Текст книги "...И вся жизнь (Повести)"
Автор книги: Павел Гельбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
Поражение Крутковского
1
Страсти утихли. Сквозь густую завесу табачного дыма едва угадываются лица. Группки сотрудников толпятся у дверей в так называемый «клуб редакции». В кабинетах нас ждут гранки, непрочитанные статьи, письма читателей. Но никто не торопится уходить. За дверью священнодействует счетная комиссия. Подсчитываются голоса коммунистов, отданные за новых членов партийного бюро, делегатов на городскую конференцию. Второй раз после организации «Зари Немана» проводится отчетно-выборное партийное собрание. Первое, собственно говоря, было выборным. Сегодня мы слушали отчет секретаря партбюро Платова.
В прениях, пожалуй, еще больше, чем членам партийного бюро, досталось коммунистам, возглавляющим редакцию. Основная тема – уважение к труду журналиста, создание творческой обстановки в редакции. Коммунисты справедливо говорили, что на страницах газеты много серых, не задевающих ни ума, ни сердца материалов. Названы десятки тем, подсказанных жизнью и обойденных редакцией. Борьба за ликвидацию хуторов, создание машинно-тракторных станций, трудоустройство инвалидов войны, распределение квартир – обо всем этом газета почти не пишет. Почему? Боимся острых вопросов, новых тем.
То и дело упоминаются фамилии Крутковского и моя. Товарищи говорили, что если один из нас скажет, что материал хорош, надо печатать, то другой обязательно найдет повод его забраковать. Это не совсем так, но ненормальности в наших отношениях мешают делу. Это я вынужден был признать в своем выступлении. Действительно, творческое начало в работе коллектива убито; совет, критика подменены окриком, грубостью. У кого появится свежая мысль после того, как его десять раз за день назовут ничтожеством и пособником врага! Газета – коллективное детище. Каждая статья должна появляться в результате здорового творческого соревнования. В своей речи я намеренно не говорил о Крутковском.
Редактор же меня не щадил. Он начал речь с того, что получил плохое наследство. Ему приходится работать с разболтанным, недисциплинированным, невежественным коллективом. Некоторые возомнили себя писателями, большими журналистами. Они готовы заполнять страницы своими очерками, зарисовками, публицистическими статьями. Он назвал меня, Самсонова, Криницкого и Платова людьми, не в меру расписавшимися.
– Я закрыл шлагбаум для их писанины, – с пафосом заявил редактор. – Партия требует от нас, чтобы мы соблюдали пропорцию, дозировку в материалах: шестьдесят процентов авторского и сорок своего. Но мы пойдем дальше. Пусть в газете будет девяносто авторского и только десять своего. Некоторые жалуются, что авторы не пишут. Что из этого? Пишите за них. Я не оговорился – пишите то, что они вам рассказали. На первый раз автор подпишет вами написанное, а на второй раз – сам напишет.
– Недостойный прием! – выкрикнул с места Соколов.
– Если в секретариате такие настроения, мы далеко не уйдем, – воинственно продолжил Крутковский. – Но безответственность отдельных коммунистов нас не может остановить. Впредь будет так – только тот сможет опубликовать свою статью, кто принесет девять статей посторонних авторов.
Правильная мысль о том, что надо улучшать работу с авторами, доведена редактором до абсурда. Фактически он призывает сотрудников фальсифицировать авторские материалы, обвиняет журналистов не в том, что они порой плохо пишут, а ругает за то, что они вообще пишут. Не случайно Самсонов вынужден начать свое выступление с банальной фразы: «Журналист потому и называется журналистом, что он должен уметь писать».
Самсонов, Криницкий правильно поставили вопрос о том, что главной задачей и редактора, и партбюро является забота о повышении журналистской квалификации, литературного мастерства нашего молодого коллектива. Надо искать авторов, которые умеют писать, надо, чтобы журналисты выступали, пусть не часто, но со статьями, которые привлекали бы внимание читателя. Нет, речь идет не о красотах стиля, а об острой постановке вопроса, ярком раскрытии характера человека, увлекательном рассказе о его подвиге.
Эта прописная истина вызвала гнев Крутковского. Он снова выступил и с яростью принялся громить «щелкоперов», «гонорарщиков», которых надо, мол, на пушечный выстрел не допускать к газете.
Споры не улеглись и после того, как прекратились прения. Во время обсуждения кандидатур в состав партбюро, которых, кстати, было выдвинуто на одну больше, чем предполагалось избрать, снова началась перепалка. Викентий дал отвод редактору, как человеку, не умеющему работать с людьми. Я выступил с самоотводом. Зачем избирать в состав партбюро редактора и его заместителя? Крутковский выступил против моего предложения. Дело не в том, что в партбюро коммунисты выдвигают руководителей редакции – это правильно. Вопрос о том, достойны ли руководители доверия коммунистов? Он снова напомнил о моих мнимых грехах, о которых писал в заявлении партийному бюро.
– Не самоотвод, а отвод, – резюмировал Крутковский. – Предлагаю отвести из списков для тайного голосования кандидатуру Ткаченко как человека, утерявшего политическую бдительность.
Выступил Платов и дал справку о состоявшемся партбюро и принятом решении. Потом я снова попросил слова и сказал, что снимаю «самоотвод», пусть голосуют за предложение редактора. Коммунисты решили оставить в списках для тайного голосования и меня, и Крутковского.
…Председатель счетной комиссии Задорожный распахивает дверь:
– Прошу заходить. Собрание продолжает свою работу.
Читают протоколы счетной комиссии. Подведены итоги голосования. Большинством голосов в состав партбюро избраны Самсонов, Криницкий, Маркевич, Платов и я. Забаллотированным оказался Крутковский. Причем против него из 18 коммунистов голосовали «за» только три человека. Редактор явно сник. Он сидит, низко опустив голову и, как мне кажется, стыдится смотреть в глаза товарищам. После такого провала, если у него есть совесть, следует подавать в отставку. Посмотрим, хватит ли для этого мужества у Крутковского.
Ночь Победы
1
Каждый по-своему представлял ночь перед Победой. Мне она всегда виделась в сиянии прожекторов, багряно-синей, звенящей оркестрами и звучными песнями. Сегодня она пришла в свисте и реве эфира. В стрельбе из всех видов оружия по черному шатру, нависшему над городом. Второй день ни в редакции, ни дома ни на минуту не выключали репродукторов.
Мы готовили все новые материалы для номера Победы. Накануне майских праздников Крутковский укатил на Волгу.
– За семьей, – сказал он, прощаясь.
Я знал, что он лжет. Никакой семьи он в Принеманск не привезет. После памятного собрания, не добившись на месте санкций против меня, он поехал «капать» в Москву. Где-то ему уже удалось нажать на нужную педаль. В обкоме товарищи предупредили, что на днях Москва интересовалась мной.
Все эти, обычно не дающие покоя мысли, молниеносно улетучиваются, когда ночную тишину оглушает торжественный голос московского диктора Левитана.
«Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских сил», – вещает радио. Вскочила с постели Тамара, прижала к груди сына:
– Свершилось!
Звонок. Даже телефон звонит как-то по-особенному радостно. Снимаю трубку и сразу ору:
– Поздравляю!
– Дождались! – слышу голос Самсонова.
– Пошли в типографию, Сергей.
– Жду у универмага.
Ночной город не похож на себя. То в одном, то в другом окне вспыхивает яркий свет. Победа! Люди не хотят больше зашторивать окна. На Береговой улице останавливает патруль. У солдат в руках прижатые к автоматам ветки цветущей яблони.
– Документы.
Протягиваю удостоверение личности. Лейтенант освещает название газеты и вдруг, широко расставив руки, заключает меня в объятия. Троекратно, по русскому обычаю, целуюсь с лейтенантом и сопровождающими его солдатами.
– Свершилось, редактор, свершилось!
В типографии столпотворение. Сюда, словно по срочному вызову, сбежались не только все рабочие, но и сотрудники редакции. В корректорской, склонившись над столом, сидит Андрей Михайлович Саратовский, пишет статью. За его спиной, на диване – известный в Принеманске писатель. В руках у него блокнот.
Снова поцелуи, рукопожатия, поздравления.
Викентий Соколов тащит только что тиснутые полосы. Нет, не то! Типичное не то! Вчера еще все материалы для номера Победы были хороши! Сегодня заранее набранный материал кажется вялым, излишне рассудочным.
– Оставим только официальный материал. Свой – весь заново. Сегодня надо писать как никогда хорошо. Пусть каждое слово идет от самого сердца. Только тогда оно может лечь на бумагу.
Первым сдает статью писатель. Быстро читаю, посылаю на линотип.
«Война пришла к нам незваной. Теперь, когда враг капитулировал, мы вспоминаем о первых днях неприятельского нашествия», – так писатель начал свою статью. И это точно. Сегодня кажутся устаревшими вчерашние сводки Совинформбюро, полученные накануне днем приказы Верховного Главнокомандующего. Бои за Дрезден, чехословацкие города Яромержице и Зноймо, австрийские – Голлабрун и Штоккерау. Бои? Все кончилось, пора умолкнуть орудиям, гитлеровцы подписали акт о безоговорочной капитуляции! И в эти первые минуты мира вспоминается все как было – начало войны, горечь отступления, руины освобожденных городов, погибшие родные и друзья.
Диктую статью прямо на линотип. Сегодня все дозволено, все получается. Голос мой звенит, я говорю с пафосом, словно с трибуны.
– Свершилось! Ликует мир. Прислушайся, товарищ, ты слышишь, как бьется твое сердце?
Ко мне подошел Викентий. Положил руку на плечо:
– Прости, Паша, тебя зовет секретарь обкома.
– Попроси минутку подождать. Сейчас закончу статью.
– Он свою уже написал.
– Давай в набор.
– Не будешь читать?
– В полосе.
Линотипист держит руки на клавишах. Продолжаю диктовать:
– Убийцы у позорного столба! Ты чувствуешь, товарищ, легче стало дышать, посвежел воздух.
Ко мне подходит Андрей Михайлович. В руках у него стакан и бутылка с коньяком.
– Разрешите выпить, редактор, с линотипистами.
– За победу нельзя не выпить!
К стакану присоединяется кружка, сделанная из консервной банки.
– Да здравствует наша Победа!
Весело перестукиваются линотипы. Дружная, трудовая симфония. Никогда так не спорилась работа. Еще только утренние лучи солнца позолотили кресты костелов и церквей, а уже из типографии пошел по городам и селам пахнущий краской свежий номер «Зари Немана».
Наступил день мира. На первой полосе газеты от 9 мая 1945 года я размашисто написал:
«Сынок, ты родился во время войны, однако твоя память не сохранит ни зашторенных окон, ни воя бомб, ни пожарищ. Ты лежал в коляске, глядел в потолок, когда мы праздновали Победу. В этот день для тебя открылись безоблачные дали, над землей взошла заря счастья. Ее зажег Человек, наш советский Человек, он пролил кровь за твое счастье. Люби его и сам стань Человеком!
ОтецПринеманск, 9 мая 1945 года».
Сентиментально? Возможно. Но представляю, лет через двадцать пять – тридцать этот номер газеты попадется на глаза сыну. Уверен, что он с благодарностью подумает о нас, простых людях, которые порой трудно жили, иногда ошибались, но всегда верили в торжество своей идеи, были мужественными, а потому и одержали Великую Победу.
ДНИ БЕСПОКОЙНЫЕ
Повесть вторая
Отец и сын
1
Ткаченко покинул кабинет редактора газеты «Заря Немана» как раз в тот момент, когда старик-вахтер с отверткой в руке подошел к двери его комнаты. Увидев заместителя главного редактора, с которым проработал в редакции добрый десяток лет, вахтер виновато сказал:
– Вот так и получается, Павел Петрович, комендант велел…
Много ли нужно времени, чтобы отвинтить два шурупа и вынуть из-под стеклянной планки бумажку с жирно напечатанной фамилией «Ткаченко»? Минута-две. Комендант поторопился: можно было снять с двери табличку и позднее. А сейчас у Павла Петровича ощущение такое, словно он попал на собственные похороны. «Заря Немана» для него не эпизод в жизни, а сама жизнь. Сюда он пришел молодым парнем с копной густых черных волос, а уходит… Причем тут прическа? Не собирается же он требовать у редакции компенсацию за потерянные волосы. Врачи областной поликлиники были непреклонны в своем решении:
– Редакционная работа категорически противопоказана!
Сколько раз Павел Петрович мечтал избавиться от каторги, именуемой редакцией. Здесь, в этом кабинете, он проводил долгие бессонные ночи над мокрыми полосами. Возмущался, негодовал, проклинал свою журналистскую долю, завидовал нормальным людям, которые в девять приходят на службу и в шесть возвращаются домой. Он даже сделал вырезку из журнала ЮНЕСКО, где приводились данные о продолжительности жизни людей разных профессий. Сведения, собранные во многих странах мира, свидетельствовали, что самый короткий срок выпал на долю журналистов. В массе своей они живут значительно меньше, чем люди таких тяжелых профессий как шахтеры, металлурги, химики. Ткаченко любил показывать друзьям эту вырезку, а потом долго рассуждать о причинах, которые укорачивают век журналиста. Но вот врачи сказали, что настала пора и ему, Павлу Петровичу Ткаченко, отдохнуть, и сразу – ощущение пустоты и страха. Словно дошел до края пропасти и шагать дальше некуда.
Ответственный редактор Сергей Александрович Глебов – новый человек в «Заре Немана» – совсем недолго проработал с Ткаченко, но успел привязаться к своему заму. Когда он узнал о решении врачебной комиссии, искренне огорчился:
– Это все равно, что мне правую руку начисто отрезать. Но что поделаешь? Медицина, она такая: шутки шутить не расположена.
Сергей Александрович пришел в газету с партийной работы и еще не привык к газетным штормам. Конечно, ему нужна опора в коллективе. Ну, да и без Ткаченко в «Заре Немана» много опытных журналистов. Взять хотя бы Викентия Соколова. Только в «Заре» третий десяток в ответственных секретарях ходит. Засиделся в девках, его бы и следовало выдвинуть в замы, тем более, что и сам он об этом давно мечтает.
– «А вот был такой случай…» – редактор напомнил излюбленное выражение Соколова и засмеялся. – Напичкан различными газетными историями, как колбаса салом. Уж больно высокого мнения о своей персоне. Правда, журналист он знающий, секретариат – его стихия. А вот заместителем редактора не каждого возьмешь. Заместитель редактора – мозговой центр редакции, вокруг него все творческие силы объединяются.
– А редактор? – с любопытством взглянув на Глебова, спросил Ткаченко.
– Редактор? – переспросил Сергей Александрович. – Организующее начало, директивный орган. Да и в редакции он реже бывает. Посчитай, сколько дней в неделю мне приходится сидеть не за редакторским столом, а в президиумах различных совещаний, присутствовать на заседаниях бюро обкома…
Прощаясь, Сергей Александрович неожиданно добавил:
– Присылай к нам сына. Читал его статейки в комсомольской газете. Недурно. Пусть в «Заре Немана» остается фамилия Ткаченко.
Предложение редактора подсластило пилюлю. Павел Петрович не меньше, чем своим уходом на пенсию, был озабочен судьбой младшего сына. Анатолий еще в школе проявил некоторые литературные способности – писал стихи, рассказики, был бессменным редактором вначале классной, а затем и школьной стенной газеты. С девятого класса он стал сотрудничать в профессиональной печати. Первая его заметка появилась в комсомольской газете неожиданно для отца и вызвала у него чувство радости, гордости.
– Не оскудеет журналистское племя Ткаченко, – сказал Павел Петрович жене.
– Ты не преувеличивай способностей Толика. Это заметка еще ни о чем не говорит, – возразила Тамара Васильевна, – просто счастливое стечение обстоятельств.
Жена, конечно, права. Для первой заметки обстоятельства благоприятствовали Анатолию. Вместе с одноклассниками он поехал на Октябрьские праздники в Ленинград. В Разливе, у ленинского шалаша, он встретился с космонавтом Германом Степановичем Титовым. Космонавт стоял у шалаша с женой и двумя товарищами. Толик схватил у друга фотоаппарат и навел его на космонавта. Титов рассмеялся:
– Ничего у тебя не выйдет, паренек. Крышку-то с объектива ты забыл снять.
Герман Степанович расспросил ребят, откуда они, сфотографировался с ними на память, а прощаясь, спросил у Толика:
– Ну, а ты, фотограф, наверное, космонавтом хочешь стать?
– Журналистом, – смущаясь, ответил Анатолий.
И вот он будет работать в газете. Заметка о встрече с космонавтом стала первой. За ней пошли другие. А выйдет ли из него журналист? Этого пока еще никто с уверенностью сказать не может. Если бы зависело только от отца, то он отдал бы Анатолию все, что сам накопил за долгие годы работы в газете, ни времени, ни сил не пожалел бы. Хочется верить, что у Толика во всяком случае есть призвание к журналистике. Ведь и мать и отец – люди творческие… О династиях сталеваров, судостроителей и говорят и пишут. А о журналистах? Может быть, будет и династия журналистов Ткаченко?
Пока надо опускаться на грешную землю. На двери, где много лет висела под стеклом твоя фамилия, – выцветшее белое пятно. Павел Петрович выбрасывает из ящиков письменного стола бумаги: черновики, планы, задания, наметки. Соломенная корзинка полна, рваной бумагой устлан пол.
Зазвонил телефон. Ткаченко снял трубку, выслушал студента, предложившего очерк о поездке по республикам Средней Азии, посоветовал ему обратиться в отдел информации. Повесил трубку и подумал, что завтра кто-то другой будет отвечать на телефонные звонки и, если кто спросит Ткаченко, ответит, что такой больше не работает в «Заре Немана».
А казалось, что редакция и часу не обойдется без него. Обойдется! Превосходно обойдется, как обходится без многих, которые после войны приходили в «Зарю» и уходили из редакции. Фамилии некоторых даже не сохранила память.
Зачем так мрачно? Ткаченко, как бывало и раньше, в трудную минуту, постарался взглянуть на себя со стороны и остался недоволен. Конечно неприятно, если попадешь под ливень и укрыться негде, но право не стоит вживаться в роль несчастненького пенсионера.
У редактора Павел Петрович назвал только одну фамилию – Соколова. Казалось, что Викентий – старый журналист, ветеран редакции, более, чем другие, достоин занять пост заместителя редактора. Но, может быть, Глебов и прав, Соколов стареет, все глубже погружается в мир воспоминаний, живет не завтрашним, а вчерашним днем. А в редакции есть много других способных журналистов. Некоторым из них помог встать на ноги, найти свое место в газете и Павел Петрович. В той же «Заре Немана» опытный, инициативный заведующий партийным отделом Николай Яцовский. В редакцию Николай пришел восемнадцатилетним комсомольцем, застенчивым, робким. Волновался, когда поручали написать даже крохотный отчет о комсомольском активе. А вот сейчас уверенно руководит одним из основных отделов газеты, хорошо знает положение в партийных организациях, к замечаниям Яцовского прислушиваются и в райкомах партии, и в обкоме.
Опытные журналисты возглавляют и другие отделы. Крепкий работник заведующая отделом писем Регина Маркевич. Бывшая фронтовичка, кавалер ордена Красного Знамени. Она начинала в редакции с литсотрудника отдела писем, и вот уже много лет заведует отделом. Требовательная, настойчивая, правда, немного крикливая… У каждого, конечно, есть какие-нибудь недостатки. Растут люди. Не останется пустовать и этот кабинет.
Все правильно, но как ни бодрись, а будущее вырисовывается весьма смутно и сулит мало радости.
2
– Категорически требую – наведите порядок у Светаева! – заведующая отделом писем редакции, высокая полная женщина, наклонилась над столом, устланным гранками и газетами.
– Не так энергично, товарищ Маркевич. Приходи позже. Макет номера надо утверждать.
Возле самого носа ответственного секретаря редакции Викентия Соколова зашуршали разнокалиберные листки с пришпиленными к ним конвертами.
– Я-то могу отвязаться от тебя, а вот они – те, что в редакцию, как в последнюю инстанцию, пишут…
– Ты меня за Советскую власть не агитируй, я уже сагитированный. Вот такие настырные, как ты, задурят голову, а потом и ошибки не заметишь.
– Это что же: с больной головы на здоровую…
– Был такой случай, когда я еще в Сибири работал. Принесли полосу читать, дежурил я. Читаю, а тут одна, вроде тебя, прибежала. Один вопрос, другой. Задурила голову. Ну, я один абзац и перемахнул, не прочитал. Надо же такому случиться, что именно там вместо слов «В цехе появился директор» линотипист набрал: «В цехе повесился директор».
– Твои байки, Викентий, прибереги для мемуаров, а я к тебе по делу пришла.
Ответственный секретарь, отбиваясь от натиска Регины Маркевич, знал, что битва проиграна и надо принимать меры – вызывать сотрудников, уговаривать их разобраться с письмами, адресованными в отдел советского строительства. Скоро неделя, как Виктор Светаев не появляется в редакции, – то ли заболел, то ли загулял. За эту неделю в отделе скопилось много писем. В отделе! Но отдел состоит только из… одного заведующего, обязанности которого выполняет старший литературный сотрудник отдела информации. Рассчитывая стать заведующим, Виктор Светаев предложил, чтобы отдел советского строительства организовал работу на общественных началах. На обещания молодой, но весьма бойкий журналист не скупился, список актива на утверждение редколлегии представил большой, но из всей этой затеи получился мыльный пузырь. Люди пишут в редакцию, ждут помощи, а письма лежат в ящиках столов. Нехорошо. Ну а что можно сделать? У каждого отдела свои заботы…
На пороге кабинета появился Анатолий Ткаченко, самый молодой сотрудник газеты.
– Гости приехали из Казахстана. Мой шеф просит поставить в номер.
– Гости, говоришь? Отлично, – обрадовался Соколов. – Из Казахстана? Как раз то, что тебе надо, Регина.
Маркевич удивленно пожала плечами:
– Причем тут Казахстан? Взгляни на это письмо. Автор – медицинская сестра – пишет, что из-за какой-то справки, которую затеряли в больнице, не может оформить получение пенсии. Звонила по телефону – толку не добиться. А дело не терпит отлагательства.
– Об этом и речь. Толя проверит, кто старушенцию обидел. Ты ему растолкуй, куда там надо обратиться. Письма оставь, потом придумаем, что делать.
– Да, но шеф мне говорил, что вечером надо присутствовать на встрече гостей с комсомольцами города.
– Присутствуй, Толик, задания я не отменяю. Но и к новому поручению отнесись со всей серьезностью. Речь идет о живом человеке. Помочь надо. И тебе, Ткаченко, уже время не только хронику щелкать, но и проверкой жалоб заняться, показать себя. Помню, был такой случай. До войны еще. Приехал к нам в редакцию паренек, вроде тебя. Совсем молоденький, через год стал заведующим отделом, а через два – заместителем редактора. Молодежь должна расти, дерзать. Правильно я говорю?
Последний вопрос относился к Маркевич. Довольная тем, что хоть чего-то добилась от секретаря, заведующая в знак согласия кивнула, предупредила:
– Проверять, Толенька, надо все досконально. А то увидят, что молодой парень пришел, – отпихнутся, обведут вокруг пальца.
– Ладно, давайте письмо, – буркнул репортер.
3
Павел Петрович Ткаченко считал, что после ухода из редакции он навсегда избавится от бессонных ночей. Для работы над документальной повестью «В редакцию не вернулся…» он облюбовал утренние часы, те самые часы, когда в военные годы только подписывал свежий номер газеты и отправлялся спать.
В Доме творчества писателей, на берегу моря, где Ткаченко провел первый месяц после ухода из «Зари Немана», он честно просыпался в пять утра, а в шесть уже рвал первую исписанную страницу. К девяти, когда наступало время завтракать, было написано два-три абзаца. В газете Ткаченко привык писать быстро, даже не писать, а диктовать машинистке. Случалось, не только передовую статью, но и отчет о партийном активе, рецензию на спектакль он диктовал в номер, когда в типографии верстались полосы. А здесь двадцать строк за три часа. И все-таки в итоге этого оказалось не так уж мало. Из Дома творчества Ткаченко привез домой стопку исписанной бумаги, герои повести начали жить, стали проявлять характер, самовольничать. Но дома ритм работы сразу же был нарушен: то утренние часы оказывались не такими священными как хотелось, то вечером не мог вовремя лечь спать. По привычке вставал рано, садился за письменный стол и начинал прислушиваться, что делается в сонной квартире. Кто-то закашлял, кто-то застонал. Сын просил пораньше разбудить, жена должна с утра передавать информацию в Москву. Какая уж тут работа?
Каждый вечер, прежде чем заснуть, Павел Петрович давал себе слово, что утром напишет не две, а пяток страниц: надо наверстать упущенное время. Но благие намерения чаще всего оставались лишь благими намерениями. А тут еще начались бессонницы. Уму непостижимо – ночи без сна, оказывается, можно проводить не только над газетной полосой, но и в собственной спальне, когда все здоровы и вроде нет никаких поводов для беспокойства.
Вот и сегодня все пошло кувырком. По установленному Ткаченко распорядку надо засыпать в десять вечера и просыпаться в пять утра. Двенадцатый час, а сон не идет. Из обычного ритма выбило письмо, полученное от старшего сына. Владимир прислал вместе с короткой запиской «Все благополучно, новостей никаких, только немного поиздержался» фотографию внука, эдакого улыбчатого карапуза с двумя выставленными напоказ зубами. Вовка на снимке сделал надпись: «Смотрите, дед и бабка, какие мы большие!» Вот и нахлынули воспоминания. Достал старый альбом – в нем много снимков таких карапузов. Когда сыновья были маленькими, Павел Петрович любил их фотографировать. Смотрел на снимки и думал, как быстро выросли дети. Владимир – вылетел из родительского гнезда, обзавелся семьей и похоже, что в родные места его не тянет. Теперь раз в год по обещанию подает о себе весточку. Только из армии ежедневно слал письма. А когда демобилизовался, в Принеманск не вернулся. Остался в городе, где служил, женился, устроился работать кинооператором на местном телевидении. Владимир – отрезанный ломоть, и тут ничего не попишешь. Такова жизнь: маленькие дети без тебя и шагу ступить не могут, а выросли – и поминай как звали. Хорошо, хоть младший покуда не улетел, а то совсем было бы пусто в квартире, неуютно и одиноко в жизни.
Кремлевские куранты пробили полночь. Павел Петрович выключил транзистор и положил старый альбом на тумбочку. Огорчился – в пять, пожалуй, не проснешься, а утром хотел написать очень трудную страницу повести. Герой после многолетней разлуки встречается с отцом и матерью. Много раз он подступал к этой странице, и всегда писалось типичное «не то» – или сентиментально, или бездушно, казенно, сухо. Письмо от Владимира помогло найти нужные слова, почувствовать атмосферу встречи. Значит, так…
А где же Толя? Первый час ночи, пора бы ему и домой возвратиться.
Не зажигая света, Павел Петрович сбрасывает одеяло, шарит босыми ногами возле кровати. Вечно тапочки запропастятся неизвестно куда! Приходится зажигать свет.
– Тебе что, плохо? – спросонья спросила жена.
– Ничего, спи, Томка, просто бессонница.
Тапочки, как ни в чем не бывало, стоят там, где им и полагается стоять – между кроватью и тумбочкой. Возможно, Толя вернулся и тихо прошел к себе в комнату? Сегодня он собирался на вечер встречи с молодежью Казахстана. Да, еще говорил, что Соколов поручил проверить письмо какой-то старушки-пенсионерки. Вечер давно кончился, и, конечно, ночью молодые литработники с соискательницами пенсий не встречаются.
Диван в кабинете пуст. Тысячу раз он просил сына приходить не позднее одиннадцати. Анатолий как-то ответил:
– Мой старый папа! Твой сын давно бреется!
Взрослый! Ерунда, столько еще дури в голове. А сам ты, Павло, каким был в двадцать лет! Сам? Тогда и время было иным, и условия. Причем время и условия? В двадцать лет ты уже был женат. Пора понять, что у сына тоже может быть знакомая девушка, с которой и в двенадцать, и в час расставаться жаль. Еще классики утверждали, что счастливые часов не наблюдают. Хорошо, согласен, пусть будет девушка, но позвонить по телефону можно – живем в век техники. Разве он думает о том, что отец волнуется? Эгоист…
У подъезда дома остановилась машина. Нет, не он. За окном пустая улица. Шаги по лестнице. Хлопнула дверь в соседней квартире. Вчера на «скамейке пенсионеров» рассказывали, что на набережной двое шалопаев ни с того ни с сего хлестнули велосипедной цепью проходившего мимо подростка. Мальчик был в очках, разбитые стекла попали в глаза. Один глаз вытек. Откуда берутся такие садисты? А то еще рассказывали… Черт знает что! Вспоминаются много лет назад слышанные истории. Теперь уже не до сна. Впору звонить в больницы и милицию: не стряслось ли с Анатолием какой беды?
Павел Петрович набрасывает пальто, выходит на балкон. Сколько раз он видел эти ночные улицы, но, кажется, никогда так пристально не вглядывался в них, как этой ночью. Высветлив фарами асфальт, прошуршала «Волга» с красным крестом над смотровым стеклом. Промчалось несколько такси, из-за угла вышла, прихрамывая, пожилая женщина. Куда она? Возможно, работала в вечерней смене, а может, торопится в аптеку, неожиданно заболел кто-то из близких. Вспомнилось, как много лет назад, Толик тогда еще учился в четвертом классе, Павел Петрович вернулся из редакции и застал сына в забытьи. У мальчишки был сильный жар, он задыхался. Тамара сидела у постели сына и плакала: врач велел достать кислородную подушку, а жена боялась уйти в аптеку – не с кем оставить ребенка, звонила в редакцию и не дозвонилась. Где же он тогда простудился? Наверно, на катке. Ни в чем не знает меры.
Знакомая фигура видна издалека. Анатолий не спешит. Плащ распахнут. Чувствуя, как рука, сдавившая сердце, разжалась, Павел Петрович вслух беззлобно произносит:
– Не торопится, паршивец! А какого черта я не ложился?
Не желая показаться смешным, Ткаченко поспешно ретировался с балкона. Юркнул под одеяло. Теперь, конечно, и в шесть не проснуться, утренняя страница останется ненаписанной, а ведь так все хорошо было задумано. И вот пропали все с трудом найденные слова. «Малые дети спать не дают, большие дети – сам не уснешь». Эта старинная поговорка казалась Ткаченко избитой, затасканной, как рваный рубль, а оказывается, в ней житейская правда. Не заснешь, право, не заснешь.
4
Раздеваясь, Анатолий думал: почему отец не спал, почему ночью, как на посту, стоял на балконе? Что это – отцовская любовь? Кому нужно это беспричинное, опекающее беспокойство? Пора понять, сын давно вышел из детсадовского возраста, знает, где и как переходить улицу, чтобы не столкнуться с «мимо проходящим транспортом», так, кажется, пишут в протоколах автоинспекции.
