Текст книги "...И вся жизнь (Повести)"
Автор книги: Павел Гельбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
В ночь под Новый год
1
Последняя ночь старого года. Впрочем, уже давно на городской башне пробило двенадцать, значит, наступило тридцать первое декабря. Павел Петрович поворачивается на левый бок. Онемела правая рука. Может быть, почитать? Пожалуй, не стоит, еще больше разгуляешься. А выспаться надо, обязательно надо, иначе за новогодним столом будешь сидеть кислятина-кислятиной – самому не в радость и другим настроение портить.
Бессонной ночью обо всем передумаешь. Только что думал о болезни, о старости, а теперь вспомнил о повести. Надо торопиться, быстрее кончать, не отвлекаться. Все-таки статья для «Зари» сожрала почти десять дней. А может ли Павел Петрович допустить такое расточительство? Сколько лет или месяцев отмерила ему жизнь? Кто ответит на этот вопрос вопросов? Никто! Значит, он должен быть особенно экономным – делать только главное, второстепенное – по боку. Повесть, конечно, важнее статьи. Век статьи ограничен, а повести? Увидит ли она вообще свет? Ручаться нельзя. Никак нельзя.
Толя говорил, что ему повесть понравилась. А ведь его голос – это голос молодого читателя. Это они, молодые журналисты, должны помнить имена тех, кто во время войны не вернулся в редакцию, погиб на фронте как солдат. А сын помнит? Наверное. Но сейчас с ним творится что-то неладное. Не влюбился ли? Самое время. Но почему он ходит такой насупленный, неразговорчивый? Ах да, эта передовая статья. Ну и что? Мало ли в редакционной работе будет таких печальных накладок. Но все-таки возмутительно! До чего безответственный человек этот Герасим. Надо спросить Толю: ходил ли он к девочке, извинялся ли? Скажет – не виноват, пусть извинится тот, кто наврал. Надо заставить. Для этой девчушки Анатолий – представитель редакции.
Вспомнился далекий 1936 год. С ним, Павлом Ткаченко, тогда тоже молодым журналистом, произошла история похуже той, в которую попал его сын. В то время он поехал работать собственным корреспондентом «Красного Знамени» в Забайкалье. Впервые остался один, без коллектива. Было трудно. Но встретился с секретарем горкома комсомола. Оказалось, они из одних мест. Сразу потянуло друг к другу. Тамара сблизилась с женой секретаря Матреной, стали дружить семьями. Тут из редакции пришла телеграмма: «Присмотритесь к деятельности горкома комсомола. Материал ждем через три дня. Передавайте телеграфом». Стал присматриваться. Работают. Что-то удается, что-то завалили. Написал заметку строчек на двести. Немного похвалил, немного покритиковал. Передал в Москву по телеграфу. Жаль было деньги платить за телеграмму. Сам знал – статья пустая. Хватил факты, лежащие на поверхности. На следующий день из редакции телеграмма: статья опубликована. Зашел к другу. Тот сидит в кабинете, растерян. В Москву срочно вызывают, в ЦК ВЛКСМ. Может, переводить будут, а может, на бюро слушать отчет – ничего не сообщают. Тут Ткаченко решил просветить друга. Показал ему телеграмму из редакции, копию статьи, которую посылал в газету. Секретарь развел руками:
– Статья как статья, недостатков можно найти и больше.
В тот же день он уехал в Москву. А потом и газета пришла. Тогда газеты из Москвы в дальние края привозили поезда на пятый-шестой день. Прочитал Павел Ткаченко статью и обмер. Статья называлась «Барабан с двойным дном». Подпись под статьей его, но ни одного слова его в ней нет. Такого он не писал и писать не мог. Ничего подобного не знал. Первые строки написаны были весьма бойко и грозно: «Жизнь и похождения Вячеслава Дидина (имя и фамилия секретаря горкома комсомола) следует рассматривать, как жизнь и похождения весьма ловкого человека, случайно оказавшегося на гребне событий…» Ну, а дальше в статье было написано такое, что и сейчас Павлу Петровичу вспоминать стыдно. Кто-то в редакции постарался полученные из каких-то источников материалы бойко переписать в статью, а для пущей убедительности поставил под ней фамилию собственного корреспондента газеты.
Что делать, как поступить?
Эти вопросы не давали покоя. Прежде всего надо было объясниться с женой Вячеслава. Открыв на звонок, она тут же хлопнула дверью перед носом Павла. А встретила на улице Тамару, сказала ей так, чтобы слышали все:
– Я никогда не думала, что твой муж такой мерзавец!
Тамара пришла домой в слезах. Ткаченко послал телеграмму в редакцию, потребовал объяснения. Ему ответили грозным письмом. В нем говорилось о политической незрелости корреспондента, о притуплении бдительности.
Получив письмо из редакции, Ткаченко пошел объясниться в горком партии. Секретарь горкома пожал ему руку и поблагодарил за своевременный сигнал в печати. Он сокрушенно сказал:
– Кто бы мог подумать, что Дидин такой опытный двурушник.
– Но признаться, я такими фактами не располагаю, – пролепетал Ткаченко.
– Достаточно и тех, о которых сообщила газета.
Боль в боку усиливается. Павел Петрович сбрасывает одеяло. Надо брать грелку. Проснулась Тамара Васильевна, молниеносно согнав сон, вскочила:
– Тебе плохо, Паша? Сейчас принесу грелку.
– Да принеси. Ты помнишь Вячеслава Дидина?
– А что, ты его видел?
– Нет, говорят, он погиб во время войны.
В спальню заглянул сын:
– Вы чего полуночничаете?
– Отец плохо себя чувствует.
– Сердце?
– Нет. Ничего особенного. Старею.
– Не выдумывай, папа, ведь мы с тобой комсомольцы, – и, словно испугавшись, что впадает в сентиментальный тон, сухо добавил, – спокойной ночи, бодрись, старик.
2
Павел Петрович, придерживая одной рукой грелку, другой подвешивает игрушки на елку. Вот и итог минувшего года – грелка и непроходящая, ноющая боль под ложечкой. На буфете ворох поздравительных телеграмм от родных и друзей. «В Новом году желаем доброго здоровья, больших творческих успехов». Если бы здоровье и творческие успехи зависели от дружеских пожеланий.
Случайно бросив взгляд на зеркало, Ткаченко состроил гримасу: «Вот такие дела, комсомолец», – сказал он не то своему отражению, не то отсутствующему сыну. Скорее всего обоим. Порой Ткаченко становится тоскливо, когда он вглядывается в своего Анатолия. Впечатление такое, будто со стороны видит самого себя. Все-все начинается сначала.
Вспомнились первые дни работы собкором в «Красном Знамени». Пугающее ощущение собственного бессилия, бесталанности, неспособности связать два слова. Боялся в ту пору Павел Ткаченко встретиться с солидными людьми. А люди все казались солидными. Удивляло, с какой готовностью они отвечают на его вопросы. Они верят не ему, а мандату, выданному уважаемой редакцией. Корреспондент уйдет, а они с надеждой каждый день станут разворачивать номер «Красного Знамени», искать статью о себе. Ведь они так старательно объясняли все корреспонденту, даже олух понял бы. А статьи нет и не будет, ибо корреспондент – редкая бездарь, написал плохо, и, конечно, в редакции материал забраковали.
Разве только тогда робел перед своими читателями Ткаченко? И сейчас, когда в зеркале видит седую голову, изрезанное морщинами лицо, все равно ему кажется, что пишет он не то и не так, как написал бы другой, по-настоящему талантливый человек. Когда вышел первый роман Ткаченко, он получил много добрых писем от читателей. Появились в нескольких газетах теплые рецензии. Автор ощущал необыкновенный подъем. В то время он мог часами просиживать за письменным столом, может быть, впервые почувствовал уверенность в своих силах, понял, какую радость приносит людям его труд. И вдруг в одной из центральных газет напечатали еще одну рецензию на его книгу. Написал ее именитый московский писатель. Он иронизировал над провинциальным собратом, а потом вынес безапелляционный приговор: «Я утверждаю, что у Павла Ткаченко нет таланта романиста».
После рецензии Ткаченко долго не мог подойти к письменному столу, чтобы продолжать начатую повесть. Когда-то давно, когда Павел только поступил на работу в редакцию, он называл белый лист бумаги чудом из чудес. Бесконечным кажется белое поле, никогда его не вспахать, не поднять безмолвной целины чистого листа бумаги. Написал только несколько слов, но уже знаешь – и на этот раз не сумеешь преодолеть сопротивления чистого листа. Мнешь, рвешь, швыряешь в корзину, – а из пачки достаешь такой же чистый, такой же непокорный лист, и все повторяется сначала.
Теперь уже с чистым листом бумаги воюет сын. Первый год работы в редакции он не чувствовал священного трепета, писал свои информации, словно выполняя школьные задания. Отца в ту пору беспокоила его гладкопись. Присел на часик за стол, нанизал слова в строчки, как куски баранины на шампур, – и готов шашлык. Но кушанье оказывается малоаппетитным – не хватает приправы, специй. Теперь и Толик побросал в корзину немало листов бумаги, исписанных его бисерным почерком. Мальчишка вырос. Его не удовлетворяет наспех сочиненная заметка, ему хочется полнее себя выразить. Он мучается в поисках настоящей темы, единственно верного слова, образа. Подлинная зрелость приходит к человеку вместе с чувством ответственности. Именно этого чувства особенно долго не хватало Анатолию. Но как он переживал ошибку, допущенную в передовой статье! На тумбочке у его дивана растет стопа книг. По ним можно определить, какие материалы готовит Толя.
Любопытно, чем больше сын читает, тем больше у него робости – все умные мысли давно высказаны, повторять их не позволяет самолюбие. Возможно, надо прийти на помощь молодому коллеге, посоветовать, подсказать? Нет! Он еще не кричит «SOS», значит, корабль не терпит бедствия. Пусть борется, пусть побеждает! Такая борьба продолжается всю жизнь, иногда ожесточается, иногда затухает.
Конечно, парню обидно: большая часть того, что он пишет, не доходит до читателя. Но что поделаешь – газета есть газета, и кто из журналистов не работал «на корзину», впустую!
У дверей долгое шарканье ног. На пороге появляется сын.
– Ты все с грелкой? А где мать? В этом году мы еще будем харчиться?
Павел Петрович не успевает ответить на три вопроса сына, как раздается звонок. Толя кричит:
– Папа, открой, я в ванной.
Гости нежданные – соседка с сыном. Варвара Сергеевна не дает Павлу Петровичу даже выразить удивление, сама торопится рассказать о своей радости.
– Пришли поблагодарить, сосед. Сюрприз-то у меня какой – к Новому году и сын дома.
В дверях стоит с полотенцем в руках Толя и укоризненно смотрит на отца. Павел Петрович смущен, искренне оправдывается:
– Я-то причем? Моей заслуги тут нет, уверяю вас.
– Да что вы, Павел Петрович, неужто вы думаете – я без понятия. Расскажи, Валерка, как было дело.
Валерка, сбиваясь, сумрачно глядя на носки туфель, говорит, что забрали его просто так, ни за что. Может, на этого доктора и взаправду напали хулиганы, только Валерка этого даже и не видел. Провожал он девчонку. Только, значит, она вошла в подъезд, а он свернул за угол, тут на него кто-то налетел, стукнул чем-то по голове и побежал дальше. Наверное, это и был перетрухнувший доктор. – От неожиданности я растерялся, – признается Валерка. – Пришел домой, в ушах звон, лицо в крови. В милиции потребовали, чтобы я им сообщников назвал. А кого я назову: девчонку, которую провожал? Так ведь что ж ее впутывать – стыдно. Так и сидел – прокурор санкцию дал, и не докажу, что не верблюд.
– На последнем допросе, – продолжал Валерий, – следователь про вас, дядя Паша, спросил, откуда, мол, знаю. Я, конечно, сказал – так и так, соседи. Потом еще что-то для приличия спросил и сказал, что могу быть свободным. Определенно перетрухнули, чтобы в газету вы про них не написали.
– Бог с ними, зачем газета, не надо связываться. Если бы не вы, кто б за парня заступился? Бандит – и все тут. А выходит – сам зазря пострадал, да еще и сраму набрался.
Когда ушли соседи, Толя спросил отца:
– Ты не чувствуешь угрызений совести, или как это красиво в статьях называют?
– А что я? Статья была не о Валерке, а вообще о проблемах воспитания рабочих подростков.
– Но ему нужна была не вообще проблема воспитания… Так-то, папочка.
3
В кабинете острый аромат хвои. Думалось, что Новый год Павел Петрович встретит со всей семьей. Но старший сын не приехал, хотя и обещал. Толя нашел себе другую компанию.
Когда куранты пробили двенадцать, Павел Петрович и Тамара Васильевна подняли бокалы:
– С Новым годом, с новым счастьем, Павочка.
– Счастьем, – словно эхо, повторил Павел Петрович. – За счастье, Томка! Может, включим телевизор?
– Ну его. Когда-то мы и вдвоем не скучали.
Мать и дочь
1
Помолвка. Это старое, вычитанное из книг слово все время вертелось на языке. Кажется, ни разу в жизни Анатолий не произносил и не писал его, а вот же привязалось, и избавиться от него нет сил. Когда младший Ткаченко договаривался с Женей вместе встречать Новый год, то думал, что останется вдвоем с ней, посидят в ресторане, а потом махнут куда-нибудь в парк, будут бегать по заснеженным аллеям, кататься на санках с горки, играть в снежки… Все равно что делать, но оставаться вдвоем, даже в молчании слышать друг друга.
Евгения же привела его к себе домой и познакомила с мамой.
Хотя Любовь Павловна, с точки зрения Анатолия, и была женщиной пожилой, почти старой, ей наверняка за сорок, но все еще не утратила привлекательности. Видно, в молодости она была такой же красивой, как и Женя. Это хорошо. А то ведь бывает так: в молодости – небесное создание, а под старость – не приведи бог. В таких случаях мамочки чаще всего и служат предательской визитной карточкой юных дочерей. Страшно думать, что понравившаяся тебе девушка с годами станет такой же мегерой с обвислыми щеками, расплывшейся фигурой, обтянутой яркой тканью. Анатолий терпеть не может молодящихся старух, которые пытаются заменить утраченную привлекательность яркими нарядами, обилием косметических средств. Евгении это не угрожает. Если она пойдет в мать, – а она очень похожа на Любовь Павловну, – то и в старости останется привлекательной, не утратит тех замечательных женских черт, которые так дороги нам в милых лицах матерей и бабушек.
Любовь Павловна, протягивая Анатолию руку, посмотрела на него таким заинтересованным, изучающим взглядом, что он сразу смутился и с неприязнью подумал: влип, попал не на встречу Нового года, а на смотрины. И почувствовал себя как на экзамене – скованным, поглупевшим. Неизвестно почему вспомнил толстого Жениного ухажера. Неужели и Яков Федорович сидел на этом диване и на него смотрела Любовь Павловна вопрошающим взглядом? Возможно, преуспевающий врач казался ей хорошей партией для дочери, которая никак не сдаст экзамены в медицинский институт. Врач это фигура, не то, что молодой журналист, еще даже не журналист, а так, юноша, пробующий перо. Как только Любовь Павловна ушла на кухню, спросил у Жени:
– Яков Федорович у тебя бывал?
Девушка удивленно подняла брови.
– С чего ты взял! – и засмеялась так звонко, как только одна она умела. – У-у, а ты ревнивый! Не дуйся, не на поминки пришел, а на встречу Нового года.
Анатолий чуть не буркнул: «А я думал на помолвку», но вовремя спохватился. В комнату с подносом в руках вошла Печалова-старшая.
За стол сели втроем. Любовь Павловна, подняв рюмку, сказала:
– Нашему гостю, наверное, будет скучно. В былое время, еще когда муж был жив, у нас собирались большие компании – фронтовые друзья, артисты. А потом… Все чаще и чаще мы с Женюркой вдвоем оказывались за новогодним столом…
– К чему эти воспоминания, мама! Спела бы лучше.
– Успеется. Налей гостю, а то он от нас сбежит.
– Что вы? Мне так у вас приятно, – поторопился уверить Анатолий, – и я прошу: спойте, мне Женя говорила…
– Бывшим певицам петь не следует. Даже для друзей, – ответила Любовь Павловна и, не ожидая дальнейших уговоров, запела «На границе тучи ходят хмуро…», дошла до слов «край суровый тишиной объят» и оборвала песню, вышла из комнаты.
Женя рассказала, что эту самую песню мать пела в ночь, когда началась война. Именно на словах «край суровый тишиной объят» загрохотали орудия, вздыбилась земля. Было это в городе у самой немецкой границы.
– Вот так случай, – удивился Анатолий, – прямо в рассказ просится. И название готово: «Тишина».
– Жизнь мама прожила не тихую, а громкую, боевую, – заметила Женя. В это время в комнату вернулась Любовь Павловна. – Что ты, мама, приуныла? – Женя обняла мать за плечи и, как маленькая, потерлась щекой о ее щеку.
– Другую елку вспомнила.
– Расскажи…
– Уж больно не новогодняя история.
– А я люблю жуткие истории.
– Вам не кажется, ребята, – начала свой рассказ Любовь Павловна, – что ветки елки напоминают растопыренные пальцы матерей, молящих о пощаде?
Образ был настолько неожиданным, что молодые люди недоуменно переглянулись.
– Не кажется! – продолжала свой рассказ Любовь Павловна. – Происходило это бог весть когда и где – в ином мире, а может, и в другой жизни. Впрочем, я точно могу назвать день и место действия.
Город, в котором я жила, заняли немцы. На окраине они организовали лагерь для военнопленных. Что это был за лагерь, как там издевались над нашими людьми, рассказывать не стану. И в книгах вы про такое читали, и в кино видели.
В лагерь этот и мой муж попал. Очевидно, поэтому партизаны и дали мне задание устроиться туда на работу, завязать связи с военнопленными. Случаю, как это чаще всего и бывает в жизни, угодно было помочь мне выполнить приказ командования отряда. Бежавший пленный рассказал партизанам о странностях начальника лагеря. Он возомнил себя певцом и срочно ищет учителя пения. Всех пленных опросил. Вот тогда партизаны и решили послать меня учительницей к оберлейтенанту. Для этого были основания. В свое время я училась в Киевской консерватории, недурно пела. До замужества мечтала стать профессиональной певицей, видела себя уже на сцене оперного театра. Но потом жизнь рассудила иначе: приехала на границу, где служил муж. А тут война…
Любовь Павловна замолчала, словно собиралась с мыслями.
– Так о чем это я? – наконец прервала затянувшуюся паузу Любовь Павловна. – Ах, о коменданте. Стала давать ему уроки пения. Впрочем, играла на рояле и пела я одна, а он сидел, согнувшись в кресле, и молчал. Разговаривали мы редко. Хотя немецкий я понимаю. И в случае нужды могу поддержать разговор.
Такие уроки продолжались с месяц, потом вдруг коменданту пришла мысль создать хор из пленных, чтобы ему пели русские народные песни. Я получила доступ в лагерь. Пока отбирала солдат и офицеров с хорошими голосами, мне удалось завязать знакомство со многими военнопленными, встретилась даже с мужем. Но эта встреча радости не принесла. Ну да бог с ним. Не о нем речь. Нашлись в лагере настоящие люди. Через них партизаны и начали готовить массовый побег военнопленных.
Снова наступила длинная пауза.
– Да, я хотела рассказать о елке, о встрече Нового года. Комендант приказал мне, чтобы ночью привела певцов, он намерен слушать русские песни в ночь под Новый год. Такое у него, дескать, правило. Каждый Новый год он слушает песни другого народа. В прошлом году – Франции, в этом – России, а на следующий, – может быть, Англии или Америки, куда пошлет его фюрер.
В тот Новый год мне и показалось, что ветки елки напоминают дрожащие пальцы рук, молящих о пощаде.
В полумраке – длинный стол, накрытый белой скатертью. За ним – комендант. Его лицо с пьяно блестящими глазами кажется нарисованным светящимися красками.
Фашист широко раскрывает рот и прямо в глотку вливает коньяк. Затем щелкает над головой пальцами. Это знак мне. Пора начинать. Мы затягиваем певучую, раздольную песню о Волге.
Крупные, как дождевые капли, слезы стекают по бледно-синим щекам пьяного.
– Какая песня, какие голоса! – восхищается комендант. Дрожащей рукой он поднимает бутылку и, расплескивая на скатерть, наполняет бокал.
После этой песни один из пленных мне шепотом сказал, что мой муж ночью выскочил из барака, бросился на проволоку, – нервы сдали. Я тогда даже почувствовала облегчение. «Он не струсил, чего я больше всего боялась. Предпочел смерть плену».
Но думать мне долго не пришлось. Над головой просвистела пуля. Выстрелил взбешенный комендант. Я не заметила, когда он щелкнул пальцами. Похолодело в груди, в ушах зазвучал мотив знакомой с детства песни. Перед глазами пенящиеся волны, в морскую пучину уходит корабль, его команда выстроилась на палубе, волны лижут ноги отважным людям, а они стоят недвижно, над их головой реет андреевский флаг. Где я видела эту картину? В кино, театре? Все это казалось однажды уже пережитым.
– «Варяга», товарищи, споем «Варяга», – предложила я. – Ну, начали: «Все вымпелы реют и цепи гремят…»
Мне казалось, что гитлеровец сейчас начнет стрелять, кричать, топать ногами. Но в комнате было тихо. Хозяин спал, положив хмельную голову на рукоятку пистолета…
Любовь Павловна на этих словах оборвала рассказ и, не попрощавшись, ушла в свою комнату. А Женя и Анатолий продолжали безмолвно сидеть у елки и смотреть на растопыренные пальцы ее ветвей, на разноцветные огоньки крохотных лампочек. Ребята ждали продолжения рассказа. Хотелось, чтобы та ночь закончилась героически, чтобы Любовь Павловна пристукнула пьяного коменданта, открыла ворота лагеря, выпустила пленных.
Наступил уже Новый год, мирный, спокойный. На рассвете Анатолий попрощался. По дороге домой спросил у заиндевевшего фонаря: – Каким он будет для нас, наступающий год?
Фонарь молчал, но влюбленный парень уточнил:
– Для нас, это для меня с Женей. – Все чаще и чаще он ее имя ставил рядом со своим.
2
Женя Печалова не вела дневника. Но и она могла бы доверить бумаге многое такое, о чем ни за что не рассказала бы никому, даже матери, которую всегда считала самым большим и верным своим другом.
Встречи с Анатолием для Жени стали не только желанными, но просто необходимыми. Она считала часы, оставшиеся до свидания, дважды или трижды в день находила повод, чтобы позвонить ему. И всякий раз, когда телефонную трубку снимал кто-то другой, а не Анатолий, она словно чувствовала на себе иронический взгляд, явственно слышала пренебрежительно брошенную фразу: «Ну и прилипла же эта нахальная девка к Анатолию».
А при встречах, о чем бы ни говорили, она ждала, – вот сейчас, сейчас, он возьмет за руку и скажет: «Женюрка, любимая, жить без тебя не могу. Нам надо быть вместе, понимаешь, – навсегда вместе». Возможно, это и не звучало современно, но именно эти слова ей хотелось услышать. В глазах друга она давно их прочла, но при встречах Анатолий был весел, часто даже разговорчив, а этих слов не говорил.
Женя гордилась своей матерью, и ей было приятно, что Любовь Павловна понравилась и ее другу. В первый же день Нового года, встретившись с Женей, Толя с восторгом сказал:
– Вчера я влюбился в Любовь Павловну. Вот женщина! За один такой вечер, как она провела у коменданта, можно седой стать…
– У мамы до сих пор нет ни одного седого волоса…
– А почему она так неуважительно говорила о твоем отце?
– Откуда ты взял? – вспыхнула Женя. – Она слова о нем не сказала…
– Она же говорила, – напомнил Анатолий, – в плен попал, робкий такой, дела серьезного поручить нельзя.
Девушка засмеялась:
– Это она о своем первом муже говорила, капитане Гридине. С моим же отцом, лейтенантом Печаловым, мать вместе в партизанском отряде воевала. Поженились они после войны… Мне всего пять лет было, когда папа умер. Совсем молодым…
Не уловив настроения подруги, Анатолий беспечно продолжал разговор:
– Я думал, о нем вчера речь шла. Часто бывает, что у боевых женщин мужья попадаются совсем ни то ни се. Странно…
– Мой папа был очень смелым и хорошим. Хочешь посмотреть его фотографию?
– Покажи.
Женя принесла пухлый альбом. На первом листе была приклеена любительская фотография черноволосого лейтенанта.
Лицо лейтенанта показалось Анатолию очень знакомым. Нет, конечно он никогда не видел и не знал Игоря Печалова. Но именно таким и представлял себе отца Жени. Раньше ему казалось, что Женя очень похожа на мать. Теперь он увидел, что и разрез глаз, и взгляд, и чуть-чуть приподнятую вверх левую бровь Евгения унаследовала от отца.
– А ты, оказывается, дочь своего отца, – пошутил Анатолий.
– Похожа?
– Очень.
– Значит, буду счастлива. Так говорят: если девочка похожа на отца, а мальчик на мать, то будут счастливы. А ты на кого похож?
– Познакомлю с родителями – сама определишь. Хорошие у тебя родители, Женюрка.
– В самом деле тебе нравятся? Для меня нет дороже человека, чем мама.
– Романтичная, женственная и такая боевая! – констатировал Анатолий и тут же спросил, – а как тогда с комендантом мать разделалась, удалось бежать пленным?
– Не знаю, я вчера сама первый раз слышала эту историю. У матери таких историй на книгу бы хватило. Она даже начала писать, да бросила. Писательский труд ей оказался не под силу.
– А если бы мы с тобой помогли ей, как думаешь, согласилась бы Любовь Павловна?
Женя обрадовалась предложению Анатолия. Конечно, надо записать воспоминания матери, кроме того, совместная работа сблизит их, поможет лучше узнать друг друга – об этом она тоже подумала.
В тот же день девушка спросила мать:
– Где твои записи, давай, мы вдвоем с Толиком решили писать о тебе книгу.
– О, оказывается, и ты у меня писательницей заделалась, – засмеялась Любовь Павловна. – Смотри, вместо медицинского не поступи в литературный институт.
3
В рассказах, или главах неоконченной повести, главной героиней была Валентина Владимировна Ветрова. Не только Женя, но и Анатолий без труда узнали в ней автора записок Любовь Павловну Печалову. Она писала довольно откровенно. Анатолий был счастлив, словно старатель, напавший на золотоносную жилу. Женя радовалась, что теперь у них есть общее дело, и они часами увлеченно работали вместе.
4
Перепечатав на машинке первые страницы записок матери, Женя спросила у своего соавтора:
– Ты, Анатолий, ревнивый?
Он ответил довольно стандартно:
– Кто любит, тот ревнует.
– Удобная формулировка для домостроя, – возмутилась Женя. – Какая же это любовь, когда жизнь превращается в каторгу, один человек порабощается другим! Любовь – это прежде всего взаимное доверие, вечный праздник.
Анатолий согласился, но заметил, что «вечный праздник» чересчур сильно сказано, в семейной жизни бывают не только радости, но и огорчения.
– Согласна, – перебила Женя, – но и радости и огорчения пополам. Когда вдвоем, то все легче. Друг на друга влияют, один другому помогают. Тогда все легче, правильно, Толик?
Только прочитав дальше записки Любови Павловны, молодой журналист понял, почему так настойчиво Женя интересовалась – ревнив ли ее друг. В записках говорилось, что первый муж Любови Павловны был ревнив до сумасшествия, деспотичен и к тому же труслив.
Анатолий листал страницы конторской книги, в которой писала свои воспоминания Любовь Павловна, но в них не было последовательности, пропущены многие важные события – о них говорилось только намеком. Чтобы все это восполнить, нужна была помощь автора записок.
– Это исключено, – заявила Женя, – мама совсем скисла. Посидела с нами на Новый год, выпила рюмку вина, вспомнила прошлое – и слегла. Боюсь, что придется класть в больницу.
– Прости, Женечка, – Анатолий искренне огорчился, укорил себя за черствость. Увлекся воспоминаниями Любови Павловны и даже не поинтересовался, почему не видит ее, когда приходит к Жене. Не в этом ли проявляется эгоизм молодости, не это ли называют черствостью молодых? Очевидно, когда сам молод, никакие хворобы тебя не донимают, то и не думаешь, что кому-то может нездоровиться. Вот и отец последнее время что-то сильно кряхтит. Врачи говорят, что надо щадить его сердце.
– Значит, мы не сможем больше работать над записками мамы, – огорчилась Женя.
Нет, Толя так не считал. Работу надо продолжать. Обязательно продолжать.
– Надо будет найти документы о партизанской борьбе в нашем крае, – вслух размышлял Анатолий, – достать книги о партизанах, мемуары партизанских командиров. Будем читать, читать и читать, обрабатывать то, что успела написать твоя мама. А потом, когда она выздоровеет, расспросим обо всем, что касается лично ее товарищей по отряду.
