Текст книги "...И вся жизнь (Повести)"
Автор книги: Павел Гельбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
– А я имею право, – спросил Анатолий, прямо глядя в глаза отцу, – после всего, что сделал?
– Это решат в редакции. Думаю, что пока еще не выгонят.
6
Сергунька привел Анатолия к большому серому дому:
– Вот здесь на втором этаже мы и жили.
– Какая квартира?
– Двенадцатая, – ответил мальчонка, – только я туда не пойду. Ну их!
Несмотря на то, что еще не начало смеркаться, дверь отпер заспанный мужчина лет под сорок, из-под майки торчали густые рыжие волосы.
– Вам кого? – недоуменно уставился он на Анатолия.
– Здесь жил мальчик, по имени Сережа…
– Может, и жил. Сейчас не живет.
– Я из редакции, – представился Анатолий, – хотел бы с вами поговорить…
– О чем говорить, – глаза рыжеволосого беспокойно забегали. – Мальчишка, видно, вслед за матерью в тюрьму угодил, а если речь идет о комнате, так у нас есть ордер, на законном основании.
Весь следующий день у молодого журналиста ушел на поиски тех дельцов, которые дали возможность рыжеволосому «на законных основаниях» отнять комнату у мальчишки. Встречался он с управдомом, заведующим райжилотделом, но толку не добился. Выходило, что ордер действительно выдан на законном основании. В комнате никто не жил, за нее никто не платил. А что касается мальчишки, какой же он квартиросъемщик в десять-то лет… К тому же было решение суда определить его то ли в интернат, то ли в детский дом.
Следующий визит Анатолий нанес в школу, где учился Сережа. Его здесь хорошо помнили, и учительница третьего класса, которая учила мальчика, и директор школы.
– Да, мальчишка был способный, – сказала учительница, – но влияние семьи, конечно, сказывалось. Я встречалась с его матерью. Падшая женщина.
– Что же сталось с мальчиком, почему он не ходит в школу?
– Было решение суда перевести его в интернат, – ответил директор школы.
– И он теперь там учится?
– Помилуйте, – поднял руки директор школы, – у меня шестьсот учеников, не могу я о каждом помнить.
– Ну, а вы? – спросил журналист учительницу.
– Что я? Он больше в моем классе не учится.
Директор посоветовал обратиться в городской отдел народного образования. Они принимали решение о переводе Сережи в интернат.
В гороно распределением ребят по интернатам занималась женщина лет пятидесяти с добрым материнским лицом. Когда Анатолий вошел в кабинет, женщина приветливо улыбнулась, показала рукой на стул, а сама продолжала разговаривать по телефону.
– Что сказал врач? – спрашивала она в трубку. – Нет, нет, пусть ни в коем случае не встает с постели. Мало ли, что нет температуры. Приду, сама посмотрю. Спроси у Сашеньки, что ему купить… Хорошо, обязательно куплю.
Трубка положена. Женщина объясняет:
– Внучок заболел, беспокоюсь. Чем могу быть полезна редакции?
Анатолий называет фамилию Сережи и просит объяснить, почему его не устроили в интернат. Женщина листает толстую книгу, тихо повторяя фамилию мальчика.
– Вспомнила. По указанию заместителя председателя Принеманского горисполкома товарища Петрило на это место в интернат мы послали девочку, родители которой не имели возможности ее содержать. Кажется, у них не было квартиры, только приехали… Мальчика направили в детский дом.
– Какой?
– Не скажу. Детскими домами занимается другой инспектор, Вера Ивановна, ее кабинет тридцать второй, направо по коридору…
Вера Ивановна помнила, что с ней говорили об устройстве мальчишки в детский дом. Она позвонила в несколько детских домов… В тот момент не было мест, но обещали…
Заведующий гороно, выслушав рассказ журналиста о судьбе Сережи, возмутился:
– Безобразие, бюрократизм. Какое бездушие! Будьте уверены. Я строго взыщу с виновных!
На прощание завгороно еще раз пообещал наказать виновных, а вопрос об устройстве мальчика в интернат, – сказал он, – можно считать решенным.
В воздухе пахнет грозой
1
2 марта
«Люблю грозу в начале мая…» В редакции, по-моему, грянет гром в начале марта. Новый главный начинает показывать коготки. До сих пор он лишь приглядывался, принюхивался. Сегодня же произнес, так сказать, программную речь. И она прозвучала предвестником близкой грозы! Главный сказал, что журналиста прежде всего отличают от людей других профессий глаза. Он смотрит на мир широко раскрытыми глазами. В «Заре», по его наблюдениям, кое-кто настолько постарел, что разучился удивляться, ленится раскрыть глаза, чтобы бросить хотя бы мимолетный взгляд на окружающее. Некоторые товарищи ко всему привыкли, не в состоянии взорваться, увидев несправедливость, зубами схватить за горло бюрократа. Всякому, обожающему покой, следует найти более спокойную работу, чем работа в редакции ежедневной газеты.
Очевидно, многие себя неуютно чувствовали во время этой речи, хотя редактор не назвал ни одной фамилии. Мне, например, казалось, что Криницкий расскажет о моем «бегстве» к рыбакам. Он-то, конечно, о нем знает. Отец, правда, взял грех на свою душу, очевидно, он договорился с главным, еще когда я был в Морском. Никто не спросил, почему один день я не выходил на работу.
Вообще об этом моем поступке никто не упоминает. Ни отец, ни мать. Словно ничего не случилось. А я все время жду. Вот-вот разразится скандал. И это ожидание, пожалуй, хуже откровенной взбучки. Впрочем, есть человек, который не молчит – Женя. Она не перестает удивляться, как я мог напиться до такого состояния, что влез в вагон и поехал неизвестно куда. Она опасается, что я могу стать алкоголиком. «А это ужасно!» – то и дело восклицает она. И все-таки, кажется, именно Женя первой простила меня, искренне озабочена моим или нашим будущим.
Я перестал следить за речью главного редактора, поэтому и не понял, в чем смысл записки, незаметно переданной мне Виктором Светаевым: «Криницкий – Дон-Кихот, он предпочитает атаковать лишь призрачные мельницы».
В это время Олег Игоревич, обращаясь ко всем присутствующим, попросил сотрудников редакции подумать, как лучше использовать творческие силы, возможно, следует несколько изменить структуру редакции, нужны ли отделы в таком виде, как они сейчас существуют.
– Прошу вас, думайте, – закончил редактор свое выступление, – не бойтесь смелых предложений. Если что надумаете полезное, милости прошу ко мне…
После летучки редакция гудит, говорят «о новой метле», о том, что «великие реформаторы» чаще других оказываются в луже, и что структура редакции «дана нам свыше, а потому незыблема», и нечего тут думать.
2
5 марта
Завтра у отца с матерью знаменательный день. Тридцать три года супружеской жизни. Вот это стаж! Хотя дата и не круглая, но совсем как в сказке о золотой рыбке: «Жили старик со старухой тридцать лет и три года».
Наконец почтил нас своим присутствием и Владимир. Приехал он один, без жены. Этому прискорбному факту брат дал исчерпывающее, хотя и примитивное объяснение: «Финансы поют романсы».
Я сказал, что в роду Ткаченко не было жмотов. На это он мне ответил:
– Обзаведешься своей семьей, тогда поговорим.
Сергунька уступил диван брату, а сам перешел спать на раскладушку. Его уже можно устроить в интернат. Звонили из гороно, что есть место.
6 марта
Вечером собрались гости. Давно у нас не было дома такой пестрой компании. Родители позвали Криницкого и Соколова – своих давнишних знакомых. Я решил, что 6 марта знаменательный день в семейной истории рода Ткаченко и привел Женю. Родители встретили ее весьма приветливо. Нюх не изменил Виктору Светаеву. Только сели за стол, как он появился на пороге. Незваный и нежданный. Я смутился, не зная, как поступить. Ведь отец, хотя и не говорит, но, я чувствую, во всем происшедшем он винит Виктора. Тем не менее отец пригласил:
– Раздевайся, садись, Светаев!
Когда были произнесены тосты «за молодых!» вместе и порознь, выпито за «лучшие произведения, сочиненные в соавторстве молодоженами», то бишь, за Владимира и меня, отец на несколько минут отлучился в свой кабинет и вернулся со старым пакетом. В нем оказался номер «Зари Немана», выпущенный 9 мая 1945 года – в День Победы над Германией. На газете размашисто, почерком отца было написано несколько строк.
– Это я писал Владимиру, но в равной степени написанное относится и к Анатолию, и к Жене, и к Светаеву, и к Сергуньке. Я адресовал свое письмо в будущее. И вот сегодня это будущее наступило. Сын, рожденный в победном сорок пятом, приехал домой после того, как сам носил военный мундир, сам стал главой семейства. Вручаю тебе газету, сын Победы!
Письмо в будущее, написанное на первой газетной полосе, пошло по кругу. Прочитал его и я. Вот оно: «Сынок, ты родился во время войны, однако твоя память не сохранит ни зашторенных окон, ни воя бомб, ни пожарищ. Ты лежал в коляске, глядел в потолок, когда мы праздновали нашу Победу. В этот день для тебя открылись безоблачные дали, над землей взошла заря счастья. Ее зажег Человек, наш советский Человек, он пролил кровь за твое счастье. Люби его и сам стань Человеком!»
Владимир, прочитав письмо, поцеловал папу в щеку:
– Верь, отец, буду Человеком. И сын мой станет Человеком!
Следующей по кругу читала письмо Женя. Я видел, что газета ее взволновала, и она тихо, почти шепотом, поблагодарила отца и добавила, что так же могла написать и ее мать, Любовь Печалова.
– Любовь Печалова! – воскликнул Олег Игоревич. – Как же я сразу не догадался. То-то я смотрю вы мне кого-то напоминаете. Я о ней писал когда-то в «Заре» очерк, помнишь, Павел? Ну, значит, очерк был слабый, если не запомнил, а ваша мама, Женечка, прекрасная женщина. Вы ей привет от меня передайте. Скажу по секрету, когда-то я к ней был неравнодушен. Тебе, Толя, повезло. Женечка очень похожа на свою мать.
Редактор нарушил торжественность минуты, я теперь не мог, как Владимир, произнести какие-нибудь возвышенные слова, подойти и поцеловать отца. А он смотрел на меня. Как я хорошо знаю этот взгляд – не то просящий, не то требующий, вразумляющий. Послание-то в общем сентиментальное. Его можно было бы провести по разряду «сюси-муси», но почему-то оно меня, сегодняшнего, со всей моей дурью, взволновало, заставило отвернуться, чтобы справиться с чувствами. Мне казалось, что я наконец понял, что таит в себе выражение «священный трепет», которое так любят в торжественных случаях употреблять мои коллеги. Право хорошо, что в эту минуту гости смотрели не на меня, а на Сергуньку. По-смешному топыря губы, он силился прочитать надпись на газете. Но это ему давалось нелегко.
– Уж больно почерк неразборчив, – с достоинством сказал мальчик и передал газету Виктору.
Никто из нас не догадался посмотреть, что печатала в тот далекий светлый день наша газета, а Виктор прочитал все заголовки и заметил, что с этой надписью здорово придумано. Прямо просится в очерк, заголовок готов «О чем напомнила старая газета».
Криницкий с любопытством взглянул на Виктора. Но Светаев, очевидно, не обратил внимания на одобрительный взгляд главного и следующим вопросом явно испортил о себе впечатление. Виктор сунул исторический номер «Зари» между бутылкой коньяку и тарелкой с паштетом и спросил:
– Павел Петрович, скажите нам, несмышленышам, почему вы на первой полосе такой огромный портрет Сталина напечатали? Неужели и вы преклонялись?
Лысина отца покраснела, на лбу вздулись жилы:
– Вы когда-нибудь слыхали, кто был Верховным Главнокомандующим во время войны? Вы заглядывали хотя бы в учебник истории?..
– Даже решения двадцатого и двадцать второго съездов читал, со стенографическим отчетом знакомился.
Со стула поднялся Владимир. Он был заметно выпивши, попытался через стол дотянуться до Виктора, увидев, что из этого ничего не выйдет, крикнул брату:
– Толька, спрячь газету и не давай ее лапать грязными руками.
В другой раз я, может быть, и сцепился бы с Владимиром, пусть не задевает моих приятелей, но сейчас резануло бестактное обращение Виктора со священным, да, священным! – я не стыжусь произнести это слово – номером газеты. Она напомнила о героях минувшей войны. О них не пристало говорить походя, дожевывая бутерброд с ветчиной. И что он знает о «культе личности», почему сейчас сунулся с этим вопросом? Я умоляюще посмотрел на отца. Когда отец вспылит, то говорит на басах, не стесняется в выражениях и грозных оценках – пожалуй, исключение составляем мы, Владимир и я, – с нами он всегда старается быть ровным, не показывать себя в гневе.
Заметил изменившуюся за столом атмосферу и Сергунька, он весь сжался, испуганно произнес:
– Сейчас драться будут!?
Нам, взрослым людям, стало как-то не по себе, неуютно от этого испуганного полувопроса-полуутверждения мальчика.
– Слышите, что сказал Сергунька? – спросила мать. – Не за столом вести этот разговор. Ешьте, пейте, кто от этого не глупеет, помните, что вы сыны Победы, отец правильно сказал, на вас мы надежды возлагаем. Каждый из вас, ребята, для нас, ваших родителей, именно тот Человек, о котором мы мечтали тогда, когда печатался этот номер.
– Человек – это звучит гордо, – Виктор явно хватил лишнего, и его начало заносить, из интересного собеседника он становился назойливым. – Гордо! Алексей Максимович писал, а мы, как попугаи, повторяем.
Володька стал за стулом Светаева и тряхнул его за плечи:
– Что ты знаешь? Вырвал одну фразу и действительно, как попугай, повторяешь. Послушай, что писал Горький.
– Просвети нас, неучей, вью-ю-ноша!
Владимир, пожалуй, не по зубам моему приятелю. Светаев остер на язык, но брат еще в школе слыл энциклопедистом. Читает он все – энциклопедию и стихи, уставы и беллетристику, историю кино и какие-то философские трактаты. Спорить с ним бесполезно. Он все равно окажется прав, сошлется, найдет и покажет какой-нибудь весьма авторитетный источник. Вот и сейчас, устремив взгляд на балконную дверь, брат читал по памяти, как по книге:
– Человек – вот правда! Все – в Человеке, все – для Человека! Существует только Человек, все же остальное – дело его рук и его мозга! Человек! Это – великолепно! – погрозив пальцем Виктору, добавил: – И уже потом, понимаешь, потом, как вывод, – это звучит гордо!
Виктор в знак капитуляции поднял руки. Заговорили все сразу. Каждому хотелось сказать свое слово о единственном чуде на земле. Говорили о призвании человека, долге, обязанностях. Женя прочла стихи Межелайтиса, а мама – Есенина. Когда мать читала стихи, Женя мне шепнула на ухо:
– Какая у тебя чудная мама.
– Станет твоей свекровью, не то запоешь, – пошутил я.
Женя смутилась.
Действительно, мать словно помолодела. Криницкий произнес в ее честь панегирик и поднял бокал:
– Хочу еще раз выпить за тебя, Тамара. Ты даже не можешь себе представить, как мне было приятно, когда в какой-нибудь чужой стране я слышал по радио наши «Последние известия» или «Маяк» и среди других – коротенькое сообщение из Принеманска. А однажды в Париже я услышал в выпуске «Маяка» твой голос. Ты вела репортаж с нашего Лебединого озера. Чувство было такое, будто стоишь ты рядом, будто я вас всех увидел. Очень было приятно.
– Спасибо, Олежек, на добром слове.
Криницкий подошел к маме и поцеловал ее, а потом, обращаясь ко мне, добавил:
– Гордись, Анатолий, такой матерью, гордись!
– Что же ты молчишь, Толик? – спросил отец.
– Я не молчу, я горжусь мамой, ее даже в Париже слушали.
Перед родителями мы всегда в долгу. Как правило, не успеваешь его заплатить, как сам становишься родителем и тебе самому должают.
Точка. Теперь уже не поздно, а слишком рано. Встает заря, а я еще не ложился спать. Гости давным-давно разошлись, я проводил Женю, выслушал мнение матери о моей избраннице:
– Славная девушка, только ты ее не обижай.
9 марта
– Я хочу послать вас в отдел писем. Поработаете, присмотритесь, подумаете, что можно создать на базе этого главного в редакции отдела, – такое предложение сделал Светаеву и мне главный редактор.
– За какие грехи, Олег Игоревич? – взмолился Виктор. – Неужели вы не можете простить нам ту злополучную полосу?
Криницкий объяснил, что в отделе писем наиболее интересный участок работы в редакции, что там ощущается пульс жизни и т. д. и т. п.
Светаев расстроен, хотя и иронизирует.
– Как в кинематографе. В первой серии героя посылают по заданию отдела писем проверить письмо склочницы. Зарождается любовь. Во второй герой – уже из международного отдела – летит за границу. Весело проводит время среди коллег. Пьет, закусывает. Возвращается домой – любовь крупным планом. Мы с тобой, Толя, на пути к славе. Отдел писем, заграничная командировка, поцелуй в диафрагму.
В самом деле, почему главный решил перевести нас в отдел писем? Не является ли это замаскированным взысканием за нашу с Виктором пьянку, за мой пьяный бунт против отца?
3
11 марта
Виктор Светаев смеется так, словно его щекочет взвод русалок. Возле него собрался весь, ныне самый многочисленный в редакции, отдел – отдел писем.
– Не надо ли вызвать скорую помощь? – спрашивает заведующая отделом Регина Казимировна Маркевич.
– Этому письму цены нет, – вытирая набежавшие на глаза слезы, утверждает Виктор. – Уй, черт, такого не придумаешь, это самому талантливому пародисту не сочинить.
– Показывай, что за классика? – руки тянутся к нескольким листкам бумаги, лежащим перед Светаевым. На этих листках, исписанных мелким, довольно сносным почерком, – помесь зловонной обывательской сплетни, цинизма, мещанской воинственности, вопиющей неграмотности и еще чего-то, так же смердящего. Но читать без смеха невозможно, действительно такого не придумаешь.
Какие-то мещане описывают все, что видят сквозь замочную скважину спальни о беспутной жизни соседки. Письмо в редакцию они назвали: «Милда Ивановна – лицо действующее».
По словам соседей, это действующее лицо «радовала и удовлетворяла только развратная жизнь и денежный вопрос. Ее муж, инженер, не в состоянии был предоставить своей жене эти порывистые удовлетворительные эффекты. Вскоре Милда Ивановна совершенно потеряла облик советского человека и перешла на открытый шарж разврата. В то время как инженер уходил на работу, к жене приходила и приезжала всякая нечисть на аудиенцию. Случалось так, что когда муж придет с работы, а у нее еще незаконченный процесс с пациентами.
Такая странная жизнь измучила инженера, и он решил оставить семью и все хозяйство, а самому уйти в поисках личного счастья».
Пока инженер ищет личное счастье, его жена, по словам авторов письма, «женщина хожалая, смазливая, на язычок не сдающая», «…еще могущественнее воспроизвела свое ремесло в ход действия. Здесь не только насладительная половая страсть восторжествовала в ее недрах, но и открытый разврат налицо. Она нигде не работала, а создала себе превосходную обстановку, увеличила свои ресурсы». И так далее, в том же духе. Заканчивался сей опус советом: «Посмотреть внимательно в квартиру, где существует конспирация, и не ставить точку на Милду Ивановну. Следовало бы кое-кому из органов заняться ею по-настоящему. Вредную траву плевелы с корнем вон из Принеманска! Общественности следует смелее разрушать очаги презренных людей в нашем социалистическом обществе, приучать людей, не сведущих с моральным кодексом, призвать их к порядку и занятиям полезным делом в быту и обществе.
Советская семья Боборыкиных».
Посмеялся над людской злобой и тупостью, теперь переведи дыхание, мой дневник.
– Что станем делать? – взяв письмо из рук Светаева, спросила Регина Казимировна. – Куда отправим это произведение? Придется тебе, Светаев, им заняться.
– А что, если «восторжествует насладительная половая страсть в недрах Милды Ивановны»? – спросил Виктор.
Смешно и грустно! От человеческой тупости грустно. Не знаешь, кем больше возмущаться, – Милдой Ивановной – «женщиной смазливой и на язык не сдающей» или «советской семьей Боборыкиных», которые и о нашем социалистическом обществе пекутся, и всуе моральный кодекс упоминают. Мещане, подлые мещане! Самый острый конфликт и в наши дни остается между обществом и мещанством. И в век звездных полетов мещанин не исчезает с благословенной советской земли. Мещанство меняет свои позиции, обрастает, как обезьяна шерстью, своей новой маскировочной философией. Теперь мещанин не желает довольствоваться былыми мещанскими заповедями: «На рожон не лезь», «Моя хата с краю», «Сор из избы не выноси». Нет, он грамотный. У него на всякий случай припасены чистая бумага и чернила. Он выписал адреса центральных и местных газет, высоких учреждений. К соседке пришел в гости старый знакомый, и мещанин, брызгая слюной и желчью, строчит послание в редакцию.
Не помню, где и когда читал статью какого-то ученого, который в сердцах сказал, что процесс очеловечивания обезьяны не кончается превращением ее в вульгарного себялюбца, мещанина. Чтобы завершить этот процесс, человек должен подняться над мещанином выше, чем мещанин поднялся над обезьяной.
В окружении мещан оказался и мой подопечный Сергей. Мещане всегда равнодушны к судьбе «чужих» детей. Благопристойные, приветливые, улыбчатые, непримиримые во гневе – поговоришь с ними, люди как люди. Некоторые даже приятные собеседники, любящие матери и бабушки, верные мужья, с соседями ладят, членские взносы вовремя платят. А вот парня общими силами толкнули на край пропасти, и будто ничего и не произошло.
Совсем немного потребовалось усилий, чтобы устроить беспризорного мальчика в школу-интернат. Прощаясь со мной, Сережа спросил:
– Ты меня в субботу возьмешь?
– Непременно. Ведь мы с тобой друзья, побратимы.
В поисках самостоятельности я готов был бежать из родного дома на край света. Мой побратим, похоже, пытается найти родных даже под чужой крышей.
Отец все старается узнать, что я намерен дальше предпринять. Буду писать о тех, кто Сергуньку обидел, или успокоюсь тем, что выиграл первое сражение. Наверное, надо писать статью. Выставить на обозрение читателей всех соучастников преступления – от учительницы третьего класса до заведующего гороно. Надо еще встретиться с народным судьей, который справедливо лишил родительских прав мать Сергуньки, но не проверил, как выполняется решение суда об устройстве мальчика. Хочется встретиться и с заместителем председателя горисполкома. Но товарищ Петрило занят. Трижды ему звонил, он все не может меня принять.
Наберемся терпения, подождем.
15 марта
Несколько дней назад я писал о предложении, которое сделал мне и Светаеву главный редактор. На следующий день мы к нему зашли. Разговор был не длинным и не коротким, лекций о рабселькоровском движении, значении работы с письмами трудящихся, как предполагал Виктор, он нам не стал читать. Сразу же приступил к делу:
– Подумали?
Мы с Виктором дружно кивнули головами сверху вниз.
– Я хочу, чтобы отдел писем стал центром публицистической мысли не только в редакции, но и в области. Понимаете?
Снова мы с Виктором дружно помотали головами, но на этот раз справа налево. Редактор засмеялся:
– Вы что, репетировали прежде, чем ко мне прийти? Объясняю дальше. Отдел писем в таком виде не отвечает современным требованиям. Чем он занят? Главным образом регистрацией, учетом и контролем за прохождением писем. Все это очень важно, но не самое главное. Нам не нужны письма ради писем, я лично не расположен плясать «Барыню» оттого, что редакция получит на сотню писем больше. Это не хлеб, не масло. Рост числа писем в редакции не всегда положительный факт.
Мы вытянули лица от удивления, а я, как видно, даже раскрыл рот. Ибо следующая фраза касалась непосредственно этого факта. Редактор, посоветовав мне закрыть рот, сказал:
– Стоит в городе ухудшить работу транспорта, допустить перебои в торговле необходимыми продуктами широкого потребления и т. д., как сразу в редакцию увеличится поток писем. Заслуги редакции нет никакой. Но в какой-нибудь справке мы можем козырнуть высокой цифрой. Глядишь, нас и похвалят: вот как редакция укрепила связи с массами. К чему Советской власти такие связи? Рост жалоб не украшает нашей жизни. Я так думаю – не жалобы определяют наши связи с читателями. Даже некоторые из тех, кто в отчетах фигурируют как наша гордость, наш актив, на поверку оказываются людьми мало щепетильными, Они охотно подписывают сочиненные другими статьи, иногда читая их предварительно, а иногда только в газете, непосредственно перед тем, как идти получать гонорар.
– А шестьдесят и сорок процентов? – перебил редактора Светаев. – Наверное, пока вы работали за границей, успели забыть, что шестьдесят процентов места на газетной полосе должно доставаться посторонним авторам и лишь сорока процентами гонорара могут располагать штатные сотрудники.
– Помню об этом, Светаев, – продолжал редактор, – речь идет о распределении гонорара. Но разве читателю от этого легче, что какой-нибудь Иван Иванович, занимающий соответствующий пост, осчастливит его своей подписью, а не своими мыслями. Ведь иногда газетчики прибегают к прямой фальсификации, выдавая свои статьи за чужие.
– Ну и нам от этого никакой радости. Напишешь за иного деятеля и как милости ждешь, чтобы он подписал – зайдите позже, некогда. А как позже зайдешь – секретариат-то жмет – что-то у нас в этом месяце маловато было авторских статей. Давай, ребятушки, навались, а то всем гонорар придется резать, – Виктор посмотрел на редактора, – и вы так скажете к концу месяца.
– Что я скажу, услышите, но печатать фальсифицированные статьи в «Заре» не разрешу. Так и знайте. Пусть каждый сам за себя пишет и сам за свои слова и мысли отвечает.
– Значит, как в Указе Петра Великого, – сказал я.
– Что за указ, Толя? – спросил редактор.
– Точно не помню. У отца есть, переписан. Примерно звучит так: господам сенаторам речь в Присутствии держать не по-писанному, а токмо своими словами, дабы дурь каждого всякому видна была.
– Раз так, и мы станем действовать по Петровскому Указу.
Беседа у редактора закончилась тем, с чего началась: надо присмотреться к работе отдела писем, изучить характер получаемой корреспонденции и т. д.
– Все это, очевидно, очень интересно, – сказал я, – но мне хочется и со своими статьями выступать в газете.
– Иначе и быть не может, – перебил меня Криницкий. – Тот не журналист, кто сам не выступает в печати. Отдел писем для тебя, Анатолий, подъем на высшую ступень журналистской деятельности. Прямо скажу – пересидел ты в отделе информации. Оба вы молодые журналисты – нельзя вам «засиживаться в девках». Думаю, уверен в этом, отдел писем поможет вам попробовать свои силы в публицистике, будут материалы и для фельетонов. Дерзайте, молодые!
Вот мы и отправились в отдел писем дерзать.
Вечером
Только что вернулся от Жени. Она стала какой-то беспокойной. Чего ей не хватает? Врачи утверждают, что операция у ее матери прошла успешно.
Рассказывал ей о Сергуньке. Но ее это не волнует. Она ушла в себя, думает о чем-то своем. О чем? Ведь если люди дружат, то и заботы у них должны быть общими. Прощаясь, спросил у Жени:
– Ты почему не в духе, стряслось что?
– Перестань задавать вопросы, подумай сам, – невесело откликнулась она.
– Яснее нельзя?
– Нет, нельзя.
На этом и расстались.
17 марта
Сегодня я снова позвонил Петрило. Произошел примерно следующий разговор:
– Сегодня мы можем встретиться?
– По какому вопросу?
– Я раньше объяснял. Речь идет о мальчике, который по вине…
– С ним все в порядке. Мне доложили, что он зачислен в интернат.
– Да, но могло быть все иначе, если бы не случай…
– «Если бы, да кабы»… Мне некогда раскладывать пасьянсы. А редакция что, более серьезных дел не видит?
Разгневанный товарищ Петрило повесил трубку. Как же дальше действовать? Этот вопрос я задал Виктору.
– Плюнь ты на это дело, – посоветовал он. – заместитель председателя горисполкома тебе не по зубам. Успокойся и читай письма. Когда у тебя появится имя, тогда сможешь замахиваться и на людей, занимающих определенный вес в обществе. А пока… Чиновника, друг мой, голыми руками не возьмешь!
– Но я не могу, не имею права молчать!
