Текст книги "Были два друга"

Автор книги: Павел Иншаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

П. ИНШАКОВ

БЫЛИ ДВА ДРУГА

    Краснодарское книжное издательство 1963 г.

Об авторе

Павел Кузьмич Иншаков родился в 1908 году в городе Троицке Оренбургской области в семье бедняка. Вырос на Кубани. Воспитывался в детдоме. Рано начал трудовую жизнь – работал пастухом, батраком, садовником.

    В 1924 году вступил в комсомол и начал учиться в школе взрослых. Работал на Краснодарском нефтезаводе, окончил вечернее отделение рабфака, а затем Краснодарский педагогический институт.

    Будучи студентом, П. К. Иншаков начал заниматься литературным творчеством. В 1937 году городская газета напечатала его небольшую поэму «Степная быль», а через год отдельной книгой вышла его поэма «Казачка». Это было началом литературной деятельности писателя.

    Днем П. К. Иншаков учился в институте, а вечером сотрудничал в краевых газетах, был литконсультантом, заведующим отделом литературы и искусства. В 1938 году при редакции газеты он организовал краевое литературное объединение и руководил им до ухода на фронт.

    После окончания института П. К. Иншаков – редактор краевого книгоиздательства и альманаха «Кубань». В начале войны вышла в свет его вторая книга стихов «Стихи о героях».

    В 1941 году писатель добровольно ушел на фронт, начал службу рядовым бойцом в кавалерийской части, затем был военкомом, парторгом кавполка, военным журналистом, редактором дивизионной газеты.

    Демобилизовавшись из армии, П. К. Иншаков работал главным редактором краевого книгоиздательства, руководил краевым отделением союза писателей, возглавлял книгоиздательство.

    За время своей литературной деятельности П. К. Иншаков опубликовал книги: повесть «Так началась дружба», романы «Боевая молодость», «Весна», «Были два друга», сборники рассказов «Наши знакомые», «Все начинается с мелочей» и другие.

    П. К. Иншаков член КПСС, член союза писателей, член краевого комитета защиты мира, член крайкома КПСС, неоднократно избирался депутатом городского и краевого Советов депутатов трудящихся. Имеет шесть правительственных наград

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая

    Давно минувшее… 3

    Из дневника Василия Торопова… 9

    В родных краях… 41

    На стройке… 47

    «Что с тобой, сыночек?»… 56

    Гроза… 60

    После грозы… 64

    Тревоги и сомнения… 67

    Разлука… 73

    Ссора… 77

    Неожиданный удар… 81

    Еловые шишки… 86

Часть вторая

    Невеселая жизнь… 91

    А писем все нет… 98

    Беда не ходит в одиночку…101

    Вьюжной ночью… 105

    В незнакомом городе…109

    Новые подруги… 111

    Начало пути… 115

    Сын… 125

    Скандал… 132

    Галя выходит замуж… 140

    Искушение… 149

    Смириться?… 157

    Из дневника Василия Торопова… 166

Часть третья

    Дома… 203

    Первые шаги… 207

    Невестка… 209

    Начало истории… 217

    История продолжается… 224

    Конфликт обостряется… 231

    Доктор Ракитина… 240

    Разговор не состоялся… 246

    Прошлого не вернешь…252

    Узел затягивается…254

    Старые знакомые…257

    Хождение по мукам…260

    Друзья познаются в беде…265

    Тучи сгущаются…274

    Гроза разразилась… 281

    Из дневника Василия Торопова… 288

    Одиночество…294

    Будни…305

Часть четвертая

    Грустно закончилось веселье… 309

    Отцы и дети…319

    Браслет… 324

    Разговор не окончен…329

    Двое любили одну… 334

    Где же логика?…339

    Догадка подтвердилась…343

    Тася…351

    Когда ложь становится необходимостью…355

    Огонек…358

    В купе вагона…363

    Снова надо лгать…370

    Они расстались врагами… 379

    Развязка наступила… 382

    Крушение.…389

    Новые тревоги, новые сомнения…393

    Встреча с земляком… 398

    А дальше что?…40l

    Вместо эпилога…405

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДАВНО МИНУВШЕЕ

    Было далеко за полночь, а Василий Иванович Торопов все сидел, облокотившись, за столом, и смотрел перед собой. Его бледное, осунувшееся лицо выражало ту степень душевного напряжения, когда человек, доведенный до отчаяния, задает себе только один вопрос: «Что же делать?» И чем больше и мучительнее думает он над ним, тем острее сознает безвыходность своего положения.

    Василий Иванович судорожно передернулся, и рука его потянулась к бутылке. Медленным, усталым взглядом он обвел комнату: стол без скатерти, два стула, старый диван с выпирающими пружинами, который служил хозяину кроватью. Всюду пыль, беспорядок. Василий Иванович тряхнул головой, как бы отгоняя от себя гнетущие мысли, потом схватил стакан и жадно, одним духом выпил водку.

    – Вот! – сказал он с такой отчаянной злобой в голосе, будто мстил кому-то. Встал и, слегка пошатываясь, принялся ходить по комнате, заложив руки за спину. Четыре шага вперед, четыре назад. Снова подсел к столу, вынул из кармана пиджака блокнот, нашел карандаш и размашисто начал писать: «Милая, родная Надя! Прости. Я принес тебе столько страданий. Я обманул твои надежды. Я обманул всех. Но я жестоко наказан. Когда ты будешь читать эти строки…»

    Василий Иванович задумался, зачеркнул недописанную фразу, скомкал листок и бросил под стол. И снова – четыре шага вперед, четыре назад.

    Уныло думал он, как все это могло случиться? У него были любимая жена, дети. Его уважали и ценили. Его считали талантливым человеком. И все это исчезло. На душе лишь горький осадок…

    Как же все это случилось? Кто виновен в его судьбе? Кто столкнул его с пути на тропинки, которые ведут к пропасти?

    Его взгляд неожиданно остановился на толстой связке общих тетрадей, лежавшей на подоконнике Василий Иванович бережно взял ее в руки. Это были дневники. Он начал их вести еще на школьной скамье Нетерпеливо развязал шпагат, раскрыл тетрадь в голубой коленкоровой папке. Первая страничка датирована четвертым сентября. Красивый, почти каллиграфический юношеский почерк…

    Глаза его быстро забегали по строчкам. Давно ушедшим повеяло со страничек тетради.

    И перед ним встали картины детства. Рабочий поселок Лесогорск, школа, походы шумной ватажки сверстников на речку, в лес. А потом книги. Он очень любил книги.

    – Учись, Василек, – часто говорил ему отец, мастер железнодорожного депо. – Стране нужны люди грамотные – техники, инженеры. Видишь, и наше захолустье обстраивается.

    В семье Василий был младшим. Старший брат погиб в боях на Халхин-Голе. Мать Василия, тихая, ласковая женщина с добрым доверчивым лицом, не чаяла в нем души. Когда он спал, она ходила на цыпочках Зимой кутала его в пуховый платок, за руку водила в школу. И все ей казалось, что он плохо ест, не захворал бы. Если случалось ему заболеть, она не отходила от его постели.

    – Балуешь ты мальчонка, – добродушно ворчал на нее отец.

    – Да ты, отец, никак смеешься! – сердилась она – Дите ведь родное. Кому за ним и присмотреть, как не матери. Один он у нас остался, светик. Мы с гобой в свои годы лишнего куска хлеба не ели, так пусть хоть сын не знает нужды окаянной…

    Василию Ивановичу было и приятно, и грустно шевелить в памяти давно минувшее. Если бы все это можно повторить снова! День за днем уходит жизнь. Но что ты оставил после себя? Чем вспомнят тебя люди?

    Он встал и снова принялся ходить по комнате. Мысли уносили в прошлое. Вспомнилось, как в поселке каждый год на месте полукустарных заводов и фабрик росли огромные корпуса, появлялись целые кварталы жилых домов.

    С радостным удивлением Василий видел, как преображается Лесогорск. Придут в поле геодезисты, поставят вехи, набьют в землю колышков, а там, смотришь, железнодорожники уже прокладывают ветку. Маневровый паровоз, тяжело пыхтя и сердито посвистывая, день и ночь тянет на строительную площадку загоны и платформы, груженные бутовым камнем, кирпичом, известью, песком, лесом. Вскоре начинают вырисовываться корпуса будущих цехов завода.

    Иван Данилович часто говорил Василию:

    – Ну, пойдем, брат, поглядим, что творится на белом свете.

    Подолгу, не спеша бродили они по строительным площадкам, со всех сторон охватывающим поселок.

    – Размах-то какой! – говорил отец, постукивая тростью. – И не только в нашем Лесогорске. По всей стране! – Помолчит, бывало, и спросит: – Какую же, брат, специальность думаешь выбрать после школы?

    А у мальчугана что ни год, то новое увлечение. Когда читал книги о путешествиях Миклухи-Маклая, Пржевальского, Обручева, ему хотелось стать открывателем новых земель. Когда на уроках химии возился с колбами и пробирками, – мечтал быть химиком. Увлекаясь радио, думал стать радистом. А потом полярным летчиком, моряком, геологом.

    Иван Данилович хмурился.

    – Шел бы ты учиться на машиностроителя. Машина в наш век – великая сила.

    Перед техникой Иван Данилович благоговел. Он всегда восторгался, когда мимо него проходил паровоз, хотя за свою жизнь отремонтировал их в депо не одну сотню.

    – Трудяга! Богатырь! Красавец! – говорил он, глядя на паровоз, дышащий жаром и пахнущий машинным маслом. – Вот что делают ум и руки человека!

    Придет ли в деповские мастерские новый станок, Иван Данилович не может налюбоваться им.

    – Мудрая штука! Памятник из золота отлить тому, кто придумал такую машину.

    Часто водил Иван Данилович сына по цехам депо, показывал ему станки и машины. Шумные цехи казались Васе каким-то особенным миром. А рабочий у станка для него был не просто обыденным человеком, которого он каждый день встречал на улице. Даже отец на работе в синей замасленной блузе и такой же кепке казался ему другим среди машин и шума. Здесь, в депо, у локомотивов он и ростом был выше, не сутулился, и усы у него топорщились как-то по-молодецки, а в глазах – гордость и достоинство человека, знающего себе цену.

    В седьмом классе Василий решил после школы обязательно пойти в машиностроительный институт. Но в восьмом его вдруг потянуло к поэзии. Тайком от товарищей и родителей он пописывал стихи

    Уйдет в лес, заберется в чащу, где пахнет смолой и грибами, и долго бродит, охваченный непонятным волнением. В шуме ветра ему слышалась музыка леса, а столетние сосны и ели, обступавшие его со всех сторон, казались ратью сказочных богатырей. Взявшись за руки, они раскачивались в такт музыке. В голове рождались мысли неясные и тревожные, а губы шептали.

    Люблю я слушать бурный ропот

Твоих нахмуренных ветвей.

Он так похож на дальний топот

Куда-то скачущих коней.

    Василий садился на замшелый пень и принимался писать. Слова льются свободно. В голове столько мыслей! А в сердце – сладостное томление. Вокруг синий полумрак леса. И кажется Василию, что он, как Садко, уже на дне океан-моря, играет на волшебных гуслях и вот-вот появится морская царевна…

    Василий Иванович подошел к столу, снова раскрыл тетрадь в голубой обложке и прочел:

    «Когда я читаю книгу о мужественном Спартаке, мне хочется быть таким же сильным, ловким и бесстрашным, каким был вождь гладиаторов. Мне хочется быть и Оводом, и Гарибальди, и Павлом Корчагиным».

    Василий Иванович улыбнулся. Да, у него было когда-то страстное желание прославиться, совершить какой-нибудь подвиг. Порой это желание переходило в болезненную страсть. Помнит он, как часами вышагивал по шпалам железнодорожного полотна в поисках треснувшего рельса. В эти часы он был преисполнен благородного порыва – ценой собственной жизни предотвратить аварию пассажирского поезда, спасти жизнь сотен людей Но лопнувший рельс не встречался, а из окошка бешено мчавшегося паровоза машинист сердито грозил ему пальцем.

    Вспомнилось начало Великой Отечественной войны. Полыхавшая на далеких границах, она захватывала воображение подростка. Он не отходил от репродуктора, жадно слушал все, что говорили о войне, в газетах и журналах прочитывал все, что писалось о боевых действиях, и книги читал только про войну.

    Трудное и героическое это было время. В город уже к осени начали прибывать эшелоны с оборудованием демонтированных заводов, вывезенных из зоны боевых действий. На пустырях сначала ставили машины и станки, а потом вокруг них быстро вырастали стены корпусов. Василий видел, как под открытым небом работали у станков люди – в дождь, на морозе. С невероятной быстротой строились заводы.

    Теперь любимыми героями были не Спартак, Овод и Гарибальди, а Гастелло и Зоя Космодемьянская. Хотелось повторить их подвиг. Мальчишки мечтали по пасть на фронт и обязательно отличиться в бою. Им мало было того, что они трудились на субботниках и воскресниках, собирали по дворам железный лом. Все это казалось будничным, обыденным. Попасть на фронт, стать героем – это дело другое.

    В их классе образовалась группа из четырех человек: Василий, Саша Якутов, Митя Седых и Витя Куценко. Они решили бежать на фронт. Неделю собирали необходимые для похода вещи – рюкзаки, котелки, сухари. Ночью четверка устроилась на крыше товарного поезда и покинула город. На третьи сутки на большой узловой станции их задержали и отвели в военную комендатуру. Как ребята ни просили коменданта не отправлять их домой, он был неумолим

    Детство промелькнуло незаметно. Отроческие годы прошли за чтением книг, в мечтах о возвышенном и прекрасном. На смену ему пришла юность – в мечтах о любви, о девушке, что милее всех на свете.

    Когда человеку восемнадцать лет, все кажется доступным, а сердце содрогается от избытка чувств, и он часто не знает цены своей молодости. Только глубокой осенью, когда на виски ляжет первая изморозь приближающейся зимы, он по-настоящему оценит отцветшую весну. И грустно станет, что нельзя повторить жизнь заново.

    После окончания школы Василий поступил в станкостроительный институт

    Москва!

    Тут каждый перекресток и площадь, каждый камень – сама героическая история великого государства.

    Еще в школе Василий увлекался историей. И теперь, когда он знакомился с Москвой, перед ним оживали далекие эпохи, распри и междоусобицы удельных князей, борьба русского народа с иноземными поработителями

    Он старался везде побывать, все увидеть. Не раз обошел вокруг Кремля, затаив дыхание у старинных башен, бродил по огромным залам Политехнического музея, стоял у картин в Третьяковской галерее. Широко раскрытыми глазами, как все приезжавшие в столицу, он смотрел на пеструю сутолоку пешеходов, на нескончаемые потоки машин, на громадины домов, часами не выходил из метро…

    Окунувшись в бурную реку студенческой жизни, через некоторое время, сначала с оглядкой, неуверенно, потом легко и свободно, Василий поплыл по ее течению, и родной город стал для него просто радостным воспоминанием детства. Лекции, жаркие споры в общежитии, культпоходы в театр и на концерты – все стало привычным…

    Василий Иванович взял из стопки тетрадь в коричневой обложке и углубился в чтение

ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ТОРОПОВА

    25 октября

    Я дружу с Николаем Горбачевым. Это худощавый парень, с копной всегда растрепанных русых волос и веселыми серыми глазами. Он не помнит родителей, воспитывался в детском доме, потом учился в ФЗО. Николаю двадцать три года. Но он, как говорят, – тертый калач. Успел поработать на стройке каменщиком, на машиностроительном заводе – слесарем и токарем, два года воевал на фронте автоматчиком и разведчиком.

    Николай – беспокойный, вспыльчивый, резкий в своей прямоте. Его характер не трудно понять с первого знакомства. Он сразу выложит свои мысли, убеждения, вкусы, симпатии и антипатии. О таких говорят – душа нараспашку.

    Николая никогда и ничем не озадачишь, не захватишь врасплох, он не полезет за словом в карман. Общительный, веселый, он всегда перед глазами, и после первого знакомства кажется, будто его знаешь давно

    У него нет ни капли назойливости и панибратства, хотя он сразу же переходит на «ты», и ему невольно отвечают тем же.

    Таков Николай Горбачев. Мне думается, жизнь не баловала его. Возможно, поэтому он практичнее меня – сам стирает, гладит и чинит себе одежду, умеет готовить обед, знает цену копейке.

    Я хочу многому научиться у Николая и горжусь нашей дружбой. Мы, наверное, потому и сошлись характерами, что очень разные. Занимаемся мы тоже по-разному. Я – по своей системе, школьной – никогда не откладываю на завтра то, что можно сделать сегодня. Поэтому у меня остается время и на чтение книг, и для дневников.

    Николай же учится рывками. Он всегда чем-то увлекается – интересной книгой, комсомольской работой (его избрали комсоргом группы), танцами, самодеятельностью.

    28 октября

    Сегодня было общеинститутское комсомольское собрание. Доклад о коммунистической этике сделал секретарь комсомольского комитета студент третьего курса Жора Милехин, высокий, широкоплечий. Он блестящий оратор. Уже когда выходит на трибуну, студенты, особенно девушки, начинают ему аплодировать. А он обхватывает трибуну руками и долго смотрит в зал, ожидая, когда все утихомирятся. С трибуны Жора, как дирижер с пульта, управляет аудиторией. Слушатели то молчат, то вдруг разражаются смехом и бурно рукоплещут его удачному слову. Не понимаю, почему он пошел учиться в станкостроительный институт. Мне кажется, что он и сам любуется своим бархатным баритоном, красивыми жестами, сложным плетением фраз.

    Вторая половина доклада была построена на местных примерах. Факты из жизни наших комсомольцев сами по себе были неяркими. Особого впечатления на слушателей они не произвели. Я не столько вдумывался в содержание доклада, сколько любовался искусством Жоры плести красивые фразы.

    После доклада Милехина долго не решались брать слово. Он будто всех придавил своим красноречием. Николай шепнул мне:

    – Я выступлю. Не люблю краснобаев.

    Я посоветовал ему воздержаться. Нам, первокурсникам, полезнее слушать. Все ребята упорно молчали. Напрасно председатель подзадоривал их. Молчание уже становилось неловким.

    Николай все-таки поднял руку. Председатель даже повеселел.

    – Давай, Горбачев. Побольше огоньку.

    Жора сидел в президиуме с гордым видом человека, совершившего, по крайней мере, подвиг. Николай не совсем уверенно встал за трибуну. На него смотрели удивленно и недоверчиво, откуда, мол, взялся этот паренек. По лицу Николая я понял, что он волнуется, и боялся за него. О чем он может сказать? Не вступал бы в спор с Милехиным. Это все равно, что котенку нападать на тигра.

    Николай начал:

    – Товарищ Милехин больше заботился о своем красноречии, чем о содержании доклада.

    Милехин весь передернулся, взъерошился, будто петух перед боем, и предупреждающе посмотрел на председателя – студента пятого курса. Тот в ответ весело улыбнулся.

    Дерзко высмеяв докладчика, Николай перешел к критике деятельности комсомольского комитета, обвинил его в том, что тот мало занимается вопросами воспитания студентов.

    – Факты, факты давай, – то и дело бросал Милехин

    Все видели, что он болезненно воспринимал критику. Я не слышал еще, чтобы кто из комсомольцев критиковал его. Наоборот, о нем отзывались восторженно, поговаривали даже, что Жору собираются взять на работу чуть ли не в Центральный Комитет комсомола.

    Николай рассказал о поведении нашего однокурсника Виктора Зимина. Однажды на семинар он пришел в нетрезвом виде, профессор сделал ему замечание и отослал домой. Виктор ответил грубостью. Ему грозило исключение из института, но кто-то замял эту скандальную историю.

    О хулиганском поступке Зимина Николай, по совету Милехина, поставил вопрос на комсомольском собрании нашей группы. Виктора взяли под защиту его дружки, а Николая обвинили в склоке.

    Приятель Зимина Струков тогда прямо заявил:

    – Я возмущаюсь, почему наш комсорг забытую всеми историю вытащил на свет божий. Виктор извинился перед профессором.

    Струкова кое-кто поддержал. Володя Брусков, Нюся Рослякова и я выступили тогда против Виктора Другие ребята как-то не придали особого значения проступку Зимина. Мы все четверо попали в немилость к нему и его товарищам. Они даже перестали с нами здороваться.

    Сегодня на собрании Николай задал Зимину жару

    – Клевета! – с места кричал Зимин.

    – Новая склока! – зашумели его приятели.

    Все в зале бурно отозвались на выступление Николая. Время его давно истекло, председатель то и дело стучал карандашом о графин, а комсомольцы кричали:

    – Пусть говорит!

    – Правильно говорит!

    Николаю долго аплодировали. Его острое выступление положило конец молчанию. В президиум летели записки с просьбой дать слово. Досталось всем: и Виктору Зимину, и Жоре Милехину, и всему комсомольскому комитету.

    После собрания Николай вдруг стал своим среди комсомольцев института. Я завидую его смелости Мне хочется быть таким, как он, – колючим.

    30 октября

    Мне казалось, что Зимин после «холодного душа», устроенного ему на собрании, образумится. Но этого не случилось.

    Я давно присматриваюсь к Виктору. Он – приметная фигура на нашем курсе. У меня сложилось о нем мнение, как о франте и гордеце. Многие студенты нашего курса, в их числе и Николай, ходят еще в шинелях, в сапогах, гимнастерках или кителях. Все это бывшие фронтовики. Для них, как я заметил, военное обмундирование и орденские колодки на груди – даже своего рода шик. И на фоне серых шинелей Зимин резко выделяется хорошо сшитыми, модными костюмами. Одевается он со вкусом, часто меняет галстуки, носит длинные волосы, зачесанные к затылку. Лицо у него – тонкое, белое, выхоленное. Его можно назвать красивым. Вот только в голубых глазах что-то нагловатое. Он ровесник Николаю. Говорят, что Виктор уже учился в каком-то институте, а отец его работает чуть ли не в министерстве.

    Для большинства студентов и особенно девушек он свой человек. Перед стипендией ребятам занимает деньги, водит их в столовую, угощает хорошими обедами и вином.

    Мне непонятно его предвзятое отношение к Николаю. Они с начала учебного года, как говорится, не сошлись характерами. Виктор иронически смотрит на его солдатское, выцветшее обмундирование и две медали «За отвагу». А у Николая просто не за что купить другую одежду.

    Во время перерыва мы с Николаем стояли у окна. По коридору шел Виктор в окружении своих дружков. Они всегда держатся табунком. Поравнявшись с нами, Зимин глянул в лицо Николая и сквозь зубы процедил:

    – Обличитель!

    Его компания подняла Николая на смех. Он побледнел.

    – Что, правда глаза колет? – спросил он, еле сдерживая себя.

    – Это тебе не пройдет так.

    – Угрожаешь?

    – Слишком велика для тебя честь! – ответил Зимин.

    Николай рванулся было к нему, но я удержал его. В это время раздался звонок, и мы поспешили в аудиторию.

    Николай не записывал лекцию, все время чертил в тетради какие-то узоры.

    – Плюнь ты на Зимина, – шепнул я.

    – Когда-нибудь морду ему набью, – ответил он.

    – Это будет глупо.

    – Ну и что же.

    В конце лекции Николаю кто-то передал тетрадный лист, сложенный вчетверо. Это была карикатура. За трибуной стоял Николай с взъерошенными волосами в позе оратора и с лицом обезьяны. Внизу надпись: «Обличитель». Николай хотел было порвать карикатуру, потом взял ручку и написал внизу: «Бузотеров обличаю!». Сложил лист и адресовал Зимину.

    1 ноября

    Все видят, что между Горбачевым и Зиминым отношения обостряются с каждым днем. Одни ожидают развязки, другие делают вид, что ничего не произошло, третьи пытаются помирить их. Ребята почти все на стороне Николая, но пока молчат.

    Виктор и его товарищи косятся на меня.

    В нашей группе треть студентов – либо фронтовики, либо производственники, остальные, как и я, пришли в институт после окончания школы. Фронтовики и производственники относятся к нам, как к желторотым юнцам – покровительственно и несколько пренебрежительно. Мы, в свою очередь, смотрим на них, как на «стариков». У них своя компания, у нас своя «Старички» не вмешиваются в наши дела.

    3 ноября

    Сегодня случилось то, что можно было ожидать и чего я опасался.

    Это произошло неожиданно после окончания, лекции, когда аудитория почти опустела. Мы с Николаем направились к выходу. У двери стоял Зимин. Когда мимо него проходил Николай, Зимин что-то сказал ему. Что именно – я не расслышал. Николай вспыхнул и влепил Зимину пощечину. Тот пустил в ход кулаки. Я бросился разнимать. Меня кто-то больно ударил в бок, и я отскочил в сторону. Николай сбил с ног Зимина и оседлал его на полу. Брусков и я кинулись к ним. Зимина дружки потащили за собой, очевидно, жаловаться директору. Мы остались, ожидая приглашения к начальству.

    – Зачем ты сделал это? – спросил я у Николая.

    Он не ответил.

    – Но ты понимаешь, что наделал?! Тебя могут исключить из института.

    – Пусть.

    Тут вошла секретарша и сказала, что Горбачева вызывает директор. Поджав накрашенные губы, она холодно посмотрела на Николая.

    Володя Брусков и я пошли вместе с ним. Директор – пожилой, с бледным нервным лицом – взволнованно ходил по кабинету. У стола в кресле сидел Зимин, зажав платочком окровавленный нос. Возле него стоял Струков. На диване сидел Жора Милехин.

    – Черт знает что! Хулиганство! Как вы посмели? Да у нас такого никогда не бывало, – обрушился на Николая директор.

    – Не кричите, – буркнул Николай.

    – Это что за разговоры! Вы где находитесь! – еще больше разозлился директор.

    – Он оскорбил меня… – начал было Николай.

    – А вы рады поводу подраться? Комсомолец, фронтовик ведет себя, как хулиган. Да вы знаете, что за такие дела исключают из института? За это судить надо.

    – Доведем и до суда, – сказал Струков. – А на собрании ортодокса из себя строил.

    Николай кинул в его сторону злой взгляд.

    – Я кровью добыл право учиться, – сказал он.

    – Правильно – поддержал Брусков.

    – Тоже мне защитник нашелся, – процедил сквозь зубы Струков.

    Милехин усмехнулся:

    – Да, комсорг отличился. – Помолчал, о чем-то думая. – Что же, Горбачев, делать с тобой, а?

    – Делайте теперь, что хотите, – ответил Николай.

    – Слышали? Покорность какая! – заметил Струков с явным намерением распалить директора и Милехина. Зимин молчал.

    Для меня было ясно, что Николая толкали на драку, чтобы свести с ним счеты. Теперь все будет зависеть от того, как это дело повернет Милехин. Я опять подумал, что Николай зря на общеинститутском собрании бросил вызов секретарю комитета. Припомнят ему критику.

    Я заметил, что Жора колеблется. Видно было одно: он не одобрял поступок Николая, но и не очень сочувствовал пострадавшему.

    – О тебе, Горбачев, я был лучшего мнения. Придется это дело вынести на комитет, – сказал он.

    – Выносите. – Николай повернулся и быстро вышел из кабинета. По-моему, это было глупо с его стороны.

    – Вот видите! Я же говорил, – воскликнул обрадованно Струков.

    – Я не прощу ему… – начал Виктор.

    – А ты тоже герой! – усмехнулся Милехин. – Задираешься, а постоять за себя не умеешь Жаловаться бежишь.

    Мы ушли из кабинета директора.

    4 ноября

    Николай не пришел сегодня на занятия. Не было и Зимина. У нас только и разговоров, что о вчерашней потасовке. Наши «старички» иронически смотрят на это происшествие.

    Вечером Николай сказал мне, что Виктор и Жора, оказывается, двоюродные братья.

    На каждой перемене я бегал к доске объявлений. Приказа об исключении Николая нет. Но я почти уверен, что он будет.

    9 ноября

    Невесело для нас с Николаем прошли Октябрьские праздники. Все эти дни я читал, а Николай где-то бродил. Вчера он мне сказал.

    – Если меня даже исключат, лекции я посещать все равно буду. Не выгонят из аудитории. Подумав, добавил:

–Жора честный парень.

    – С секретарем партийного комитета говорил?

    – Болен Афанасьев. Говорил с его заместителем. – Николай безнадежно махнул рукой.

    10 ноября

    На Николая одни смотрят осуждающе, другие – сочувственно.

    Приказа еще нет. Может быть, ограничатся тем, что проступок Николая обсудят на комитете, а директор приказом вынесет выговор?

    11 ноября

    Николая сегодня после лекции вызвали к директору. Я больше часа ожидал в коридоре. От директора он вышел мрачный, я никогда не видел его таким. У меня дрогнуло сердце.

    – Ну что?

    Николай пожал плечами.

    – Не знаю. Директор и Милехин что-то очень интересовались моей биографией. Допытывались, кто мои родители. А я их не знаю.

    Весь вечер мы ломали головы, что все это могло значить. Допустим, Николай по своей горячности совершил проступок, требующий осуждения. Но при чем же тут его родители? Не иначе, Зимин затеял какую-то каверзу.

    14 ноября

    Я все больше замечаю, что к Николаю в институте относятся с холодком. Некоторые делают вид, что не замечают его. Он болезненно воспринимает это, стал раздражительным. У него начала дергаться левая щека – последствие фронтовой контузии. Занимается он плохо. А на лекциях чертит в тетради какие-то узоры.

    Виктор заметно присмирел. Одеваться стал проще, в нем нет уже заносчивости и надменности. Не втирается ли он в доверие к нашим ребятам? Для чего это ему? Я теряюсь в догадках. Происходит что-то странное и непонятное. Неужели в биографии Николая есть что-то компрометирующее, что он скрывал от всех? Но при чем же тут биография?

    Мне кажется, что все это дело рук Зимина: он старается оторвать Николая от группы, создать вокруг него атмосферу недоверия и подозрительности. А что может быть хуже этого?

    17 ноября

    После занятий мы с Николаем отправились в Парк культуры и отдыха. Николая тяготит создавшаяся обстановка. Вчера он был у Милехина, потребовал, чтобы он объяснил ему, что все это значит. Жора ответил:

    – Проверим, выясним, а там будет видно.

    На вопрос Николая, почему его проступок до сих пор не вынесен на обсуждение, Милехин сказал:

    – Не торопись, Горбачев, в петлю лезть.

    Я постепенно прихожу к выводу, что это не просто месть, тут что-то большее.

    Бродя по осеннему парку, мы пытались разобраться, что же в конце концов происходит вокруг нас. Кажется, будто кто-то все время закручивает упругую пружину, она вот-вот сорвется и кого-то больно ударит по рукам.

    – А вдруг в твоей биографии действительно есть что-нибудь такое, что настораживает дирекцию и комсомольский комитет? – спросил я Николая.

    – А какая у меня биография?

    – Неужели ты ничего не знаешь об отце и матери?

    – В том-то и беда, что не знаю. Мы долго шли молча.

    – Завтра после лекций я поговорю с нашими ребятами, – сказал Николай.

    – Давно бы надо сделать это.

    Мы начали обсуждать наше завтрашнее выступление. Будем разоблачать Виктора. Ему не поздоровится.

    С этим решением мы вернулись в общежитие. Николай воспрянул духом. Он долго сидел за столом, что-то записывая в блокнот. Я лежал в постели и обдумывал факты, которыми завтра прижму Зимина.