Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

Офицеры ушли. Переночевала ночь.

Эта Катюша говорит мне: «Пойдем, Клава, в парикмахерскую? Сделаем прическу шестимесячную. Хочешь? У нас есть!»

«О, Катюшка, я только хотела этого давно, пойдем, деньги у меня есть!»

Приходим в парикмахерскую с ней. Но прически там немецкие делают, не так, как у нас, по-русски-то. Я говорю: «Вы мне не делайте так! Мне так не пойдет! А делайте вот так – прическу на правый бок, как у нас в Ленинграде делали».

«Почему! Хорошо немецкую прическу! Сейчас она в моде!»

«Правильно, хорошая прическа, но она мне не идет. Я хочу так, лучше для меня!»

Она мне и сделала так, как я хотела. Вышли из парикмахерской, я Катюше и говорю: «Пойдемте пройдемся, дома-то делать нечего!»

Пошли к аэродрому, узнала там все, какое там у них укрепление, какие у них там оружия (я-то гляжу, вглядываюсь). Сколько самолетов на аэродроме, гляжу. Никто не останавливает. Говорю: «Катюша, пройдем по Пскову!»

«Пойдем, пойдем!»

Иду и у нее спрашиваю, у Кати: «Катенька, а много здесь войск, в Пскове, не знаешь? Мне кажется, что очень много, смотри: все немцы, немцы и немцы?»

«Нет, – говорит, – их немного. Недавно пришел эшелон, Клава, и много солдат в нем скованных привезли. Отказались воевать!»

«А почему, Катя?»

«А потому, что им надоело. «Не нужно воевать, не будем, и все!» Отказались!»

«А почему они отказались? Неужели русские так крепко бьют?»

«А Сталинград ведь сдали! – говорит. – Сколько там погибло людей!.. И какие были печальные, как наши Сталинград взяли! Все офицеры были сердитые такие. И вот что-то такое вышло с этими солдатами, и не знаю, куда их дели! Ну, главное то, что полный эшелон, и все – руки назад и скованные!»

«А как думаешь, Катенька, вернутся наши красные или нет?»

«А, – говорит, – не знаю. А ты как думаешь?»

«А я думаю так, что вернутся!»

«Да что ты? – говорит. – А почему ты так думаешь?»

«А что-то у меня такое чувство, что вернутся!»

«Ой, не дай бог, Клава! Ведь со мной будет расправа!»

«Ну да, будет расправа! Кто про тебя скажет? А ты молчи, не говори никому!»

«Вот еще, не говори! Как только придут, им сразу все расскажут!»

«Ну, если расскажут, тогда придется расплатиться. Это все напрасно говорим мы, – не вернутся, Катя!»

«Черт их знает! Что-то такое обиваться стала армия наша!»

«А что? Разве заметно что в городе?»

«Конечно! Отправляются и очень часто прибывают и быстро убывают. А раньше если прибудут, долго находятся в городе. Теперь, если прибудут, очень мало остаются!»

На этом я закончила у нее спрашивать пока.

«Знаешь что, Катя? Как бы нам шнапсу достать!»

«О, хоть двадцать литров! Скажу (назвала его по имени, офицера-то), который вчера был, и просто привезет!»

«Ну хорошо, а что мне ему заплатить?»

«А пойдем на базар, купим куру или петуха за двести рублей, и дадим ему куру, и больше ничего ему не надо, он все отдаст за куру!»

Пошли на базар, купили петуна мы ему, куры не нашли. Заплатили двести рублей, петун такой красивый, беленький, гребень такой большой, красный. Замечательный петушок!

Несу петуна, домой идем. Встречаются нам немцы по дороге. И все моего петуна потрогают, то за гребешок, то за шейку. Но мне серьезно нельзя держать себя, я все улыбаюсь, они с таким восторгом отходят, тоже улыбаются.

Принесли мы петуна домой. В четыре часа приезжают опять они на машине.

«Что же, Катюша, ты подашь ему петуна, что ли?»

«Нет, Клава, подай ты! А я его попрошу, чтоб он шнапса достал».

Приходят они к нам в комнату, сели, начинают разговаривать! Много разговаривали. Я говорю: «Вы знаете что? Я сегодня купила петуна! Такой красивый петушок! Какой у него гребешок замечательный! Какие у него бородка, глазки! Хотите, покажу?»

«А ну-ка, ну-ка, покажи покупок!»

Приношу.

«Ах какой красивый! Замечательный!»

«Понравился он вам?!»

«Конечно! Гут, гут, гут!..»

«Раз вам так понравился, я могу вам преподнести его!»

«Никс, никс! Что вы!»

«Возьмите, возьмите от меня подарок!»

Они, конечно, взяли; видно, что хотят взять!

А Катя: «Шнапса, шнапса ей!»

Они: «Йо, йо, йо! йо, йо!» Значит: «Да, да!»

Посидели, ушли. Настала ночь. Мысли у меня в голове разные, чтобы мне узнать точные все сведения. Мне же важно, сколько бойцов, важно – вооруженные силы, все!

«Катюша, завтра пораньше разбуди меня!»

(Хотя и не спится.)

«Хорошо, разбужу!»

Разбудила, часов восемь утра; сама: «Я пойду, Клава, на базар!»

«Ну хорошо, сходи, я тут по улице пошатаюсь, пройдусь…»

Пошла и весь город я выходила. Сколько гаражей, где машины у них стоят, я все сосчитала. Сколько где зениток, какие вышки…

Город я знала. И в то время мысли, как кто предсказывает! Куда нужно иду. Весело, глазки строишь!

Я проходила до двенадцати часов дня. Прихожу домой, даже устала, вся упрела я: и все так спешила, будто бы на работу шла! Прихожу, Катюша дома.

«Клава, вот четыре литра принес офицер шнапса!»

«Большое спасибо! Сколько мне нужно уплатить? Вот, у меня две тысячи здесь есть. Но ведь, наверно, мало будет?»

«Не знаю. Им же тоже не за деньги достается! Он же продуктами заведует, он стащит оттуда, и все!»

«Ну как же, Катюша! Неудобно! Все ж человек старается, хороший. Надо!»

«А вот придет – предложишь, конечно!»

В четыре часа дня они опять приехали. Опять поздоровались и сели. Я вынимаю деньги, отдаю за шнапс и благодарю.

Они: «Не надо, не надо, что вы!»

«Возьмите, возьмите, большое спасибо, благодарю!»

«Деньги не нужны, а вы продайте мне пластинки! Здесь все патефон русь и пластинки – русь, я мало понимаю по-русски!»

«Пожалуйста! Вот двенадцать штук! Вам нравятся? Возьмите! И возьмите деньги!»

«Нет, нет, не надо. Пластинки возьмем, а деньги – никс».

Вынимают они шеколад две коробки и дают шеколад. Конечно, не естся, не пьется, ничего не по мне, потому что сидишь с врагом, переживаний сколько! И пусть бы сидел простой человек, а ведь сидит партизанка, и это задевает по-партизански! Сидишь, регулируешь: эх, и шлепнула бы сейчас, честное слово!

Поиграли они на пластинках. Я говорю: «Я завтра уезжаю домой! До свиданья!»

А у самой впечатление такое: «А как же я через Череху пройду?»

Катя: «Клава! Мы тебя проводим!»

«Это было бы для меня неплохо, я бы очень была довольна, если б проводили».

Говорит она ему по-немецки: «Приезжай завтра часов в восемь утра, и мы Клаву отвезем на машине!»

Он: «Йо, йо! Да, да!»

И так она пошла его проводить, этого офицера, Катя. И второй с ней. И вдруг эта Катя вернулась: «Офицер хочет с тобой познакомиться и желает, чтоб ты проводила его!»

Мне так в краску бросило, я не могу прямо! Ну как мне отказать? Невозможно! Справилась все же, пошла проводить. Подошли к их казарме. Он мне говорит: «Клавушка, мы завтра на машине приедем, проводим тебя далеко! Мы поедем…» (километров пятнадцать от Пскова, называет деревню).

Сердце злится невозможно, хоть они и относятся так хорошо. Эх, думаю, как вынула б я сейчас пистолет с валенка, вот бы у меня поскакали!

Обратно они нас довели до нашего дома, и мы сказали: «Нах хаус – мы идем спать!»

Они: «До свиданья, спокойной ночи!»

Вежливо себя ведут, за руку так крепко вел под ручку!

Прошла ночка. На самом деле, приезжают в восемь часов утра. И главное, у меня мешок-то большой: там и ваты, и лекарства, и шнапс тут. А вид у меня такой: немецкие бусы, красивый стеклярус, сережки купила она мне в подарок, купила перстенек. Поднимаю мешок, – мешок-то большой. Думаю: как бы вынести?

Я только подошла, они: «Давай, давай, я поднесу!»

Раз – мой мешок и понесли, и распрощались мы тут с хозяевами, и – в машину. Положили мешок, посадили нас и пятнадцать километров провезли меня.

И в той деревне – полицейские, гарнизон большой. Думаю: как высадят меня с машины, так все равно тут документы спрашивать будут (все же у меня сердце беспокоится!). Ну как я выеду? И главное, там есть знакомые, и знают, что я – в партизанах! Вот, думаю, тут-то я засыплюсь тогда! Я говорю: «Катя, чтоб они провезли меня за деревню! Потому что полицейские отберут у меня все!»

Она говорит по-немецки: «…А то полицейские ее тут разграбят!»

Они провезли за деревню, сошли с машины, беру я мешок, мешок тяжелый.

Накладываю так на плечи.

«Ведь вам же тяжело будет?»

«Ну, километров пять – десять отшагаю, переночую – до деревни дойду!»

«А мы полицейского заставим отвезти за несколько деревень!»

«Нет, нет, что вы!»

И сердце у меня дрожит: а ну как приневолят?

«Катя, не нужно! Поезжайте домой, спокойнее будет!»

На етим и остановились.

«Идите, спокойно шагайте, до свиданья. Здесь прощаемся на етим месте!»

А Катя прощается со мной, и у нее сердце что-то чувствует.

«…До свиданья, Клавушка, крепко тебя целую!»

«До свиданья!..»

И прощаюсь с обоими офицерами. И они крепко жмут руки: «Может, и не увидимся!..»

Я: «Ну что вы, я в Псков часто буду приезжать!»

«А когда вы приедете? Мы вас будем ждать и вам все приготовим!»

Уж не так, а меня тоже на «ты» называют!

«Если спокойно будет, я приеду в скором времени, а если… время-то военное, может быть, вас не будет, кто его знает? Кто ее знает, какая обстановка будет?»

«Йо, йо!.. Но все же приезжайте! Встречать будем и ждать!»

А все же сердце у меня радуется. Выйду, думаю, и выхожу из положения тяжелого!

Но путь – дальний, километров сто! Но об этим не волнуюсь, мне только угрожал Псков. А там-то я обойду, эти деревни все знаю – знакомые! А время, партизанами данное, уже было просрочено, я и из-за них волнуюсь, знаю, что они за меня переживают! Это ужасно!..

А все же хоть мешок тяжелый, но я так шагала шибко, и я отшагала сорок километров.

Когда я уже вышла, где есть партизаны, то я вошла в деревню, к старосте, попросила у него лошадь, из казенных. Прямо так: «Есть ли лошадь? По приказанию партизанского командира!»

А партизаны там уже были раньше!

И пистолет на боку!

Ночь. Немцы ночью не ездят. Как видно, староста этот был виноват перед Родиной. Он так растерялся!

«Есть здесь у старика лошадь армейская, при отступлении Красной Армии у старика осталась. Хорошая!»

«Ну вот, быстрыми темпами запрягите мне эту лошадь!»

Это же я прямо не знаю, как это у меня голова соображала, могли они меня там посадить и отправить! Набраться смелости тоже!

И быстро он мне запрег эту лошадь, и хозяину сказал, что очень много партизан, и лошадь требуют взять от тебя, от хозяина. Мобилизую!

Запрег в сани. Одна я села и поехала.

Лошадь была белая, жеребок хороший, пер он меня так, только хвиль была!

И я всю ночь ехала. Стало рассветать. Въезжаю в деревню (знаю, где есть немцы, где – нет!). Зашла в дом, Попросила лошади клевера у хозяина. Полный час конь кушал, напоила я его, но сама не кушала, абсолютно. Я очень волновалась.

И прибыла я в свою часть в пять часов вечера.

Въезжаю в деревню, где наша часть была расположена, – километров десять от большака. Стоят наши бойцы на посту.

«Ой, Клава! Ты жива?.. Командир здесь с ума сходит: пропала Юрьева!»

Командир партизанского отряда был Силачев…

Подъезжаю: «Где наш штаб?»

Только к окну я подъехала, выбегает наш командир с такими улыбками, и ничего, что я просрочила! Хватает меня в охапку: «Ну, как дела, дорогая?»

«Товарищ командир (и руку прикладываю), все в порядке!»

«Это не человек, а золото!.. Ну, что привезла?»

«Что нужно, все привезла!»

«А все ж долго, долго чего-то было!»

«Спрашиваешь, долго? С немцами загуляла!»

«Так мы можем замуж выдать!»

«Спасибо, товарищ командир, за ваше предложение! Вот выйди сам! Мы выйдем, пожалуй: где-нибудь автоматным огнем встретим этих мужиков!»

Начал он меня спрашивать. И сплю сама, не спалось же мне там, я ж нервничала, не знала, что делала… Но все же снаружи – как будто веселая, довольная была, но на сердце что у меня делалось – это жутко прямо!

С командиром много беседовала. И он около меня удивлялся: «Как, – говорит, – у тебя выдержало сердце? Как ты это выдержала?»

«А вот попробуй съезди – и спрашивай тогда!»

Интересно!

Он: «Нет, пожалуй, я не выдержу! Струшу, засыплюсь!»

«А жить хочешь?» – я у него спрашиваю.

«Хочу!» – отвечает.

«Так вот, учти! Погибать, самой прийти в лапы врага – это очень плохо. А вот выйти от него – тогда хорошо будет!»

Сидим не спавши. А он: «Да, товарищ! Молодец товарищ Юрьева! Благодарю тебя за все!»

И во сне уж отвечаю. И – спать!..

А после уж сна у меня были и медикаменты, и шнапс, и все, что для меня нужно было. Мы лечили раненых.

Одета была я шикарно. Был одет у меня дамский костюм, собственно свой, темно-синий, бостоновый; шелковая кофточка розовая. И к тому завитая я приехала… Дамское пальто серое, ватное, теплое – выпрошено у одной гражданки на несколько дней, и белый платок шерстяной, шаль такая, и валенки, и рукавички. И губы накрашены под немецких «куколок»…

Так же я еще к ним три раза в Псков ходила. Каждый раз – к тому старосте и с ним, а обратно – отвозили меня на машине немцы.

Думаю, немцы эти догадывались, но им уже все равно было!..

Конец партизанской войны

– Теперь напоследок расскажу я вам про конец моей партизанской войны…

В деревне Гверезна, Сланцевского района, сообщение интересное и радостное мы получили по своей рации в «Последних известиях» – где Красная Армия находится и куда идет. Говорилось, что советские танки пришли в деревню Осьмино. Мы думаем: это все ложь, как это может быть? Возле Луги – советские танки, а Луга-то не взята!

Факт! На самом деле! Ушла наша бригада Сланцы брать. Я осталась в Гверезне, на радиоузле (коробка – в ранце, за спиной). Осталась с радистом Шишовым. Нам не хотелось оставаться потому, что бригада уходила на Сланцы нападать, нам тоже хотелось. Я бросалася в слезы; капитану Филиппову, начальнику штаба: «До сих пор я была нужна, в самое трудное время, а теперь – не нужна? Выбросили меня, как негодного элемента?»

Он: «Ладно, ладно, Клава, ты повоевала, немножко отдохни, в следующий раз и ты пойдешь!»

Я: «Не останусь, все равно не останусь, пойду!»

Он: «Прикажу, и останешься!»

Ну и пришлось! На следующий день, как наши ушли, помощнику начальника штаба донесение: «Двенадцатая бригада встретилась с Красной Армией». Он говорит: был мост взорван на какой-то реке, и с Красной Армией вместе партизаны строили новый мост!..

Начальник штаба послал Шишова в Двенадцатую бригаду узнать точно. Едет Шишов, навстречу ему едет армейская разведка, семь человек. Они заблудились и попали в нашу Гверезну.

Приходит Шишов, говорит: «Вот, едут, едут сзади!»

Народ весь – на улицу, и мирное население, и партизаны. И откуда у мирного населения взялись флажки: и у каждого, и у детей? Встречают! А партизаны большой хороший флаг вынули!..

Встречали с улыбками, конечно. Мы: «Здравствуйте, здравствуйте! – и в объятия, а женщины – со слезами уж, ревут, что коровушки! И главное, бойцы здороваются с детишками: «Здравствуйте, детки, старики!» Очень плакало население, жутко!..

Так у нас все и вышло. Нам, Девятой бригаде, приказ с Ленинграда: продвинуться еще в тыл немецкий, сюда, к Луге. Здесь, конечно, нас потрепали, немножко тяжело было, – в Островно. Бои были…

А потом нам опять радиограмма, Иван Дмитриевичу, – что он идет в Лугу, на старую работу. Он меня и вызывает: «Клава, поскольку ты старая партизанка, я тебя знаю, я тебя с собою беру. Поедешь в Лугу?»

«Конечно, Иван Дмитриевич, обязательно поеду!»

Провожали нас хорошо. Салют делали с автоматов, выстрелы; крепко – в объятия, поцеловали все в щеку. Цветные ракеты – утром было – бросали. Нас провожали около двухсот человек партизан из разных бригад – Девятой, Двенадцатой и Шестой. Лошадка; на санях я, Нина – подруга моя боевая; на вторых санях – Алексеев и Лапин. Ехало нас четверо на двух санях, а Иван Дмитриевич на другой день поехал… Продукты: мясо, мука пшеничная, сухари, хлеб; автоматы свои, патроны…

Приезжаем в Лугу, встречаем мы своего нового редактора Девятой бригады, Колю (Никандров через трое суток приехал). Коля: «У меня ночлег найден хороший!..»

Приезжаем на ночлег – в центре Луги, деревянный домик. И хозяйка есть в доме, партизанская семья там. Как увидела нас – целовать! И говорит со слезами: «Где-то моя доченька, Нина, тоже в партизанах!»

«Где-нибудь и она ездит так!»

Конечно, мы начали готовить ужин. Она дала нам картошки. Ее зовут Тося, лет сорок ей. И говорит: «Родненькие мои, баню вам завтра стопим, в бане помоетесь!»

Кровать, простыни, подушки – все она для нас нашла!

Рассказывала о немцах, как ей было плохо, как они ее изнуряли здесь, звали ее: «партизанка!» Больная она, больше лежит, сердце у нее. Не эксплуатировали на работах.

Назавтра ходим мы топить баню. Тося: «Вот, у хозяйки рядом, которая уехала с немцами, дрова сухие есть; другая поселилась, не пускает в кладовку! Сходите попросите, чтоб она открыла взять дров!»

Я прихожу утром к ней, спрашиваю дров. Она: «Нет, это дровы собственные мои, я покажу вам. И сырые они!»

Я смотрю: сухие под сырыми заложены.

Я Тосе опять. Приходим, проверяем. Тося: «Иди, иди туда, вперед, дверь другая там, правая – сухие дровы».

Та: «Не пущу!»

И забирает Тосю, и за руки уводит от кладовой. Я кричу: «Не трогай, брось немецкие поступки твои, теперь власть не немецкая, а советская, так что браться не можешь за руки, а сказать можешь!»

Взяли дров, напилили, стопили баню. Намылись в бане; так хорошо, легко нам стало! Да, два месяца не были в бане. И мы намылись все, очень были довольны тетей Тосей и благодарили ее все.

Мирная жизнь!

Мы не привыкли жить в мирной обстановке. Нам вот, кажется, скучно. И хочется нам воевать, и все! И сидишь, и думаешь: хорошо бы, если б нас опять куда-нибудь забросили в лес, мстить коварному врагу. Еще, может, за всех не отплочено, может, оставши еще. Печки топить не хочется. Привыкла стрелять, да и все!

Когда въехали в Лугу – хмурый народ. С радостью они нас встречают или нет, кто их знает. Чувствуется, как они вроде рады, как и не рады.

«Что, бабушки? (или мамаши?) Рады, что пришли наши?»

«Как же, родименькие! Ведь нам надоело…»

И начинают нам доказывать… А запинаются, как боятся чего-то!

Посмотришь на город – так сердце болит, эх, жалко, думаешь!

На девиц я сурово смотрела, и все смотрели сурово. Идет расфуфыренная, бровки подведены, губки подкрашены; прически, конечно, немецкие, и сапожки немецкие, во зло так входит все! Эх, думаешь, девушки! Что вам нравилось немецкое, куклы немецкие? Если я буду жива, все равно мы этих куклов растреплем! Не нравятся ихние выходки!.. И перестанут немецкие эти хихикалки глазки строить, лицо серьезное будет при нас. Хватит, похихикали с немцами!

Идем в Луге от тети Тоси, и взорван мост. И там собираются старушки эти, по дровы. Я спрашиваю: «Бабушка!»

«Что, – говорит, – родненькая?»

«Вот этот мост. Надо расставить ваших немецких куколок, построить; они, как видно, любезничали с немцами на этим мосту!»

Она смотрит и с испуганным лицом:

«Да, да, доченька, правильно говоришь, любезничали, любезничали!»

…На дороге я, с Ниной, с Марусей. Разговариваем. Красные ленточки, и автоматы с собой. Командиры и бойцы останавливаются вокруг нас. И ходят, и смотрят с мужеством таким на нас. И не спрашивают, а только смотрят. А потом все же я решилась: «Что вы, товарищи военные, смотрите так на нас? Только извините – товарищ военный, я по званию не знаю вас!»

А он мне отвечает, говорит: «Мне интересно смотреть на вас, какие вы оживленные! На вас очень смотреть хорошо со стороны! Лица у вас веселые, оживленные, жизнерадостные! Я представляю из себя – майор…»

И заявляет: «Вы кончили воевать, что ли, девушки?»

«Как будто и так!» – отвечаю.

«А что же вы в Красную Армию не идете?»

«Товарищ майор! Нам приказ дали – быть, значит, на гражданке, побудем на гражданке пока. А если скажут в Красную Армию идти, мы пойдем в Красную Армию, со всяким удовольствием!»

И спрашивает: «Как ваша жизнь проходила, партизанская?»

А мы отвечаем: «Товарищ майор, по-моему, вам все известно, и наша жизнь партизанская, и действия партизанские. Вы все слышали и даже читаете о партизанках!»

«Да, читать читаем и по радио слушаем все, партизаны молодцы, замечательно действуют! Очень бы желал с партизанками быть на фронте, с ними замечательно воевать. Вот нам приходилось брать одно село, занятое немцами. Идет бой, партизаны хотят выбить их. И как раз мы прибыли в ту деревню, где партизаны, и пошли на помощь партизанам. В бой… Дали мне несколько человек партизан, подошли к селу, заняли оборону, залегли, говорим – все… Потом командую: «Огонь!» – и «Вперед!» Смотрю, пока мы здесь не успеваем вставать и огонь открывать, – партизаны оказались в селе. И уже немца нет в селе!..

Вот интересно! Партизаны ходят уже по селу, который убит – раздевают уже его… Хорошо воевать с партизанами, замечательно, но только их нужно в руках держать. Они очень решительные!»

И он на машине уехал, а мы пошли в разные стороны…

Клаве Юрьевой, которая уже получила должность телефонистки в лужском отделении связи и с завтрашнего дня пойдет на работу, сегодня было приказано сдать автомат. Получив от И. Д. Дмитриева этот приказ, она едва не расплакалась. Вышла с автоматом на улицу, прошлась по ней, внезапно подняла автомат и выпустила по осине один за другим три диска – только сучья летят!..

Рассказывает: сбежались красноармейцы: «Кто стреляет?»

«Я стреляю!»

«Нельзя стрелять!»

«Я последний раз стреляю, салют даю! Автоматы-то отбирают от нас!»

Смотрят: «Ну, молодец!..»

– …Стою, – рассказывает дальше Клава, – даже оглохла. Три диска подряд! А тут – часовой, патруль. У него тоже автомат. Я ему: «Давай теперь с твоего!»

А он: «Ты с ума сошла!..» А все-таки дал мне, диск его выстрелила! А тут подошел лейтенант и часового того – на гауптвахту!..

– Что мы будем делать, – добавляет Клава. – Все привыкли воевать! Это – болезнь! Про себя скажу: в доме не усидишь, выстрелить хочется. Выйдем на гражданку, – смеется своей шутке Клава, – наверно, поезда спускать под откос будем. Свои!..

Но пистолет свой Клава все-таки отстояла – висит всегда на боку. Да и все еще может быть! Вот сегодня в Луге минеры, осматривая подвал, обнаружили в нем голодного гитлеровского солдата – в форме и в плащ-палатке. Еще одного в другом подвале, на Лесной улице, нашел бывший командир партизанского отряда Войчунас…

Полуразрушенная Луга еще горит то здесь, то там. Сколько ни выискали, ни обезвредили мин замедленного действия вездесущие саперы, а нет-нет и взлетает на воздух какой-нибудь, казалось бы, уже убереженный дом. Немцы замуровали мины в фундаменты, в стены – столько мин, что невозможно обнаружить их все.

Опять с наступающей армией

28 февраля. Хутор Глубокий Ручей

Изба, в полутора километрах от деревни Домкино, у озера Врево. Редакция газеты «Вперед за Родину». Дымно. Койки…

Устал, и болит сердце; только что добрался сюда из Луги: валенки, полушубок, свитер, рюкзак с сапогами и продуктами, тяжелая полевая сумка и пистолет.

Шел в Лугу пешком до КПП, с час ожидал попутную машину. Машины не берут или идут не туда, куда мне нужно. Стремление мое – догнать наступающие части, а я не знаю, где что находится. Встретил майора Полесьева из армейской газеты, он сказал, где находится редакция.

Случайная машина – фургон; знакомый врач (из госпиталя) довез меня восемнадцать километров до перекрестка на Домкино. Отсюда пешком, два километра, в Домкино, нашел политотдел.

…Наши войска километрах в пятнадцати от Пскова. Ляды партизанами заняты в январе. Рудно – где был штаб партизанской бригады – партизаны удерживали до подхода Красной Армии, несмотря на все карательные экспедиции немцев…

В Домкине, освобожденном 14 февраля, стояли дальнобойные пушки немцев, били за двадцать пять километров по партизанам. Выяснил я обстановку и пешком сюда, на хутор Глубокий Ручей.

Хочется есть. Столовая в АХО – в Домкине, но возвращаться туда уже нет сил. Надо добраться до КП армии – километров шесть – десять впереди.

Транспорта нет.

Уцелевшая изба, в которой ночую: от окна, вдоль колючей проволоки, следы на снегу. Немцы выбили окно, бежали в чем были (13 февраля). Следы – к оврагу. Русские напали со стороны дверей. В избе находилось до сорока немцев. Под окном труп немца (крестьяне узнали его), заколот штыком, руки порезаны о разбитые стекла окна. Рядом – труп красноармейца, убившего его, но застреленного другим немцем. Всего здесь осталось десять убитых красноармейцев. Слева у окна замерзшая лужа крови, немецкая каска с прилипшими волосами. Бежавшие сбрасывали сапоги, две пары лежат на снегу…

При немцах – исключительные жестокости к пленным. Оборванные, истощенные, работали на шоссе и на лесозаготовках. Если кто ослабнет, упадет, немцы ранят его и закапывают живьем. Часто нарочно ранят, чтоб закопать…

Завтра рано утром, любым способом выберусь отсюда и – дальше, к Пскову!..