Текст книги "Были два друга"

Автор книги: Павел Иншаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

    – Райком просил выделить коммуниста для проверки партийной работы на машиностроительном заводе. Решил послать тебя. Присмотрись, как там они работают, походи по цехам.

    – Это поручение по моему характеру.

    – А как у тебя с деньгами? – спрашивал Ломакин.

    – Ничего, Павел Захарович…

    – В случае затруднений, говори. Заглянул бы вечером домой, потолковали бы за чашкой чая.

    – Когда-нибудь загляну.

    – Ты уж потерпи, – предупредил Ломакин, загадочно улыбаясь.

    – А что?

    – Главное, Горбачев, выдержка. Мы бы давно заставили Пышкина восстановить тебя на работе. Мы гут, понимаешь, задумали сделать кое-что. – Желая переменить тему разговора, Ломакин сказал: – Слышал? Пастухов написал в министерство заявление, чтобы его перевели на другой завод.

    Николай догадывался, что на заводе назревают какие-то события, об этом не раз намекал Ломакин. Николай и сам не сидел сложа руки. Не раз он побывал в райкоме и горкоме партии, ездил в обком, а там лично секретарю по промышленности вручил докладную записку, в которой подробно изложил историю станка УТС-258, рассказал о своем станке. Заместителю министра Зимину он послал письмо, в котором обличал преступные махинации его сына. Об этом же он написал в Центральный Комитет партии.

    Когда секретарь заводуправления подала Геннадию Трофимовичу телеграмму на правительственном бланке, он почувствовал в сердце неприятное томление. Торопливо распечатал телеграмму и прочел: «Прекратить подготовку серийного выпуска модели УТС-258. Замминистра Зимин».

    – Кажется, только сейчас начинается настоящая история с этими проклятыми станками, – проворчал Геннадий Трофимович, задумчиво глядя на бланк телеграммы. Встал, заложил за спину руки, прошелся па кабинету. «Это, конечно, приложил старания Горбачев. И на чертей я связался с этим станком! Ведь знал, что дрянь. Теперь все будете в стороне, а мне отдувайся за всех. Ох, нехорошо получилось, нехорошо»,– думал Геннадий Трофимович.

    А тут еще увольнение Горбачева…

    Геннадий Трофимович не предполагал, что увольнение Горбачева вызовет на заводе такую реакцию. Рабочие и почти весь инженерно-технический персонал были возмущены решением директора. На собрании сборочного цеха рабочие и инженеры выразили свое несогласие по поводу увольнения Горбачева. Кто мог знать, что этот человек пользуется на заводе таким авторитетом. И Геннадий Трофимович признался себе, что, увольняя Горбачева, допустил грубую ошибку.

    Неудачи всегда идут одна за другой. Вслед за министерской телеграммой из Москвы приехал человек, которого интересовала история станка УТС-258. Он проверил всю документацию, в плановом отделе запросил справку о затратах на производство станка. На завод вдруг зачастил секретарь горкома Кузьмин. Потом последовало указание министерства: создать специальную комиссию по этому делу. В нее вошли: работник министерства, Кузьмин, Тараненко, Брусков, главный механик и Ломакин.

    Все это страшно нервировало Пышкина. Случилось как раз то, чего он больше всего боялся. Теперь начнут копаться, выискивать промахи, склонять на каждом собрании. Но может кончиться и хуже, могут снять с работы. Он позвонил в главк Зимину.

    – Послушай, дорогой Виктор Максимович, объясни хоть ты, что это за мышиная возня вокруг вашего станка? Насоздавали тут разных комиссий, не продохнешь.

    – А ты пошли их ко всем чертям, – послышался в трубке уверенный голос.

    – Это указание твоего папаши. Он прислал к нам своего человека. Теперь в это дело вмешались партийные органы…

    – Говоришь, отец дал указание? – голос Зимина младшего вдруг утратил уверенность, стал глуше, тревожнее. – Это плохо. Все твой Горбачев пакостигг… Надо было его раньше прогнать с завода, а ты тянул, разводил либерализм. Я приму здесь все меры…

    У Пышкина удивленно приподнялись брови, на лице застыла гримаса боли и обиды.

    – Позволь, дорогой, при чем же тут я? Главк спустил нам заказ, требовал, нажимал… Алло?! Алло?! Вот черт!

    В трубке голос погас.

    – Сукин сын, напакостил, впутал меня в грязное дело, а теперь выкручивайся тут, – злился Пышкин.

    Вызвал к себе секретаря заводоуправления и потребовал немедленно собрать всю документацию по станку. Просматривая бумаги, Пышкин постепенно начал успокаиваться. Все было в порядке: технический проект подписан всеми инстанциями, вот акты приемочной комиссии, вот письма главка, требовавшие принять все меры для быстрой подготовки модели к производству. Опасаться нечего. Виктор Максимович просто струсил, чувствуя за собой грешок. И чего ему-то бояться, если он всегда может спрятаться за надежную спину папаши.

    И все– таки у Пышкина были сомнения. Бумаги – это формальная сторона дела, а факты – вещи упрямые, от них никуда не спрячешься. Станок-то действительно дрянь. Надо было более настойчиво протестовать, доказывать. Прав был Тараненко.

    «Если вынесут на обсуждение партийного комитета, тут я могу выкрутиться, документы у меня в порядке,– думал Пышкин. – Хуже, если это вынесут на бюро горкома партии. Там могут взгреть. Главное, но дошло бы дело до обкома. Пусть уж вызывают на объяснение в главк или министерство. Там можно рассчитывать на поддержку».

    Последние дни Пышкин развил кипучую деятельность: как всегда, на заводе что-то не ладилось. Нередко он и ночи проводил на заводе, и жена Таисия Львовна даже по телефону не могла разыскать его. В шутку грозила, что, если он будет забывать ее, то она примет серьезные меры.

    Пышкин никогда не посвящал молодую скучающую от безделья жену в свои производственные дела, к которым она, кстати сказать, не проявляла ни малейшего интереса. Поэтому жена не знала, что сейчас у него на заводе столько неприятностей. В такое тревожное время Геннадия Трофимовича особенно тянуло домой, в семью, милее и роднее становились жена, дети. Но у него было странное предубеждение: если он в такое напряженное время отлучится надолго с завода, обязательно что-то случится. Может где-то произойти авария, литейщики начнут давать брак. Сейчас дорог каждый час. Жена не знает, сколько трудов стоят ему премиальные, слава передового производства…

    После дневной смены Геннадий Трофимович снова побывал в литейном и механическом цехах. Убедившись, что все в порядке, решил поехать домой пообедать. Он уже позвонил в гараж, чтобы ему подали машину, но вспомнил, что еще с утра собирался зайти к Ломакину. В рабочее время им не удавалось поговорить по душам. Пышкину казалось, что Ломакин последнее время избегает его. Это тоже настораживало.

    Партком находился через несколько дверей от кабинета директора, и тем не менее Пышкин редко заглядывал туда. Обычно он приглашал к себе секретаря партийной организации. Может быть, поэтому Ломакин был несколько удивлен появлением в парткоме директора.

    Пышкин начал издалека, осведомился о здоровье супруги секретаря, о детях. Поговорили о том, о сем. Ломакин догадывался, зачем пришел к нему директор, и сам завел об этом разговор.

    – Да, Геннадий Трофимович, мы с тобой дали маху со станком УТС-258. – Ломакин особенно оттенил «мы с тобой». Пышкину это понравилось.

    – Почему мы маху дали? Нам этот заказ навязали, – сказал Пышкин.

    – Надо было послушать разумные советы Тараненко.

    – Но ведь он подписал технический проект.

    – Под твоим нажимом, конечно. Пышкин сделал удивленное лицо.

    – Получается, что я насильно заставил его подписывать проект. Странная постановка вопроса. Зачем же мы тогда держим конструкторское бюро?

    – Директору положено отвечать за все производство в целом. В общем, здесь мы напортачили.

    То, что секретарь парткома берет и на себя часть вины, радовало Пышкина. Значит, не будет слишком нажимать на «виновность» директора. Такой самоотверженности со стороны Ломакина он не ожидал. Надо внушить ему мысль, чтобы он не особенно сгущал краски перед членами комиссии.

    – Ну что ж, кто не ошибается? Но я не думаю взваливать на себя чужую вину, – подчеркнул Пышкин.

    – У тебя есть на кого взвалить вину, а вот мне за все отвечай, – промолвил Ломакин, поглаживая лысину. – Главк навязал нам некачественную модель станка, директор принял его к производству, а секретарю парткома отвечай. Видите ли, у директора уйма оправдательных документов…

    – Ты уже в панику бросаешься. А что, крепко нам всыплют за это? – спросил Пышкин.

    – По голове не погладят.

    – Когда думаешь слушать на парткоме?

    – Райком или горком будет нас слушать.

    – Пусть слушают. Насчет станка я не боюсь, у меня документы в порядке.

    Ломакин укоризненно посмотрел на директора.

    – Дело не в оправдательных бумагах. Наша вина в том, что мы допустили в производство заведомо порочный станок, государству причинили большой материальный ущерб. А хорошую модель станка своевременно не поддержали. Вот в чем наша ошибка, – подчеркнул Ломакин.

    – При чем же мы с тобой, дорогой, если с нашим мнением в Москве не считаются? Я поддерживал…

    – Поддерживал, – усмехнулся Ломакин. – А потом уволил Горбачева.

    – Но я не имел права держать его на заштатной должности. И вообще все вы из Горбачева делаете великомученика. Помнишь, я показывал тебе материалы о нем? В нашей среде есть люди, которые любят посеять склоки, вызвать искусственные трения между руководящими работниками, очернить их. Эти люди используют критику в своих целях. Не кажется ли тебе, Павел Захарович, что Горбачев как раз из таких людей?

    – Нет, не кажется, Геннадий Трофимович, – ответил Ломакин. – Если Горбачев иногда критикует руководящих товарищей, это еще не говорит о том, что он дискредитирует наши руководящие органы. А У тебя, Геннадий Трофимович, другая крайность, не обижайся только за прямоту…

    – Какая?

    – Делать неукоснительно все то, что тебе предписывают сверху. Так у нас родился инвалид УТС-258.

    Пышкин пожал плечами.

    – Ну, знаешь ли… Человек я подчиненный. Ссориться с начальством – только беды себе наживать,– прорвалось у Пышкина.

    – Дело не в ссоре, а в принципиальности. Иногда надо и с начальством ссориться, если видишь, что оно неправо. Жить со всеми в мире – больше беды наживешь.

    – Может быть, ты и прав. Я к тебе зашел посоветоваться насчет Горбачева. Что с ним будем делать? – спросил Пышкин.

    – С Горбачевым ты поступил плохо. Меня другое интересует: заявление Пастухова о переводе на другую работу.

    – Пусть уходит. Мне не нужен такой главный инженер. Ни рыба ни мясо. – Пышкин презрительно скривил губы и махнул рукой.

    – А не подумал ты, Геннадий Трофимович, что сам сделал его таким, обломал ему крылья? – Ломакин сурово посмотрел в глаза директора.

    – Я ему крылья обломал? – Пышкин рассмеялся. – Ну, знаешь, дорогой, ужу не обломаешь крылья, потому что у него их нет с рождения.

    Лицо Ломакина становилось все более мрачным.

    – Мы Пастухова знали другим. Он строил завод, дал первую продукцию. О нем все были другого мнения.

    Заявление секретаря парторганизации Пышкин принял как пощечину.

    – Почему же министерство сочло необходимым снять его с должности директора?

    – Не знаю. Это дело прошлое. Плохо то, что ты с Пастуховым не мог сработаться. Дальше держать его на заводе, мне кажется, нецелесообразно.

    – Я и министерству так заявил. – Пышкин помолчал. Лицо его было насупленным, он избегал смотреть Ломакину в глаза. – Та-ак, – протянул он. – Значит, собираетесь мне вменить в вину не только главковский станок и Горбачева, но еще и Пастухова. – Пышкин горько усмехнулся. Его беспокойные руки не находили себе места.

    – Это, Геннадий Трофимович, наша общая вина, – сказал Ломакин, растягивая слова. – А вот то, что ты последнее время перестал считаться с мнением партийной и профсоюзной организаций – это совсем плохо.

    – Та-ак! Еще одно преступление за Пышкиным. Он встал. – Вижу, что под меня давно подкапываются. Комиссии разные… Всех собак на меня вешают…

    – Однако ты слишком болезненно воспринимаешь критику. Недостатков на заводе много, и на них нельзя закрывать глаза.

    – Мне ясны твои позиции: на бюро райкома будешь гробить меня. Что ж, это дело твоей совести. Я не боюсь. Не ошибается тот, кто ничего не делает.

    Пышкин повернулся и быстро вышел из комнаты. В приемной ожидал шофер.

    – Машина готова, – сказал он.

    – Вот что, дорогой, веди ее в гараж, а сам иди отдыхай. Я задержусь, – ответил Геннадий Трофимович и направился к себе в кабинет.

    «Да, позиции Ломакина для меня ясны, – думал он, стоя в двери. – Что ж, посмотрим, чья возьмет».

    Он заперся в кабинете и принялся писать тезисы своего выступления на бюро райкома. Нет, Пышкин не даст себя в обиду, он не Пастухов, ему не обломают крылья.

    Перо скрипело и брызгало чернилами, нa бумагу ложились жаркие, как только что отлитые болванки, слова. На душе было тяжело и тревожно.

ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ

    Получилось совсем не то, на что рассчитывал Пышкин. Готовясь «разговаривать» на бюро райкома, он был почти уверен, что и на этот раз все обойдется благополучно, ограничатся разговорами. У него слишком веские доказательства своей невиновности, чтобы с ним не посчитались в райкоме. Ну, а Ломакин там не полезет на рожон, это не в его интересах. Не настолько он глуп, чтобы рубить тот сук, на котором держится.

    Неожиданно позвонили из обкома партии, предупредив, что завтра, в три часа дня, его будут слушать на бюро. Это спутало все карты Пышкина.

    Единственно, на что сейчас рассчитывал Пышкин, – это на смягчение удара. Завод на двенадцать дней раньше срока выполнил годовой план. Внедрение производство рационализаторских предложений рабочих и инженеров дало заводу за год два с половиной миллиона рублей экономии. С этим тоже должны посчитаться. Кто же осмелится обвинить его, Пышкина, что он зажимал изобретателей и рационализаторов! Ну, а злополучный главковский станок пусть будет на совести работников главка и министерства.

    И тем не менее ночь перед бюро Пышкин провел тревожно, одолевала бессонница, беспокоили всякие мысли. Утром он еще раз взвесил все обстоятельства, пришел к окончательному выводу, что опасаться нечего. Во всяком случае, снять с работы его нет оснований, ну, выговор могут влепить. Кто их не получал?

    В обком Пышкин выехал пораньше, чтобы разведать, в каком направлении готовят удар, но заведующий промышленным отделом обкома был на заседании бюро, а от инструкторов он ничего не добился. Когда Пышкин быстрой, стремительной походкой вошел в комнату ожидания, там уже сидели Ломакин, Тараненко и секретарь горкома Кузьмин. Пышкин подчеркнуто дружелюбно поздоровался со всеми.

    Когда дежурный пригласил станкостроителей в зал заседаний, у Пышкина тревожно заныло в груди.

    Просторный светлый зал с тремя рядами столов. Вдоль стен мягкие стулья. За длинным столом сидели первый и второй секретари обкома.

    Пышкин ожидал, что первый секретарь скажет сейчас:

    – Ну, товарищ Пышкин, рассказывайте, что вы там натворили.

    Он уже приготовил последнюю оперативную сводку о выполнении годового плана, аккуратные колонки цифр, которые весьма красноречиво говорили, что дела на заводе не так уж плохи, как считают Ломакин и Кузьмин. Дай бог каждому так работать.

    – Докладывайте, товарищ Кузьмин, – сказал первый секретарь.

    – Мы всесторонне изучили работу станкостроительного завода, – начал глуховато Кузьмин. Видно было, что он волновался.

    Пышкин весь ушел в слух.

    – С первого взгляда на станкостроительном заводе кажется все благополучно. Раньше срока выполнили годовой план, имеют большую экономию от внедрения в производство рационализаторских предложений…

    – Два с половиной миллиона рублей! – вставил Пышкин.

    Первый секретарь посмотрел на него предупреждающе.

    – Планы завод выполняет, два года подряд держит переходящее знамя министерства и ЦК профсоюза, получает премии…

    С плеч Пышкина свалилась тяжесть. Он не предполагал, что секретарь горкома подчеркнет успехи завода. Значит, о них нельзя было умолчать. Не каждый завод может добиться этого. Кузьмин, конечно, подчеркнул это для того, чтобы дать понять членам обкома, мол, и мы пахали. А ведь не знает, как ему, Пышкину, даются эти победы.

    – Но это только видимое благополучие. За средними цифрами скрывается много неприглядного, – продолжал секретарь горкома, тщательно подбирая слова.

    «Начал за здравие, а кончит за упокой», – досадливо подумал Пышкин, и у него снова тревожно засосало под ложечкой.

    – Завод работает рывками, его часто лихорадит…

    – Штурмовщина процветает, – вставил первый секретарь обкома, поглядывая то на докладчика, то на Пышкина.

    – Да, штурмовщина, можно сказать, хроническая болезнь станкостроителей. Как правило, в первой половине месяца планы заваливаются, со второй половины начинается раскачка, а под конец месяца завод объявляет аврал. Товарищ Пышкин свой кабинет превращает в квартиру, неделями дома не ночует. Его на заводе окрестили «лунатиком». Сделав рывок, завод выходит из прорыва и снова начинается спад. Неритмичность в работе вызывает брак, снижает качество продукции. Травматизм на заводе тоже хроническая болезнь. Обратимся к статистике. Травматизм спадает в начале месяца, во второй половине декады начинает расти. Тут установилась своя закономерность. Травматизм и брак растут, а качество продукции снижается.

    У Пышкина с каждой минутой падало настроение. «Побыл бы он в моей шкуре, узнал бы, почем фунт лиха. Тут одни снабы и ведомства в гроб положат. А он о ритмичности, о культуре производства»,– думал он.

    – Товарищ Пышкин – плохой организатор производственного коллектива. Он сам за все берется, во все вмешивается. Стоит ему уехать в командировку или в отпуск, завод сразу начинает лихорадить, планы заваливаются, растет брак, травматизм.

    – А почему это, товарищ Кузьмин?-спросил пер-| вый секретарь обкома.

    – Товарищ Пышкин не приучает своих подчиненных работать инициативно, с полной ответственностью за порученный ему участок. Он только и требует темпов, темпов и темпов. Все знают: пока директор на заводе, все в порядке, план будет выполнен любой ценой. Не считается и с мнением общественности, недооценивает работу заводского комитета. Профсоюзная организация нужна ему только тогда, когда завод заваливает план. Товарищ Пышкин не по-партийному относится к критике…

    – Это неправда! – сказал Пышкин.

    – Чего там неправда! Этот грешок за вами давно водится, – заметил первый секретарь обкома. – Товарищ Кузьмин, расскажите о станке УТС-258.

    Геннадий Трофимович опустил голову. Это самое уязвимое место в работе завода, ради этого и пригласили его на бюро обкома.

    Кузьмин коротко рассказал об истории станка.

    – А куда смотрел главный конструктор? – спросил один из членов обкома.

    Тараненко встал.

    – Я протестовал, доказывал. На нас жали сверху.

    – Товарищ Пышкин, вас предупреждали, что станок плохой? – спросил первый секретарь.

    – Да. Но техническую документацию подписал главный конструктор завода, – ответил Пышкин.

    – С техническим проектом я давал вам и свою докладную, где сообщал, что пускать станок в производство нецелесообразно. Но директор не принял моей докладной, обвинил меня в перестраховке, – заявил Тараненко.

    – На меня нажимали из главка, торопили, – признался Пышкин.

    – Но ведь были случаи, когда вам пытались навязать сверху недостаточно хорошо сконструированные станки, а вы отказывались от них? – спросил первый секретарь.

    – Были такие случаи.

    – Вот видите! И вас никто не наказал за это. Кто же на вас нажимал в данном случае?

    – Главк.

    – Конкретнее.

    – Работник главка – Зимин.

    – Понятно. Он один из авторов этого станка. Почему вы не обратились к нам, когда вас заставляли принять в производство некачественную конструкцию станка?

    Пышкин пожал плечами.

    – Вот видите, товарищ Пышкин, заведомо порочный станок вы приняли в производство, без пользы тратили на него государственные средства. А нужную модель станка ваших же изобретателей не поддержали. Хуже того, вы уволили одного из изобретателей. Как можно объяснить все это? – сурово спросил первый секретарь обкома.

    – Станок Горбачева и Торопова забраковали в главке, – ответил Пышкин.

    – Товарищ Ломакин, как же вы, руководитель заводской партийной организации, допустили, чтобы ретивый директор за критику расправился с активным, честным коммунистом, лишил работы талантливого инженера и изобретателя? Тем более, что Горбачев член партийного комитета, член завкома,– спросил первый секретарь.

    – Меня поставили перед лицом свершившегося факта…

    – Плохо, товарищ Ломакин, очень плохо, когда секретаря партийной организации ставят перед лицом свершившегося факта. Люди, утратившие партийную совесть, чинят с коммунистом расправу за критику, а вы ничего не знаете. У нас есть сведения, что незаконное увольнение с работы на заводе не случайное явление. Товарищ Пышкин, кто вам давал право чинить такой произвол? Молчите! И секретарь парткома хорош! Вас после этого перестанут уважать рабочие.

    Секретарь обкома окинул взглядом присутствующих.

– Будут вопросы еще к станкостроителям? Нет вопросов? Ну что ж, послушаем, что нам скажет директор.

    Пышкин встал, раскрыл папку, взял листы с тезисами своего выступления. На первой страничке была оперативная сводка с аккуратными колонками цифр, любовно перепечатанными на машинке. И ему вдруг показалось, что красноречивые цифры уже не раз подводили его, он слишком доверялся им, любовался ими, они щекотали его самолюбие. Что же он скажет в свое оправдание? Что станок навязали ему сверху? Ложь. Просто не хотел портить кое с кем отношений. В увольнении с работы Горбачева был слишком заинтересован тот же Зимин. Он, Пышкин, не нашел ни времени, ни мужества отстоять своих изобретателей…

    Знал Пышкин, очень хорошо знал, что здесь не терпят, когда человек пытается выкручиваться, прятаться за какие-нибудь причины. Лучше честно признать критику справедливой. Положив на место тезисы и закрыв папку, Пышкин сказал:

    – В свое оправдание я ничего не могу сказать. Считаю критику в мой адрес правильной. – Фраза получилась стандартной, неискренней. Это он сам почувствовал.

    – Вы и прошлый раз говорили это, – напомнил секретарь обкома.

    – Да, работаем мы еще плохо, – вздохнул Пышкин.

    – Когда же вы начнете работать по-настоящему? Признавать критику – это еще мало.

    – Будем перестраиваться. О станке Зимина честно скажу: тут я передоверился работникам главка – и отраслевому научно-исследовательскому институту. И с Горбачевым поступил неправильно. – Пышкин помолчал, собираясь с мыслями. – Тут секретарь горкома нарисовал такую картину, будто у нас на заводе нет ничего светлого, одни недостатки. Легко составить производственный план, а выполнить его труднее, если то чугун задерживает, то электрооборудование, топливо, транспорт. Вот и приходится иногда по неделе не заглядывать домой…

    – И плохо делаете. – заметил первый секретарь. – Скажите, когда вы были с семьей в театре или на концерте?

    «Не жаловалась ли ему Таська?» – мелькнула мысль.

    – Не до театров мне.

    – Плохо. Очень плохо. Этого надо стыдиться, а вы гордитесь. Ну, а газеты, технические журналы, книги бы читаете?

    – Иногда…

    – Поэтому нет ничего удивительного в том, что на вашем заводе низка культура производства, царит штурмовщина, высокий процент брака. Приходится удивляться, что завод еще выполняет планы.

    Пышкин не рад был, что разоткровенничался.

    – Вот поэтому и Пастухов не хочет с вами работать, – продолжал секретарь обкома.

    – А мне не нужен такой работник, который работает от и до. Поденщик!

    – Напрасно вы такого мнения о Пастухове. Это умный, образованный и культурный инженер. Скажите, кого бы вы рекомендовали на место главного инженера?

    Пышкин подумал и не мог назвать ни одной фамилии.

    – Ну вот, на заводе столько растущих инженеров. Плохо вы знаете свои кадры, не заботитесь о смене.

    У Пышкина вдруг мелькнула тревожная мысль: могут снять с работы.

    – Что вы нам еще скажете? – спросил первый секретарь.

    – Если бюро обкома доверит мне, я делом докажу, что смогу работать по-другому. Приложу все силы…

    – Какие будут предложения?

    – Придется освободить от работы, – сказал второй секретарь.

    Пышкин опустил голову. Он стоял сутулый, потерянный, жалкий. Ничего не осталось от его былого величия и веселого добродушия. Как это просто сказать – освободить от работы, которой человек отдал полжизни. Старался, забывал об отдыхе, семье, а награда за все это – снять с работы.

    – Ему полезно годика два поработать рядовым инженером, – сказал редактор областной газеты.

    – Вот какие дела, товарищ Пышкин. Слышали, что предлагают? – спросил первый секретарь.

    – Дело ваше, – буркнул Пышкин.

    Из зала заседаний он шел, сутуля могучую спину.

ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ТОРОПОВА

    20 декабря!

    На заводе стало известно, что наш директор на_; бюро обкома получил строгий выговор. На третий день он вылетел в Москву по вызову заместителя министра. У нас шутят, что с Пышкина еще в министерстве будут снимать стружку. Неизвестно еще, как там обернется дело.

    Пастухова перевели главным инженером на соседний машиностроительный завод. Пронесся слух, будто, место Пастухова предложили Николаю. Мне кажется, кандидатура подходящая. Николай хорошо знает производство. Во всех цехах он как у себя дома. Николай, конечно, не откажется от должности главного инженера. Только мне кажется, что со своим прямым, беспокойным характером не уживется он с нашим директором.

    В обеденный перерыв я разыскал Николая, cnpoсил у него, правда ли, что ему предложили должность главного инженера.

    – Предлагали, – ответил он с едва заметной улыбкой.

    – Пышкин?

    – Сначала заместитель министра… Зимин.

    – Ну и ты, конечно, дал согласие?

    – Нет, отказался.

    Я не поверил.

    – Рано еще. На заводе есть люди поопытнее меня.

    – Не будешь жалеть? – спросил я.

    – Нет, не буду. Я дал согласие работать начальником механического цеха.

    – Испугался ответственности?

    – Я – производственник, а не администратор, – подчеркнул Николай.

    Николай просто удивил меня. Неужели у него нет честолюбия? В его годы получить место главного инженера завода – это здорово!

    25 декабря

    Сегодня вернулся из Москвы Пышкин. Он пригласил к себе меня и Николая и сообщил, что наш станок одобрен министерством. Директор получил указание готовить пробную партию нашей модели.

    От директора мы узнали, что Виктор Зимин плохо закончил свою карьеру. Отцу его стала известна грязная история станка УТС-258. Два работника отраслевого научно-исследовательского института спроектировали станок. Он был отвергнут главком. Тогда авторы обратились к Зимину с просьбой помочь им продвинуть модель станка. Виктор поставил перед ними условия: если его примут соавтором, он даст ход изобретению. Те согласились…

    Заместитель министра Зимин, узнав о проделках сына, снял его с работы, позже Виктора отдали под суд.

    – Представляете, каким подлецом оказался Виктор Максимович! – говорил Пышкин. – А отец у него – крепкий мужик. Не у каждого поднялась бы рука на родного сына.

    Я вспомнил институтскую историю, Машу Воловикову…

    – Поздравляю, милые, поздравляю! Рад от души. Будем готовить в люди ваше детище. Если проект одобрил сам Иван Деомидович, значит, теперь все в порядке! Это, скажу вам, авторитет! – говорил нам Геннадий Трофимович. У меня давно пропала на него обида. Крепко же влетело ему. Министерство тоже вынесло Пышкину выговор. У другого опустились бы руки. А он – ничего, все такой же веселый и суетной.

    Николай уколол его:

    – Ну вот, а вы сомневались…

    – Я сомневался? – Пышкин удивленно приподнял брови. – Усомнились там, – он указал пальцем на потолок. – А я что ж, маленький человек.

    – Нет, вы человек большой. С вами считаются там. – Николай тоже указал на потолок.

    Геннадий Трофимович виновато улыбнулся.

    – Знаешь, дорогой, кто старое помянет… Договорились? – Он широко и добродушно улыбнулся.

    – Человек я незлопамятный, – примирительно сказал Николай.

    Весть о том, что наше изобретение одобрено министерством и утверждено к производству, быстро облетела завод. Нас поздравляли, говорили нам приятное. Признаться, я чувствую себя не совсем хорошо. Победа, конечно, не моя. При мысли, что в трудную минуту я спасовал, мне становится не по себе…

    28 декабрь

    Опять новость. Николай свою долю денежного вознаграждения за станок отдал на нужды детского дома, где он воспитывался. На заводе это было встречено по-разному. Одни говорят об этом как об отжившей благотворительности, другие видят в этом красивый жест. При мне один из наших конструкторов о Николае отозвался:

    – Чудак!

    – Почему чудак? – спросила у него чертежницам Нелли. Она давно неравнодушна к Николаю. – Это благородно.

    – Благотворительность у нас сейчас не в моде. Она оскорбительна для нашего строя.

    – Вы хотите сказать, что в наше время человек не способен на такие красивые поступки? – наступала Нелли.

    – Красивого тут ничего нет. Чудачество.

    Работа над нашим станком идет на полный ход. Мы следим за изготовлением моделей. Готовятся два пробных станка. Один будет испытываться у нас на заводе, другой пойдет на испытание к нашим соседям. Потом – пробная серия. Главк обжегся на своем; станке, теперь не доверяет и нам. Оно и понятно: наш_; станок вызвал столько споров.

    28 января

    Началась сборка нашего станка. Несколько раз в день я забегаю в сборочный цех. Волнуюсь. А вдруг не даст ожидаемых результатов? Позор! Наделали столько шуму.

    Работа над рукописью отнимает все свободное время. Пишу я в каком-то угаре, чувствую усталость от хронического недосыпания. Надя озабочена, как бы я не подорвал здоровье, старается создать для меня все условия. Она взяла на себя перепечатку рукописи. Мне не хочется, чтобы о моей литературной работе знали посторонние. Может быть, ничего не получится.

    У Нади отекают ноги, и это очень тревожит меня. Она обо всех заботится, а для себя ей не хватает времени. Скоро у нас будет второй ребенок.

    15 февраля

    Закончили сборку станка. Я смотрел на него и невольно любовался. Выкрашенный светло-серой краской, сверкая отшлифованными деталями, он внушал к себе доверие.

    Вокруг станка собрались почти все рабочие цеха, инженеры. Пришли Пышкин, Ломакин, Тараненко. Николай с бригадиром подготавливали станок к испытанию. На них смотрели молча, выжидающе.