Текст книги "Ленинград действует. Книга 3"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)

С первого дня войны писатели стали журналистами, военными корреспондентами, агитаторами, пропагандистами. У большинства из них для большого художественного творчества просто не оставалось времени, но оперативно написанные очерк, статья, корреспонденция, стихотворение, особенно сатирическое, были подобны штыку, колющему врага, бомбе, разорвавшейся в стане врага, развернутому полковому знамени, за которым идут сражаться с врагом бойцы.

С первого дня войны, когда я пришел в ленинградское отделение ц. о. «Правды» к Л. Ганичеву и передал через него в редакцию первую военную корреспонденцию; когда на расклеенных по городу мирных номерах «Ленинградской правды» от 22 июня увидел накрывший их повсюду экстренный выпуск той же – от того же 22 июня, но уже военной газеты; когда спокойная окружная газета «На страже Родины» следующим утром дохнула на меня гневом нашего фронта, – я понял: какою мощью, какою силой духа обладает великая армия всей нашей печати, сразу сплотившей в единую дружную семью редакторов газет и издательств, журналистов, писателей, работников типографий – маленьких и больших, городских и разбросанных по всем частям фронта… Редактор «На страже Родины» М. И. Гордон (а до него И. Я. Фомиченко), редактор «Ленинградской правды» П. В. Золотухин, как и сменивший его позже Н. Д. Шумилов, не по должности, не по званию, а по делу, которое они делали вместе с писателями и журналистами, были равнозначны самым крупным фронтовым военачальникам, – такова была разящая осаждавшего Ленинград врага сила нашего слова.

В тот день, 6 июля 1941 года, когда впервые сформированные дивизии народного ополчения двинулись на лужские рубежи, ополченцы читали первый номер газеты армии Народного ополчения – «На защиту Ленинграда». Редактор этой газеты Н. В. Лесючевский получил в свои руки такое действенное и почетное средство преобразования храбрых, но почти невооруженных патриотов в кадровую армию, какого до войны, вероятно, не мог бы себе и представить. И когда ополченцы действительно стали кадровыми частями, а армия Народного ополчения вместе с газетой была упразднена, редакционный коллектив стал вести газету выросшей в боях, кадровой 55-й армии «Боевая красноармейская».

Редактор комсомольской газеты «Смена» А. Блатин с первого дня войны обрел в активе своих сотрудников столько профессиональных писателей, сколько ни в какие времена их не мог бы привлечь.

Десятки армейских газет, сотни крошечных по размеру, но сильных своим воспитательным действием газет стрелковых дивизий, авиационных, танковых, инженерно-саперных, военно-транспортных соединений Ленинградского и Волховского фронтов даже в самое тяжелое время первой блокадной зимы печатались в типографиях осажденного города. А боевые, сражавшиеся с врагом корабли Краснознаменного Балтийского флота и Ладожской военной флотилии имели во главе эскадры своих военно-морских газет газету «Красный Балтийский флот»…

Листовки для партизанского края, когда у партизан не было своих портативных походных типографий, также печатались в Ленинграде…

Да мало ли «родов оружия» – оружия печатного слова было у нас еще?

Только на короткий период зимы 1941–1942 годов прекратился поневоле выход литературно-художественных журналов, но уже в 1942 году появились свежие номера «Звезды», «Ленинграда», детского журнала «Костер»; все больше книг стали выпускать издательства блокированного Ленинграда.

Везде, в каждой газете, в эфире, в партизанских листовках и просто перед строем бойцов звучало слово писателя и журналиста, – военного корреспондента, готового идти на смерть вместе с красноармейцем, краснофлотцем, и – в начале войны – с пограничником, и с тем ополченцем, каким был часто и он сам.

Многие из наших рядов погибли – на подводных лодках и надводных боевых кораблях, в танках, на самолетах, в партизанских отрядах, в ожесточенных оборонительных, а позже наступательных боях артиллерии и матушки пехоты. А иные погибли на своих служебных постах – в разбитых бомбами или снарядами редакциях и типографиях, в издательстве ли «Советский писатель» (в Гостином дворе), в типографии ли «На страже Родины» (в Петропавловской крепости), во фронтовых ли блиндажах, в избах, в автомашинах… Мы еще не знаем всех судеб, еще не знаем, кому что уготовано на пути к последнему дню войны и даже в самый ее последний, победный и торжественный день…

Но уже сейчас могу сказать о писателях, участвовавших в обороне Ленинграда: они выполняли свой долг честно, достойно, мужественно.

Так же выполнили свой долг перед Ленинградом журналисты: В. Меркурьев, П. Карелин, С. Кара, В. Карп, И. Франтишев, Э. Аренин, М. Стрешинский, И. Хренов и десятки других… Редакторы, полиграфисты, художники, фотокорреспонденты. Среди последних мне особенно хочется назвать имена Н. Хандогина, Г. Чертова[37]37
  Моего фронтового друга, недавно скончавшегося в Ленинграде. Его ценнейший фотоархив, к сожалению, до сих пор не поступил ни в какой музей.


[Закрыть], И. Фетисова, Д. Трахтенберга, Л. Карасева… Да и еще было много других, встречавшихся или сопутствовавших мне на всех фронтовых дорогах, иногда – в разгаре боев.

Разве не следовало бы дать на этой выставке почетное место всем семидесяти девяти номерам газеты «На защиту Ленинграда»? Или «Ответу ханковцев Маннергейму» – листовке М. Дудина и художника Б. Пророкова?

Партизанским и армейским листовкам со стихами Н. Тихонова, А. Прокофьева, В. Саянова, Б. Лихарева, И. Авраменко, А. Решетова, с сатирическими строками В. Лившица, С. Бытового, «бойца Ивана Мухи» (В. Иванова), Ивана Зениткина и трех Васей – Гранаткина, Разведкина и Светелкина? Десяткам других листовок со стихами и призывами наших писателей и поэтов – тех листовок, какие боец читал за десяток минут до того, как идти в атаку?..

Разве мало у фотокорреспондентов есть снимков писателей, сделанных не только на набережной Невы у Союза писателей, но и в самих боях, везде на фронтах?

Вот почему сегодняшняя выставка в Союзе писателей представляется мне очень бедной и далеко не отражающей истинную роль писателей в обороне родного города, их заслугу, их доблесть!

Конечно, после войны все будет!.. Верю: будет открыт специальный «Музей боевого слова», где будет собрано и экспонировано все относящееся к девятистам историческим дням обороны Ленинграда: книги и рукописи писателей, журналистов, военных корреспондентов, армейских поэтов – их военные фронтовые дневники, письма; где на почетном месте окажутся комплекты всех ленинградских и военных газет, брошюр, листовок и боевых листков; призывы и воззвания пропагандистов, заметки агитаторов, плакаты с лозунгами, провожавшими наши части в бой на всех дорогах… Будет! Верю, будет такой музей!

…После просмотра выставки начался «устный литературный альманах», – наконец-то в большом зале Дома имени Маяковского. До этого в большом зале бывали только просмотры кинофильмов. В этом прекрасном зале все нынче зябли, но он был ярко освещен, чист, устлан коврами, полон публики без верхней одежды и, потому, казалось, вернулся к нам из мирного времени. После альманаха прошел концерт, выступали артисты, певцы, балерина. На этой эстраде – впервые за время войны.

Слушая пианистку, я думал: вот в каких деталях нашего быта мы видим победу. Она возвращает нам все, к чему мы привыкли в мирное время.

Естественно, просто, буднично приходят к нам прежние формы жизни… Потому, что победили мы! На миг только представить себе, какими были бы эти дни, если б страна наша потерпела в войне поражение! Что происходило бы нынче в том случае в Ленинграде? Уцелевшие ленинградцы не видели бы ни этого зала, ни огней, ни людей, что вчера в нем сидели. Город в руинах, господство смерти, издевательство сильных, предательство слабых, кровь, солдатский фашистский сапог на всем, что дорого советскому человеку. Ярмо неволи, зависимости, иноплеменное иго… Ленинград оказался бы в том же ужасном виде, в каком видим мы нынче Новгород, Пушкин, Лугу, любой вырванный нами у оккупантов город.

Но победили не фашисты, а мы. Ленинград выстоял, стал победителем! И как тут не вспомнить всем нам родного поэта:

 
…Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!..
 

Глава двадцатая
В Гатчине

На пути в Гатчину – У секретаря горкома – Исторический документ – «Голубая дивизия» – Каталонец Антонио – Оживающий город

(Гатчина. 7–9 мая 1944 г.)

На пути в Гатчину

7 мая

На попутном грузовике, с веселыми артистами цирка я выехал в Гатчину.

Пока у контрольно-пропускного пункта на Пулковском шоссе чинили камеру, артисты плясали, дурачились, подсаживали один другого на елку, кувыркались…

На Пулковской горе вспоминали, как в 1942 году выступали здесь, в домике под горою, приехав в стрелковую дивизию. А минуя за Пулковом передний край, все притихли, вскочили, стоя в кузове, жадно всматривались. Машина прыгала по выбоинам от снарядов и мин, но шоссе в общем уже приведено в порядок. Возле деревни Коврове полетел подшипник. Все вылезли из машины, ждали больше часа, пошли пешком – тринадцать километров до Гатчины, ибо попутных машин не оказалось…

Деревня Коврове разбита бомбами и снарядами, но не сожжена. Все дома разрушены, везде рухлядь, лом. А день солнечный, трава зелена. Руины печальны, безлюдны… Уцелел только один дом, и в нем единственная на всю округу жительница с четырьмя детьми – женщина средних лет, А. П. Кондратьева. Перед домом лежит на земле, среди гильз от ракет, патронов, ручек гранат, касок, обрывков немецких книг и всяких ошметок, – мраморная фигура Николая I с оторванной головой.

Приглашенный Кондратьевой, с двумя артистками, не пожелавшими идти пешком в Гатчину, захожу в дом. В комнате – чисто, хозяйственно, самовар, домашняя утварь, кровати. Хозяйка тиха, спокойна, скромно держится, рассказывает, что сама из-под Тихвина, что поселена здесь с месяц назад, не работает, потому что «какая же здесь в пустыне работа?», а вот детишки ее работают на дороге, поддерживают чистоту. Продовольственной карточки не имеет, не имеют карточек и дети, за хлебом ходят в Гатчину раз в два дня.

– А чем кормитесь?

– А картошка-то мороженая!..

Входит паренек лет пятнадцати, «глава семьи». Слушает. А другой, маленький, катается на ножном самокате по асфальту шоссе, среди руин.

– Одной-то не страшно жить?

– Нет! Теперь ко всему привыкла! А чего ж бояться?

– А близко люди есть?

– В соседней деревне тоже живет одна женщина!

Кондратьева не ропщет, что нет карточки, но не знает, как действовать, чтобы получить их. Советую хлопотать и Гатчине.

– Да я больная и не пойду туда!

Сын берется сходить, спрашивает – к кому.

Вот и вся встреча. А сколько в ней невысказанного содержания!

Слышу звук приближающейся машины. Подхватываю попутный грузовик, нагоняем группу артистов. Их с оркестром человек сорок. С теми, кто уместился в кузове, едем дальше. Перед Гатчиной, у контрольно-пропускного пункта, встречается большой фургон гатчинского Дома Красной Армии, с начальником клуба офицеров полка, – едет навстречу гостям.

…Первые краснокирпичные казармы. Большие разоренные корпуса. Дом культуры в одном из них. Огромный зал полон, – офицеры, солдаты. На большой сцене – цирковое представление.

Успех у выступавших полный, артисты в одиннадцать уезжают в Ленинград…

У секретаря горкома

8 мая. Гатчина

Розоволицый, веснушчатый человек со светло-каштановыми волосами в армейской гимнастерке без погон, но с орденом «Знак Почета», оказался тем самым Андреем Макаровичем Зубовым, первым секретарем горкома партии, которого я искал в одном из больших разоренных и наспех отремонтированных каменных домов Гатчины. Он пригласил меня в свою рабочую комнату, в которой не было ничего, кроме простого стола и нескольких стульев, да висящего на стене плана города. Зубов усадил меня рядом с собой за столом.

За уголком того же стола сидел, занимаясь своими бумагами, заведующий оргинструкторским отделом Афанасьев, красивый, стройный мужчина. Знакомя, Зубов коротко сообщил о нем:

– Демобилизован из армии, под Вязьмой получил два ранения, в руку и в ногу. В боях под Ржевом был замкомандира роты по строевой части, потом командиром роты, а после взятия Ржева – командиром батальона… Ну, Владимир Гаврилович, ты занимайся своим докладом, а мы тут поговорим!

Афанасьев уткнулся в бумаги, а у нас с Зубовым речь зашла о тех коммунистах, которые оказались здесь в Гатчине среди трех тысяч трехсот восьмидесяти уцелевших от фашистского террора и освобожденных Красной Армией местных жителей из числа пятидесяти пяти тысяч человек, составлявших население Гатчины до войны.

Таких коммунистов, скрывавших от немцев свою партийность, в живых осталось немного, и дела каждого из них горком партии тщательно проверяет.

Дела двадцати девяти из них уже разобраны, и в партии оставлены только две старухи (одна из них – дворничиха), которые явно были бессильны в чем-либо противодействовать оккупантам и никак с ними не сотрудничали…

В момент разговора в кабинет к Зубову входит один из тех, чье дело еще не разбиралось. Зубов приглашает его сесть.

Это седой, с седыми усами человек, в красном свитере и овчинной шубе, небритый, со строгим профилем, прямым носом и большими серыми, трагическими глазами. Фамилия его – Старков, и пришел он сюда рассказать об известных ему фактах зверств гитлеровцев в Сиверской, где он жил при немцах.

Зубов разговаривает с ним спокойно, вежливо, учтиво, но с нотками строгости в тоне.

– Постарел совсем, – уже будто оправдываясь, говорит о себе Старков. – Здоровье скверно стало. Пришлось остаться. Решил, что выберусь. Я с тысяча девятьсот тридцать четвертого года перешел на инвалидность, поступил сторожем в артель инвалидов.

– Когда началась война, как ты это воспринял?! В оборонительных сооружениях, в фондах обороны участвовал?

– Я пошел работать: сетки из проволоки – пятьдесят метров сделал… Сына взяли. Я хотел было идти тоже воевать, но меня не взяли. Два сына, жена сыновья – в морпогранохране Черноморской области. Второй уже инвалид, в Омске. Письмо получил… Оставались вдвоем с бабкой. Немцы пришли, уже бомбили, я еще сторожил. Коровенка была. Я оставил жену у лесника, месяц и пять дней в лесу скрывался. Три дня в Ленинграде был, – третьего сентября, думал, все это пройдет. Потом думал за Мгу пробраться, с коровой. А уже немец обошел, Тосно занял. Вместе с солдатами обретался в лесу. В Гатчину я не мог прийти, потому что все меня знают. В сарайчике с коровой жил за станцией, жена тут собралась и отправилась на Дружную Горку. Жена паспорт получила и на себя и на меня (мне дали справку, что я больной). Партбилет закопал, тое место уже и основания нет и – огородами пошли…

– Как же? Самое ценное – партбилет!

– Копаю, копаю, никак не могу даже угол тот найти!

– В гестапо вызывали?

– Нет…

– Немцы знали, что инвалид?

– Я справку имел, что я нетрудоспособен, инвалид.

– Уничтожали инвалидов?

– Пока нет.

– А вот старик Котт! Совершенно не виновен. Жил у какой-то домохозяйки, скандалила. Он не пошел в общежитие, а ночевал у нее. И донесла, будто бы он поджег дом. Повесили, три дня висел!

– По Сиверской? – говорит Старков. – Было много людей, которых теперь уже нет. Предавали!.. Копытовская, есть такая хозяйка. Будто трех партизан предала. Мне рассказывала Карачинская, надо с ней поговорить. На Госпитальной, дом тридцать один, в баненке живет…

– Ты не о других, о себе говори! С какого года член партии?

– Член партии с тысяча девятьсот двадцать девятого года!

– Как же так? Жил, работал, история партии учила о фашизме, и вот фашизм ворвался к нам, борьба не на жизнь, а на смерть, и вдруг вы… Что вы, не могли взять винтовку? Почему это вы отсиделись в обозе?.. О партизанах знали?

– Я знал, что Беляев есть. А здесь я и партизан боялся подложных. Каждый мог выдать меня… А жизнь свою жалко было, думаю, что пользы сделаю… Если б задание мне дали!

– Вы третьего июля, как и весь народ, задание получили: создавать невыносимые условия для оккупантов, так, чтобы земля горела под их ногами. Мало было этого задания?

– Ну, пускай я буду виноват… Когда в лесу был с командирами в сорок первом… Шпалы они имели и ромбы, и кормил я их, и молоком поил… Две недели вместе сидели… И фамилия моя записана у них была, чтоб, значит, в партизаны вместе… Мысли-то у меня были, думал: вот придем в Гатчину…

– Мыслями не воюют, а делами! Нет, не нашли вы себе места в этой большой борьбе. Вы думали, как бы получше жить!

– Это никогда я не думал! Пришли бы русские, расстреляли бы!

– Многих мы расстреляли, да? Даже полицаев не расстреливали! Вы лучше скажите, что фашисты в Сиверской делали?

– В Сиверской больнице были закопаны психиатрические больные, которых фашисты уничтожили в ноябре месяце тысяча девятьсот сорок третьего года. Я это точно знаю потому, что специальный отряд гестапо, при пятнадцати русских пленных смертниках, раскопал яму, недавно, где зарыты больные, после чего трупы сложили в сарай, сожгли. И этих пятнадцать пленных живьем сожгли… Это может подтвердить и Кузмин, работает в «Заготкоже» в настоящее время…

При отступлении гитлеровцев, последние дни, в деревне Заозерье, Орлинского сельсовета, сожгли русских раненых, человек восемьдесят, загнав в пустое помещение. Зажгли! Что могут подтвердить оставшиеся в деревне…

– А вот вы безучастным оставались!

– Я инвалид.

– Я тоже освобожденный, – в первый раз повысил голос Зубов, – а вот пошел в тыл противника. И вот он – Афанасьев Владимир Гаврилович – под Вязьмой, под Ржевом командир роты, дважды раненный, инвалид второй группы, а работает!.. Малодушие, товарищ Старков!

– Нет, не мог я работать. По болезни!

– Ладно… Приходи одиннадцатого, разберем дело!

Зубов умолкает. Пауза длится. Потом:

– В Сиверской жил?

– Да.

– Мебели там много еще бесхозной?

– Там власти два дня не было. Потом сторожей поставили.

– На сколько подписались на заем?

– На корову – тысячу рублей и еще пятьсот рублей. И по работе на триста.

Зубов расспрашивает о материальном положении Старкова. Тот отвечает, что купил у Ивановой на Сиверской дом при немцах за двадцать три тысячи рублей, что корова давала в день пятьсот рублей дохода – давала в сутки по восемнадцать литров молока, и продавал он его по сорок рублей за литр. И на хлеб менял…

Разговор прерывается, потому что в комнату к Зубову просится инженер Шлихт. Зубов говорит Старкову:

– Ну ладно, пока идите! Еще будет время поговорить!

Старков уходит. А Зубов взглянул на часы.

– Вот пришел. А мне уходить надо! – говорит Зубов. – Этот Шлихт – русский, девятьсот второго года рождения, живет в Гатчине на улице Герцена, работает сейчас на железной дороге. Тоже член партии. Оставался здесь при немцах, работал на пекарне фабрики «Коммунар», у немцев. Его дело будет разбираться завтра. Я вызвал его – он принес материал о семнадцати испанцах-коммунистах, из республиканцев. Шлихт втайне от всех вел дневник… Извините, есть срочное дело!

Просит меня подождать:

– Почитайте пока; если вам нужно, перепишите – и дает мне напечатанный на машинке акт. Пригласив в свою рабочую комнату Шлихта, уходит, а я читаю акт и делаю из него выписки.

Исторический документ

Итак – «Акт о злодеяниях, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в г. Гатчина, и о принесенном ими ущербе гражданам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР.

10 апреля 1944 г. специальная комиссия в составе Зубова Андрея Макаровича, Игнатьева Дмитрия Анисимовича (и других перечисленных поименно. – П. Л.) составила…»

В акте четыре раздела. Первый раздел – о разрушениях в городе. Второй раздел я переписываю с середины:

«…Уничтожена ценнейшая библиотека Павла I, выброшена в прилегающий ко дворцу ров. Мраморные ценные скульптуры уничтожены, железная ограда с дворцового парка снята, ценные художественные вещи сожжены, снят и увезен в Германию художественный паркет, а сам дворец при отступлении сожжен, старинные архитектурные дома, расположенные в дворцовом парке, разобраны на дрова и сожжены, так же взорваны в парке архитектурные мосты, варварским путем уничтожены древонасаждения города и городские дворцовые парки, где вырублены на дрова тысячи дорогостоящих деревьев».

Раздел третий (переписываю наиболее характерное дословно):

«Зверский режим с первых же дней. Надписи: «Вход русским воспрещен» (в домах, где жили немцы), «Вход только для немцев» (в местах общественного пользования). Населению запрещено пользоваться электричеством, население использовалось вместо лошадей – впрягали в телеги и возили лес, кирпич, воду, а гитлеровцы с кнутами садились в телегу и избивали еле движущихся, истощенных голодом людей, очевидцем чего являются Назарова Анна, Лисенкова Анастасия, Демченко Ирина и др.

…За период оккупации истребили 5316 мирных граждан, из них повесили 1325 человек на базарной площади, по проспекту 25 Октября и в других местах города ежедневно вешали по нескольку человек с позорными вывесками: «Русский жулик повешен за воровство», вешали по всякому подозрению.

Расстреляли 860 человек мирного населения…

…Сожгли 60 мирных граждан.

Истощением, избиением и отравлением истреблен 3071 мирный гражданин.

В гражданском лагере, в Торфопоселке, где содержалось 250 человек, ежедневно умирало до десяти человек, а на их место привозили новых. В этот лагерь заключали за копку картофеля на своем огороде, за неподчинение немцам. Все заключенные носили на груди клеймо «К». В лагере содержались и дети от 10 лет, старики, женщины…»

(В акте следует перечисление ужасов лагеря.)

«…Публичные порки женщин плетьми. Насиловали малолетних на глазах матерей, грабили скот и имущество… (и т. п.)

…Ради забавы около городской бойни фашисты бросали в грязную лужу гнилое мясо, а после выгоняли в эту лужу женщин, которые по горло в грязи должны были доставать брошенное мясо, а фашисты глумились над ними и их фотографировали, что делалось на глазах очевидца Камыниной.

Угнали в рабство 9000 детей, мужчин, женщин. Так, 25 октября 1943 года отобрали 350 русских девушек и угнали».

В четвертом разделе акта сказано:

«…Повесили 200 военнопленных, расстреляли 650, сожгли 1500, истребили путем истощения и пыток 17 210, а всего 19 560 человек».

Приводятся примеры издевательств: в «лагере смерти», расположенном на аэродроме, охранники разбрасывали заминированные буханки хлеба, – подбиравшие гибли от мин (очевидцы – Смекалов и Чижас).

«…В лагере, устроенном на территории граммофонной фабрики, в деревянном бараке сожжено 400 пленных.

В столовой телефонной фабрики находились около 1000 человек раненых пленных и гражданского населения. Фашисты закрыли столовую, облили керосином и подожгли, вся тысяча сгорела (очевидцы – Михайлов и Николаев).

В Гатчинском парке в 1942 году расстреляли 15 пленных, а в ров гатчинского парка ежедневно из лагерей вывозили от 80 до 100 трупов пленных.

Лагерь пленных, расположенный на улице Хохлова, где было 170 человек, был сожжен 24 ноября вместе с пленными.

В лагерях – «карусель», то есть пленных выстраивали в круг и заставляли их ходить по кругу в одном направлении, при морозе 15–20 градусов. Ходили непрерывно, по 6–8 часов. Слабые падали и умирали, выдерживавших отправляли неизвестно куда (очевидцы – Смекалова и Чижас).

Виновники: Командующий 18-й немецкой армией, Начальник 3-го отдела штаба Дулага № 154, гауптман Крамер, Следователь 3-го отдела штаба Дулага № 154, лейтенант Вегхорн, Заместитель коменданта майор Пфистер, Начальник районной комендатуры Шперлинг, Начальник гатчинской городской полиции Рыжов, Комиссар полиции Райхс, Начальник гражданских лагерей Торфопоселка Имель»…

(Подписи комиссии, – одиннадцать подписей).

…Сейчас, сделав эту выписку, обратил внимание: то и дело слышатся взрывы. Это наши саперы взрывают в Гатчине все новые и новые обнаруженные ими мины. В комнате, как и во всех пустых, прохолоделых комнатах здания горкома партии, где только столы да стулья, – зябко, дрожь ходит по телу. А может быть, это еще и от тех представлений, какие возникают в мыслях при чтении вот такого акта?

«Голубая дивизия»

Зубова все нет. Я завожу разговор с инженером Федором Леонтьевичем Шлихтом, работающим сейчас на 24-й дистанции железной дороги. Он охотно рассказывает, дает мне просмотреть принесенные им материалы. В районе Гатчины долгое время находился штаб испанской эсэсовской 250-й «голубой дивизии». Черные дела этой дивизии хорошо известны защитникам Ленинграда. Но после снятия блокады постепенно открываются все новые подробности…

Шлихт рассказывает беспорядочно, перебрасываясь от одного эпизода к другому. Вот некоторые из сделанных мною записей.

«…В этой фашистской дивизии были и тайные коммунисты. Работая в пекарне, при хозчасти, я знал нескольких. Одним из их руководителей был Хуахэн – кабо (унтер-офицер), который служил поваром у офицера (потом его выгнали). Знаю нескольких рядовых коммунистов, их имена: Станислав, Мартын, Манола. У всех республиканцев на руках была татуировка – национальный республиканский герб. Все они держались близко один к другому. Они служили раньше в дивизии генерала Миаху, а потом были в лагере, в Испании, и когда формировалась добровольческая дивизия, их взяли в хозяйственную часть.

Поэтому я и знал их… Были в дивизии и русские белогвардейцы, из деникинцев, служили они в жандармерии. Один из них, заместитель начальника жандармерии, Николай Анастасьевич, был в чине «антонента» – лейтенанта, с двумя звездочками на серебряном погоне. Он лупил пленных.

В хозчасти был один человек (а может быть, таких было и несколько!) – парень лет девятнадцати – из тех испанских детей, оставшихся сиротами, которых в свое время спасли и привезли в Ленинград. Перед этой войной он работал на заводе «Красный инструментальщик», в Ленинграде, на Исполкомовской улице. Когда испанская дивизия прибыла на Ленинградский фронт, он ушел с завода на курсы парашютистов, потом был выброшен с самолета в районе Ново-Лисино с заданием: «Явиться с повинной в испанскую дивизию и вести там разлагательскую работу» Ему в дивизии не поверили, он три месяца сидел. Его избивали. Потом все же он оказался на свободе и ходил в форме испанского солдата. Сказал мне (он хорошо говорил по-русски): «Я их все же обману! Меня зачислили в хозяйственную часть, и теперь я займусь своим делом! Когда же дивизия будет уходить, я останусь, чтобы перейти обратно к русским».

Дальнейшего я не знаю… А тогда, при последней встрече с ним, в августе 1943 года, он подошел ко мне (я косил сено) и спросил: где Ленинград, как ориентироваться и где город Пушкин? Он очень хотел прежде всего пробраться туда, потому что этот город был ему давно знаком: попав мальчонкой из Испании в Советский Союз, он вначале жил в детдоме в Пушкине…

Хуахэн и некоторые другие тайные коммунисты были со мной откровенны, – мы знали, что не подведем друг друга.

Летом тысяча девятьсот сорок третьего года вместе с солдатами хозчасти по делам пекарни я иногда бывал на станции Антропшино, куда прибывали эшелоны с грузами для испанской дивизии…

…Однажды я проходил по станции. Хуахэн кричит: «Ты видел? Ты видел?» (по-русски). Я подошел к вагону, вижу: бригада человек двенадцать, грузят тару из-под снарядов и пороха. В вагоне – два испанца. Один ломом пробивает большие цинковые пороховые банки. Другие смеются: «Только, чтоб шархэнд[38]38
  Шархэнд – фельдфебель.


[Закрыть] не увидал и немцы!»

Другой раз – это было 3 июля, вечером – ко мне подошел кабо, сказал, что ему нужна «уна ковадью» (одна лошадь). Я спросил: «Для чего?» Он: «Тылы испанской дивизии на днях переходят в другое место, немцы тоже уходят.

Мы – семнадцать человек – хотим убежать к русским, нам надо сделать запас продовольствия и обмундирования. На станцию прибыл и выгружается эшелон, он стоит под нашей охраной, – ночью там будут патрули из верных людей, никто нам не помешает!..»

Я – через Трунина Владимира и Пахомова Николая – достал им лошадь с телегой у крестьянина, и они всю ночь возили – за реку Ижору, в лес. Вывезли шесть тюков обмундирования, четыре ящика с автоматами и восемнадцать мешков муки. Выждав, когда испанцы отдали лошадь русскому и тот отъехал, немцы задержали возчика. Крестьянин сказал, что это я предоставил испанцам лошадь.

Ночью, в двенадцать часов, ко мне пришли на квартиру немецкий фельдфебель и унтер-офицер – переводчица Нина из Федоровского. Они привели с собой Трунина и Пахомова. Переводчица меня спрашивает: я ли давал лошадь? Отвечаю: «Я».

Меня отвели в комендатуру, которая ведала гражданскими делами. Вначале фельдфебель – комендант освободил нас до утра. Утром мы явились в сопровождении двух испанцев – патруля, присланного за нами, и нас арестовали.

Испанцев тех – семнадцать человек – тоже всех арестовали. Их отправили в Испанию для отбытия наказания. Нас держали месяц, потом мы сунули взятку офицеру-белогвардейцу, и нас освободили…

Недели за две до этого, 18 июля 1943 года, пока я, арестованный, находился в селе Покровском при испанской жандармерии, произошло необыкновенное событие. В час дня нас, арестованных, выгнали из лагеря во двор чистить картошку. Вскоре начался обстрел тяжелой артиллерией, бившей из Ленинграда. После первого залпа нас загнали в окоп. Обстрел продолжался, – всего разорвалось до двадцати снарядов.

В самом начале третьего нас внезапно выгнали из окопа, запрягли в телегу, погнали к зданию бывшего Ольгинского приюта, превращенного при советской власти в клуб, – здесь теперь была столовая штаба испанской дивизии. Бегом мы, трое подследственных по делу об эшелоне – Трунин, Пахомов, я – и человек семнадцать пленных красноармейцев, подхлестываемые кнутом, пригнали телегу к зданию клуба.

Оказалось: в клубе в этот день был устроен банкет по случаю годовщины начала действий Франко против республиканцев Испании. Он начался ровно в два часа дня. И ровно в два часа дня первые три снаряда русских попали сюда…

Нас через двадцать минут пригнали сюда вынести трупы и сделать уборку. О том, что произошло в самом начале банкета, мне рассказали две уцелевшие официантки – русские девушки из Пушкина, которые все видели…»

Инженер Шлихт рассказал мне подробности этого происшествия, которые я приведу в следующей подглавке, озаглавленной «Каталонец Антонио», а здесь пока скажу только о том, что после этого события в шесть часов вечера на поданных отовсюду машинах весь штаб дивизии переехал в Красную Славянку, километра за полтора…

«…Через несколько дней к нам подходит шархэнд – это было в четыре часа – и говорит, чтоб не выходить, потому что в пять часов дня русские будут стрелять. И действительно: ровно в пять – налет русской артиллерии.

Значит, в Ленинграде была их радиостанция.

Осенью сорок второго года у бумажной фабрики «Коммунар», в шести километрах от села Покровского, был только один крест, над могилой испанца.