Текст книги "Были два друга"

Автор книги: Павел Иншаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

    – Оставьте меня одну.

    – Плюнь ты на него.

    – Замолчите!

    Тетя Варя принесла валерианку, напоила Надю холодной водой, та постепенно успокоилась.

    – Принесите, пожалуйста, подушку и одеяло. Варвара Петровна заботливо постелила на кушетке. Надя разделась и легла в постель.

    – Выключите свет. Я усну.

    Старушка постояла в нерешительности, вздохнула, перекрестила ее тайком, выключила свет и удалилась из комнаты.

    Надю снова начали душить рыдания. Чтобы не разбудить детей, не тревожить тетю Варю, она спрятала лицо в подушку. В голове все перепуталось. Сбросила на пол одеяло, вскочила с кушетки и босая, в ночной сорочке вошла в детскую, зажгла свет. Дети спали. Вовка разбросал ручонки, неудобно склонил голову. Наташа прижала к себе куклу. Надя наклонилась, поцеловала дочь, потом сына. В дверях стояла тетя Варя.

    – Ты что босая? Посмотри на себя, будто с креста снята.

    – Мне теперь все равно, – тихо ответила Надя.

    – Не надо так!

    Надя бросилась на грудь старушки.

    – Пойдем, родная, отсюда.

    Надя едва держалась на ногах. Тетя Варя с трудом привела ее в спальню, уложила в постель. Надя широко открытыми глазами молча смотрела перед собой, как бы спрашивая, что происходит в доме…

    А за стеной в темноте на диване лежал Василий Иванович и тоже спрашивал себя, что же делать? Как глупо все получается. Значит, жене стало все известно. Ну что ж, он готов на все… Ему надоело уже лгать, он устал от этой раздвоенности. Разве он виноват, что встретил и полюбил Валентину, как никогда еще никого не любил. Юношеская любовь к Наде померкла в свете этой любви. Случайно ли это или закономерно? Еще до встречи с Валентиной он убедился, что в семье у него какой-то непонятный, все углубляющийся конфликт, который рано или поздно должен был привести к разрыву. Значит, все, что началось в купе вагона, – это не дело случая.

    «Что же противоестественного в том, что я полюбил другую женщину? – оправдывал и успокаивал себя Василий Иванович. – Такое с людьми бывает. А Тася? Нет, я не любил ее. Это было увлечение. К Валентине у меня чувства серьезнее».

    Василий Иванович повернулся на другой бок. «Что ж, с точки зрения Нади я поступаю подло. Но я люблю и лгать дальше не могу. Я готов на все. Не пойти ли сейчас сказать ей обо всем этом? Подожду».

    У него были основания откладывать этот трудный разговор до другого раза. Он не был уверен в том, что Валентина примет от него такие жертвы. При всех их встречах она была веселой и внимательной к нему, то ласковая, то задумчивая и рассеянная. Василий Иванович догадывался, что в ее душе назревает перелом. Когда он говорил ей о своей любви, она спокойно отвечала ему:

    – Я вас уважаю, может быть, даже больше того. Это вы и сами видите, но у вас жена, дети. Это плохо с вашей стороны, нечестно. В мужчине я больше всего ценю постоянство.

    – Если бы я мог доказать вам это!

    – Вы это говорили и жене директора? – спрашивала Валентина с иронической улыбкой.

    Василий Иванович терялся в догадках, откуда она могла знать о Тасе. Однажды, когда он засиделся у нее в номере, Валентина с жестоким хладнокровием заявила ему:

    – Василий Иванович, ведь у вас жена красавица! Милые дети. И они вас ждут, а вы торчите у какой-то гастролерши. Завтра я уезжаю.

    Он сказал вполне серьезно:

    – Я поеду следом за вами. Я буду везде и всюду преследовать вас…

    – А семья?

    – Я разведусь с женой. Это давно решено.

    – И вам не жаль будет детей?

    Чем холоднее была к нему Валентина, тем жарче разгоралась его любовь. Сегодня, когда Валентина настойчиво потребовала, чтобы он шел домой, Василий Иванович решил: либо он добьется того, что она согласится стать его женой, либо он уйдет от нее навсегда. В самой решительной форме Василий Иванович заявил, что, если она будет гнать его от себя, он тут же, у ее ног, пустит себе пулю в лоб, что он в ее власти, она может казнить его или миловать.

    То ли его слова тронули сердце Валентины, то ли он своей настойчивостью сломил ее гордость, она обняла его и впервые поцеловала.

    – Милый мой, хороший, – внезапно проговорила Валентина, ласково глядя ему в глаза. – Не говори глупостей. Будь мужчиной.

    – Ради тебя я готов на все.

    – Ты очень взволнован. Иди домой. Об этом мы поговорим в другой раз, когда ты будешь более спокойным.

    – Можно ли надеяться? – спросил он, целуя ее руки.

    – Надо прежде всего взвесить все, чтобы потом не жалеть, – ответила Валентина.

    – Я давно уже взвесил все.

    Василий Иванович в третьем часу ночи покинул ее номер. И сейчас, лежа на диване, он вспоминал разговор с Валентиной.

    – Валя, родная, я готов на все, – шептал Василий Иванович. В доме слышались чьи-то шаги, голос Варвары Петровны, тяжелые всхлипы Нади. И вдруг он почувствовал, что порвать с семьей не так просто, как временами казалось ему.

ОНИ РАССТАЛИСЬ ВРАГАМИ

    Если Надя мужественно перенесла первый удар, то на этот раз силы изменили ей. Последний удар был настолько внезапным и ошеломляющим, что она слегла в постель. У нее начался жар. Испуганная Варвара Петровна вызвала скорую помощь. Молодой врач не мог установить причины болезни и заявил, что заберет больную в клинику. Варвара Петровна запротестовала, вызвала на дом другого врача.

    К полудню Наде стало немного лучше, жар начал спадать. В спальню вошел Василий Иванович.

    – Тебе плохо? – спросил он, стоя у ее изголовья и виновато глядя на ее пылающее лицо, на губы со следами укусов, на печальные воспаленные глаза.

    Надя холодно посмотрела на него.

    – Уйди, – сказала она, облизнув сухие губы, и отвернулась к стене.

    Понурив голову, Василий Иванович с минуту постоял у постели, не находя, что сказать ей, вздохнул и тихо вышел из комнаты, чувствуя себя во всем виноватым. Его тревожила болезнь жены. Если сейчас, когда не произошло еще объяснения, она слегла в постель, то что с нею будет, когда он заявит ей о разводе?

    Тоскливо и неуютно он чувствовал себя дома, в кругу семьи, будто он был тут лишним и чужим, и все в доме тяготились его присутствием. «Скорее бы все это кончилось», – думал Василий Иванович.

    На другой день вечером пришел Николай. Он услышал, что Надя тяжело больна, и забежал проведать ее. Сел на стул у ее изголовья. Она протянула ему руку. Пальцы ее были горячи, в глазах отчаяние.

    – Что же это вы заплошали? – спросил Николай, рассматривая ее бледное измученное лицо, искусанные губы.

    Надя вздохнула.

    – Продолжается все та же история?

    Надя промолчала, будто не слышала его вопроса. Николай начал рассказывать о делах завода, об общих знакомых, передал ей привет от лаборанток, их наказы – не болеть.

    – Значит, помнят еще? – спросила Надя.

    – Помнят. Правда, на заводе было веселее? Надя кивнула головой.

    – У вас впереди еще будущее.

    – Какое там будущее. – Надя безнадежно махнула рукой, на глаза навернулись слезы.

    Николай понимал, что причина ее болезни – это следствие ссоры с мужем. Зная ревнивый характер Василия, не стал задерживаться у больной. Пожелав ей скорейшего выздоровления, он вышел из комнаты. Не хотелось встречаться с Василием, но он считал неудобным для себя, побывав в доме, не повидать хозяина. Зашел в кабинет. Василий сидел в кресле с книгой в руках. Он удивленно и настороженно посмотрел на Николая, вяло подал ему руку. Оба почувствовали холодок неприязни.

    – Узнал, что Надя больна, пришел проведать ее. Что с нею?

    Василий Иванович пожал плечами. В нем вдруг проснулась старая обида: портрет Нади в овальной рамке, разговор Николая с отцом на семейной вечеринке…

    – Поссорились? – спросил Николай.

    – Это что, допрос? – в свою очередь спросил Василий Иванович, исподлобья глядя на Николая. Он подумал, что Надя уже обо всем рассказала ему.

    Николай смущенно улыбнулся. Сухой, раздраженный голос Василия Ивановича произвел на него гнетущее впечатление.

    – Однако ты стал нервным.

    – Какой есть, – буркнул Василий Иванович, всем своим видом давая понять, что он не намерен отчитываться перед ним.

    Николай прошелся по кабинету.

    – На заводе ребята интересуются, когда будем читать твою новую книгу.

    В словах Николая Василий Иванович почувствовал издевку. Ни над какой новой книгой он не работал.

    Разговор не вязался. Василий Иванович был колючим, как еж, свернувшийся в клубок и распустивший во все стороны иглы. Николаю хотелось наговорить ему грубостей и уйти, громко хлопнув дверью. Но он помнил разговор с Надей у себя на квартире.

    – Смотрю на тебя, Василий, и диву даюсь. Ты последнее время стал неузнаваемым. Или ты сердишься на меня? – спросил Николай. – Так. Молчишь? Эх, Вася! Не слишком ли много мнишь о себе?

    Василий Иванович еще больше насупился. Он считал ниже своего достоинства слушать наставления Николая: кроме досады и обиды, они ничего не вызывали в нем.

    – Ну, знаешь ли… Я считаю бестактным прийти в дом к человеку и читать ему нравоучения, – раздраженно сказал он.

    Николай посмотрел на него, улыбнулся.

    – Может, тебе накапать валерианки?

    – Хватит с меня и того, что ты в институте достаточно читал мне морали. Хватит! Я и сам могу это делать!

    – Вася, боюсь, что ты не по той дороге пошел. Знаешь, что о тебе говорят на заводе?

    – Меня не интересует, какие обо мне ходят сплетни.

    – Это плохо. Надо прислушиваться, что о тебе говорят.

    – И в твоей опеке не нуждаюсь, – добавил Василий Иванович.

    – Дело не в опеке. Как товарищ, я хотел предупредить тебя… Ты рано оставил работу на заводе. Написать книгу – это не значит еще стать писателем…

    Василий Иванович с трудом слушал его.

    – Я знаю, что делаю.

    – Я хочу помочь тебе как товарищу. Ты напишешь не одну еще книгу…

    Василий резко оборвал его на полуфразе.

    – Хватит! Я не лезу в твою личную жизнь. Николай посмотрел на него, покачал головой.

    – Ну что ж, извини за назойливость. Прощай! Повернулся и твердым шагом направился к двери.

    Василий Иванович проводил его злым, растерянным взглядом. Они расстались почти врагами, будто между ними и не было многолетней дружбы. Василий Иванович и сам не понимал, почему он так неприязненно встретил Николая, откуда между ними выросла каменная стена, почему вдруг остыла их дружба, в которой они когда-то, как в живительном источнике, черпали бодрость, силу. Дружба когда-то обогащала их, защищала от невзгод.

    Василий Иванович прошелся по комнате, странно сутуля плечи, потом вяло опустился в кресло, зажал кулаками голову, будто у него страшно ломило в висках. Гадко, горько было на душе. Казалось, что он попал в стремительный водоворот, бешеное течение кружит его, как щепку, несет неведомо куда. Друг протянул ему руку помощи, а он из-за ложного самолюбия отвернулся от него, отдал себя на волю течения. В глубине души давно жило чувство своей неправоты.

РАЗВЯЗКА НАСТУПИЛА

    Надя выздоравливала. Медленно тянулись пустые, тоскливые дни и бессонные ночи, полные унылых раздумий. Василий избегал с нею встреч, и она все больше приходила к выводу, что между ними теперь все кончено. Он полюбил другую, и жена, дети стали обузой. У него лишь не хватает мужества прямо сказать об этом, вот он и лжет на каждом шагу. Если она и жила с ним до сих пор, то ее удерживала надежда, что он образумится. Человек может ошибаться, заблуждаться. В этих случаях надо не отворачиваться от него, а помогать ему преодолевать слабости.

    Как ей хотелось вернуть потерянное! Когда жили в доме родителей, Василий был совсем другим.

    Надя брала книгу, пробегала глазами страничку, другую и клала на тумбочку. Звала к себе детей, забирала их на кровать, рассказывала им сказки. С детьми не так остро чувствовались тоска и отчаяние.

    – Мама, ну зачем ты болеешь? – спросил как-то Вовка.

    Надя погладила его белокурую головку.

    – Тебе жаль маму?

    – Давай я буду болеть за тебя, – сказал Вовка с такой решимостью к самопожертвованию, что у Нади на глазах заблестели слезы. Мальчик обнял ее за шею, прильнул головой к ее щеке. – А мы знаем, почему ты болеешь, – вдруг сказал он.

    – Почему?

    – Папа нас не любит. Ну и пусть. Мы тоже не любим его, – ответил сын.

    – Не смей так о папе. Кто это тебе сказал?

    – Нам бабушка сказала, – признался Вовка. – Мама, а когда мы пойдем к бабушке и дедушке?

    – Вот перестану болеть.

    – А ты переставай болеть скорее.

    Как– то под вечер в квартиру ворвалась шумная компания девушек – лаборанток завода. Они наполнили дом смехом, суетой. Толкаясь и поправляя платья и блузки, они степенно вошли к больной. Наде показалось, что в комнату ворвался весенний ветер, напоенный ароматом лугов и соснового леса. Молоденькая, хорошенькая Зоя сказала застенчиво:

    – Вы извините, Надежда Владимировна, что мы всей компанией.

    – Спасибо, девочки. Я очень рада, – ответила Надя, глядя на них радостными глазами.

    – Нам Николай Емельянович сказал, что вы болеете.

    – Надежда Владимировна, зачем вы ушли от нас?

    – А зачем ей работать? У нее муж писатель. Как у вас хорошо в квартире! Вы счастливы? – спросила Зоя.

    – Квартиры, Зоенька, мало для счастья, – вздохнув, ответила Надя, дивясь наивности девушки.

    – Неужели вы несчастливы, Надежда Владимировна? – поинтересовалась Зоя.

    – Не знаю. О таких вещах, Зоя, говорить трудно. Надя попросила девушек рассказать, что нового на заводе, в лаборатории. Они наперебой принялись посвящать ее в дела завода, рассказывать о знакомых. Надя смотрела на их веселые, жизнерадостные лица и завидовала им. Когда-то и она была такой, видела мир сквозь розовые стекла, верила всему. Последний год надорвал ее душевные силы…

    Девушки пробыли у нее больше часа, вдохнули в ее душу бодрость, рассеяли мрачные мысли. «Поднимусь на ноги, снова пойду на завод», – решила Надя.

    Через несколько дней она поднялась с постели Похудевшая, с запавшими глазами, Надя держалась бодро. Ее сурово сдвинутые брови и плотно сжатый рот говорили о том, что за время болезни она переду мала много и готова ко всему.

    Василий Иванович чувствовал, что у него иссякают силы бороться с собой, что он очутился в замкнутом кругу противоречий, из которых не может выбраться. Он ложился спать и вставал утром с одними и теми же мучительными раздумьями и колебаниями, и каждый раз уличал себя в том, что он безвольный, гадкий человек, который не только себе, но и окружающим его людям приносит только одно горе и разочарование.

    Ему казалось, что у него никогда не хватит решимости разрубить этот тугой узел. К тому же в глубине души Василий Иванович признавался себе, что поступает подло. Женился он то любви на хорошенькой девушке, гордился своей семьей, ему завидовали товарищи. Теперь же все это утратило для него ценность, превратилось в тяжелые оковы. Он любит другую и не мыслит жить с нею в разлуке.

    «Что же делать? – все вновь и вновь спрашивал себя Василий Иванович. – Если следовать общественному мнению, то свое самое лучшее и дорогое надо принести в жертву семье, а себя обречь на безысходное страдание. От этого никому не будет легче. Страдать будут все…»

    Сердце подсказывало ему, что надо действовать более решительно, а здравый рассудок удерживал от решительного шага.

    Валентина не торопила его сжигать мосты. Наоборот, она настойчиво отговаривала от этого шага. Может, она не любит его?

    Когда Надя лежала в постели, он не смел и думать заявить ей о разводе. Это окончательно добило бы ее. На ее стороне закон, общественное мнение. Теперь же, когда она поднялась, они по-прежнему избегают друг друга. Василий Иванович день отсиживался у себя в кабинете и показывался только к обеду. За столом сидели в гробовом молчании. Этот час длился, как пытка. Всем было тяжело и неловко, и каждый понимал, что долго так продолжаться не может.

    И вот однажды случилось то страшное и непреодолимое, что Василия Ивановича всегда приводило в трепет. Произошло оно неожиданно и просто.

    Это было за обедом. Как обычно, ели молча, не глядя друг на друга, и каждому было не до еды. Вовка пролил на скатерть суп. Василий Иванович вдруг вспыхнул, накричал на него, принялся осыпать упреками Надю, Варвару Петровну, что они не умеют воспитывать детей. Случай с супом был искрой, которая произвела вспышку давно накопившегося грозового разряда.

    Надя бледная, растерянная встала из-за стола.

    – Это, наконец, невыносимо! Ты стал деспотом, – сказала она.

    – Это вы деспоты! Вы все делаете мне назло, – крикнул Василий Иванович.

    Тетя Варя заплакала и вышла на кухню. Вовка и Наташа последовали за нею, боязливо оглядываясь на отца.

    – Мне стыдно за тебя, – говорила Надя, стараясь казаться спокойной. Она предчувствовала, что сейчас произойдет то, что с тревогой и тоской в доме ожидали все.

    – Дура! – запальчиво крикнул Василий Иванович. Надя покачнулась, как от неожиданного удара в лицо, вцепилась левой рукой в край стола, правой прикрыла глаза. Она едва держалась на ногах. Опомнившись, она сказала:

    – У тебя не хватает мужества признаться, почему ты ненавидишь всех нас. Так знай же, твой дом для меня и твоих детей стал проклятым местом. Ты не можешь понять, как все это отвратительно.

    – Тебе не нравится мой дом? Тебя никто здесь не держит.

    – Хорошо, мы уйдем. А как же дети? Подумал ли ты хоть раз об этом? – Надя, не дождавшись ответа, вышла из комнаты.

    Потрясенный ссорой, Василий Иванович опрометью выскочил из дома и быстро пошел по улице, не зная, куда и зачем идет. Свернул к речке, перешел мост и направился в сторону леса, часто спотыкаясь о кочки.

    Была ранняя весна, из земли пробивались зеленые иглы травы. Цвели уже ярко-желтые цветы – вестники весны. Ослепительно сияла голубизна неба. С юга дул теплый ветерок.

    Василий Иванович не заметил, как вошел в сосновый бор, где еще кое-где белели слежавшиеся сугробы снега. Пахло смолой, звенели голоса синичек. Василий Иванович остановился, посмотрел по сторонам, как бы не понимая, как очутился здесь. Гримаса боли исказила его бледное, растерянное лицо. Он заскрипел зубами и повалился на сухую хвою под двумя сросшимися корнями соснами. Припав лицом к земле, пахнущей сыростью и прелью, он плакал навзрыд.

    Только здесь, в лесной тиши, под ярко-голубым, девственно чистым небом, наедине со своей совестью, Василий Иванович вдруг понял и почувствовал всю свою несостоятельность.

    – Подлец я, негодяй, трус, – обличал он себя.– Надя права, от меня отвернулись товарищи, дети, родители. В семье я стал деспотом. Пышкин считал меня лучшим другом, а я обесчестил его семью. Лгал всем, обкрадывал себя. Подлый и гадкий я человек, достойный презрения…

    Он плакал, и слезы очищали его душу, как весенний дождь омывает землю, как весенний ветер проветривает затхлую комнату, где за зиму скопилось много пыли и паутины. Почему же до этого он не понимал всей той подлости, которая постепенно накапливалась в нем? Разве он законченный подлец? Ведь еще зимой, когда он возвращался из Москвы, он чувствовал себя очищенным от мерзости.

    Василий Иванович понял, что если он потеряет Надю, детей, то навсегда погрязнет в своих пороках. Сегодня он грубо оскорбил жену, недавно оттолкнул от себя товарища. И вот теперь он лежит распростертый на земле, жалкий и одинокий. Как же это могло случиться?

    Сейчас Василий Иванович ненавидел и Валентину, и Тасю, но больше всего ненавидел и презирал себя. Было такое ощущение, что его бросили в зловонную клоаку, и он не может сам выбраться из нее, а поблизости ни одной живой души.

    Долго Василий Иванович лежал на земле. Голубой мрак леса перешел в густые лиловые сумерки. Стало холодно, он встал и тихо побрел к городу.

    – Нет, я не конченный еще человек. У меня хватит мужества взять себя в руки, – говорил он. – Надо быть круглым идиотом, чтобы бросить семью, лишиться товарищей, родителей. Глупец я, безумец.

    Выйдя на поляну, Василий Иванович посмотрел на небо. Там, в далекой, всегда манящей высоте тепло мигали весенние звезды. Они всегда успокаивали его. По сравнению с этими мириадами неизведанных миров мысли и чувства казались ничтожными, а сам он пылинкой в космосе. Глядя на звезды, Василий Иванович вдруг почувствовал в себе то хорошее, что было еще в нем.

    «Валентина красива и умна. Но я все равно разлюблю ее, как разлюбил Тасю. Она уедет с глаз, и все станет на свои места», – думал Василий Иванович. Он помирится с Надей, с отцом, попросит у Николая прощения. Он снова пойдет на завод…

    – Надя, родная, прости…

    Василий Иванович возвращался домой с одной мыслью, с одним намерением: доказать всем, что он еще не окончательно потерянный человек.

    Охваченный новыми, радостными мыслями и надеждами, Василий Иванович все время ускорял шаги. Вот и дом. Торопливо вбежал по лестнице на третий этаж. Дверь была заперта. Первое, что бросилось ему в глаза, – это темнота, пугающее безлюдье комнат.

    – Не может быть! – испуганно прошептал он. Включил в прихожей свет. Ворвался в одну комнату, другую. В кабинете на столе лежала записка. Он схватил ее. Строчки прыгали перед глазами.

    «Я ушла с детьми, чтобы никогда больше не встречаться с тобой. О детях не беспокойся, я сама воспитаю их. А ты все-таки подумай о себе. Надя».

    Василий Иванович схватился за голову и долго стоял в оцепенении. В памяти промелькнула вся его совместная с Надей жизнь. Сколько в ней было хорошего, радостного! И вот теперь у него нет самого дорого в жизни – семьи. На душе сразу стало пусто и тоскливо. Случилось то, чего он недавно желал, а сейчас, когда оно случилось, вдруг понял безвыходность своего положения. В эти минуты он почувствовал, что потерял то, без чего немыслимо жить.

    Василий Иванович прочел записку раз, другой, вяло прошелся по комнате.

    – Что я наделал, что я наделал! – повторял он, уставившись в угол пустыми, ничего не видящими глазами. Сейчас он был похож на безумца, который, ослепленный ревностью, убил то, что любил, что для него было дороже собственной жизни.

    – Что я наделал! Это невозможно, – шептал Василий Иванович.

    И вдруг, как луч света, осенила надежда – еще не все потеряно. Он сейчас же разыщет Надю, детей, вернет их в дом. Он вскочил с кресла, обрадованный этим решением, схватил с вешалки пальто и долго не мог найти рукав. В это время в гостиной скрипнула дверь.

    – Надя! – воскликнул Василий Иванович и бросился к двери. В соседней комнате стояла Валентина.

    – Валентина?! – только и мог выговорить он.

    – Милый, я все знаю. Ради бога успокойся. Ты, конечно, удивлен, что я пришла. Но как я могла поступить иначе? Тебе очень тяжело. Я понимаю тебя, – мягко и вкрадчиво сказала она, и на глазах у нее заблестели слезы. На лице ее было столько искреннего страдания, любви, преданности.

    – Зачем ты пришла сюда? – сурово спросил Василий Иванович.

    Она приблизилась к нему, провела душистыми ладонями по его лицу, грустно улыбнулась сквозь слезы кроткой, почти детской улыбкой.

    – Милый, хороший! Я все понимаю. Я предвидела это и отговаривала тебя от этого шага. Но ты сам настаивал. И вот я пришла к тебе, чтобы сказать… – Валентина помолчала, вынула из сумочки платочек, вытерла слезы. – Милый, не надо этого. Нам лучше расстаться. Я не просила этой жертвы…

    Василий Иванович молча смотрел на нее – потерянный, расслабленный, безвольный.

    – Знаю, тебе будет нелегко… О себе я не стану говорить, – Валентина судорожно глотнула воздух, снова поднесла платочек к глазам.– Что ж, видно, наша судьба такая.

    Василию Ивановичу вдруг стало не по себе. Ради нее он потерял семью, и теперь она пришла предупредить, что уезжает, оставив его у разбитого корыта.

    В легком пальто канареечного цвета и в скромной шляпке Валентина была очень хороша. Такой он встретил ее в вагоне. И Василию Ивановичу теперь стало страшно от мысли, что он может навсегда потерять ее. Сейчас, когда у него ничего не осталось в жизни, – это было немыслимо. Она улыбнулась ему такой улыбкой, от которой на душе становится радостно и легко, как в день весны, когда улыбается природа, и на сердце бывает светло и немного грустно.

    – Валя, неужели ты оставишь меня… сейчас?… – спросил Василий Иванович, не отрывая глаз от ее лица.

    – Еще не поздно вернуть семью. И ты это сделаешь, если хоть немножко любишь меня и уважаешь себя, – ответила она, теребя кружево платочка. – Пойми, я не могу эту жертву принять на свою совесть, – сказала Валентина. Провела рукой по его растрепанным волосам. Он взял ее руку, поднес к губам.– Мы оба несчастны, – вздохнула она.

    – У меня теперь нет семьи. Нет у меня ничего, кроме тоски и отчаяния, – подавленно проговорил Василий Иванович.

КРУШЕНИЕ

    Иван Данилович возбужденно ходил по комнате, размахивая руками, гневно бросая слова:

    – Позор! Перед людьми стыдно за такого сына! Нет у меня сына…

    – Отец, что ты говоришь! Сын он нам, родная кровинка, – упрекала его Ефросинья Петровна, часто сморкаясь в фартук.

    – Вырастила на свою голову! – бушевал старик.

    Надя сидела у стола с бледным заплаканным лицом. Она уже не рада была, что зашла к старикам и рассказала им о том, что позавчера произошло у них в доме.

    – Позор и стыд! – гремел Иван Данилович. – Отвернуться от жены и детей из-за какой-то вертихвостки…

    – Я сама ушла от него. Я не могла дальше… Обо мне не беспокойтесь, проживу с детьми. Пойду снова на завод.

    – Где ты, дочка, остановилась? – спросил Иван Данилович.

    – У подруги.

    – Это почему же у подруги? Твой дом – вот он, – Иван Данилович обвел руками комнаты.

    – Тяжело мне будет у вас. Здесь все будет напоминать…

    – Эк, испугалась чего! Или нам твои детишки не родные внуки, или ты чужая для нас? А его, стервеца, выбрось из головы! Слышишь?!

    Ефросинья Петровна молча плакала, спрятав лицо в фартук. Надя подошла к свекрови, обняла ее за плечи.

    – Не надо, мама. Может, он образумится еще,– сказала она и подумала: «Не погорячилась ли?» Вспомнила совет Даши: не торопить события, не делать поспешных выводов… Но она не могла дальше так жить.

    – Чтобы и ноги его не было в нашем доме! – крикнул Иван Данилович. – Ну-ка, пойдем за детишками.

    Надя на минуту заколебалась. Она не имела в виду переходить с детьми к свекру. Здесь каждая вещь будет воскрешать в памяти пережитое. Но, с другой стороны, Надя надеялась, что Василий не оставит еe и детей, переболеет и вернется к ним.

    Иван Данилович взял ее за руку.

    – Пошли!

    Ефросинья Петровна отерла фартуком мокрое от слез лицо, переоделась и направилась к сыну, чтобы образумить его, помирить с Надей. Квартира Василия оказалась запертой. На стук из двери соседней квартиры вышла пожилая женщина.

    – Вы к Василию Ивановичу? – спросила она.

    – Где он, голубушка, сынок мой? – жалостливо спросила Ефросинья Петровна, готовая опять расплакаться.

    Женщина посмотрела на нее участливо.

    – Нету его. Нету. Еще вчера уехал… Погрузил чемоданы и уехал, – сказала соседка.

    – Куда же он от жены, детишек? – упавшим голосом проговорила Ефросинья Петровна. Слезы потекли по ее морщинистому лицу.

    – Бог его знает куда. Взял и уехал. Просил передать Надежде Владимировне ключи от квартиры. Письмо ей оставил. Сейчас принесу.

    – Господи, что творится на белом свете. От законной жены, от деточек своих, от родителей уехать куда-то…– сказала Ефросинья Петровна.

    Шла Ефросинья Петровна домой, не видя от слез дороги. Едва передвигая ноги, переступила порог. Навстречу ей бросились внуки.

    – Бабушка, а мы теперь будем у вас жить! – радостно кричал Вовка. – Мы к вам теперь уже насовсем.

    – Правда, бабушка, насовсем! – вторила Наташа. Они терлись у ног старухи, как котята. Ефросинья Петровна вздохнула:

    – Бедные мои сиротинушки.

    Подошла к невестке, молча вручила ей ключи и конверт. У Нади дрогнуло сердце. Она растерянно посмотрела на старуху, на протянутые ей ключи и голубой конверт.

    – Вы были у него? – тихо спросила она.

    – Была, доченька, была, – охнула и пошла в другую комнату, тяжело переставляя отяжелевшие ноги.

    Надя дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем была небольшая записка.

    «Ты сама виновата во всем. Я не хотел этого. Но если ты поступила так, мне ничего не оставалось делать, как уехать навсегда. Тебя и детей в беде не оставлю. Прости за все. Василий».

    Не таких слов ожидала Надя. До этого она верила, что он придет, попросит прощения, и они снова будут вместе. Короткая записка развеяла ее надежды. Несколько секунд Надя смотрела на белую бумажку, потом упала на диван и разрыдалась. Глядя на нее, плакали Ефросинья Петровна, тетя Варя. Расплакались дети.

    – Что за рев? – спросил Иван Данилович, входя в горенку.

    – Уехал, оставил нас горемычных, – запричитала Ефросинья Петровна.

    – Скатертью ему дорога. Такой пустоцвет не стоит того, чтобы по нем слезы проливать. И чтобы о нем не смели при мне говорить! Слышите?!

    Иван Данилович опустился на стул, поманил к себе внуков, усадил их к себе на колени.

    – Ну, пусть бабы плачут, а ты ведь мужчина. Стыдно тебе, брат, слякоть в доме разводить, – сказал он Вовке, гладя его по голове тяжелой заскорузлой рукой.

    – Маму и бабушку жалко, – всхлипывая, ответил мальчик.

    – Теперь у нас их никто не обидит. Не позволим обижать!

    – Мы прогоним папку, когда он придет обижать маму. Правда, дедушка? – сказал Вовка.

    – Молодец! Это – по-нашенскому. Сейчас пообедаем, а там на речку. Благодать! Ну-ка, бабы, хватит вам носами хлюпать. Пора обедать.

    Иван Данилович скрывал от всех, что тяжело переживал позор сына. Утешало старика то, что в доме снова появились внуки и любимая невестка.

    Первые дни Надя не находила себе места. Где бы она ни была, что бы ни делала, ее везде и всюду преследовали безрадостные мысли о муже. Может, она действительно сама во всем виновата, погорячилась, а он воспользовался ссорой и уехал с артисткой. При мысли об этой женщине у нее от боли сжималось сердце.

    Вначале Наде все казалось, что вот скрипнет дверь, и на пороге появится Василий. Но дни шли, а он не возвращался. Днем Надя крепилась, а ночью прятала лицо в подушку и плакала чуть ли не до утра, весь день ходила с головной болью и воспаленными глазами. В доме никто не упоминал его имени, но Надя чувствовала, понимала – он всем причинил страдания. Свекровь ходила притихшая, стала часто хворать, в глазах носила глубокую материнскую печаль.