Текст книги "Были два друга"

Автор книги: Павел Иншаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

    На пятый день Николай уехал в Лесогорск.

    Тороповы, как и в прошлом году, встретили его радушно, хотя были немало удивлены, когда он в полночь постучался к ним в дом.

    – Вот и хорошо, что приехал, – сказал Василий после ужина, когда они вдвоем остались в комнате.– Я сделал все, что мог. Но о Даше никто ничего не знает. Строительные работы на заводе свернуты.

    На другой день после завтрака Николай отправился на поиски Даши. Решил пойти к ней домой. Шел и волновался, как летом, когда спешил на первое свидание. У двора вдруг заколебался: заговорило оскорбленное самолюбие. С минуту задержался у калитки, где когда-то до утра простаивал с Дашей. Решительно махнув рукой, он вошел во двор, постучал в дверь коридорчика. Вышла пожилая женщина, закутанная в белый шерстяной платок, пригласила Николая в дом.

    – Вы будете Марья Васильевна? – спросил он, присматриваясь к лицу незнакомой женщины.

    – Нет, голубчик. Меня зовут Натальей Ивановной, – ответила женщина, в свою очередь рассматривая незнакомого молодого человека. Из соседней комнаты к ней подошла девочка лет десяти, прильнула к матери, не сводя любопытных глаз с Николая

    – Где же Марья Васильевна?

    – Вы о Нефедовой? Не знаю, голубчик. Она уехала вместе с семьей. Дом-то мы купили у нее.

    – Не знаете, куда она уехала?

    – Бог ее ведает. Не сказала.

    – И давно уехали?

    – С неделю.

    Николай тяжело вздохнул. Значит, все произошло так, как писала Марья Васильевна. Тоска снова больно защемила сердце.

    – У Марьи Васильевны была дочь, вернее, падчерица Даша Ракитина. Она тоже с нею уехала? – спросил Николай.

    – Даша? Не знаю такой. У Нефедовой было две дочери, это я помню. Одну звали Натальей, другую Любой. Они уехали с нею. А насчет Даши – ничего не знаю. Да, постойте, Нефедова перед отъездом просила меня: если будут письма из Москвы – не брать их у почтальона. Вспомнила! Третья ее дочка, или падчерица, – говорила Марья Васильевна, вышла замуж и уехала, – сказала женщина. – Да вы садитесь.

    – Спасибо. Я пойду, – упавшим голосом проговорил Николай. И снова подумал, что нет никакого недоразумения. Даша для него потеряна навсегда. Вот здесь она родилась и выросла. – А не говорила Марья Васильевна, куда уехала Даша?

    – Нет, не говорила.

    Николай посмотрел через раскрытую дверь в горенку. На стене над комодом висела еловая веточка с пятью красивыми шишками. Это единственное, что осталось от Даши.

    – Наталья Ивановна, я попрошу у вас вот эти еловые шишки. – Николай указал рукой.

    – Пожалуйста, берите. Это старые хозяева оставили.

    Женщина сняла с гвоздя веточку и передала Николаю.

    – Спасибо. Простите, что побеспокоил. Прощайте.

    – Насчет Даши вы бы у соседей спросили, – посоветовала хозяйка.

    Николай зашел к соседям. Там он тоже ничего определенного не узнал. Слышали, мол, от ее мачехи, что Даша как-то неожиданно вышла замуж и уехала не то в Москву, не то в Ленинград.

    «Эх, Даша, Даша, – думал Николай, шагая по засугробленной улице. – Зачем я приехал сюда?»

    Потом он зашел в городской безлюдный парк, долго бродил по аллеям, где когда-то ходил вместе с Дашей. Сейчас тут все было заснежено и казалось погруженным в непробудный сон. Вот танцевальная площадка, где он танцевал с Дашей. Вот над обрывом ель, запушенная снегом, скамейка, где он последний раз сидел с ней. Все здесь было связано с воспоминаниями о Даше. Придет весна, растает снег, парк снова оденется зеленой листвой, зазвенит голосами молодежи. А ему, Николаю, не ходить уже по парку с Дашей, не сидеть на маленькой скамейке над обрывом, не любоваться заречьем.

    Николай опустился с обрыва и вышел на реку, закованную в лед. Веселая ватажка мальчишек резала коньками лед. Под неярким январским солнцем белели снега. Николай направился в сторону леса. Здесь он ходил вместе с Дашей, вот тут, на лугу, рвал цветы, а она плела себе венок. Ему казалось, что Даша, легкая и незримая, где-то рядом с ним. Стоило ему позвать ее, и она появится из-за вон той березы, со смехом бросится ему на грудь, обхватит руками шею и ласково скажет:

    – Я пошутила. А ты поверил?

    Он возьмет ее за руку, и они пойдут вместе, чтобы никогда уже не разлучаться.

    Лес стоял погруженный в крепкий сон, царило безмолвие. Николаю казалось, что вокруг на тысячи километров нет живой души, только он один бесцельно бродит по сугробам, охваченный грустными воспоминаниями.

    Вечером Николай проходил мимо завода, где летом работал с Дашей. Ряд за рядом тянулись железобетонные и кирпичные корпуса с частыми проемами окон. Вспыхивали голубые слепящие сполохи электросварки, доносились металлические удары.

    Усталый, продрогший, Николай добрался до дома Тороповых. Василий глянул на него и понял все

    – А мы заждались тебя к столу, – сказал Иван Данилович.

    – Я уж думала, не случилось ли что, – проговорила Ефросинья Петровна, присматриваясь к лицу Николая.

    После ужина Николай и Василий отправились подышать морозным воздухом.

    – Ну как? – спросил Василий.

    – Завтра еду в Москву.

    Они шли по скрипучему снегу, мороз пощипывал щеки, покалывал в носу. Над городом висела луна, и от ее лучей снег отливал голубизной.

    – Соседи сказали, что она уехала не то в Москву, не то в Ленинград. Если она в Москве, я разыщу ее,– уверенно заявил Николай, будто это могло что-то изменить в его отношениях е Дашей.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НЕВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ

    Вечер. В комнате тихо, лишь приглушенно поет репродуктор. Даша только что вернулась из школы. Марья Васильевна с дочерьми ушла в кино. Даша всегда радовалась, когда вечером их не было дома. Сняла с головы старый шерстяной платок. Его носила еще покойная мать. Даша давно хотела купить теплый пуховый платок. Но Марья Васильевна часто жаловалась, что денег не хватает на питание, и Даша отдавала ей свои сбережения. Пальто тоже старое. Ну и пусть!

    Она подошла к зеркалу и долго всматривалась в свое лицо. Глаза грустные, на лбу и на щеках еще больше проступал нездоровый налет. Она отошла от зеркала, села к столу, зажала лицо ладонями. В репродукторе грудной женский голос пел:

    За окном черемуха колышется

    Распуская лепестки свои.

    За рекой знакомый голос слышится.

    И снова грудной тоскующий голос жалуется на свою судьбу. Эту песню Даша не раз пела, когда было тяжело на сердце. Вот и сейчас к горлу подкатился комок. В памяти встали счастливые дни, когда она работала с Николаем на стройке, их встречи у входа в парк. Вот они сидят в кино плечо к плечу, он не выпускает ее руку. Гроза над лесом. Шалаш, где пахнет свежим сеном и дождем…

    В хмурый осенний день, когда серое небо слезилось мелким холодным дождем и на душе было тоскливо и беспросветно, Даша первый раз почувствовала под сердцем ребенка. Случилось то, чего она боялась больше всего на свете. С того хмурого, неприветливого дня у Даши пропала девичья беззаботность, ушло ощущение радости, словно над нею навсегда померкло солнце. Работа валилась из рук, учеба не шла на ум. Сидит в классе за партой, смотрит на преподавателя, а сама думает о своем. Зададут ей вопрос, она ничего не может ответить. Учителя и одноклассники не понимали, что стало с Дашей Ракитиной, которая все время шла в числе первых.

    Мне не жаль, что я тобой покинута,

Жаль, что люди много говорят.

    На скатерть капля за каплей падают слезы. Песня будто рассказывает о Даше.

    Ее вдруг пронзила мысль: «Мне недолго добежать до проруби». – Она подняла голову, вздрогнула, представила себе холодно мерцающее под осенними звездами русло реки, бормотание воды. Страшна только одна секунда, а там вечный мрак.

    А голоса женщин заунывно тянут песню о ее судьбе. Это уже не песня, а боль души, стон измученного сердца.

    Я не буду плакать и печалиться

Не вернется прошлое назад.

    Даша встала, покусывая губы, прошлась по комнате. Из репродуктора неслась уже веселая шуточная песня. Даша выключила репродуктор. В комнате стало тихо, так тихо, как бывает в лесу перед грозой.

    Почему от Николая письма приходят все реже и реже? Вот уже три недели нет от него весточки. И сама стала писать ему реже, отвечала только на его письма.

    Может, он приедет на зимние каникулы, поэтому и не пишет? К этому времени Даша станет еще безобразнее. Увидит ее Николай и разлюбит… Нет, не может быть этого!

    Она сама не знает, почему скрывает от него свою тайну. Она не хочет, чтобы ее жалели! Николай, узнав обо всем, может бросить институт, приехать к ней. А вдруг упрекнет ее когда-нибудь в том, что она помешала ему стать инженером? А вдруг сделает вид, что это его не касается?

    «Что же делать?» – в который раз уже спрашивала себя Даша и не могла найти ответа. Аборт? Нюра как-то намекнула на это. Нет… Нужно написать Николаю…

    Вот так все время – сомнения и колебания. А дни идут…

    Даша вырвала из тетради лист, подсела к столу Она писала Николаю о своей тоске по нем, и в конце письма призналась, что у них будет ребенок. Пробежала глазами написанное, задумалась, порвала письмо и бросила в печку.

    Часть клочков посыпалась на пол. Она нагнулась, чтобы собрать их. Закружилась голова. Даша обеими руками ухватилась за стул, чтобы не упасть. Постояла с минуту, пока прошло головокружение. К горлу подкатился комок тошноты.

    Вошла Марья Васильевна, следом за нею сестры.

    – Что стряслось? – спросила Марья Васильевна, подозрительно глядя на падчерицу, склоненную возле умывальника.

    – Не знаю, – ответила Даша. Глаза ее покраснели, на побледневшем лице еще сильнее проступили темные пятна.

    – И давно это у тебя?

    – Сегодня, – сказала Даша не совсем уверенно.

    – А не забрюхатила ли ты? – сурово спросила Марья Васильевна.

    Даша густо покраснела. Марья Васильевна сокрушенно покачала головой.

    – Я-то уж знаю, отчего бабу тошнит и лицо в пятнах. Обманул он тебя, дуреху, и теперь поминай как звали…

    Даша молчала. Возражать, отказываться, лгать все равно бесполезно. Рано или поздно о ее беде узнают все

    – Инженершей мечтала стать, – подкупила Наталья

    – А тебе какое дело? – встала на защиту Люба

    – Дура! – крикнула на нее Наталья.

    – Беда с каждым приключиться может.

    – Ты думаешь, я не знаю, к кому ты на свидание бегаешь?

    – Это тебя не касается!

    Даша стояла возле рукомойника вся поникшая. В голове назойливо стучала мысль: «Мне все равно, мне теперь все равно… Все равно… Все равно теперь не будет мне жизни, засмеют…»

    Молчание Даши еще больше злило мачеху и Наталью, они бросали ей в лицо самые обидные, самые оскорбительные слова.

    – Опозорила наш дом! – бушевала Марья Васильевна. – Что теперь скажут соседи?

    «Завтра перейду в общежитие, а там уеду в другой город», – решила Даша. Но вспомнив, что у нее будет ребенок, который станет обузой для всех, тотчас раздумала. «Подожду, пока приедет Николай, а там решим, как быть».

    – Вот что, девка: завтра сведу тебя к моей знакомой. Она недорого берет, – сказала Марья Васильевна.

    – Никуда я не пойду, – заявила Даша. У мачехи от удивления округлились глаза.

    – Кому нужен твой ребенок?

    – Сама воспитаю. Вас не буду просить.

    – Тогда убирайся ко всем чертям! Не допущу позора!

    – Дом мой, и я никуда из него не пойду, – возразила Даша.

    – Да?! – Марья Васильевна показала ей кукиш – Ишь, чего захотела! А воспитывала я тебя за здорово живешь?

    Даша не знала, что расторопная Марья Васильевна еще в конце войны, получив извещение о смерти мужа, через нотариальную контору поторопилась переписать на себя дом, скрыв от нотариуса, что есть законная наследница. Домовладение для Марьи Васильевны было беспокойным вопросом. Она знала, что единственной законной наследницей является падчерица, и, если дело дойдет до суда, Дашу восстановили бы в правах наследства. Опасение потерять то, что удалось присвоить, часто заставляло Марью Васильевну идти падчерице на некоторые уступки. У нее были свои расчеты: сбыть поскорее с рук Дашу, выдать замуж дочерей, потом позаботиться и о себе. Молодящаяся вдова, любившая сытно поесть и повеселиться, и сама мечтала о замужестве. Да вот от дочерей женихи воротят носы.

    И вот новое несчастье. Кому нужна девка с ребенком? Сватался инженер – отказала, нашла студента, а теперь расхлебывай кашу.

    – Пусть он будет вашим, этот дом несчастный, только оставьте меня в покое, – в отчаянии проговорила Даша.

    – Я ведь добра тебе желаю, – сказала Марья Васильевна, смягчаясь.

    – Она в нашем доме заведет детские ясли? – снова вмешалась Наталья.

    Марья Васильевна бросила на нее сердитый взгляд.

    – А тебя кто просит мешаться не в свое дело?– сказала она.

    – Чего это вы, маманя, на нас шумите? Ведь Дашка-то провинилась, – сказала Наталья.

    – Замолчи сейчас же! – крикнула на нее Марья Васильевна. – Дуры, измучили вы меня, дармоедки проклятые! Я всех вас выгоню! Господи, и в кого уродились, бесстыжие, нет на вас погибели.

    – Посмотри на себя. Ты думаешь, о тебе ничего не знаем? – огрызнулась Наталья.

    – Молчи лучше! Не твоего ума дело! – Марья Васильевна подскочила к Наталье и ударила ее раз, другой.

    У Натальи сморщилось лицо, рот вытянулся чуть ли не до ушей.

    – На, бей, бей! Это все из-за Дашки. Ты и не любишь нас – тоже из-за Дашки! В милицию заявлю на тебя, скажу, что ты спекулируешь.

    – А ты чей хлеб жрешь? Дашка работает, а ты лодырничаешь. Угрожать?! Иди заявляй в милицию. Вон из моего дома!

    Марья Васильевна схватила Наталью за руку к потащила к двери. Наталья грузно рухнула на пол, заревела. Люба, переваливаясь с боку на бок, как хроменький утенок, поспешила укрыться в другой комнате.

    – Ой, мамочка, да что же вы делаете со мною, или я вам не дочь родная? – истерически кричала Наталья. – Это все из-за Дашки' – Она убежала в другую комнату, закрыв за собой дверь.

    – Ох, господи, господи, нет на них погибели. Изведут они меня вконец. В гроб живой положат. – Марья Васильевна несколько раз всхлипнула, выпила воды, подсела к столу. Глянула на Дашу, стоявшую у плиты. – Моченьки моей нету. Вот, наплодишь таких, а потом будешь проклинать себя. Узнаешь, почем фунт лиха. – Указала на табурет возле себя. – Садись, доченька. Прости, что обругала тебя.

    Даша молча опустилась на табурет.

    – Ты уж не сердись на меня. Не со зла, а добра тебе желаючи. Это все они, ироды проклятые, доводят. – Марья Васильевна поправила на голове растрепавшиеся волосы. – Знаю, нелегко тебе, сиротинушке. Обманул тебя, прохвост, чтобы лопнули его бесстыжие глаза. Но с кем греха не бывает? Ох, все мы грешные. О тебе пекусь. Так ты что, думаешь рожать?

    – Не знаю, – Даша заплакала. На этот раз ее растрогало участие мачехи.

    – Люди засмеют. Хлебнешь ты горя бабьего через край. Мои дурехи первые станут измываться над тобой. И кому ты будешь нужна с дитем? Учиться бросишь.

    Тяжело всхлипывая, Даша молча слушала Марью Васильевну.

    – Так вот, доченька, завтра я сведу тебя к знакомой. Не ты первая, не ты последняя. Надо исправлять ошибку. Тяжело тебе будет с ребенком. Проклянешь всех на свете, – вкрадчиво говорила Марья Васильевна. Ее совет Даше казался сейчас разумным, и она заколебалась в решении.

    – Не знаю. Подумаю, – сказала она.

    – Тут и думать нечего. Девка ты видная, найдешь себе почище своего студента. А на моих дурех не обращай внимание. Ох, горе мне с ними.

    Даша до утра не сомкнула глаз, мрачные мысли не давали ей забыться. Подруги, а теперь мачеха подсказывают ей простой выход из положения.

    С каждым днем к Николаю росло в душе какое-то ожесточение. Неужели он обманул ее? Марья Васильевна, Наталья и Люба – давно прожужжали ей уши, что Николай ничем не отличается от тех пошляков, которых немало еще встречается в жизни. За три недели не мог написать письма. Нет, она не станет унижаться перед ним, не будет навязываться ему. У нее достаточно гордости и самолюбия. Последнее письмо она послала три недели назад. В нем она сухо сообщила, что жива и здорова.

    «Дура, дура, – вдруг принималась Даша казнить себя. – Сама виновата во всем».

    И все же она любила Николая и верила ему. Это единственное, что давало ей силы. Он скоро приедет, и жизнь ее сразу изменится. Каким образом и в какую сторону она и сама не знала, но верила в перемену. У нее хватит сил перенести все испытания, какие бы ни выпали на ее долю.

А ПИСЕМ ВСЕ НЕТ

    Как ни уговаривала Дашу Марья Васильевна пойти к ее знакомой, она медлила с решением. От этого их отношения еще больше ухудшились. Упреки, скандалы, проклятья в доме слышались каждый вечер. Тут уж не до учебы. В классе она очутилась в числе неуспевающих, а в ноябре бросила школу. Николай молчал. Огонек надежды тлел, как догорающая свеча.

    Даша иногда и сама удивлялась своему терпению. То ли у нее загрубело сердце, то ли она привыкла молча сносить упреки и проклятия мачехи. Рот ее был сурово сомкнут, на губах не светилась улыбка. С того дня, когда она впервые под сердцем почувствовала ребенка, разучилась смеяться. У нее появились страха неверие в людей, она начала избегать их, при встрече с ними прятать глаза, как преступница. Ей казалось, что от нее все отшатнулись, осуждают и презирают ее.

    После работы забьется в угол пустой комнаты строящегося дома, где холодно и сыро, сидит и думает, зачем она живет, что ей сулит будущее?

    С наступлением зимы работы на стройке сворачивались. Бригада каменщиков еще в ноябре получила расчет. Даша попросила прораба дать ей хоть какую-нибудь работу, лишь бы не быть дома нахлебницей. Две недели она работала на расчистке строительного мусора вокруг только что возведенного дома, потом ее направили в бригаду штукатуров на подсобные работы. Заработки стали плохими. Это еще пуще злило Марью Васильевну.

    В бригаде штукатуров работало шесть человек, из них одна женщина – тетя Феня. Коллектив был дружным. Штукатуры, уже все пожилые, встретили новенькую шуточками и прибауточками. Бригадир Алексей Сидорович, бывший фронтовик, с изуродованными пальцами левой руки, весельчак и балагур, спросил:

    – На крестины позовешь?

    Даша покраснела, сурово сжала рот, отвернулась. Слова бригадира она приняла как насмешку.

    – Чего, молодушка, зарделась? Это дело житейское, – сказал бригадир.

    На Дашу со всех сторон посыпались грубоватые шутки. Закусив губу, она работала молча. После этого на нее начали коситься, дивясь ее обидчивости и молчаливости.

    Как– то был перебой с материалом. Штукатуры поворчали, поругали прораба и пошли в столовую погреться чайком. Даша и тетя Феня присели на настил.

    – Чего это ты хмурая и молчаливая?

    – Я всегда такая, – буркнула Даша.

    – Вижу, тяжесть у тебя на душе.

    Даша недоверчиво посмотрела в серые глаза собеседницы. Лицо тети Фени чистое, без единой морщинки. Из-под серого платка, забрызганного алебастром, выбивалась прядь русых волос.

    – В лице потемнела. Видно, не сладко живется. А это плохо для дитяти. Нервным оно у тебя будет. Молодая, а скрытная. Нехорошо. Когда горем поделишься с людьми, и на душе легче. Так-то, девонька.

    – Люди злы, – ответила Даша.

    – Есть и такие. Всех мерить на один аршин нельзя. Молодая, жизни еще не знаешь, а в людях разуверилась. Нет, девонька, хороших людей на свете больше. Да и плохими люди становятся всяк по своей причине. Муж-то у тебя есть? – вдруг спросила тетя Феня.

    – Нет.

    – Бросил или характерами не сошлись? Даша не ответила.

    – Одна, значит?

    В голосе женщины были материнская теплота и осуждение, участливость и скупая ласка простой труженицы. Даша подумала: «Надо послушать мачеху, сходить к ее знакомой».

    – Страшно мне, тетя Феня, – подавленно сказала Даша.

    – Чего тебе страшно?

    – Всего страшно. Куда же мне с ребенком? Из дому выгонят.

    – Держись. Оно, конечно, в твоем положении с ребенком будет нелегко. Да что поделаешь, девонька Главное, духом не падай. И о людях не надо так думать. У каждого из нас свои радости, свое горе.

    Даша припала головой к груди тети Фени, заплакала. Женщина обняла ее, ласково пошлепала ладошкой по спине, как обычно матери утешают плачущего ребенка.

    – Ну вот! Ты сама еще дитя. Жизни не видела. Попала в беду, и тебе кажется, свет клином сошелся. Я одна в войну осталась с тремя детишками. Ты думаешь, мне легко было? И работать надо, и за детьми смотреть. Придешь, бывало, вечером с работы усталая, злая, накормишь детишек, а самой кусок в горло не лезет, белый свет тошен. Вместо того, чтобы отдохнуть за ночь, наревешься вволю, а утром снова на работу. И вот однажды почтальон принес письмо. Раскрыла конверт и обмерла. Это было извещение о смерти мужа. Плакала я, руки, себе от горя кусала, волосы на голове рвала. Не знаю, что бы стало со мной, если бы не дети. А потом переболело, перегорело в душе. Жить-то надо, детей воспитывать. После войны замуж вышла второй раз. У мужа тоже дети. И ничего, живем, не бедствуем. А ты молодая. Ежели полюбит кто по-настоящему, то и на ребенка не посмотрит. Дети, девонька, они не обуза. Они – наша радость.

    Слушая пожилую женщину, Даша думала о ее мужестве. Остаться в войну без мужа с тремя детьми – нелегко. Видно, вдоволь испила бабьего горя, и не согнулась, не пала духом, не разуверилась в людях. Ей стало стыдно за свое малодушие. Ведь на работе ее никто не обижал, никто не смеялся. Ну, а мачеху не надо принимать во внимание.

    – Поговорила с вами и легче стало, – сказала Даша, вытирая глаза кончиком платка. – Спасибо, тетя Феня. Вы как мать родная. – Она улыбнулась.

    – Красивая ты, девонька, только плохо, что духом упала. Оттого и в лице потемнела. Нельзя чураться людей. Ты вот на бригадира обиделась. А мужик он славный. В обиду никого не даст. Последним рублем поделится. Так-то, девонька.

    – Совестно мне было. Так и кажется, что все смеются надо мной, – призналась Даша.

    – Серьезный человек не будет смеяться чужой беде, а поможет, если не делом, то словом добрым. Ну, а дуракам закон не писан, – ответила тетя Феня, зябко поеживаясь. – Что-то наших мужиков долго нет. Пойдем-ка погреемся.

    После разговора с тетей Феней Даша воспрянула духом, стала смотреть людям в глаза. За работой как-то забывалось горе.

    Шли дни. В душе теплился огонек надежды, что Николай пришлет письмо или сам приедет. Но он молчал. Видно, плохо любил, если перестал писать. Даша жалела, что сама оттолкнула его от себя. Во всем сама виновата. Доверчивой, ей и в голову не приходило, что все его письма попадали в руки Натальи. Сначала это делалось ради любопытства, но так как письма у сестер вызывали жгучую зависть, то позже все они шли в печку.

    В середине января закончились штукатурные работы. Даша до весны получила расчет.

    – Ну вот, еще один дармоед прибавится, – сказала Марья Васильевна, косясь на падчерицу. – Кому нужна такая работница? Ну что, не я ли тебе говорила – узнаешь, почем фунт лиха.

    За этим последовала очередь упреков и оскорблений. Даша выслушала их молча.

    – Мне обещают работу, – сказала она.

    Чтобы не торчать дома, она с утра уходила в город и бесцельно слонялась по улицам, лишь бы не быть на глазах мачехи.

БЕДА НЕ ХОДИТ В ОДИНОЧКУ

    Как– то вечером Даша вернулась домой усталая и голодная. Еще в сенях она услышала оживленный разговор, но когда вошла в комнату, все вдруг замолчали, растерянно поглядывая на нее. Значит, разговор шел о ней. Домочадцы ужинали. От голода и усталости у Даши кружилась голова, запах свежего хлеба и жареного картофеля остро щекотал ноздри. С тех пор, как она лишилась работы, ни разу не ела вволю. При одной мысли, что она «дармоедка», пропадало желание есть.

    Даша сняла пальто, подошла к печке и стала греть над плитой руки. За столом подозрительно молчали, и в этом Даша почувствовала что-то недоброе.

    – Тебе особое приглашение нужно? – сказала Марья Васильевна.

    Даша села за стол. Наталья загадочно переглядывалась с матерью. Несмотря на голод, у Даши пропал аппетит; от предчувствия чего-то неприятного заныло сердце.

    – Работу все ищешь? – спросила мачеха.

    – Обещают, – ответила Даша и положила вилку. Хлеб комом застрял в горле. Не дадут спокойно поесть.

    – Эх, ты! Время к декретному отпуску, а тебя уволили. Подавай в суд. Или ты думаешь, что я буду кормить тебя и твоего выродка? Ешь, чего губы надула!

    – Спасибо. Я сыта уже вашими заботами.

    – Ишь, гонору сколько! И чем гордиться?

    Сестры засмеялись. Даша насупилась и встала из-за стола. Марья Васильевна сердито посмотрела на дочерей.

    – А вы, дуры, чего шебуршитесь? Дармоедки несчастные. Сидите на моей шее, а мне через вас хоть разорвись. В милицию того и гляди заберут. И черт вас не возьмет!

    Сестры по-прежнему ели, не обращая внимания на брюзжание матери.

    – Мамочка, ты чего ворчишь на нас? Мы будем кормить тебя на старости лет, – сказала Наталья.

    – Вы накормите. Себе ладу не дадите. Милостыни у вас не выпросишь. – Марья Васильевна глянула на Дашу. – Там тебе на комоде письмо.

    – Мне? – не поверила Даша.

    Она бросилась в другую комнату. На комоде лежал голубой конверт. Схватила его, прижала к груди, не обращая внимания на то, что через открытую дверь за нею наблюдают. Быстро вскрыла конверт, тут же, стоя у комода, начала читать. Но что это? Как ой смеет!… Неужели это мог написать ей Николай?

    Она скомкала листок, шатаясь, добралась до кровати, уткнулась лицом в подушку. Можно ли после этого верить людям! А тетя Феня говорила… Нет, это немыслимо. За что?

    Что же делать? Как дальше жить? Огонек надежды слабо мигнул и погас, оставив после себя копоть. Она и без того натерпелась упреков и оскорблений. Надеясь, ждала, верила, что он любит. Но ничего этого нет. Он обманул! Ее сердце – окровавленный комок, затоптанный в грязь. Нечем дышать. Для чего теперь жить? Ради будущего ребенка? Чтобы и он мучился, как она? В уши будто напевает кто-то заунывно и тоскливо: «Мне недолго добежать до проруби…»

    Даша представила себе эту прорубь, схваченную ледяной коркой. Вокруг унылое безмолвие, снег, в небе холодно искрятся далекие звезды.

    Она плакала без крика, судорожно хватая ртом воздух. Оглушенная горем, не слышала, о чем говорили в соседней комнате. Наталья начала было хихикать, на нее прикрикнула Марья Васильевна:

    – Ну, чего зубы скалишь? И меня в грех впутала, окаянная, чтобы тебя чума забрала. И как таких бесстыжих земля держит?

    В сердце Марьи Васильевны проснулось к падчерице чувство сострадания. Она ругала себя за то, что поддалась уговорам Натальи и написала студенту лживое письмо. Хотелось поскорее сбыть падчерицу с рук. Студент женится на ней или нет, это еще вопрос. Кому нужна девка с ребенком на руках? Надо склонить ее к аборту и быстрее сбыть кому-нибудь. Девка пригожая, женихи найдутся…

    Всю ночь Марья Васильевна ворочалась в своей спальне на пуховиках, опасаясь, чтобы Даша не наложила на себя руки. Тут не только грех падет на душу, могут, чего доброго, посадить в тюрьму. У соседей Марья Васильевна была на плохом счету, донесут прокурору, а тот все припомнит: незаконно присвоенное сиротское добро, спекуляцию… «Люди злы,– думала Марья Васильевна, ворочаясь с боку на бок. От них того и жди нападок».

    В душе ее не было злобы к падчерице, а вот ворчит, обижает сироту. Даша смирная, послушливая, трудолюбивая. Может быть, и злит Марью Васильевну то, что Наталья и Люба не стоят Даши. И лицом хороша, умница, домовитая, а ее дочери – лентяйки.

    А тут еще этот проклятый дом. Не ради себя она пошла на махинации, сироту обворовала. Все это ради дочерей. Куда они денутся, если что случится с матерью. Жалко их, дочери родные. Они потому злы и завистливы, что обижены судьбой. И Дашу ненавидят из зависти. Письма студента читали и в печке сжигали, а Наталья уговорила ее написать ему

    «Ох, плохи дела! Нечисто на совести. Подлости в человеке, как пакостей в мусорной яме», – вздыхала Марья Васильевна, прислушиваясь, чтобы Даша тайком не ускользнула из комнаты.

    А может, она ушла? При этой мысли Марье Васильевне стало не по себе. Она вскочила с кровати, нащупала в темноте ногами шлепанцы, вышла в соседнюю комнату, где спали девушки. Прислушалась. Слышно посапывание Любы, чуть всхрапывает Наталья. На Дашиной постели тихо. Марья Васильевна так и задрожала. В темноте долго не могла нащупать выключатель «Арестуют, упекут в тюрьму. Господи ты боже мой!» Она готова была упасть на колени, молить бога, чтобы он пощадил ее, несчастную, от милиции и суда.

    Наконец нащупала выключатель Даша все так же лежала на неразобранной постели, уткнувшись лицом в подушку. У Марьи Васильевны отлегло на душе. Слава богу! И так стало жаль несчастную девушку, что на глаза навернулись слезы. Подсела она к Даше на кровать, положила руку на ее плечо.

    – Спишь, доченька?

    Даша повернула голову, открыла глаза с опухшими веками.

    – Что случилось? – спросила Марья Васильевна, хотя о содержании письма ей еще днем рассказала Наталья – домашний «цензор».

    Даша снова уткнулась лицом в подушку. Марье Васильевне хотелось признаться перед падчерицей во всем, но подумав, что это может повлечь тяжелые последствия, воздержалась от своих откровений. Погладила Дашины темные мягкие волосы.

    – Разлюбил, что ли? – допытывалась Марья Васильевна. Даша молча плакала. – Плюнь ты, деточка, на него. Найдешь себе получше. Не послушала меня, а напрасно. Ходила бы королевой.

    Даша молча слушала вкрадчивые слова мачехи, ей сейчас так нужно слово сочувствия.

    – Встала бы, поела. Я тебе яишеньку сжарю. Ты ведь с утра не ела, а у тебя ребеночек.

    – Спасибо, не хочу.

    – Молочка принесу, сдобную булочку. Скушай, оно и на душе легче будет.

    Марья Васильевна сходила в кладовую, потом сама разобрала Даше постель, помогла раздеться. Заботливо поправила одеяло. Сидела у постели до тех пор, пока не убедилась, что Даша заснула. Глядя на печальное лицо в темных пятнах, на припухлые веки и заострившийся нос, подумала: «Извелась-то как! Видно, крепко любит!» Выключила свет, вышла из комнаты. Может, все уладится.

    Утром, проснувшись, первым делом заглянула в дверь – на месте ли Даша. Та спала, отвернувшись к стене. «Ну, слава богу. Переболела. Девка хоть и смирная, ласковая, но гордая», – подумала Марья Васильевна. Оделась и пошла готовить завтрак.

    Никогда она не была такой обходительной, даже ласковой, как после этого дня. За завтраком подсовывала ей лучший кусочек. Наталья и Люба, косясь на Дашу, в недоумении поглядывали на мать. Они не понимали, что произошло с матерью, чем Даша подкупила ее. Уходя на промысел, Марья Васильевна вызвала дочерей в сени и предупредила их: