Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

Чем ты хочешь помочь, сукин сын?

Загнать русских людей на каторгу в Германию – мы знаем это!

Не заботься о русском населении, лучше поторопись спасти свою продырявленную шкуру. Знай, гитлеровский холоп, что ваши хваленые армии разбиты. Твои собратья по грабежу уже изгнаны из Киева, Гомеля и др. городов. Ты готовишься удирать из Кингисеппа. Поспеши – иначе будет поздно!

Ты грозишь населению посылкой в лес карательных отрядов. Попробуй сунься, мерзавец, – мы тебя там встретим! Мы, партизаны, сумеем защитить своих русских людей!

Все твои воззвания напрасны. Русский народ еще не освобожденных от фашистского ига районов знает о победоносном шествии могучей Красной Армии.

Жители Кингисеппского района не поверят твоим обещаниям и не побоятся твоих угроз. Вера в скорое освобождение дает им силы мужественно перенести все горе и страдания, на которые вы их обрекли.

Итак, не бреши, гитлеровская гадина, не трать бумагу. Не думай о посылке в лес против населения карательных отрядов, – скоро ты получишь партизанскую гранату у себя же на квартире.

Штаб красных партизан».

Эту листовку в ноябре 1943 года носила в Кингисепп партизанка Куприянова и положила ее немецкому генералу, коменданту, на стол, под стекло в его кабинете. Ушла благополучно, но, узнав, что ее партизанскому отряду грозит большая опасность от крупной карательной экспедиции, спеша бегом спасать его, Куприянова подорвалась на мине и погибла у станции Вервянка.

Муж Куприяновой во всех последующих боях нещадно мстил за нее вместе со всеми партизанами бригады…

Экземпляр этой листовки, как и несколько номеров газеты «Красный партизан», подарил мне сегодня В. Я. Никандров. Подарил он мне также другую листовку: «Наш ответ на немецкую листовку» (от крестьян Осьминского района), написанный в конце декабря 1943 года, в стихах, Марией Александровной Ивановой, партизанкой 9-й бригады, бывшей учительницей, кончившей в Ленинграде три курса Герценовского педагогического института.

Недавно районный центр Осьмино был освобожден от гитлеровцев 9-й бригадой и передан бойцам Красной Армии, наступавшим на Лугу.

Беседа с редактором «Красного партизана»

После обеда я слушал рассказы В. Я. Никандрова о чехе Кура Ольдрихе и о группе голландцев, служивших в немецкой армии, перешедших в декабре прошлого года к партизанам.

Первыми добровольно перешли двое: голландец Генрих Коуненг и чех Кура Ольдрих. Сказали, что в гарнизоне районного центра Сланцы много голландцев, которые ненавидят немцев, но не знают, как перейти на сторону партизан.

При налете партизан на Сланцы немецкий гарнизон был разгромлен, двадцать два голландца – взяты в плен.

– Когда их пригнали в бригаду, мы спросили: чего хотят?

«По винтовке, и пойдем бить немцев!»

Одеты все были в лохмотья, кто в чем, без военной формы, обувь – на деревянных подошвах, один был в дамских полусапожках; голодные, исхудалые, больные, повторявшие о себе: «Кранк, кранк!» Мы дали им партизанское питание, они набросились на еду; опасаясь за свои желудки, просили только хоть раз в сутки давать им не жирное. За неделю отъелись, стали петь песни, а потом, получив винтовки, пошли бить немцев.

Голландцы Герть Лямардинк, Генрих Коуненг, Джон Ван де Пас под руководством чеха Кура Ольдрих спустили под откос немецкий эшелон на железной дороге Кингисепп – Нарва.

Все эти голландцы завербованы на работу «во Францию», но, угнанные насильно на Восточный фронт, попали сюда, были у немцев в рабочем батальоне.

Одни – оказались в Сланцах, на руднике (Slantsi Werk III, Feldpost 57620»), другие со своей воинской частью и поныне находятся в Эстонии.

Кура Ольдрих служил у немцев штабс-фельдфебелем в карательных отрядах, бывал в Луге, в Осьмине, в Сяберо, в Гдове. Из Гдова, переправившись через реку Плюссу, пробрался к партизанам.

«Чехам немцы на фронте не доверяют, – рассказывал он. – Я попал на фронт как «особо выдающийся» специалист».

Долго, хитро готовился к переходу, научился читать и писать по-русски.

Придя к партизанам, написал от имени всех перешедших призыв к оставшимся карателям последовать его примеру.

Сейчас, после освобождения Луги, и Ольдрих и все голландцы отправлены в советский тыл.

Я веду с Никандровым долгий разговор о карателях – о власовцах, «добровольцах», «контрпартизанах» («департизанах»), «естаповцах»; о местных старостах-русских, эстонских, финнах. Старосты – очень разные, есть явные мерзавцы, предатели; есть и такие, за которых все население стоит горой – хвалит их: «Сберегали нас от немецких насилий, помогали партизанам».

В Луге среди молодых женщин есть немало таких, которые работали на немцев, очевидно жили с ними. Этих женщин легко узнать: одежда немецкая, обувь немецкая; есть беременные, есть родившие. Презрение к ним все выражают единодушно и резко. Общественное осуждение их аморальности и антипатриотизма – справедливо и необходимо. Но при разборе дел судить в согласии с уголовным кодексом следует только выявленных предательниц.

Население городов оказалось менее стойким, чем деревень, в деревне нравы строже, и с общественным суждением там каждый считается.

Деревни нетронутые, имеющие скот и овощи, варенье и мед, сохранились только в глубинах леса, куда немцы ходить боялись. Поставки возлагались главным образом на ближайшие к дорогам деревни. Множество из них – уничтожено, сожжено дотла, некоторые – вместе с населением. Уходя, немцы стали начисто грабить деревни, угонять или резать скот… Всякое выражение недовольства каралось массовыми расстрелами, пытками, сожжением людей – как мужчин, так и женщин и детей. Как исключение известны случаи, когда немецкие офицеры после униженных мольб оставляли скот и уходили из деревни, не грабя ее. Без офицеров бывало хуже – фашистская солдатня зверствовала, никем не сдерживаемая. Но в системе СА и СС (штурмовиков и охранников) все поголовно – солдаты и офицеры – были извергами, садистами, самыми отъявленными преступниками, несшими русскому населению только пытки и смерть.

В некоторых местах бывали восстания, иногда организованные партизанами.

Как общее правило, население деревень помогало партизанам, но известны случаи, когда крестьяне так боялись немцев, предупреждаемых шпионами и предателями, что просили партизан: «Рады вам от души, но уходите, уходите, нам плохо будет…» Однако, по мере усиления насилий и издевательств, население все чаще бросало свои деревни и уходило в лес, к партизанам…

Поэтому партизанское движение становилось все более массовым. Под влиянием наступления Красной Армии на юг, сознавая, что приближается крах оккупантов, к партизанам начали переходить и те, кто первое время сотрудничал с немцами, даже многие каратели, полицаи, «добровольцы»; в числе последних бывали люди, не выдержавшие пыток, варварского режима концлагерей для военнопленных, проявившие перед лицом смерти слабость духа, но в глубине души сохранившие чувство патриотизма.

Вот характерные цифры. В сентябре сорок третьего года 9-я партизанская бригада насчитывала в своем составе сорок человек. В октябре – шестьсот, в ноябре – полторы тысячи, в декабре – две тысячи, в январе сорок четвертого года – две тысячи шестьсот человек. На базе этой бригады создалась новая – 12-я приморская, куда было передано шестьсот человек (с задачей дислоцироваться в Кингисеппско-Волосовском районе).

Примерно так же разрастались все партизанские части…

Возвращение к прежней жизни

27 февраля. Заречье

Утром к И. Д. Дмитриеву пришла партизанка Мария Никитина:

– Хочется очень в ту бригаду, где любимый. Она идет в Ленинград. Можно?

– Ох, молодость, молодость! – усмехается Иван Дмитриевич. – Можно!

Пишет ей записку и говорит:

– Сегодня идет отряд Шерстнева. Примкни к нему. Как встретишь людей своей бригады, так иди к своему милому.

Был утром и сам Шерстнев, который раньше всех командовал партизанами в Лужском, Лядском и Оредежском районах, – маленький, худощавый, загорелый, с выразительными умными глазами, очень спокойный («Война научила!»), занимавшийся последнее время агентурной разведкой в немецком тылу. Этого человека любило население тех деревень, в которых он появлялся, любят его и партизаны. О его храбрости и дерзости ходят легенды даже среди самих партизан. Немцы знали его, давали в объявлениях описания его внешности, сулили за его голову большие деньги. Направляя Шерстнева в тыл к немцам, Никитин говорил: «Мы знаем все, что делается везде, – в Новгороде, Пскове, Гатчине… А о Луге – ничего не знаем…» Шерстнев сумел заполнить этот пробел.

Сегодня он уезжает в Ленинград с сорока партизанами, работавшими с ним вместе…

Весь день партизаны рассказывают мне свои «истории». Другие – слушают, уточняют, поправляют в какой-нибудь мелочи. И записал я этих историй множество, любой из них хватит на целую повесть.

Ира Игнатьева с И. Д. Дмитриевым были в кино «Радуга». Смотрели какой-то трофейный немецкий фильм. В нем изображается русская девица, любезничающая с гитлеровцами. Ира задрожала, вскочила. Дмитриев спрашивает: «Чего дрожишь?» – «Не могу! Русская холуйка с фашистом! Кусают хлеб с одного куска! Ой, не могу! Надо ж до такой подлости дойти, противная рожа! Пойдемте, товарищ комиссар, отсюда!..»

И выбежала, возмущенная, из кино.

В партизанской столовой, на Лесной улице, были устроены танцы.

Собрались бойцы воинской части, пригласили партизан. Но едва в зале появились лужские девицы, произошел скандал. Партизаны возмутились: «Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих – немецких куколок – выгнать!»

В зале нашелся кто-то попытавшийся возразить: «Неудобно, барышни приглашенные».

Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз…

Партизаны – чудесные, нравственные, выработавшие в себе строгие принципы люди – резкие и прямодушные. Все они воспитаны партийными организациями своих бригад и отрядов. Их сознание очищено войной в лесах от всего мелкого, наносного, ложного. Да, они беспощадны к врагам, потому что больше жизни любят родину, потому что варварская жестокость гитлеровцев пробудила в них неумолимую жажду мести. Но они остались и будут всегда человечными, в самом высоком значении этого слова.

Сегодня, говоря о расстрелах пойманных предателей и о казни двух оказавшихся среди самих партизан бандитов, И. Д. Дмитриев мне сказал:

– А вот сам я такими делами не занимался. Подписывал смертные приговоры, это – да. Несколько десятков подписал. А сам не расстреливал!

…Только что какой-то старик принес свежую рыбу – выловил ее в озере Сясеро, привез И. Д. Дмитриеву.

– Это мой подпольщик, – сказал мне Дмитриев, – я оставлял его на самой трудной подпольной работе…

У старика – хорошие глаза. Сын его – в партизанах.

В дома к партизанам то и дело заходят крестьяне и крестьянки из окрестных деревень. Приносят незамысловатые подарки: кто молока, кто яиц, кто ватрушки. Все хотят выразить партизанам свою любовь и признательность.

Глава шестнадцатая
Клава-разведчица

Кто она? – На «острове Голодае» – Разведчица идет в Псков – Конец партизанской воины – Опять с наступающей армией

(Заречье, Глубокий Ручей. 9-я партизанская бригада и 67-я армия. 27–28 февраля 1944 г.)

Кто она?

28 февраля. Заречье

Вчера вечером ужинали вместе – Иван Дмитриевич, Клава Юрьева, Ира Игнатьева, еще несколько партизан. Клава приготовила суп, нажарила мяса с картошкой, поставила на стол баклагу со спиртом. И мы, поминутно поправляя наполненную вместо керосина бензином, тухнущую, мигающую лампу, долго беседовали.

Сегодня вместе завтракали, Клава убрала со стола, а потом рассказала мне всю свою «жизненную историю». Ее рассказ я записал дословно, сохраняя все особенности ее говора.

Тридцатилетняя Клавдия Михайловна Юрьева, а попросту Клава, простая, не слишком грамотная женщина (все ее образование – четыре класса начальной школы), – одна из самых смелых партизанок бригады. На нее приятно смотреть: ее русые волосы, гладко зачесанные назад, русые брови, свежее, розовое лицо, нос с маленькой горбинкой, гибкая худощавая фигура делают ее похожей на эстонку, но она – русская, родилась в деревне Катышково, Славковичевского района, Ленинградской области. Выйдя замуж за «военного моряка», служившего на эскадренном миноносце «Стремительный», переехала в Ленинград, там и жила, на 7-й линии Васильевского острова. И только за девять дней до войны оказалась снова в своей колхозной деревне – приехала погостить к маме «на дачу».

О муже с тех пор она ничего не знает, и единственное, что осталось у нее на память о муже, – его пояс.

– Его пояс!.. Я умру за него, нигде не бросаю! Иногда бросишь весь свой заплечный мешок, бывало ведь всякое, а потом все равно на то место вернешься, чтобы пояс взять!

Клава кажется гораздо моложе своих лет, вероятно, потому, что никогда ничем не болела, и потому, что она – улыбчивая, свежая, грациозная. Смотрит она прямо в глаза собеседнику, искренне, доверчиво, разговаривает с удивительной прямотой…

– Вы член партии?

– Была беспартийная и сейчас беспартийная. Мне все говорят: «Впишись, впишись, Клава!» Я думаю: куда там! На гражданку выйду, тогда впишусь. Может и беспартийный человек работать правильно, очень хорошо…

– Много пришлось вам уничтожить немцев?

– Сама немцев? Лично? Приходилось – достаточно! А сколько одних только предателей уничтожила своими руками! Узнаешь в точности и начинаешь – гранатами, где собрались. Бах, бах, и не выскочат, черти! Сожжешь дом! Это мое дело – свято!.. Бандитов! Этих бандюков хватит! Немцев – не можешь сказать сколько, – зайдешь метрах в десятих и пятидесятих – бьешь!..

Спрашиваете, сколько налетов делали? Когда и сама я выскакивала? Около десяти, наверное, будет. Больше, главное, машины подбиваешь. Их, – жертвов много. Наше дело – останавливаться нельзя! Шаркнешь – только писк, крик, – и ушел, только и дела всего!

Вначале и смелости не хватало. Придешь, лежишь около большака и ждешь, поднимешь вураганный огонь и бежишь… Собьешь машину, нескольких поранишь, нескольких насмерть убьешь и убежишь (а надо бы к ним идти, а тут убежишь).

А потом – уже нет! Стала подходить!

Как жива? Не знаю. Вот уж заденет пуля или что там, рукав, мешок, а тебя не заденет. Сумасшедшая ни какая! На железку ходили, штанину прохватило. А ведь и не ранило-то ни разу!

Теперь вот в кофте шелковой я, видите, а ватник, что скинула я, весь в дырьях. Белье-то все-таки было; хоть старенькое, но в воде выстираешь, ходишь. Мужчине все равно, а женщина – уж берет две пары, три пары белья…

Сейчас – денег ни у кого нет. Надо купить хотя советскую ложку, а то все – фрицевские!

Удивляюсь сама теперь: бывало, автомат и восемьсот патронов к ППШ носила. Тащишь пулемет и не думаешь! Что кошки – эти женщины! Все ж таки аккуратные. Придешь с похода и ноги высушишь. А мужчина – плюхается, спит!

Наша забота мужчинам сказать: «Ты ноги высушь!..» Глядишь, – спит! Женщина всегда себя в опрятности держит. Нет, так не ляжу! Покушаю… И побольше сделаю, чтоб еще кто-нибудь покушал. Ишь, – скажешь, – проклятые, легли голодные! Как скажешь: «Встань, покушай!» – встает!..

На «острове Голодай»

Мы ходили туда, за Порхов. Прямо так и считали, что «остров Голодай»: озера, озера, болота. Главное, что болота. Вышли боеприпасы. Радировали в Ленинград, но не было возможности выслать самолеты. Видимость плохая, в девятьсот сорок третьем, в апреле… И пришлось ужасные бои держать. И мы три дня в таком кольце были, что не выйти, а патроны – на исходе. Но когда уже партизан видит: «все!», то уж берет силой! Нам «железки»-то надо было переходить с боем. Такой был бой, жестокий!

А вот еще было у нас знаете что? Как только вышла война, так истребительные отряды получились у нас. Два-три человека группки (в Калининской области). На большак зайдешь, забросаешь гранатами – машину собьешь. Они боялись! Думали, нас много, а нас двадцать три человека было всего. Население боеприпасами помогало. Связной ходил, один такой хороший, в деревню Фатьяново… И вдруг ему захотелось предать нас, Не знаю уж – что!..

Утром снега, снега, нападало такими пирожками. И командир говорит: «Эти пирожки будут у нас, мне плохо снилось сегодня!» И вот вижу: с автоматом связной глядит на нас – метрах в двадцати. И я так встала за сосну, думала – наш же! А он – с немцами. И я бегу к командиру: «Товарищ командир! Мы в кольце: немцы!»

«Что ты, что ты!..»

Ну, сразу – «в ружье!» Ну, они растерялись, их человек пятьсот было, думали, что нас много.

У нас политрук Данило был, без пальца… Он увидел связного нашего и застрелил его.

Снег тяжелый, что пепел. Как ввалишься, так и не выскочишь: по грудь!

Но мы все же прорвались на большак, вырвалися в деревню Саблино.

«Ну, покушаем, – говорю, – и пойдем к моей маме, в деревню Катышково, Славского района…»

Сели кушать; только сели, смотрим: опять мы в кольце! Откуда их подкинуло? И смотрим, уже дома наши забирают в цепь, и в окна – гранатами!..

И мы – стрелять, и только по два патрона оставляем – один на себя: живым нельзя попасться!

Уж у кого патрон на исходе – стреляется!

Он зажигает дома. Нам это очень тяжело выходит. Командир говорит: «Зарываться в сено: избежать, чтоб стреляться!»

Закопались… Погибают наши товарищи: песню пропоют – стреляются… Я тоже: буду сейчас стреляться!

У нас был агроном Колесников, прострелил себя, а в живых был. Его схватили, втискают его в огонь, подержат, опять вытащат. И он ругается нецензурно:

«Все равно сотрут вас, паразитов!»

Я: «Товарищ командир! У нас калитка тут есть!»

А пламя по двору так ходит и ходит…

«Давай побежим в носках, так!»

Мы сдели валенки, побежали. Под забором дрова были, сугроб и ямки. И пробежали, и в ямку; вдвоем лежим, пистолеты к вискам и думаем – как скажут: «Вставай!», так все, ну бежать некуда!

Лежим. Деревня горит. Снег тает. На нас течет. У меня окончательно замерзают руки. Я потискала руки, заложила под мышки, все равно замерзают.

Лежу. Даже трясет, – нервничаешь… Лежим, а течет, волоса смерзаются. А мороз ужасный был!

И вот лежать нам пришлось три часа в этом снегу, с этим командиром (Силачев Иван Васильевич). Уж как-то не думаешь! И Колесников все кричал, и они его мучили.

Немцы собрали всех, кто застрелился (из двадцати трех человек осталось двое нас), и увезли в деревню Выбор, где у них гарнизон был.

Только двое мы и остались, – главное, ходят вокруг нас, и не замечают, наступают на эти дрова…

Они там провонтыжились, и нет их. Народ выползает да про нас ворчит:

«Вот, проклятые пришли! Деревню из-за них сожгли!»

«Нет, проклятые вы сами, с фашистами!»

Командир:

«Вставай!»

Встаем двое; волосы смерзшие… Идем в носках в лес прямо. И держим путь к моей маме. Вышли на дорогу, и попадают нам два молодых человека, гражданских, русские. Мы: «Давайте нам валенки!..»

Они сдевают шапки, шубы, и мы оделись, а им до деревни недалеко.

Мы – километров пятнадцать. Приходим к маме.

«Аи, что вы сделали? Живы остались?»

«Ладно, ладно, мама, не спрашивай!»

Сели покушать и – обратно в леса.

У меня ни ногтя не осталось – все сошли. Новые росли. И кожа – лоскутьями, заберешь – она так и снимается…

Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич – длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на него внимательно, молвит:

– Что вы, товарищ комиссар, похудели?

– Болею все, Клава… Второй месяц болит желудок!

– А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое!

– Влюбился? Нет!

– Верно, товарищ комиссар, похудели!

Дмитриев хочет что-то ответить, но тут – стук в дверь, входит какая-то старушка, ставит на пол у порога тяжелую корзинку, наполненную… ручными гранатами – «лимонками».

– Ай, миленькие, возьмите, возьмите, боюсь… Ваши оставили!

– Оставь, оставь, бабушка! – говорит Дмитриев. – Идем, я тебя провожу!

И выходит со старой, а Клава продолжает рассказ…

Разведчица идет в Псков

– В Псков лично я без счета ходила. В сорок втором было, – нет, в начале уже сорок третьего. Из отряда партизанского направляли: медикаментов не было у нас раненым… И сведения собрать предложилась я – местность мне знакомая…

Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане – документы «беженки». Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там… без старосты нельзя!..

Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это – выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва… Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что «на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!» Отвечаю: «Что же делать, война!» – «Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!»

А потом: «Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне – в ту сторону!»

Он: «Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!»

«А что там на базаре есть?»

«Да все! Ведра, по хозяйству все, только дорогое!»

«Можно и съездить… Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы, иль нет?»

Он: «А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска… Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной».

«А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!»

«Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там – питаются…»

«Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!»

Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься.

Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь – думаешь: как будет? Удачно или нет?

Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом: «Ваш пропуск!»

Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск: «Вот, пожалуйста. На жену и на меня!»

И проехали!

И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно.

Смотрела, приценивалась. Да… Ходили, ходили по базару мы с ним… Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю: «Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?»

Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками: «Не надо, что вы!»

«Возьмите, возьмите, дяденька!»

И вот, он так и не возьмет. Говорю: «У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, – может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!..»

Он: «Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!»

Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая.

Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она – жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но – неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела: «Клава, я твое письмо получила!» (Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я – партизанка.)

Прихожу. Она засуетилась и – «Кушать ты хочешь?», около меня заходила.

Спрашиваю: «Ну как, Катя, живете?»

Она: «Живу, Клава, пока не плохо. Посредственно живу так!»

Все же мне хочется спросить: «Как, с немцами гуляешь или нет?» Но как-то надо было подойти к ней… Покушала: дает мне суп. И с супа все началось: суп с вермишелью.

Я: «Катенька, а где вы вермишель берете?»

Она: «Знаешь, Клава, я познакомилась с одним немцем, с офицером. Он ездит на машине; заведует, насчет продуктов».

Я не настроена слушать, а думала об одном: зачем пришла. Дает мне кашу рисовую, отвечаю: «Во, Катюшка, вы живете хорошо; оказывается, хороший человек офицер-то, помогает!»

Она: «Замечательный. Такой, Клава, хороший, даже иногда Гитлера ругает: «Уже пять лет воюю, и дома не бывал, только письменно; оставшись мать старушка дома». И вот он мне предлагает, чтоб я вышла замуж за него. Как вот, Клава?»

«Если поскольку хороший человек – возьмите и выйдите!»

Она: «Клава, страшно! Вот ведь он говорит – много партизан откуда-то прибыло. Да, говорит, там в ваших краях их много!»

Я: «Нет, Катя, у нас ничего, где? Нет у нас партизан! В других районах специально есть партизанский край, Дедовичевский район. Слышала, Дедовичи?»

Она: «Да!»

Я: «Это от нас очень далеко. Мы их не видим. И действительно, там они хорошо, там так они бьют немцев, слышно, прямо беда! А что, Катюша, неужели немец впустит Красную Армию сюда обратно? Вот ведь партизан слишком много, и, слышно, фронт стал как-то оживаться?» (И как раз в это время Сталинград брали наши, в то время я как раз была в Пскове, январь – февраль сорок третьего.)

«Да, Клавенька, знаешь, пришел взволнованный офицер такой и говорит на днях: «Русские применять начали газы…»

Прикидываюсь, будто поверила: «Да что ты, Катюша! Неужели правда?»

«Да. Только он никому не велел говорить!»

А все же мне хочется спросить у нее: «Катя! А если муж вернется, что ты ему скажешь? Ведь ты живешь же с немцем-то?»

«Да, Клава. Если вернется муж, то мне не жить. Расстреляет меня, и все!»

Я так засмеялась около нее, сижу и смеюсь: «А что ты ему скажешь?»

«Что скажу? Скажу: жила! Что же, не приходится отрицать!..»

«Ну, говорю, и попадет тебе. Лучше тогда выходит и уезжай с ним».

«Нет, хоть и виновата я, но хочется своих дождать… Меня накажут, конечно. Но неужто расстреляют?»

«Да, Катюша! Не поздоровится, конечно… Так, говоришь, ждешь своих-то еще?»

«Черт знает, Клава! Неплохо живется, но почему-то хочется еще, чтобы пришли свои».

«Да, Катя! Как ты моя душевная подруга была, я тебе тоже это скажу, только чтоб впоследствии не было оставши ничего!»

«Неужели, Клава, будем дружбу терять? Никогда!.. А ты-то гуляешь с кем, с немцем?»

«А как же! Тоже гуляю. Нахожусь я сейчас в Славковичах, гуляю тоже с одним офицером. Работаю в санчасти там. И вот нету у нас ни бинтов, никаких медикаментов,, Подруженька, не можешь ли ты достать все?»

«У меня вообще-то бинтов!.. И ривональ есть. Мне принес офицер… Вот я принесу, Клава, я, конечно, разводить его не умею, он порошком, сухой».

Приносит настоящий пакет, очень много в пакете его. И двести штук бинтов.

Я: «А йод есть у вас?»

«У меня две бутылки есть!»

«Я тебе, Катюша, подруженька, уплачу за это все, не беспокойся!»

Вынимаю ей деньги, даю ей тысячу двести денег. Она: «Что ты, не нужно! Офицер еще принесет! У меня прыщики получились на руках, и он мне принес много – у них много йоду! И говорит: «Риванолем привязывай на ночь, тоже хорошо. Так я немножечко развела в кипятке, в водичке, остальное могу тебе подарить, как подруге!»

Встаю я перед ней, беру ее руку, крепко жму: «Большое спасибо! Жива буду, не забуду, конечно!»

«Пожалста, Клава!»

Приходит вечер. Уже стемнело. Приходит легковая машина, выходят два офицера с машины. Мне страшно. Я говорю: «Катюша! Ничего, что я здесь у вас? Ничего они мне не скажут?»

«Да брось ты, Клава! Я тебя сейчас познакомлю, как двоюродную сестру, они будут довольны!»

Все же у меня сердце не успокоилось. Может быть, она хочет предать меня? А пистолет – в валенке, завернут в тряпочке и лежит за голенищем. Маленький!

«Брось ты, не волнуйся!»

«Пропуска-то ведь нет сюда!»

Она: «Люди ездят со Славковичевского района и часто ночуют у нас».

«А вы пускаете ночевать-то?»

«Ночуют! Не бойся, ничего не будет!»

Этим так я успокоилась. Хоть не совсем, но личность держала веселую. Но на сердце было, конечно…

Входят они в комнату. Здороваются с нами. Молодые, красивые. Ну, думаю, как мне обратиться, чтобы выходка моя не видна была партизанская, а – простой такой, тихонькой… Поздоровались они с нами. Они по-русски говорят неплохо. Слова некоторые говорят замечательно. Она говорит по-немецки: «Сестра моя, двоюродная, со Славковичей!..»

Они: «Очень приятно! Как далеко она ехала!»

«А я ее призвала к себе, чтоб она приехала в гости».

«Ну и хорошо! – говорят. – Какая веселая у тебя сестренка, молодая еще!

«Пойдемте в комнату, – говорит Катюша, – в другую!»

Я сижу, конечно, на месте.

Она: «Пойдемте, Клава, пойдемте, там патефон есть у меня. Поиграем!»

Входим в комнату. Они раздеваются, конечно, офицеры, – в шинелях, с погонами, одеты чисто. Обращаются так вежливо со мной. Я тоже, – даю стул, ухаживаю. Завели патефон. А у меня было двенадцать штук пластинок немецких с собой, привезла. Фокстроты там, танцы… Я говорю: «Знаете что? У меня есть пластинки, двенадцать штук! И замечательные пластинки! Немецкие!»

«Да?»

«Да!»

Вытягиваю пластинки из мешочка, подаю немцам – офицерам, конечно.

«Ух, – говорят, – какие хорошие! Вот, потанцуем теперь-то!»

Начали играть. Берет офицер Катюшку танцевать. Приглашает меня тоже офицер танцевать. Пожалуйста, иду танцевать. Но сердце никак не может терпеть. Колотится, и даже я не хочу, но так у меня трясутся руки! Я злюся. И такая у меня краска в лице, прямо не знамо что! Но все равно, держу себя, чтобы мне не выдаться. Думаю: а что, как заметят у меня пистолет-то в валенке?

Потанцевали, сели, сажают меня на диван. И благодарят меня: спасибо, что потанцевала! Я: «Пожалста, пожалста!»

Сидит офицер и говорит: «Давно вы приехали?»

«Сегодня только!»

«Поздно вы приехали?»

«Часа в четыре».

«Устали, наверно?»

«Да, конечно, устала!»

«Ну как там у вас, партизан не слышно?»

«Нет, не слышно. У нас нет партизан. Спокойно».

«Да, проклятые партизаны!» – говорит.

«Да, действительно, бандиты! Интересует меня, почему это партизаны по лесам живут, как говорят у нас?»

Он: «Они воевать не хотят, они скрываются… И делают только вред населению, ограбают!»

Я: «Да, бандиты хорошие! Но вы-то их всех переловите, если появятся!»

«О, конечно, всех!»

И на этом так закончилось. Заводим опять пластинку и начинаем опять танцевать. Потанцевали, и вынимает шеколад офицер. Угощает шеколадом. Хотя невольно так берешь, но берешь, как с радостью и с улыбкой, как будто его любишь или уважаешь… Ай, батюшки!

«Когда, – говорит, – домой вы поедете?»

«Я поеду, наверное, завтра!»

«А поживите здесь, погостите!»

«Да я не знаю, так ведь и страшно проживать, заберут еще»!

«Ну что еще скажете! Катюшка нам всем знакомая, и проживете два, то три дня, ничего не значит!» (Но для меня это было важно! Для меня не только медикаменты, но даже нужен был и шнапс, и сведения собрать, и какие настроения населения немножко так примениться!)