Текст книги "...И вся жизнь (Повести)"
Автор книги: Павел Гельбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
– Вы провели на бюро обкома решение о передаче типографии «Луч» в ведение облисполкома. Мы в редакции радовались – теперь будет наведен порядок. По существу же сменилась только вывеска. Вас мало волнует, что третий день не выходят газеты.
Кузьма Викентьевич меня перебил:
– Я на себе таскаю в типографию дрова, чтобы работал движок.
– Мы должны работать на тех постах, на которые поставила нас партия, и отвечать за порученное дело. Каждый на своем посту! Вот почему я от имени коллектива редакции, от наших читателей, обращаюсь к вам с претензией не как к грузчику, а как к руководителю областного исполнительного комитета.
В зале раздались аплодисменты. Я уже приготовился перейти к другому вопросу, как из президиума меня снова перебили вопросом. На этот раз поднялся из-за стола полный круглолицый мужчина в защитной гимнастерке – член бригады ЦК ВКП(б).
– Скажите, а редактор за что-нибудь отвечает?
– Обязанности редактора общеизвестны. Что же касается типографии, то она не подчинена редакции. Ею непосредственно руководит облисполком. Ну, и, конечно, обком партии.
– Каково же ваше отношение к типографии? Наблюдателя? – рука гневно опустилась на скатерть.
– Редакция – заказчик, а типография – исполнитель. Мое отношение такое же, как заказчика к портному. Портной испортил костюм – в этом нельзя винить заказчика, он пострадавшее лицо.
В зале зааплодировали. Товарищ из ЦК предостерегающе поднял руку:
– Мы не в театре, товарищи. Здесь не представление. Нам, откровенно говоря, хотелось, чтобы редактор областной газеты не только умел байки рассказывать, бойко произносить речи, но и организовать работу редакции, ежедневно давать читателям газету. Это его партийный долг, святая обязанность перед партией и народом.
На этот раз аплодировали не мне. Скомкав конец речи, вытирая выступивший на лбу пот, я пошел к своему месту. Чувалов, покосившись на соседей, зашептал мне в ухо:
– Правильно… Очень справедливо… Не грузчики, а партийные работники нужны в аппарате.
«Вылез бы ты сам на трибуну и сказал об этом во всеуслышание», – подумал я, но промолчал. Сегодня я и так успел дать волю словам. Пока мысли о заместителе предисполкома жили во мне, я был их господином. Теперь же, когда слова вырвались под своды этого зала, они стали мною повелевать. Нужно быть слепым и глухим, чтобы не понять, как не понравилась президиуму моя речь. Черт с ним: понравилась – не понравилась! Не ради карьеры я сюда приехал. Может быть, мое выступление заставит кое-кого задуматься о положении в типографии.
Последним на пленуме обсуждался организационный вопрос. Большинство приехавших с бригадой ЦК ВКП(б) остается на постоянной работе в области. Остается в Принеманске и Андрей Михайлович Саратовский, его избрали вторым секретарем обкома. Товарищ, который задавал вопросы во время моего выступления, станет председателем облисполкома. Большое подкрепление получила партийная организация области.
Молодость – не порок
1
Зеленый круг выхватывает на столе руки с длинными гибкими пальцами. Они дробно постукивают по листу белой бумаги.
– Сколько вам лет, редактор?
– Скоро тридцать.
– Молод!
– Это дело поправимое… – румянец заливает мне щеки.
Андрей Михайлович Саратовский громко, немного с хрипотой, смеется:
– Дело, говорите, поправимое? Нет, молодость прошла и ни на каком самолете ее не догонишь. Пора, – секретарь украдкой бросает взгляд на папку, лежащую с левой стороны, – пора, Павел Петрович, отказываться от комсомольского задора. В тридцать лет уже должна прийти партийная зрелость… Редактору она всюду нужна, а здесь в особенности.
Андрей Михайлович расспрашивает меня о планах редакции, сотрудниках, интересуется взаимоотношениями с руководителями обкома. Из ящика письменного стола он достает газету.
– Несколько месяцев назад я выступил в «Комсомольской правде» со статьей, – вспоминает секретарь, – рассказал об опыте антирелигиозной работы. Да, как видно, не очень тщательно слова отбирал, а товарищи в редакции были ко мне снисходительны. В статью вкралась неточная формулировка – она давала основания истолковать превратно мою мысль, можно было подумать, что у нас собираются ликвидировать церкви. В газетах союзников поднялся шум. Одна буржуазная газета назвала свою статью по этому поводу «Устами младенцев глаголет истина». Как вам это нравится?
Мне это совсем не нравится, но я не могу понять, куда клонит разговор собеседник.
Настольная лампа с зеленым абажуром придает его лицу болезненную бледность, улыбка кажется неестественной:
– На оргбюро слушали, замечание мне сделали.
Я подумал, что редактору «Комсомолки», наверное, выговорок привесили. Андрей Михайлович неожиданно протянул мне толстое личное дело Кузьмы Викентьевича и, круто меняя тему разговора, сказал:
– Вы, очевидно, не имели возможности раньше познакомиться с биографией человека, которого критиковали на пленуме. Садитесь к тому столу, почитайте, а я пока один документ отредактирую.
Я начал с анкеты, прочитал автобиографию, копии решений, различные справки, написанные казенным языком. По мере того, как я углублялся в личное дело зампредоблисполкома, передо мной возникал незнакомый герой, человек легендарной смелости, совсем не похожий на того, с которым я разговаривал по телефону, встречался на заседаниях. Оказывается, ему немногим более сорока лет, а он уже судами различных буржуазных стран был приговорен в общей сложности к шестидесяти годам каторжных работ. Он – боец интернациональной бригады в Испании, вел подпольную революционную работу в Польше, Литве, во Франции, в Германии, Бразилии. В его активе – дерзкие побеги из тюрем, участие в баррикадных боях, организация подпольных типографий, выпуск газет и прокламаций. Судя по всему, этот человек с беспокойной биографией был орлом в годы подполья. Как же я ошибся в Кузьме Викентьевиче! Я был убежден, что нет такого огня, которым можно его зажечь. А он, оказывается, сам огонь.
– Прочли? – прервал мои размышления второй секретарь обкома.
– Прочел. Обдумываю.
– Не буду вас больше задерживать. Теперь нам придется с вами часто встречаться. Газетами, выходящими на других языках, мне труднее руководить. Побольше внимания уделю вам. Так что терпите.
2
Викентий Соколов торжествовал. Подмигивая из-за стекол очков, он с нескрываемым удовольствием произнес:
– Читай! Как раз то, что нам нужно. А ты в него не верил, – секретарь редакции положил передо мной статью Олега Криницкого «Нет!». Я скептически отнесся к заголовку, не желая сразу высказать своего отношения к материалу, сказал:
– Оставь, прочту.
– Это надо ставить в номер.
– Хорошо.
Соколов и Платов настояли, чтобы вместо струсившего Рындина поехал в лес Олег Криницкий. Откровенно говоря, я не верил, что такое боевое задание, требующее не только журналистских навыков, но и организаторских способностей, окажется ему по плечу. Свои сомнения я высказал товарищам, но с их предложением согласился, забыв, что эту кандидатуру, но с других позиций, рекомендовал и Рындин. В конце концов выбор у меня был невелик.
– Я оставлю место на первой полосе, – все еще топтался возле стола Викентий. Ему явно хотелось увидеть, какое впечатление на меня произведет статья.
– Вместо передовой?
Не улавливая иронии в моем ответе, секретарь попросил:
– Ты все же прочти.
Я стал читать. Статья была невелика – всего три странички. Криницкий писал страстно, с публицистическим накалом. Он упоминал об анонимных письмах с угрозами, которые получали лесорубы. О том, с каким пренебрежением отнеслись рабочие к запугиванию бандитов. Лесорубы в эти дни работают с особенным жаром. Они знают, что лес сегодня нужен для того, чтобы восстановить разрушенные города и села, чтобы люди могли из землянок перейти в дома, жить, как полагается людям. В конце статьи Криницкий сообщал, что лесорубы создали отряды самообороны и худо придется тем бандитам, которые рискнут сунуться в лес. В скобках, к сведению редакции, Олег писал, что у лесорубов нет ни винтовок, ни автоматов. Надо бы поговорить с органами, чтобы им выдали для самообороны немного оружия.
– Не ожидал, – признался я Соколову. – Посылай в набор. – И неожиданно для себя сказал: – Черт с тобой, согласен – ставь на первой полосе, внизу где-нибудь.
– Может рискнем вместо передовой, а, Павел?
– За подписью нельзя. А без подписи…
– Нет, ее без подписи ставить негоже. Тут уж почерк автора виден.
– Только не увлекайся и не захваливай Криницкого. Может, это случайный успех.
В кабинет без стука вошел муж Ольги Разиной:
– Не выгоните? Заглянул на огонек.
Я пригласил гостя сесть и прокурорским глазом пройтись по статье Криницкого. Разин быстро пробежал страницы, потом снова, уже внимательно, прочитал статью от строчки до строчки.
– Каким видом связи доставлено письмо? – спросил он профессиональным тоном.
– С нарочным, – ответил вместо меня Соколов.
– Это уже лучше. Но такие сведения надо посылать фельдсвязью.
– Чего же тут секретного? Мы в номер даем, – сказал я.
– Кое-что можно опубликовать. О трудовых обязательствах, патриотическом подъеме лесорубов.
– Об угрозах националистов мы тоже оставим, – упрямо сказал я. – На пленуме об этом говорили.
– Зачем такой воинственный тон, Павел Петрович? Вы просили моего совета – я его даю. Выступите преждевременно и спугнете пташек. Мне кажется, что предложение об отряде самообороны весьма рискованное. Кто же лесникам оружие доверит? Дураков нашли. Дашь винтовку, а они уйдут в банду.
– Если бы мы не доверяли народу оружие, то разве выиграли бы войну?
– Сравнили. То армия. Там военная дисциплина. Командиры, комиссары, каждый человек на виду. Особисты не дремлют. И то бывали случаи…
Я заметил, что Соколов за все время, пока говорил Разин, даже не глядел на него. Потом молча поднялся и уже возле дверей сказал:
– Надо макет составлять, простите.
– Статью, как и договорились, ставим на первой полосе, – подтвердил я.
После ухода Соколова наступила одна из тех неприятных пауз, когда оба собеседника ждут, кто первым начнет разговор. Я знал, что Разин заглянул в редакцию неспроста. И уж, конечно, не символический огонек тому причиной. Разин не заставил долго ждать:
– Нельзя быть таким горячим, дорогой мой редактор… Послушайтесь житейского совета «семь раз отмерь, один отрежь»… Такие вопросы надо решать не спеша, чтобы враг не использовал нашей опрометчивости.
– Спасибо. Но вы-то не за этим пришли в редакцию, наверное, есть ко мне дело. Я слушаю.
– Дела особенного нет. Просто выпала свободная минутка… Мне хочется с вами ближе познакомиться. Я уже, кажется, говорил, что жена о вас очень высокого мнения. Если бы я хуже знал ее и вас, то мог бы приревновать, а так верю. Потому и хочу, чтобы вы как-нибудь зашли к нам с Тамарой Васильевной. В городе без друзей трудно.
– Это верно.
– Вот и хорошо. А то знаете, честно говоря, не нравится мне, что очень уж много идет разговоров о ваших отношениях с моей женой.
– Ах, вот в чем дело, – я почувствовал, что краска заливает щеки. – Но это же гнусно!
– Опять горячитесь, Павел Петрович. Кипятиться мне нужно, а я вас в гости приглашаю.
– Спасибо. Но сами-то вы, надеюсь, понимаете, что подобные сплетни могут распространять только подлые люди.
– Конечно, – согласился Разин. – Кстати, зачем вам понадобилось увольнять Рындина?
– Он патентованный трус.
– И все-таки не стоило этого делать. Он, видите, написал в коллегию, что вы мстите за критику, что он будто бы сигнализировал о вашей моральной нечистоплотности. Упоминает в связи с этим имя моей жены. Неприятно.
Я долго не мог успокоиться. Зачем приходил Разин? Ходатаем о Рындине или тактично напомнил о том, чтобы я не заглядывался на его жену. О втором нет нужды предупреждать. Что же касается Рындина, то пока я руковожу редакцией, он у нас работать не будет.
Вошла секретарша и положила на стол мокрые полосы.
Выстрел в лесу
1
В редакцию заехал Александр Чувалов. Он долго тряс мне руку:
– Почему редактор о нас забыл?
Не ожидая ответа, похвастал, что создали первую фронтовую бригаду – дескать, мои советы помогли. Но крестному (выходит, что я – крестный отец бригады) на первых шагах стоило бы уделить ей больше внимания. Разговор шел при Урюпине. Потом, когда Виктор Антонович вышел из кабинета, Чувалов, подмигнув, сказал:
– Только что оттуда и прямо к тебе. Все-таки как-никак соучастники.
Еще на пленуме Александр Сергеевич постепенно пришел к мысли, что в инциденте с Саратовским мы оба повинны. Если бы тогда он не был занят мной, то, может быть, более внимательно выслушал незнакомого человека. Я не стал возражать.
– Цирк, доложу тебе (кстати, на ты мы с ним тоже перешли во время пленума). Вчера мне звонят, предупреждают, – рассказывает Чувалов, – к 9 часам вызывает второй секретарь обкома. Я сразу, конечно, сообразил, зачем ему понадобился. Снимай штаны – пороть будет, а плакать не моги, виноват – не виноват.
Прихожу в обком, сам понимаешь, пораньше. Захожу в приемную – там небольшая, но дружная компания. Заведующий горжилотделом – раз, заведующий облздравотделом – два, председатель Принеманского горисполкома – три, облсобес – четыре. Стоят у окна, мирно беседуют. Я секретарше, значит, говорю, что к девяти часам меня Андрей Михайлович вызывал. Она отвечает: «Знаю. Ждите. Товарищи тоже ждут». От сердца немного отлегло. Значит, думаю, не по тому поводу, как видно, совещание должно быть какое-то. Ровно в девять Саратовский прошел к себе в кабинет. Не останавливаясь, головой нам кивнул, секретаршу попросил газеты принести. Ждем – вызовет сейчас. Ничего подобного. Полчаса проходит – тишина в приемной. Так телефон изредка звонит. Секретарша соединит с Саратовским, и опять тишина.
Председатель горисполкома сел на подоконник, закурил. Секретарша вежливо сделала замечание: «Простите, товарищи, у нас не курят, и на подоконнике сидеть неприлично».
Председатель возмутился:
– Как это неприлично? Стула же у вас в приемной ни одного нет. Сорок минут ждем, присесть негде.
– Были и стулья, и кресла, – объяснила секретарша, – вчера вечером Андрей Михайлович попросил вынести их из приемной. Вот только для меня стул оставил.
Ноги изрядно устали. Что, думаю, за чудачество такое. Обращаюсь к секретарше:
– Я на минуточку в коридор пойду, покурю. Как вызовет, вы мне крикните. Я на диване буду.
– Нет, не обещаю, – отвечает секретарша. – Не могу я от телефона отходить. Да и Андрей Михайлович бывает недоволен, если к нему по вызову опаздывают.
Делать нечего, маемся. Сам понимаешь, на новые неприятности мне не хочется нарываться.
Около часа продержал он нас в приемной. Разные люди за это время к нему заходили, а мы все ждем. Наконец, звонок. Секретарша зашла в кабинет, вышла – нас пригласила. Предстали, значит, мы пред ясные очи секретаря. Вернее сказать, очей как раз мы и не увидели. Зашли, а Саратовский сидит за столом, наклонив голову, газеты читает. Мы возле стола топчемся, ждем, когда на нас внимание обратит. Наконец, председатель горисполкома не выдержал, напомнил о себе:
– Андрей Михайлович, вы нас приглашали?
– Приглашал, – отвечает он, не поднимая головы. – Подождите минуточку, фельетон интересный в сегодняшней газете, сейчас дочитаю.
Дочитал он, улыбнулся – фельетон, видимо, понравился.
Отложил газету, посмотрел наконец на нас.
– Да, так вот, я вызвал… Одну минуточку, – покрутил Саратовский ручку телефонного аппарата, попросил соединить с каким-то номером. Мы стоим, ждем, слушаем, как он по телефону фельетон расхваливает, советует обязательно прочитать, потом о погоде немного поговорил. Повесил трубку, по столу глазами пробежал, явно ищет, чем бы еще заняться. Слава богу, никакого занятия больше не нашел. От огорчения даже вздохнул. Поднялся из-за стола, прошелся по кабинету, остановился против нас.
– Ну, как понравилось у нас? – спрашивает у председателя горисполкома.
– Что именно? – переспрашивает председатель.
– Ждать. В приемной ждать. Я к вам на прием записался, товарищ председатель, – третий раз прихожу. По часу в очереди выстаиваю, а вы все заняты. А между прочим, на дверях табличка – золотом начертано: прием от и до. В приемные часы прихожу. Очередь стоит, а вас нет. Заметьте, что я вас вызвал не в приемные ваши часы. Так что на меня не ссылайтесь, что люди вас ждут.
– П-прос-ти-те, – стал заикаться председатель, – зачем же вам было в очередь? Заходили бы вы прямо, по телефону бы звякнули…
– Ни черта вы не поняли! – разозлился Саратовский. – Мог! Конечно, мог. А те, кто в очереди стоят, могли запросто?.. – Потом посмотрел на меня. – Директора завода попросил уделить мне минутку внимания, а он в отдел кадров послал. Даже из простого любопытства не спросил, с кем разговаривает, по какому делу пришел посетитель. Пришел я в отдел кадров. Там рабочие в грязном, заплеванном коридоре часами ждут, когда их соизволят принять. А вы, работники социального обеспечения, медицины, как у вас принимают посетителей? Стоят в очереди люди на костылях – инвалиды войны, старики, больные. Стоят! Стульев нет, даже скамейки простой, чтобы присесть. Один фронтовик попросил разрешения по телефону в поликлинику позвонить – отказали, еще посоветовали пользоваться телефоном-автоматом. Мне стыдно за вас, коммунисты. Что о вас люди думают? Ступайте! На бюро пока обсуждать не станем. Может, так поймете. Расскажите своим подчиненным, как вас в обкоме принимали.
Мы вышли от секретаря, друг другу в глаза смотреть стесняемся.
– Вот это профилактика, – вздохнул облздрав.
Чувалов оказался недурным рассказчиком. Он менял интонации, показывал в лицах и своих друзей по несчастью, и секретаршу, и Саратовского. Я с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.
– Ты не обижайся. Я у него тоже неплохой урок получил, – и я рассказал Чувалову, как Саратовский после речи на пленуме знакомил меня с личным делом первого заместителя председателя облисполкома.
– Оригинально начинает, ничего не скажешь, – резюмировал Чувалов. – Ну, поехали на завод. Поможешь бюрократизм ломать.
– К концу смены, – пообещал я. – Не прощаюсь…
2
У дверей цеха – огромный щит. На нем яркими красками написано:
Приказом директора
завода и постановлением
профсоюзного комитета,
по ходатайству передовых
рабочих, в сборочном цехе
создана
ФРОНТОВАЯ БРИГАДА
Фронтовики обещают
ежедневно выполнять не меньше
двух норм, не покидать своего
рабочего места, пока не
выполнят задание!
Равняйтесь по фронтовикам!
– Ну как? – спросил встретивший меня в проходной секретарь парткома Юозас Мицкявичюс.
– Выглядит внушительно.
– Это что, посмотрите в цехе!
Действительно, цех стал неузнаваем. Инструментальные ящики покрашены, у станков идеальная чистота, рабочие в новых спецовках. На стенах лозунги, зовущие ежедневно давать две нормы, работать по-фронтовому. Один из призывов даже стихами написан:
Кто норму свою
Выполняет вдвойне,
Тот доблестный воин
В священной войне.
На видном месте – «Боевой листок»:
ФРОНТОВАЯ БРИГАДА
обязалась к обеденному перерыву
дать полторы нормы!
Сборщики, следуйте ее примеру!
Мне понравились и плакаты, и «Боевые листки», и порядок в цехе.
– Свое слово бригада, конечно, сдержала? – спросил я у секретаря парткома.
– Выполнили. К концу смены больше двух норм дали, – ответил Мицкявичюс.
– Об этом тоже хорошо бы написать.
– Напишем.
Я подошел к рабочему в замасленной солдатской гимнастерке, с которым познакомился в прошлый раз.
– Ну как, Иван Букин с Уралмаша, закрутилось колесо? И в Принеманске началось соревнование?
– Крутится колесо, товарищ редактор, да не в ту сторону.
– Как это не в ту?
– Пусть парторг объяснит.
– Вечно ты, Букин, недоволен.
– Чему радоваться? Липовые фронтовики план выполнили – другие в это время завалили. Тришкин кафтан.
– Ты брось эти разговорчики, – обозлился секретарь парткома.
– Эх ты, а еще партизан! – Букин со злостью включил мотор.
Я стал успокаивать Букина, попросил толком объяснить, что ему не нравится в организации фронтовых бригад. Рабочий сказал, что выступает он не против фронтовых бригад, а против обмана. Фронт – самое трудное, что можно себе представить в жизни. А здесь фронтовикам сделали уйму поблажек: отдали лучшие станки, инструмент, в первую очередь дают сырье, работу планируют самую легкую. Не хочешь – и то две нормы дашь, а если немного постараешься, то и на 500 процентов план запросто выполнишь.
– Показуха, товарищ редактор, никакой ударной работы. Лозунги повесили. Это красиво. Не спорю.
Секретарь парткома взял меня под руку, повел по цеху.
– Вы с фронтовиками поговорите, а с Букина что взять. Известный горлопан. Мы и не скрываем, что малость помогли фронтовой бригаде. А как может быть иначе? Споткнутся на первом шагу, и от хорошей идеи только пшик останется.
К нам подошел директор завода и сказал, что звонила секретарша редакции и предупредила, что меня просят позвонить по телефону или зайти в КГБ, в комнату номер шестнадцать.
– Что стряслось?
Чувалов лишь развел руками, мол, о таких делах по телефону не докладывают.
Шоферу я велел везти меня в Комитет госбезопасности, а сам развернул номер «Зари». Где же тут ошибка?
Кабинет номер 16 занимал начальник управления – старый коммунист, приехавший в Принеманск из Ростова-на-Дону.
– Простите, Павел Петрович, что побеспокоил, – чекист сел напротив меня в мягкое кресло, – но дело не терпело отлагательства. Только что получил донесение из Лесного уезда, прочтите.
Донесение было лаконичным: «Сегодня ночью, на хуторе крестьянина Венцкуса ранен выстрелом из парабеллума корреспондент газеты „Заря Немана“ О. И. Криницкий. Пострадавшему оказана медицинская помощь на месте. Приняты меры к поимке преступников. Предполагается, что теракт совершила банда „Зеленый дьявол“. По словам гражданина О. И. Криницкого, он три дня назад получил анонимное предупреждение о готовящемся покушении. Ему рекомендовали немедленно покинуть лес, но он не придал этому значения и не поставил органы в известность».
– Опрометчиво поступил ваш товарищ, – заметив, что я кончил читать донесение, сказал чекист. – В лесу надо быть осторожнее. Вы из номера в номер печатали материалы из пущи. Привлекли к ней внимание всей области. Вот остатки нацподполья и пошли ва-банк.
– Ва-банк – так говорят картежники, но здесь политический бой. Я поеду в пущу.
Начальник управления встал с кресла:
– Зачем поедете, Павел Петрович? Вместо нас бандитов выловите, нацподполье ликвидируете?
– Расскажем о покушении на нашего корреспондента, поднимем народ на борьбу с националистическим подпольем.
– Запретить вам поездку не имею полномочий. Посоветовать – мое право. Все же, если поедете, позвоните: пошлем с вами наших людей.
– Автоматчиков?
– Кого сочтем нужным.
– Веселенькая поездка – редактор под надзором.
– Вернее сказать – с личной охраной.
3
– Павел Петрович, к вам пришли, – открыла дверь секретарша.
– Закрой дверь с той стороны, – прикрикнул на нее Урюпин, – холод напускаешь.
– Пусть товарищи немного подождут, – сказал я.
Секретарша закрыла дверь, и мы возобновили разговор. Говорили о Криницком, обсуждали – нужно или не нужно мне ехать в Лесное. Нет, это не редакционное совещание, не заседание редколлегии. Просто собрались в теплой комнате. Наступили холода, и редакция оказалась к ним явно не подготовленной. Нет дров. Печи в кабинетах не топлены. В общей комнате поставили железную печку с длинной трубой. В годы гражданской войны подобные сооружения называли «буржуйками». Сейчас у них, наверное, есть иные названия. Но греться у них приятно.
Снова в дверь просовывается голова секретарши:
– Товарищ редактор, вас ждут.
Неохотно покидаю место у печки. Знаю, что в кабинете у меня лютый холод.
– Кто там такой нетерпеливый?
– Товарищ не назвал себя, – отвечает секретарша. – Кажется, из обкома, точно не знаю.
Хорошенькое дело – кажется. В кабинете у меня Владас Рудис. Секретарь обкома, видно, порядком замерз. Он притопывает ногами, похлопывает себя по плечам.
– Ты что же, редактор, посторонних авторов решил морозить, а?
Я извиняюсь, что заставил ждать, и объясняю, что по разверстке, подписанной в облисполкоме Кузьмой Викентьевичем, никто редакции дров выдавать не собирается.
– Напрасно, напрасно, – басит секретарь обкома, – чего-чего, а дрова редакция заслужила. Кровью завоевала!
– Вы слышали о Криницком?
– Читал донесение. Вот и зашел. С утра еду в те края, могу кого-либо из вашей редакции прихватить. Ваш товарищ в беду попал.
– Решено. Я поеду.
– А как же с Москвой, вызов пришел награду получать…
– Можно подождать. Была бы награда, получить успею… Я посылал в Лесное Криницкого, мне и надо туда ехать.
– Сейчас нужно принять меры, чтобы каждый день в газете шли материалы с лесных участков. Пусть не думают бандюги, что смогут нас запугать. Не на тех напали, – словно подтвердил мою мысль секретарь.
Я докладываю, какие меры мы приняли для освещения труда лесорубов. В запасе у нас есть еще две статьи Криницкого. Ну, а потом сам пришлю. Организуем отклики.
– Добро. Так я завтра часикам к семи за тобой заеду, – протягивает руку Рудис. – А топить в редакции надо. Смотри, чернила замерзнут.
4
Криницкий ранен легко. Пуля пробила мышцы левого плеча. В больнице он оставаться не захотел, да и не было в этом нужды. После того, как медики обработали рану, сделали перевязку, снова вернулся на хутор к старому Венцкусу, где и было на него совершено покушение.
Я сижу напротив Олега. Криницкий беззлобно подтрунивает над собой:
– Как меня ранили? Глупо. Крайне глупо. Сидел я за столом, на том месте, где вы сейчас сидите, Павел Петрович, писал. Услышал, словно кто в плечо толкнул, смотрю – на бумагу капает кровь. Бросился к кровати, схватил свой трофейный «вальтер» и в окно. Показалось мне, что в кустах кто-то мельтешит. Пальнул два раза – в белый свет, как в копеечку. Вот и все мое геройство.
Криницкий, очевидно опасаясь, как бы не подумали, что он струсил, излишне храбрится, пытается все обратить в шутку. Он признается:
– Это, безусловно, гусарство, я понимаю. Но не очень огорчаюсь, что мне продырявили шкуру. Несчастье по крайней мере поможет привинтить мою неусидчивую задницу к какому-нибудь лесоматериалу. Крайне необходимое для меня мероприятие. Всю жизнь именно этого я и не умел делать. Все, что угодно, только не сидеть за письменным столом. На этом хуторе, кажется, впервые появился зуд в пальцах, потянуло к столу. Задумал документальную повесть, уже написал первые главы. Герой – хозяин этого хутора, занятный старик. Очень много помогал партизанам.
– Говорят, что вы получали от бандитов предупреждения? – спрашиваю я у Криницкого.
– Предупреждения? Да, получал. Даже дважды. Первый раз – как приехал. Требовали, чтобы убирался отсюда по добру, по здорову. Второй раз после того, как статью опубликовал. Сразу же, как газета пришла, и письмо получил. Там разговор серьезнее вели, угрожали пулей. Но я, откровенно говоря, не поверил. Пугают, думаю, сукины сыны.
– А в органы почему не сообщили?
– Как сказать, боялся, что засмеют, скажут – «щелкопер» струсил.
В первую ночь в Лесном мы долго разговаривали с Криницким. Выяснив обстоятельства ранения, обстановку на лесоучастке, перешли к делам редакционным.
Когда легли в постель, Олег спросил:
– Вы никогда не задумывались, Павел Петрович, почему Урюпин много пьет, а вкуса водки не чувствует?
Я попытался отшутиться, но собеседник не принял шутки. Видно, он всерьез обеспокоен судьбой Виктора Антоновича. Приподнявшись на локте здоровой руки, он сказал:
– Страшно, Павел Петрович, когда человек катится под откос, а ты приплюснул нос к стеклу окна вагона и смотришь. Может, ручку стоп-крана дернуть? Пусть поезд на минутку остановится, чтобы люди могли поднять человека.
– Это, Олег, при условии, когда человек хочет ухватиться за протянутую тобой руку.
– Чтобы знать, ухватится или нет, надо руку протянуть.
Что сказать Олегу? Да, я тоже замечаю, что с Урюпиным творится что-то неладное, но что? Мои попытки вызвать его на откровенность результата не дали. Нелегко разгадать тайну, строго оберегаемую человеком, которого изнутри точит какой-то червь. Сказать об этом Олегу? Какой смысл? Получится, что я ищу смягчающие обстоятельства для своей черствости. Мол, даже ближайшему помощнику не протянул руку в беде. Круто меняю тему:
– Когда едешь в Принеманск?
– Недельку надо бы еще здесь побыть, а то и две. Соревнование развернулось на всю катушку.
– Товарищи считают, что покушение может повториться. Ты об этом думал?
– На войне тоже стреляют, случается и убивают. Сами мы заварили кашу, нам и расхлебывать. Ну, уеду я, а что от этого изменится? Другой корреспондент приедет, в него стрелять станут.
– А если я стану настаивать на твоем отъезде?
– Все равно не уеду, пока больничный лист не закроют. Так на так выйдет – недели две.
В комнате наступает тишина. Олег мирно посапывает. Ему явно не хочется продолжать этот разговор. Криницкий оказался совсем не таким, каким я его представлял себе по первой встрече. Почему Соколов, Платов сразу увидели в нем интересного человека, разгадали способного журналиста, а я заметил только вылезший из-под фуражки чуб?
Черт знает, откуда во мне это… не знаю, как назвать – верхоглядство, что ли. Встретил первый раз человека и уже, мол, знаю, что это за птица. Человека не сразу раскусить. Пуд соли надо съесть. Что я знаю об Урюпине? А его судьба волнует Криницкого. Тамара столько раз спрашивала… Мысли наскакивают одна на другую, пока их не обрывает крепкий сон.
5
Несколько раз перелистал свои блокноты того времени, но никаких записей, сделанных в Лесном, не нашел. Куда они запропастились? Обратился к подшивкам «Зари Немана». В каждом номере там есть одна, а то и несколько заметок о лесорубах. Но они мало чем могут дополнить мой рассказ. В них речь идет об организации соревнования, о его победителях. Как и в других материалах того времени, много говорится о стремлении лесорубов работать так, чтобы оказаться достойными фронтовиков, которые громят фашистскую гадину в ее логове. Каждый день газета, как боевую сводку, печатает сообщения о выполнении лесорубами планов.
Мне же на этих страницах хотелось рассказать, что было за строками информаций, какие события развернулись в Лесном после покушения на Криницкого.
Приехал туда, я уже писал об этом, и секретарь обкома Владас Рудис. Он пробыл в Лесном не больше суток, но успел много. И не удивительно. В лесу он, по-моему, чувствует себя не менее уверенно, чем в обкомовском кабинете. В этих местах он был с партизанами в годы войны. Любопытная деталь: когда Владас был заброшен в Литву с Большой земли, то первое время жил на том же хуторе Венцкусов, где был ранен Криницкий. Секретарь обкома встретился с хозяином хутора как со старым другом, очень сердечно. Я присутствовал при этой встрече, но мало что понял из их разговора. То один, то другой восклицали: