайте нам доклад!..»

«Что ж! Пожалуйста!»

В газете «Ленинский путь» сегодня опубликован вчерашний приказ о взятии войсками Калининского фронта Невеля. А в оперативной сводке от 7 октября о Волховском фронте сказано: «…Севернее города и железнодорожного узла Кириши прорвана оборона противника, наши войска продвинулись вперед на 15 километров, овладели населенными пунктами Кириши, Ларионов Остров, Посадников Остров, Мерятино, Красново, Дуброво, Драчево, Мягры, железнодорожной станцией Посадниково, Ирса…»

Как дрались, как храбро и безнадежно дрались мы за этот клочок земли всю зиму и весну 1942 года! Сколько воспоминаний у меня об этих тяжелых боях!.. Теперь киришский «аппендикс», мучавший нас, удален. Навсегда!

10 октября. Первый эшелон 8-й армии

А сегодня в «Ленинском пути» – вчерашний приказ генерал-полковнику Петрову об очищении Таманского полустрова. Был салют!

И еще: опубликован указ об установлении звания маршалов родов войск.

Я было хотел рвануться к киришскому участку фронта, но Ватолин сказал, что делать там уже нечего: бои приостановились.

Вчера весь день готовился к докладу, потом навещал знакомых, сегодня с утра на семинаре сделал доклад, сразу в четыре часа дня вместе с Ватолиным на «пикапе» выехал в первый эшелон, в действующие части – через Жихарево, Поляну и далее, по методически обстреливаемому артиллерией шоссе. К разрывам снарядов мы привычны, и даже тот, который грохнул у самой машины, не заставил шофера ни прибавить, ни убавить ход. На разрыхленном боями болоте, уже в стороне от шоссе – оказался новенький крошечный домик Ватолина и начальника политотдела полковника Семенова, а на столе в домике – отличный обед. Остаток дня я провел в роте связи, сделал много записей.

Дружеских разговоров – не перечесть! И нынешняя обстановка на фронте, и то, что сделано, и что должно быть сделано двумя соседними армиями, – в общих чертах мне становится ясным. Бои идут и сейчас, но армии готовятся к операциям крупного масштаба, и дел у всех немало!

11 октября. Разведрота 18-й стрелковой дивизии

Рано утром вместе с Ватолиным на том же «пикапе» по бревенчатым стланям, вытрясающим из сидящих в машине душу, я отправился в поездку по передовым, ведущим бои частям. Был на КП знакомой мне с 1942 года 1-й отдельной горнострелковой бригады, расположенном в трех километрах от немцев. Потом на совещании комсомольского актива бригады выступал, читал маленькие рассказы, беседовал с комсоргами передовых частей, ротными агитаторами, молодыми, отличившимися в боях… Разговоры на совещании шли о «клятвах мести», о личных планах бойцов, об атаках, в которые комсомольцы вели за собой бойцов… Затем с Ватолиным и майором, начальником дивизионной разведки, отправился в 18-ю дивизию. Оставив здесь Ватолина в политотделе, пошел с начальником разведки на передний край.

Сын полковника

Ночь на 13 октября. Синявинские болота

Нахожусь в разведроте прославленной 18-й стрелковой дивизии, которая до сентября 1942 года сражалась с немцами на Сталинградском фронте; 12 декабря, после переформирования, прибыла на Волховский фронт и через месяц под командованием полковника Н. Г. Лященко в составе 2-й Ударной армии вступила в бой за прорыв блокады Ленинграда. Наступала сначала на 8-й поселок, затем левым флангом ударила по 5-му поселку и здесь 18 января сомкнулась с двигавшейся навстречу ей от Невы 136-й (ныне 63-й гвардейской) стрелковой дивизией Н. П. Симоняка. Батальон Федора Собакина из дивизии Н. П. Симоняка и батальон Демидова из дивизии Н. Г. Лященко были одними из первых во всех встречах ленинградцев и волховчан, прорвавших в тот день блокаду.

Рев минометов то затихает, то усиливается. Сквозь этот рев перекатывается треск пулеметов. И все-таки в шалаше командира роты, чуть возвышающемся среди лунок черной воды, над буграми болота – это называется тишиной: обычной перепалки переднего края мы уже давно не замечаем. Снаряды, падая в болото, чавкают и вздымают только груды жидкой грязи, она – отличный амортизатор для осколков…

Вчерашнюю ночь я спал на одной койке с командиром роты, под одним с ним одеялом, предварительно вымокнув до нитки, потому что в шалашик этот пробирался болотом в непроглядной, озаряемой только вспышками ракет и трассирующими пулями тьме. В шалаше меня встретили сотней граммов водки, я обогрелся и сразу почувствовал себя в гостеприимной фронтовой семье.

Прошедший день был днем моего рождения – я о нем никому не сказал, но был весел, и настроение у меня прекрасное, каким и всегда бывает оно у меня при «живом деле» на фронте. И, проведя весь день в беседах, ничуть не устал и сейчас чувствую себя совершенно здоровым…

Чуть трепещет коптилка, лица рослых, здоровых разведчиков, склоненные над картой, на которой намечен их маршрут в тыл врага, кажутся лицами былинных богатырей…

Эта ночь уже началась, когда за ветвистой стеной шалаша я услышал звонкую песню, распеваемую тоненьким мальчишеским голоском.

– Откуда у вас тут дети? – спрашиваю командира роты.

Старший лейтенант Павел Еремеевич Корешков усмехается:

– Детей у нас нет. А это поет старший сержант Шалманов. Голосок-то у него, верно, еще ломается, лет ему только пятнадцать и ростом не выдался, а солдат он уже бывалый… Связным сейчас у меня…

И командир роты кричит в ночь:

– Товарищ Шалманов!

Плащ-палатка, прикрывающая вход в шалаш, отодвигается. Коренастый, с бледным, обветренным лицом юноша вскидывает ладонь к пилотке:

– Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию…

– Садись-ка, Толя… Интересуются тобой… Познакомьтесь, товарищи!

И Анатолий Александрович Шалманов, старший сержант, комсомолец, 1928 года рождения, рассказывает о себе. А то, о чем он умолчал, добавляют мне остальные…

Толя родился, рос и стал школьником в деревне Преображенской, Знаменского района, Смоленской области. Отец его, Александр Михайлович, служил в тресте Главвоенбурвод начальником аварийной экспедиции. Мать, Наталья Андреевна, воспитывала двух сыновей – старшего, Толю и младшего, Валентина. Был хороший дом, светлая, чистая изба. Были в хозяйстве корова, лошадь, телка, поросята и куры. И сад был – яблони цвели, цветы буйно разрастались под окнами… Отец разъезжал по области с экспедицией.

Когда началась война, отец не успел побывать дома, – став полковником, получил десантный отряд… А родную его деревню гитлеровцы обошли внезапно – нежданно-негаданно оказалась она в немецком тылу. Жители побежали в леса, остались в деревне немногие. Мать Толи осталась с маленьким Валентином, а четырехклассник Толя, закинув за плечи котомку с хлебом, вареным мясом и яйцами, ушел тропинкой вместе с теми двадцатью пятью мужчинами, которых повел за собой председатель колхоза.

Стало известно в деревне, что полковник Шалманов опустился с десантниками на парашютах, невдалеке от деревни, – верно, думал освободить ее, но погиб в бою с немцами, не дойдя. И никто из десантников не дошел до этой деревни, и ничего больше Толя о них не знает.

Толя ушел из родного дома на шестой день после прихода немцев. Он видел, как они грабили хаты, резали коров и кур, видел, как повесили посреди площади городского прокурора, который пришел в деревню из Вязьмы, видел, как расстреляли на площади двух партийцев. Глядел в щелочку из сарая, укрывшись от немецких солдат, сгонявших все население на площадь.

«За два дня, рус, мы Москву возьмем!» – орали на всех перекрестках немцы.

Вокруг простирались большие леса. Толя ушел партизанить. Двадцать пять омраченных бедой, безоружных человек шагали лесной тропинкой. И напоролись на вооруженных автоматами немцев. И те, задержав беглецов, повели их назад в деревню. Над лесной прогалиной появился советский бомбардировщик. Немцы приказали всем спрятаться.

«Все одно погибать нам! – крикнул председатель колхоза. – Так лучше от своей бомбы!»

Схватился с немецким унтером, вышвырнул его на поляну, другие немцы кинулись на помощь унтеру и были замечены бомбардировщиком.

Две бомбы ударили в гущу немцев. И председатель колхоза погиб вместе со своими врагами. Самолет пролетел дальше. Оставшиеся в живых колхозники, освобожденные героизмом своего председателя, захватив автоматы немцев, ушли опять в лес. Теперь это уже был вооруженный отряд партизан. Толя в нем стал разведчиком.

Немцы теперь заглядывать в грозящий местью лес не решались. Они только били по лесу из орудий. Толя, возвращаясь из разведки, был ранен в ногу.

Дней семь лежал он один среди изломанных молчаливых деревьев. Потом все-таки нашел свой отряд, к тому времени выросший вдвое.

Три месяца партизанил Толя. Несколько раз тайно пробирался в родную деревню. И когда пришел в третий раз – увидел: дом, в котором он вырос, сожжен; соседи сказали разведчику, что мать его убита немцами, узнавшими, кем был ее муж. Не нашел Толя и девятилетнего брата. В седьмом часу вечера ребятишки катались с горы на салазках, забыв, что с шести часов по фашистскому приказу никто не смел появляться на улицах. Гитлеровцы открыли по детям стрельбу из винтовок. Попасть не могли. Тогда навели на гору миномет и тяжелыми минами, улюлюкая и хохоча, искрошили всех ребятишек.

Толя узнал, что в деревне немцы устраивают пышный церемониал свадьбы – издевательский церемониал: загнав в церковь трех русских девушек, будут венчать их с группой офицеров – каждая девушка будет обвенчана с несколькими гитлеровцами сразу. А священника заставят совершить весь религиозный обряд.

Толя вернулся в лес, предупредил партизан. И в назначенный день они совершили налет на деревню. Партизан было человек шестьдесят. Они перебили сто восемьдесят пьяных, набившихся в церковь гитлеровцев. Толя сам из пистолета убил трех немцев. Избавленные от позорного издевательства девушки вместе с партизанами ушли в лес.

Священник остался в деревне. Каждый день, совершая службу, он молитвенным голосом читал прихожанам сводки Информбюро, приносимые ему партизанами, у которых уже имелась захваченная немецкая радиостанция. И, изобретая собственные молитвы, держа в руках псалтырь, церковнославянским слогом требовал от прихожан, чтоб били, уничтожали они всех супостатов-захватчиков, чтобы выкрадывали у немцев оружие, чтоб уходили в лес к партизанам…

Старшиной в деревне был человек, тайно назначенный партизанами. Он снабжал их продуктами и оружием. Все население помогало ему. В деревне нашелся предатель, привел карательный отряд гитлеровцев. Старшина и священник были повешены на площади. И партизаны об этом узнали, устроили на дороге засаду, каратели были уничтожены поголовно. Толя убил четверых.