Текст книги "...И вся жизнь (Повести)"
Автор книги: Павел Гельбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Страницы из двух дневников
1
30 января
Анатолий посоветовал мне писать дневник. Он даже подарил для этого довольно симпатичную общую тетрадь и признался, что сам ведет дневник, который, возможно, даст мне почитать. Я высмеяла его затею. Если он может дать мне читать свой дневник, то может и рассказать все на словах. Дневник пишут не для посторонних глаз. Это – самый скромный и самый молчаливый друг. Он должен уметь выслушивать молча, не давать советов, не осуждать, не смеяться над чувствами. Так что, друг Анатолий, считай, что твоя тетрадь исчезла для тебя на веки вечные. Больше ты ее никогда не увидишь. Иначе ты всегда будешь стоять передо мной, контролировать мои мысли, и я стану к тебе приспосабливаться. Буду стараться писать так, чтобы тебе понравиться, выглядеть лучше, чем я есть на самом деле.
Но как же я тогда смогу прочесть твой дневник? Ты ведь согласен только на обмен – обмен чувствами, мыслями, выраженными вслух, – это еще можно понять, но ты хочешь знать самое сокровенное, даже те мысли, которые только промелькнули в голове, те чувства, которые только зреют во мне, в которых я еще сама не разобралась. Не много ли ты хочешь, Толик? Тогда я перестану быть сама собой. А может быть, так и будет лучше. Ведь порою мне так хочется слиться с тобой, чтобы мы перестали быть двумя разными людьми, а стали одним целым. Для этого нужно полное родство душ. Сегодня, сейчас, у меня нет таких мыслей, таких чувств, которые я хотела бы скрыть от тебя, а что, если завтра они появятся? Может быть, вредно, непедагогично говорить тебе, какое место в моих мыслях отведено твоей персоне. Я умышленно написала «непедагогично» – ты же сейчас ударился в педагогику. Бессовестный. Уехал, оставил меня одну, и как раз в такое время, когда очень-очень мне нужен. Понимаешь, очень!
2 февраля
Мать свезла в больницу. Рентген показал опухоль пищевода. Врачи оставляют крохотную надежду – возможно, она доброкачественная, но операция неизбежна. Мама почти ничего не ест. Сильно исхудала. И в таком состоянии она думает обо мне больше, чем о себе. Сегодня спрашивала:
– Толя вернулся из командировки? – А затем добавила: – Он, кажется, порядочный парень, не вертопрах.
Маме, очевидно, очень хочется, чтобы я прибилась к какой-нибудь гавани. Такой гаванью можешь стать и ты, Анатолий. Но ведь ты молчишь. Может быть, и рано говорить о свадьбе. Впрочем, мне кажется, что пора. А может, я тебя нафантазировала, выдумала тебя таким хорошим, а ты ординарная дрянь. Прости, я, конечно, о тебе так не думаю.
3 февраля
Гадкая я, гадкая! Мне сейчас надо думать только о мамочке – ведь она сильно мучается, ей, возможно, осталось жить считанные дни. Чудовищно! Такого быть не может. С детства, с того времени, как помню себя, я вижу рядом мать. Она такая же привычная, как солнце, как воздух. Без нее не может быть жизни – значит, она вечна. Она во мне, всегда со мной! Почему я не ощущаю сейчас ее боли? Почему позволяю себе думать в такое время не только о ней, но и о тебе? Мать у меня одна. Другой никогда не будет! А ты?
Что же ты молчишь, Толя, или, может быть, тебе нечего сказать? Мать чувствует мое смятение, чувствует, как мне трудно. Перед см… Нет, не стану дописывать это слово. Она еще вернется из больницы. Но сейчас, я знаю, если мама в сознании, то она думает обо мне. Такой и должна быть любовь. Только такой!
Почему же ты не торопишься приезжать, даже не позвонишь по телефону? Когда-то я слышала странное выражение: «любовь до семафора». Неужели и такая бывает?
5 февраля
Прошло еще два дня. Какая длинная командировка. На улице холодно, метет вьюга, а в сердце тоска. Только что вернулась из больницы. У мамы без перемен. Как она страдает, бедная. Какие у нее сегодня были глаза! Кажется, они кричали. Нет, нет они умоляют, любят, страдают. Я боялась, что разревусь.
6 февраля
Среди бумаг матери я нашла листок с такой записью: «Он грустил о своей первой жене. О первой жене часто грустят в старости. Интересно, как относятся к этой грусти вторые жены? И хорошо и плохо быть второй женой. Только одну женщину мужчина берет с собой в могилу и в полет к звездам. И так, очевидно, положено от бога».
Эти слова не могут принадлежать матери, хотя и написаны ее рукой. Она их выписала, видно, из какой-нибудь книги или статьи. Но почему выписала? Она не была второй женой. Наоборот, папа у нее был вторым мужем. Возможно ли, чтобы она, живя с таким человеком, как Игорь Печалов, вспоминала такое ничтожество, каким был ее первый муж? О ком она сейчас думает, кого готова взять с собой «в полет к звездам»?
8 февраля
Позвонил Анатолий. Наконец вернулся. Я старалась не подать вида, что тосковала. По телефону мне это удалось. Удастся ли при встрече?
Скоро он придет. Закрываю тетрадь и прячу в ящик. Пока дневник не для его глаз.
9 февраля
Прости, Толенька, писать о тебе сегодня не могу.
Маме очень-очень плохо. Врачи говорят, что если сделать операцию, то, может, появится несколько процентов надежды. Возможно, это продлит ее жизнь на год, а может, лишь на несколько месяцев. Они спросили у меня, как быть?
Разве я знаю, как быть. Разве я вправе распоряжаться жизнью и смертью матери? Вместе со мной в палату ходил Анатолий. Мать через силу ему улыбнулась и через силу, ей трудно говорить, попросила: «Береги!»
Одно слово. Толя понял. Речь шла обо мне.
Когда вышли из больницы, Толя сказал, что мама стала неузнаваемой, и посоветовал, чтобы делали операцию, если нужно, пусть вызывают хирургов из Москвы. Нельзя упускать ни одного шанса, надо сделать все, что в силах человеческих.
А что в силах человека против этой болезни? Когда врачи ставят диагноз, то словно произносят смертный приговор.
Мамочка, милая, не умирай!
2
30 января
Эти записи я делаю не в общей тетради, а в блокноте с коричневой дерматиновой обложкой. Я еду в командировку. Первый раз за время работы в редакции.
Мать вспомнила, что, когда папа работал в «Красном Знамени», они много ездили. Чуть не весь Советский Союз исколесили. Жизнь журналиста – в пути. К этому надо привыкнуть.
Я уехал из Принеманска охотно. Жаль, у нас такая возможность очень редко представляется. В каждом большом городе есть штатный корреспондент. Нашему же брату много дел и в Принеманске. Но обстоятельства помогли. На обсуждение пленума обкома партии, который должен состояться в конце февраля, вынесен вопрос о работе школ. Мы же о них почти ничего не писали. Деятельность учителей, школьных партийных организаций проходила мимо редакции. Теперь решили наверстать упущенное. В редакции создана группа по подготовке к пленуму. В эту группу включили и меня. При этом было сказано:
– Толя недавно был десятиклассником. Пусть посмотрит на проблему глазами комсомольцев-старшеклассников. Материалы с такой точки зрения тоже будут представлять интерес.
Решил начать знакомство со школы, в которой сам учился. Меня встретили как старого знакомого.
Надежда Сидоровна, преподавательница литературы и русского языка, бывшая моя классная, говорила со мной, как и раньше, на «ты» и так расспрашивала про мои намерения, словно я собираюсь писать сочинение по литературе. И я снова почувствовал себя школяром. Я же пока не имею понятия, о чем стану писать. Но признаться в этом своей учительнице мне не хотелось, и я выкручивался, как бывало в школьные годы, когда не приготовил урока.
Только директриса разговаривала со мной подчеркнуто официально: «Чем могу быть полезна, Анатолий Павлович?»
Болтал со многими, а вот темы для газетной статьи так и не нашел. Но мой поиск неожиданно прервали. Не успел вернуться в редакцию, как был вызван к редактору.
– Кто вам поручил идти в школу номер девять? – спросил Глебов.
– Вы сами зачислили меня в группу.
– В группу – да, но в девятую школу вас не посылал.
Редактор объяснил, что не этично мне писать о своих вчерашних учителях, о школе, которую только-только закончил. И предложил поехать в командировку.
Вот я и еду в Морской район. Не пошел бы в свою школу, – не послали бы в командировку. Да еще в такой интересный район. Это же ворота нашей области во внешний мир. Торговый порт, рыбаки, специфика.
1 февраля
Снова переехал в общую тетрадь. Блокнот весь исписан. Делаю заготовки для будущей статьи. Дневник сподручнее вести в общей тетради. Интересно, начала ли вести дневник Женя?
Кажется, школа и есть та самая стихия, в которой я должен свободно плавать.
Помню, как мать привела меня в первый класс, нарядного и притихшего. А как я гордился, когда получил первую пятерку за то, что сумел чисто, без клякс, с нужным нажимом исписать страницу буквой «В». Очевидно, тогда я думал, что постиг высшую премудрость. В дальнейшем оказалось, что правильный нажим на буквы, да и вообще красивый почерк в наше время – не главное. Писарей с успехом заменили машинистки. Вот если бы в школе учили стенографии…
Узнав, что я еду в командировку изучать проблемы обучения в школах, отец порекомендовал мне почитать ряд статей великих педагогов прошлого. Исписал мудрыми изречениями несколько страниц. Поразило меня очень верное замечание педагога Ушинского. Он увидел в душе человеческой свойство привыкать к фразе, переставая отвечать чувством на эту самую фразу. «И разве мало мы видим людей, – восклицал Ушинский, – с благородным презрением на устах, с байроновской желчью в словах и самой крупной подлостью в сердце?»
Точно замечено. Были такие люди не только в прошлом, но и сегодня их можно встретить, и не обязательно среди молодежи. Есть они и среди педагогов. А чему тут удивляться? Учителя тоже люди. Когда был школьником, считал их полубогами – любимыми и нелюбимыми, но полубогами. Сегодня…
В школе, которую я облюбовал в Морском, первое интервью брал у учительницы, которую не хотел бы называть этим почетным именем. Не сомневаюсь, что священных фраз о призвании учителя, любви к детям, о цветах жизни, которым принадлежит будущее, она произнесла много, но мне, словно кухонная склочница, жаловалась на своих учеников:
– Это не дети, а какие-то выродки, разве их чем-нибудь заинтересуешь?
Гусыня! В ее шипении слышалось столько презрения к ребятам, отданным на ее попечение! Она говорила, что девчонки только и мечтают о кавалерах, а мальчишки (о ужас!) бегают на переменках в туалет курить, а от некоторых старшеклассников на праздничном новогоднем вечере (подумать только!) попахивало спиртным. Я представил себе, как она, вытянув, свой утиный носик, поджав и без того тонкие губы, рыщет среди танцующих пар и принюхивается, не попахивает ли от кого вином.
Расспрашивал ребят о любимых учителях. Назвали несколько имен, а о моей собеседнице сказали, что надоела хуже горькой редьки. Преподает она физику и сделала все от нее зависящее, чтобы ребята не любили этот предмет. И в золотой век физики ни один из ее учеников не мечтает стать физиком! Невежды встречаются среди людей любой профессии, но среди педагогов – это уже черт знает что, преступление… Очевидно, это тема для публицистической статьи, но мне ее не написать. Силенок не хватит.
Да, послезавтра в одной из школ Морского будет комсомольское собрание. Возможно, оно и даст необходимый для статьи материал.
3 февраля
Сколько таких собраний промелькнуло на моей памяти, не оставив никакого следа. Даже собрание, на котором меня принимали в комсомол, было до обидного формальным, скучным.
– Как успеваемость?
– Ничего. Так себе, средненькая.
– Надо подтянуться. Дисциплина?
– Нормально.
– Общественные поручения?
– Оформляю стенгазету.
– Какие будут замечания?
Классная посоветовала подтянуться по математике. «Тройка» – маловато для комсомольца.
– Есть предложение принять. Возражений нет? Нет! Принято единогласно. Поздравляем, Анатолий.
Если это – самое памятное в моей жизни собрание, то что же говорить о других! Чаще всего у нас в школе собрания созывались для «накачки». На них учителя доказывали то, что не требует доказательств: плохая дисциплина – дело никудышнее; получать двойки – недостойно комсомольца. Александр Матросов, Олег Кошевой, Юрий Гагарин всегда были примерными учениками, а потому в час испытаний стали героями. Подобные откровения нельзя назвать лишенными смысла, но они вряд ли привлекают юных к комсомольским собраниям. Я не помню, чтобы кто-нибудь из моих одноклассников с нетерпением ждал, когда состоится очередное комсомольское собрание. Почему-то казалось, что собрания нужны вовсе не нам, а классному руководителю, комсоргу, директору школы.
И на это комсомольское собрание я шел, как на очередное мероприятие, которое, возможно, послужит одним из примеров для будущей статьи. И началось оно так, как начинались десятки других. За учительским столом уселись комсорг, директриса, классная. Единогласно приняли повестку дня: о недостойном поведении трех комсомольцев десятого класса.
Суть дела гладко, словно выученный наизусть урок, доложила комсорг. Ребята шли в тир. Им предстояло участвовать в соревнованиях по стрельбе. Военрук выдал им пневматические винтовки. По дороге один из десятиклассников, не зная, что винтовка заряжена (так он говорит), нечаянно нажал на спуск, пулька попала в ногу проходившей мимо девушки. К счастью, пулька скользнула, лишь поцарапав кожу да порвав чулок. Девушка потребовала от неудачливого стрелка новые чулки. Парень что-то мямлил в свое оправдание и выворачивал пустые карманы. Виновника происшествия направили в отделение милиции. В это время подоспели его попутчики, которые в момент происшествия пили воду у автомата. Они стали упрашивать милиционера и пострадавшую отпустить их товарища. Так они втроем и оказались в милиции, фамилии их попали в протокол.
Свою речь комсорг закончила призывом примерно наказать хулиганов.
С задней парты поднялся высокий смуглый парень и попросил объяснить, в чем выразилось хулиганство двух десятиклассников, которые пили воду и даже не слышали злополучного выстрела. Вместо комсорга отвечала директриса. Ответ ее был неожиданным:
– Ты, Гринберг (это высокий парень, задавший вопрос), известный демагог, твое ехидство ясно как стеклышко. Но знай, номер твой не пройдет. Никакими хитрыми вопросами тебе не удастся выручить своих дружков-хулиганов. Эка важность, что их не была рядом в момент выстрела, но каждый из них мог выстрелить. Наконец, когда они узнали о происшествии, то осудили хулиганский поступок товарища? Нет! Наоборот, пытались выгородить перед представителем власти. Тем самым они проявили беспринципность и, если хотите, трусость.
– В чем же трусость? – спросил у директрисы все тот же черноволосый парень.
– А как ты считаешь? Они же побоялись хулигану сказать в лицо, что он хулиган.
– Они его не считали хулиганом. И я тоже не считаю!
– Перестань заниматься демагогией, Гринберг, – погрозила пальцем директриса. – Я хочу, чтобы комсомольцы знали, что после комсомольского собрания соберется еще педагогический совет. Можете быть уверены, что мы там демагогических заявлений слушать не станем. Если у вас не хватит принципиальности, то мы вынуждены будем принять строгие меры. Итак, если вы примете либеральное решение, то мы, можете не сомневаться, всей «святой троице» не выдадим аттестатов, попросту не допустим к экзаменам.
Угроза директрисы, как видно, произвела впечатление. Напрасно комсорг взывала к совести собравшихся – желающих выступить не нашлось. Предоставили слово «виновникам торжества». Все трое довольна бойко осудили «свой недостойный поступок» и попросили, чтобы им лучше вынесли комсомольское взыскание, чем обсуждали на педагогическом совете.
– Хорошо, подумаем, – пообещала директриса. И, указав на меня пальцем, сказала: – У нас на собрании присутствует специальный корреспондент областной газеты, попросим его пощадить честь нашей школы и не расписывать художества этих «героев», которые, безусловно, подвели всех нас. Мы сами накажем их по заслугам. Главного виновника исключим из комсомола. Остальным запишем по «строгачу».
Снова вскочил с места чернявый парень.
– Не буду голосовать за такое предложение – хоть тысячу раз меня обзывайте демагогом. Ну, стрелку, наконец, за неосторожное обращение с винтовкой можно объявить выговор. А других не знаю, за что наказывать. Таково мое предложение.
В зале зашумели. Комсорг постучала карандашом по стакану:
– Ребята, Таисия Викторовна ясно же сказала, что надо исключить из комсомола. Так как же мы можем решить иначе. Кто нам позволит?
– Как это, кто позволит? – поднялся с парты сосед Гринберга. – На комсомольском собрании хозяева комсомольцы. Какое мы примем решение, такое и будет.
– Это ясно, – махнула рукой директриса, – вы хозяева, так будьте разумны, а не идите на поводу у демагога.
Гринберг снова не утерпел. Он сказал, что все равно не снимет своего предложения. Еще он просит, пусть Таисия Викторовна объяснит, почему она его все время обзывает демагогом. Ведь он не может ей ответить тем же.
Претензии Гринберга, как видно, показались ребятам чрезмерными, они засмеялись. Улыбнулась и директриса:
– Обсуждать ничего не надо и объяснять тоже. Ты сам все объяснил. Все слышали!
– Будем голосовать, – предложила комсорг, – есть два предложения.
Слово попросил один из «виновников».
– Объявите, пожалуйста, нам всем по выговору, и дело с концом. А то на педсовете, кто его знает, как решат! Ребята, не надо спорить.
За это предложение все проголосовали дружно. Воздержался один Гринберг.
Это не типичное собрание, даже несколько шаржированное, может послужить поводом для статьи о школьном комсомоле. Вот об этом я и буду писать. Посмотрю, как обстоят дела в других школах, поговорю с товарищами из райкома комсомола. Сосед Гринберга прав – хозяевами комсомольского собрания в школе, как и на заводе, в колхозе должны быть сами комсомольцы. Надо их освободить от ненужной опеки учителей. Неужели ребятам нельзя доверить решение дел, подобных сегодняшнему? Допускаю мысль, что директриса «не типична», возможно, даже глуповата, но ведь там были и другие педагоги-коммунисты. Почему они сидели, словно в рот воды набравши? Не хотели портить отношения или считали непедагогичным выступать против ее предложения на комсомольском собрании? А разве прививать ребятам рабство мысли педагогично? Кого могло воспитать такое собрание? Почему его воспитательная роль с такой легкостью была подменена административной? А в итоге комсомольцы даже не попытались разобраться в поступках своих товарищей, определить долю ответственности каждого, а ведь вместе они учились десять лет.
Все эти «почему» приводят к грустному выводу. Роль комсомольской организации в этой школе, а возможно, и в ряде других, принижена, организация стала придатком педсовета, а то и просто подголоском директора. Рассказывают, что даже своих руководителей комсомольцы не сами избирают, а их «рекомендуют», фактически же назначает директор. И часто такие «вожаки» у ребят не пользуются уважением, их считают «подлизами».
Никогда раньше я не предъявлял подобных претензий к школе. Всегда она мне казалась организмом настолько устоявшимся, что он не подлежит обсуждению, а порядки, в ней царящие, такими же бесспорными, как таблица умножения.
Эх, если бы так же легко было писать статью, как заполнять страницы дневника.
6 февраля
Вот и истекает срок моей командировки. Не зря прошло время. Впервые я почувствовал подлинную самостоятельность. Искал, сомневался, находил и опровергал себя.
Уезжаю. Фактами полон блокнот. Боюсь, что подбирал их тенденциозно, чтобы подкрепить свои выводы, а не для того, чтобы найти истину.
Разговорился с одним десятиклассником. Ему восемнадцатый год, классная потребовала, чтобы завтра он пришел в школу с родителями. Почему? Разговаривал на уроке. Какая нелепость. Неужели педагог не понимает, что за свои поступки взрослый человек должен отвечать сам, как любой другой гражданин, имеющий паспорт. Но учительница спешит переложить ответственность за поведение взрослого сына на плечи родителей. А ведь после окончания школы, через несколько месяцев, парень пойдет служить в армию. Командиры не будут взывать о помощи к родителям…
9 февраля
Все-таки я порядочная свинья. У Жени горе. Мать в тяжелом состоянии. В эти дни Жене особенно важна была поддержка друга, а я даже ей не позвонил. Честно говоря, я о ней почти и не вспоминал.
11 февраля
Оказывается, я кое-что умею, статью о школе написал буквально в один присест. Это, пожалуй, самая большая статья, какую мне приходилось когда-либо писать. Писал и не чувствовал времени. Значит, дело в том, что внутренне был готов к написанию статьи, что сам волновался, когда писал, и не думал о том, как к моему материалу отнесутся заведующий отделом или работники секретариата. Писал я статью, как писалось, ну вроде, как пишу дневник. Когда нес на машинку рукопись, – боялся, что все придется заново переписать и машинистки станут ворчать, скажут, что если бы мою стряпню посмотрел опытный журналист, то ее можно было бы выбросить в корзину без перепечатки.
Когда же прочитал напечатанное, то появилось странное ощущение, будто это не я писал, а кто-то другой, более знающий и толковый изложил мысли, лишь огрызки которых валялись у меня в голове. Юра Новак прочитал и довольно хмыкнул:
– Тащи в секретариат. Статья не по нашему отделу.
Ответственный секретарь редакции поднял голову, положил очки на пачку гранок, разбросанных по столу.
– Уж больно быстро ты написал.
И, как часто случается с нашим начальником штаба, он полистал блокнот, прочитал приличествующую случаю цитатку. Я из чувства уважения к мудрости отцов попросил ее переписать. Это, безусловно, подкупило Викентия Александровича. И он посоветовал:
– Вдумайся, что говорит Гёте, он знал, что такое литературный труд.
А Гёте, оказывается, утверждал, что книге необходимы сроки, как ребенку. Все наскоро, в несколько недель, написанные книги возбуждают известное предубеждение против автора. Порядочная женщина не производит ребенка на свет до истечения девятого месяца.
13 февраля
А еще говорят, что тринадцатое – несчастливое число. Решительно заявляю: враки! В номере «Зари» за тринадцатое число напечатана моя статья из Морского. Статья заняла полный подвал. Соколов снабдил статью рубрикой: «Заметки журналиста».
В коридоре редакции меня встретил Виктор Светаев, покрутив возле моего носа свежим номером газеты, сказал:
– С тебя, старик, причитается, в какой ресторан пойдем?
Дома газета тоже произвела впечатление. Мать чмокнула в лоб. У отца вид, как будто ему объявили благодарность, но не преминул сделать замечание, что я напрасно прибегаю к категорическим оценкам и т. д…
На улице встретил свою классную. И она, оказывается, тоже читала мою статью.
А все-таки, черт возьми, хорошая у меня профессия!
Мальчишество безусловно, но я даже постоял у витрины с сегодняшним номером нашей газеты. Хотелось увидеть, как кто-нибудь подойдет и начнет читать мою статью. Увы! Подошли парень с девушкой, посмотрели объявления: что идет в кино? Еще какой-то пенсионер потоптался у витрины, устремив очки неизвестно в какой угол первой полосы. Дальше оставаться у витрины показалось просто неприлично.
А вот Женя, оказывается, газету не смотрела. И вообще ее газета, кажется, мало интересует.
15 февраля
Если так пойдет дальше, то я, очевидно, как и отец, стану фанатиком газеты. И это я пишу совсем не потому, что напечатана моя большая статья. Сегодня, например, напечатана статья Николая Яцовского об опыте партийной работы на одном заводе. Кажется, что об этом напишешь. Собрания, заседания, семинары. А он так написал, что все мы читали с завистью. Светаеву и то понравилось. Просто, без всяких выкрутасов сумел рассказать о существе партийной работы, которая, по его словам, является человековедением. Приведенные им примеры заинтересуют многих, пожалуй, опыт этой партийной организации станут перенимать. Маркевич говорит, что в редакцию уже звонили читатели, благодарили за статью.
Мораль: надо уметь наблюдать, изучать жизнь, писать. Прописные истины, которые тысячу раз слышал, а вот доходят до сознания они с трудом. Хорошо бы стать таким журналистом, как Николай Яцовский.
18 февраля
Едем в командировку в пожарном порядке. Меня посылают в качестве дополнения к Виктору Светаеву. В течение двух дней нам надо собрать материал для полосы о военно-патриотическом воспитании. Пойдет в номер, посвященный дню Советской Армии. Поезд уходит в шесть утра. Спать не хочется. Отец, как и всегда, рекомендует подготовиться к поездке, составить план, почитать материалы о военно-патриотическом воспитании. Принес ворох старых газет, какие-то брошюры. Кажется, у него подобраны материалы на все случаи жизни. Сейчас мне всего этого не хочется читать. Возьму с собой. Посмотрим в дороге вместе со Светаевым.
Не могу оторваться от «Триумфальной арки» Ремарка. Даже не пошел к Жене, попрощались по телефону. Выписал несколько его рассуждений о любви. Надо будет показать Жене. Что она думает на этот счет.
«Женщина от любви трезвеет, а мужчина теряет голову».
«Любовь, как болезнь, – она медленно и незаметно подтачивает человека, а замечаешь это лишь тогда, когда хочешь избавиться от нее, но силы изменяют тебе».
«Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил».
Почему я выписал эти цитаты? На этот вопрос, пожалуй, не смогу ответить. А почему я их хотел показать Жене? Нет, делать этого не следует, а то еще подумает неизвестно что!