Текст книги "...И вся жизнь (Повести)"
Автор книги: Павел Гельбак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
Рождение журналиста
1
Герасим Кузьмич медленно поднялся из-за стола.
– Товарищ Ткаченко, руководство вами недовольно. Что это вы сочинили?
– Статью, Герасим Кузьмич, о нелегкой судьбе мальчика и тех, кто…
– Пасквиль, – нетерпеливо перебил молодого журналиста заместитель главного редактора, – грязный пасквиль на советских людей. Как вам не стыдно, комсомолец, сын коммунистов, клевещете на наших советских работников, членов великой партии…
– Уверяю вас, каждый факт мною проверен.
– Не перебивайте. Умейте слушать, когда вам старшие объясняют. Научитесь делать выводы из критики. Совсем недавно на летучке вас принципиально критиковали за легкомысленное отношение к важному материалу о наших героических воинах, а вы что?
Анатолий чувствовал, что начинают дрожать пальцы рук, пересохло во рту. Только бы не сорваться, не потерять самообладания. Стараясь говорить как можно спокойнее, попросил объяснить, в чем существо ошибок, допущенных в статье «В защиту Сергуньки».
Никогда еще Анатолий так серьезно, тщательно не готовил статей, как эту. Он говорил со многими людьми, прежде чем сесть писать – все продумал. Писалось легко, находились нужные слова, не требовалось рыться ни в сборниках афоризмов, ни заглядывать в труды великих педагогов. Перед глазами все время стоял Сергунька, видел он и равнодушные лица – молодые и старые, приветливые и озлобленные, угодливые и высокомерные – тех, кто обязан был, но не помог мальчику в беде. Статья написана сердцем. Он несет ответственность за каждое слово. И без боя не сдастся. Он будет за нее бороться сколько сил хватит и даже больше.
– В редакции должны работать политически зрелые люди, а вы этой писаниной доказали свою полную политическую несостоятельность.
– Хватит! – не выдержал Анатолий, – я требую разбора статьи и не желаю выслушивать демагогические…
– Мальчишка! – вскипел заместитель главного редактора. – Ты требуешь, ты желаешь. Да какое ты имеешь право, мальчишка!
Анатолий повернулся спиной к Герасиму Кузьмичу, медленно пошел к двери.
– Постой, куда, вернись!
– Прошу говорить со мной уважительно.
– Извольте… Уважительно? Прикрываетесь именем отца, вот и позволяете себе…
– Ничего я не позволяю. Статья перед вами. В чем ее порок?
– В кривом зеркале показываешь наше советское общество… Это самое… Сами понимаете… Берете частный факт, так сказать, отдельное упущение, и на основании этого самого факта выливаете ушат грязи на ряд наших уважаемых работников. Товарищ Петрило, заведующий гороно – да вы знаете, что они члены горкома партии, депутаты горсовета, облечены доверием народа. А вы их мещанами обзываете. На каком, я вас спрашиваю, основании?
– Об этом написано в статье.
– Я вам как отец, как старший товарищ, наконец, как коммунист, советую, одумайтесь. Возьмите свою пачкотню и напишите короткую заметку о судьбе мальчика. Покритикуйте школу, в конце концов, инспектора гороно. Не делайте из мухи слона. Да вы знаете, что если бы мы напечатали такую статью, то дали бы оружие в руки врага. Ее охотно перепечатали бы буржуазные газеты…
– Нет, – упрямо сказал Анатолий, – покрывать мещан я не стану. Не хочу замазывать критику…
– Это выходит – я замазываю критику? – удивился Герасим Кузьмич. – Да ты знаешь, что за эту самую критику в меня кулаки стреляли? Селькором я был, когда колхозы создавали. Малограмотный, а классовое чутье имел, написал заметку в областную газету, разоблачил кулачье. Такое потом было, а ты говоришь – замазываю критику. Обидел ты меня, Ткаченко. Иди и сделай выводы.
– Я прошу поставить статью на обсуждение редколлегии.
– Иди и подумай, о чем я с тобой тут беседу вел.
2
Анатолий несколько раз просыпался ночью: что решит редколлегия? О том, что статья «В защиту Сергуньки» вынесена на заседание редколлегии, ему сообщил сам Герасим Кузьмич. Он позвонил по телефону и официальным тоном предупредил:
– Завтра в 15 часов редколлегия, будет обсуждаться ваша статья, товарищ Ткаченко, – и повесил трубку.
Больше никто из руководящих работников редакции о статье не проронил ни слова. Как относятся к ней Криницкий, Соколов, Яцовский, другие члены редколлегии? Неужели прав Герасим Кузьмич, и Анатолий, увлекшись, попал пальцем в небо?
В отделе писем, узнав о предстоящем обсуждении статьи на заседании редколлегии, Анатолию выразили сочувствие, а Светаев с видом провидца заметил:
– Я тебя предупреждал, старик.
– Не волнуйся, – посоветовала Маркевич, – в редколлегии не один Герасим Кузьмич, там коммунисты заседают, они зря гробить статью не станут.
Дома Анатолий решил ничего не говорить о предстоящем заседании редколлегии. К чему? Отец позвонит Криницкому, опять выйдет, что он опекает «дитятко». Нет, такая поддержка ни к чему. Статью он писал сам, даже не дал прочитать отцу. Значит, и отвечать надо самому. Собственно говоря, за что отвечать? Ни на кого он не возводил напраслины в своей статье. Равнодушие равно преступлению. Тем более это относится к людям, располагающим властью. Так он и скажет на редколлегии. А если… Чего гадать, скоро все встанет на свои места. В крайнем случае… Нет, на этот раз он не собирается уходить из редакции. Нет и нет! Не прав Герасим Кузьмич, просто он видит опасность там, где ее нет.
Сейчас спать, спать, чтобы на редколлегии нервы были в порядке.
Редколлегия прошла на удивление спокойно. Олег Игоревич, начиная обсуждение, сказал:
– Толя Ткаченко попросил, чтобы мы обсудили его статью «В защиту Сергуньки». Все прочли статью?.. Отлично. Тогда нет нужды ее читать на заседании. Может быть, автор что-нибудь хочет сказать?
Анатолий встал, опустил голову и молчал.
– Будешь говорить?
– О чем? Я все написал, что хотел сказать. С мнением Герасима Кузьмича не согласен…
– Подожди, – остановил Анатолия главный редактор, – Герасим Кузьмич здесь присутствует и сам выскажет свое мнение.
Заместитель редактора повторил примерно то же самое, что говорил Анатолию в своем кабинете, но в более мягких тонах. Ответственный секретарь, вспомнив аналогичный случай из своей журналистской практики, посоветовал не торопиться, пусть статья отлежится, «наберется идейности», а там видно будет. Хотя он в принципе и не согласен с Герасимом Кузьмичем, что статья «льет воду не на нашу мельницу».
– Не знаю, как на других, но на меня статья Толи произвела очень хорошее впечатление, – сказал Николай Яцовский. – Во-первых, она правильно поднимает ряд важных проблем. Во-вторых, что не менее важно, это еще один шаг вперед молодого журналиста. У Анатолия начинают проявляться способности публициста. И это должно нас всех радовать. Не понимаю, почему статья привела в раздражение Герасима Кузьмича. У меня лично нет сомнений, что ее надо печатать. Она должна вызвать отклики читателей.
– Ну это уж слишком! – выкрикнул Герасим Кузьмич. – Заведующий партийным отделом должен быть более принципиальным. А не кажется ли вам, товарищ Яцовский, что мы этой статьей ошельмуем много хороших коммунистов?
– Нет, не кажется, – отпарировал Яцовский. – Если у кого есть сомнения, то можно познакомить со статьей горком партии еще до ее опубликования.
Никто из выступавших после Яцовского не осуждал Анатолия, не говорил, что он кого-то огульно охаивает. Наоборот, его статью оценивали как правильное слово партийного журналиста. Не соглашаясь с мнением Герасима Кузьмича, никто, однако, не настаивал на том, чтобы статья была опубликована в ближайших номерах. Мальчик, как известно, устроен, ему не угрожают никакие беды, ну, а с виновниками его злоключений можно разобраться без излишней торопливости.
Снова выступил Герасим Кузьмич:
– Тут товарищи говорили, что статья Анатолия Ткаченко знаменует его движение вперед как журналиста. Принципиально не согласен. В наше время молодой журналист должен выступать с других позиций. Наша советская молодежь должна быть благодарна старшим поколениям за то, что они сделали. А он, молодой человек, как относится к старшим? Все ему не нравится, мещане, мол, обыватели. Не выйдет! Такого мы решительно не можем позволить. Вот почему я остаюсь при своем мнении и категорически возражаю против протаскивания этого материала на страницы партийной газеты.
Криницкий остановил своего заместителя:
– Герасим Кузьмич, не следует так опрометчиво бросаться словами. Никто ничего не протаскивает. И возраст автора здесь не имеет значения. Не называет он всех людей старшего поколения мещанами. Кстати, Петрило человек совсем не старый. Еще два года назад был секретарем горкома комсомола. Значит, дело не в этом. Не вижу ничего страшного в том, что мы напечатаем статью. Она действительно свидетельствует о росте мастерства нашего молодого товарища…
– Категорически возражаю! – выкрикнул Герасим Кузьмич. – Прошу записать мое мнение в протокол. Не позволю, чтобы в угоду приятельским отношениям…
– Герасим Кузьмич, – повысил голос Криницкий, – прошу вас, думайте, о чем вы говорите. Мы на заседании редколлегии, – и, совладав с собой, попросил стенографистку, – пожалуйста, проследите, чтобы мнение Герасима Кузьмича было точно отражено в протоколе. Что же касается предложения о посылке статьи в горком партии для того, чтобы товарищи имели возможность высказать свою точку зрения, не возражаю. Пусть секретариат пошлет гранки, а автору поручим встретиться с секретарем горкома, выслушать его замечания. Нет возражений?
– Нет! – буркнул Герасим Кузьмич.
На этом и закончилось обсуждение статьи.
3
Первый секретарь Принеманского горкома партии Станислав Иосифович Курелла принял Анатолия Ткаченко в точно назначенное время.
– Старый знакомый, здравствуйте, – приветствовал он молодого журналиста.
– Не думал я, что придется с вами так быстро встретиться, – чистосердечно признался Анатолий.
– Тут уж я ни при чем. Вас, наверное, интересует мое мнение о статье. Но прежде ответьте на мой вопрос: где сейчас Сережа?
– В интернате.
– Вы уверены?
– Безусловно. Ведь он живет у нас дома. Каждую субботу и воскресенье проводит в нашей семье. Мы с ним стали, вроде как побратимы…
– Я этого не знал. – Лицо Станислава Иосифовича посветлело. – Вы росли с родителями?
– Да, конечно.
– Это хорошо, – повторил секретарь горкома, – а я рано лишился отца и матери. Пришлось беспризорничать, пока не стал воспитанником артиллерийской части. Ребенку нужна забота взрослых. Ох как нужна. Теперь о статье. Нужная статья. Даже очень. Уверен, что редакция получит много писем, в которых и другие семьи изъявят желание предоставить кров, ласку обездоленному мальчику. – Помолчав немного, Станислав Иосифович признался: – в Принеманском горкоме я без года неделю. Не успел еще узнать людей. Вы о многих пишите. Хорошие или плохие? Судя по вашей статье…
– Равнодушные, – подсказал Анатолий.
– Пожалуй, правильно, – согласился секретарь, – равнодушие – отличительная черта мещанина, он хорош только для себя, для своих близких и ни для кого больше. Так ведь? Говорил я со всеми «героями» вашей статьи. Все они побывали в этом кабинете, познакомились с тем, что вы написали.
– Ну и как? – спросил нетерпеливый автор.
– Волнуются. Учительница плакала. Народный судья каялся. Заведующий гороно негодовал. Каждый по-своему реагирует. Но все беспокоятся, мечутся, готовы как угодно замолить грех, лишь бы не было статьи…
– Но я все проверил. Все написал правдиво.
В кабинет бесшумно вошла техническая секретарша:
– Станислав Иосифович, пришел товарищ Петрило. Говорит, что вы вызывали.
– Пусть входит.
Петрило оказался человеком молодым с открытым лицом, усеянным веснушками курносым носом.
– Знакомьтесь, товарищ Петрило, – поднялся из-за стола секретарь горкома. – Это и есть автор статьи.
– Здравствуй, – Петрило энергично пожал руку Анатолию, – здорово ты нас проработал. Но принципиально, правильно. Прошляпили мы мальчишку. Тут никуда не денешься. Прошляпили. Это точно.
– То, что вы признаете критику – это хорошо, ну, а что вы предлагаете делать дальше?
– Как вы советовали, Станислав Иосифович, наметили мероприятия. Завгороно пишет приказ. Инспектору объявить выговор, директора школы придется снять, что же касается учительницы…
– А что, если обсудить статью на пленуме горкома партии или сессии горсовета?
– Где? – переспросил Петрило.
– На пленуме горкома или сессии депутатов…
– Шутите. Разве других вопросов у нас мало. Ну, еще на заседании исполкома или бюро, куда ни шло!
– Почему же? Именно на пленуме горкома партии. Собрать пленум и вынести на его обсуждение всего один вопрос: «В защиту Сергуньки». Судьба мальчика зависела не только от отдела народного образования, но и многих других городских организаций. – Курелла стал загибать один за другим пальцы: – Домоуправление – раз, горжилотдел – два, райисполком – три, комиссия по делам несовершеннолетних, детская комната милиции – четыре, пять. Смотрите, пальцев на одной руке не хватило. А еще надо назвать: народный суд, гороно, горисполком, персонально вас, товарищ Петрило, соответствующий отдел горкома партии, нельзя обойти роль горкома комсомола, пионерской организации, школы. У мальчика были соседи. Среди них и коммунисты, и, – обращаясь к Анатолию, заметил, – вы зря о них не написали. Они первыми видели, что гибнет семья, и остались безучастными. На их глазах мальчишку выгнали на улицу… Нет, мне кажется, что на пленуме нам будет о чем поговорить, посоветоваться. К этому времени придут и читательские отклики.
– Так вы решили печатать статью? – вырвалось у Петрило.
– Этот вопрос не в нашей компетенции. Но я бы на месте редактора напечатал обязательно. А как думают в редакции поступить с вашей статьей?
– Право, не знаю, – признался Анатолий, – обсуждали на редколлегии. Герасим Кузьмич…
– Кто это?
– Заместитель главного редактора. Считает, что я в кривом зеркале показал советское общество, что я оклеветал…
– Видите, – перебил секретарь горкома, – даже в редакции есть такие люди. Нет, обязательно надо говорить о судьбе мальчика с большой трибуны. Чтобы у всех столоначальников мороз по коже прошел. Как же иначе! Вы что, не согласны со мной, товарищ Петрило?
– Нет, почему же. Только, может быть, все-таки достаточно будет провести расширенное заседание бюро горкома…
– Расширенное, суженное, – досадливо произнес Курелла. – Не в том дело. Мне кажется, вы так и не поняли важности этого вопроса. Жаль, я думал, может, вас назначить докладчиком.
– Меня? – удивился Петрило. – Нет, увольте, я – отрицательный персонаж некоторым образом.
– Ну что ж, тогда до встречи на бюро, когда будем обсуждать этот вопрос.
Оставшись снова вдвоем с Анатолием, Станислав Иосифович спросил:
– Гранки можно оставить в горкоме?
– Конечно. У нас есть еще. Теперь я думаю, что статью напечатают.
– Криницкого я предупредил, что у горкома никаких возражений нет, – и безотносительно к предыдущему признался, – а я о вас был другого мнения. Тогда в районе. Редакция прислала написанное вами с товарищем интервью со мной. Удручающее осталось впечатление. Набор общеупотребительных фраз и ни одной мысли. Я категорически возражал против опубликования.
– Так это вы!
– Эта статья – другое дело. Здесь чувствуется, что автор искренне озабочен, возмущен. Такие статьи и должны писать партийные журналисты. Желаю вам и в будущем так относиться к делу!
Дела больничные
1
Лучи весеннего солнца ворвались в палату через огромное, во всю стену, окно. Палата небольшая – всего на две койки. Больной на кровати, стоящей у окна, безмятежно спал, накрыв одеялом даже голову. Из-под одеяла доносился богатырский храп. Он, наверное, и разбудил Павла Петровича. Лежать не хотелось. Ткаченко осмотрел палату, потрогал стоящий на тумбочке телефонный аппарат, снял трубку, телефон не работал, увидел наушники, висящие на спинке кровати, слушать радио не стал, передавали утреннюю гимнастику.
– Проснулся? – высунул из-под одеяла голову сосед.
– Как видите! – к своему огорчению, Ткаченко узнал в соседе Герасима Кузьмича.
– Рад, что тебя оформили в мою палату. Хоть принципиально я и выступал против, хотел даже писать жалобу на дежурного врача. Дело в том, что на твоей кровати лежал один старикашка, так его ночью подняли и перевели в другую палату. Допустим, ты тяжело заболел и тебе нужен кислород. В другой палате нет у кровати крана от кислородной установки. Но разве есть такое указание, чтобы ночью больных беспокоить? Но тут узнал, что именно тебя крепко скрутило, успокоился…
– Прими мои извинения за ночное беспокойство. Почему ты решил, что меня крепко скрутило?
– Не глухой я… Слыхал, как сестричка говорила, что ко мне в палату положат тяжелого больного, прободение какой-то кишки у тебя произошло, а это дело серьезное…
Такая новость кого угодно огорошит. Ткаченко стало зябко. Неужели прободение? Теперь операции не миновать.
Солнце растопило сосульки, нависшие над окнами. Зазвенела весенняя капель. Какая-то птаха уселась на перила балкона. Весна идет. Через месяц-другой и на дачу. Каждое утро станут с Тамарой бегать на речку. Утренние купания – прелесть, лучше любого лекарства, потом весь день бодрое настроение. А дождется ли он весны, понадобится ли в этом году дача или… Об «или» не хотелось думать. А дурные мысли снова лезли в голову. На Нагорном кладбище все больше и больше знакомых могил. Спецбольница совсем недавно открылась. Стены, кажется, еще хранят запах свежей краски, а для скольких эти палаты стали последним пристанищем на свете. Те люди тоже, наверное, мечтали встретить весну, попить березового сока, искупаться в реке, побродить по хвойным просекам, съездить в родные места – такие скромные и такие невыполнимые желания!
Герасим Кузьмич, словно не замечая настроения соседа, говорил о своих хворобах: сердце – такая штука – шуток не признает. Поволновался на заседании редколлегии и вот изволь теперь валяться в больнице. Не научились у нас еще беречь старые кадры. А врачи? Что они понимают. Говорят, можно и выписываться. Номер не пройдет. Столько лет горел на работе, теперь пусть врачи оплачивают долг общества ветерану.
Павла Петровича раздражал голос соседа, его рассуждения казались наглыми и даже болезнь нарочитой, выдуманной. А почему, собственно? Ведь давно известно: у кого что болит, тот о том и говорит.
2
Мрачный диагноз, к счастью, не подтвердился. Язва не кровоточит, но ординатор, миловидная кареглазая женщина, предупредила Ткаченко, что недели три, а может быть, и месяц придется полежать. Не стоит торопиться выписываться – раз уж попал в больницу, надо тщательно исследоваться, когда еще такая возможность представится. Тем более, что давно пора по-настоящему заняться лечением язвы.
– Раньше, чем через месяц не выпишут, – предупредил Герасим Кузьмич, – на язву выделен месяц сроку, и, значит, против решения не попрешь…
Начались больничные будни, когда и делать вроде нечего, но и времени не хватает книгу почитать. С утра различные процедуры, потом обход врачей, затем уколы, обед, час отдыха, прием посетителей, бдение у телевизора. В промежутках нудные будничные разговоры, которые, как правило, начинаются с «мебельных тем». «Мебельными» Ткаченко назвал разговоры о том, какой у кого был «стул», кому какой выписали «стол». Герасим Кузьмич, например, гордился тем, что сумел доказать врачам необходимость перевести его на «общий стол».
– Здесь, дорогой товарищ, нельзя допускать уравниловки. Ты, как и другие «доходяги», обязан сидеть на «первом столе», пока твое положение не прояснится. А если я выздоравливающий, то выдавай сполна все, что государство определило. Деньги на харч отпущены, и я не позволю экономить за мой счет…
Кроме «мебельных», донимали Ткаченко и бесконечные разговоры о болезнях на «проспекте язвенников». Так больные окрестили длинный коридор, который протянулся через весь этаж. С одной стороны двери палат, с другой – столовая, процедурные комнаты, ординаторская, телевизионная или комната для игр, утолок для посетителей. На «проспекте язвенников» люди, которые до больницы были едва знакомы, доверительно и, пожалуй, излишне откровенно сообщали о своих болезнях, физических недостатках, словно старались разжалобить друг друга, выставить на всеобщее обозрение свои раны. Совсем как нищие на церковной паперти, которых еще в детстве наблюдал Ткаченко и которые сейчас, спустя десятки лет, вызывают у него не сострадание, а отвращение. До чего же хорошо, что Павел Петрович не внял уговорам матери и не стал врачом, а то всю жизнь только и слушал бы эти несносные жалобы.
На «проспекте язвенников» состоялось знакомство Ткаченко с матерью Жени. Любовь Павловна сама подошла к Павлу Петровичу и представилась. Ткаченко обрадовался встрече, разговор начал с дочери.
– У меня такое чувство, что я с вами уже знаком. Дочь вылитая мать, такая же красивая…
Любовь Павловна грустно усмехнулась:
– Такие красавицы обычно стараются не смотреть в зеркало и готовы ревновать себя к своим портретам.
– Что вы, – запротестовал Ткаченко, – не наговаривайте на себя. Скоро выписываетесь?
– Рада душа в рай, да грехи не пускают. Когда я спрашиваю, врачи дают уклончивый ответ. Вот и я стараюсь на этот вопрос отвечать уклончиво.
Вечером, уже готовясь ко сну, Павел Петрович опять подумал о Печаловой. Она, наверное, хотела услышать что-нибудь определенное об отношениях Анатолия с ее дочерью, об их планах на будущее. Любовь Павловна догадывается, что ей мало времени отведено на устройство земных дел. Но ни о чем ни спросила. А если бы и спросила – что мог ответить Павел Петрович? Разве может кто-нибудь сказать, пойдут ли дальше вместе Евгения и Анатолий, будут ли они счастливы?
Остается ждать и надеяться. Если нет времени ждать – тогда все равно надеяться и верить.
3
– Поздравляю, пленум Принеманского горкома партии занимается произведениями твоего сына…
– Покажи, – Павел Петрович выхватил из рук Герасима Кузьмича свежий номер «Зари Немана».
На второй полосе был напечатан репортаж с пленума Принеманского горкома партии. На его обсуждение вынесен вопрос: «О статье „В защиту „Сергуньки““ в газете „Заря Немана“».
– Делать им нечего, – возмущался вслух Герасим Кузьмич. – Пленум горкома партии. Понимаешь, не бюро, а пленум… И какой вопрос поставили на обсуждение: статья молодого репортера о судьбе какого-то пацана. В наше время на пленумах обсуждались лишь большие государственные, хозяйственные, идеологические вопросы, а сейчас – «В защиту Сергуньки». Неужто вся партийная организация Принеманска должна встать на защиту мальчишки, а проблема-то выеденного яйца не стоит – позвонил по телефону, и вопрос решен… Да, я был против того, чтобы печатали его статью. Не знаю, может быть, и недооценил. Но чтобы пленум такими вопросами занимался. Это уж слишком!
Павел Петрович не слушал соседа. Быстро пробежав глазами строчки репортажа, он затем стал медленно перечитывать напечатанное, смакуя каждое слово. Судьба одного ребенка поставлена в центр внимания всех коммунистов областного центра. О судьбе Сергуньки говорят партийные работники, руководители комсомольских организаций, учителя, представители милиции, народные судьи. Многие из них на этом пленуме чувствуют себя неуютно, не думали и не гадали, что так для них обернется дело никому не известного мальчишки. А вот теперь приходится держать ответ перед городской партийной организацией за то, что Сергуньке негде оказалось жить, что он бросил учебу и был предоставлен самому себе.
Павел Петрович вдруг вспомнил далекий день послевоенного года, второго секретаря обкома партии Саратовского. Он увидел на скамейке усталую женщину, державшую на руках спящего ребенка. Погода была холодная, а маленькая девочка, одетая в тряпье, спала на коленях у матери. Секретарь обкома разговорился с женщиной. Оказалось, что с ребенком ей идти некуда. Секретарь помог ей, устроил ночлег и питание, а сам долго не мог успокоиться:
– Час назад я ее приметил. Посмотрю в окно – сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты.
Если ты вступил в партию, то должен знать, что вдовьи слезы – твои слезы, беспризорные дети – твоя забота, плохо лечат крестьянина – твоя вина. Ты коммунист – ты в ответе за все, что происходит на земле.
Пленум Принеманского горкома проложил мостик от того далекого послевоенного года к сегодняшнему дню. Иные слова нашел Курелла, когда делал доклад на пленуме горкома, а существо остается то же самое. Чего же ворчит Герасим Кузьмич, чему он удивляется? Рассказать ему о памятном разговоре с Андреем Михайловичем? Не стоит – не поймет, хотя и не станет возражать. Саратовский занимает сейчас чересчур высокий пост.
Странное существо человек – никогда Павел Петрович не испытывал такой радости за свой успех, как сейчас, когда читал о первой победе сына. Этот пленум поможет не только Сергуньке, научит людей более внимательно относиться к нуждам друг друга, поможет и автору статьи. Анатолий увидит, какую пользу людям приносит журналистский труд, поверит в свои силы и возможности.
– Это уж, наверное, Криницкий рекламу делает. На его заметке себе политический капитал наживает, – после долгого раздумья заявил Герасим Кузьмич.
– Ты догадлив, в чем-в чем, а в «прозорливости» тебе не откажешь.
– Я все думаю – везучий твой Анатолий. Заметка как заметка, а смотри, на какую принципиальную высоту подняли. Из молодых – да ранний. Апломба много. Я в его возрасте еще бараном был, ни в чем не разбирался.
– Ты неплохо сохранился!
Оскорбительный смысл замечания Павла Петровича не дошел до сознания Герасима Кузьмича. Он пространно и очень медленно, словно с трудом подбирая банальные фразы, стал рассуждать о том, что недоработка у нас по линии воспитания молодежи получилась, какая-то она не такая, какой нам хотелось ее видеть: форсу много, амбиции хоть отбавляй.
– Да и у твоего завихрений в голове хватает. А теперь, после этого пленума, и совсем с ним сладу не будет.
– Сыновья наши не дурнее нас с тобой.
– Возможно, и не дурнее, – со злорадством сказал Герасим Кузьмич, – но я тебя, как друг, должен предупредить. Запустил ты работу с сыном. А тебе это непростительно, работаешь на идеологическом фронте, статьи о моральном облике молодежи пишешь…
– Ты уж руби, если замахнулся.
– Я, как коммунист, скажу тебе правду в глаза.
Правда оказалась горькой. Ткаченко понимал, что нельзя принимать на веру все что говорит Герасим Кузьмич, но так разволновался, что почувствовал, как мертвеют губы, как тело покрывается липким потом. Заметил это и Герасим Кузьмич.
– Когда мне домашние вчера доложили об этом «ЧП», так я не хотел тебе даже говорить, а потом, когда прочитал отчет об этом пленуме, подумал – совсем не гоже ведет себя Анатолий. Теперь он у всех на виду, спрос с него вдвойне… Ишь, весь ты мокрый стал. Случилась беда, твоя недоработка, но так переживать не стоит. Может, сестру позвать, чтобы укол сделала?
– Не надо. Продолжай.
Рассказ Герасима Кузьмича сводился к следующему: в пятницу в редакции платили гонорар. Прямо из кассы Виктор Светаев и Анатолий отправились в ресторан. Гонорар, как видно, получили немалый, мальчишки начали сорить деньгами, выпили лишнего, танцевали с девицами, а затем затеяли драку с кавалерами этих сомнительных особ. В результате вся компания оказалась в милиции. Позвонили в редакцию. Скандал. Светаеву, кажется, пробили голову.
Пробили, ну и черт с ним! Значит, Анатолий не сделал для себя выводов из того позорного случая. И снова пил вместе со Светаевым. Этот парень определенно на него дурно влияет.
Раньше Ткаченко-старшему не нравилось, что Светаев из всей палитры выбирает только черные краски, все окружающие в его глазах дураки и подлецы. Однажды, когда Анатолий привел Виктора домой и тот по привычке начал всех чернить, Павел Петрович не утерпел и прочитал четверостишие:
Чем нравом кто дурней,
Тем более кричит и ропщет на людей,
Не видит добрых он, куда не обернется,
А первый сам ни с кем не уживется.
Светаев терпеливо выслушал стихи и снисходительно заметил:
– Плохи ваши дела, Павел Петрович, если на помощь призываете даже дедушку Крылова. Нравом, возможно, я и дурнее, но кое с кем уживаюсь. Хотя бы вот с Анатолием.
В тоне Светаева звучал вызов, а Анатолий смотрел на него с обожанием. Ткаченко надо было тогда немедленно развенчать Виктора, убедить не столько его, сколько сына, что, черня все вокруг, человек обкрадывает самого себя. Вместо этого Павел Петрович стал рассуждать о каких-то неудовлетворенных жизнью старых девах, о родимых пятнах капитализма, антипатриотизме и тому подобном. В результате сын полностью встал на сторону друга и безжалостно выпалил:
– Ты, отец, говоришь, словно передовую диктуешь.
Разговор тогда не получился, не получился он и позднее, когда Павел Петрович, успокоившись, пытался объяснить Анатолию, почему он осуждает «философию» его приятеля.
Вот так иногда на чаши весов кладут многолетнее влияние родителей и недельные приятельские отношения. И выходит, перетянула чаша Светаева. Теперь еще пьянки…
– Гнать надо Светаева, – в запальчивости высказал свою мысль вслух Ткаченко, – гнать к чертовой матери из редакции.
– Принципиальным нужно оставаться до конца. Как коммунист ты должен дать партийную оценку и позорному поведению своего сына. С большевистской прямотой признать допущенные ошибки в воспитании… А теперь, после этого пленума горкома, поведение Анатолия будет выглядеть особенно скандально.
Больше слушать Ткаченко не мог. Хлопнув дверью вышел из палаты. Ерунда какая-то. Если бы что-нибудь серьезное, то Криницкий об авторе статьи не упомянул в отчете с пленума горкома партии. Вчера была Тамара и ничего не сказала. Возможно, не хотела беспокоить. Лучше бы она сказала, чем этот… Сейчас же позвоню домой и выясню, в чем дело. Ткаченко не успел набрать нужный номер телефона, как увидел идущих по коридору Анатолия и Женю. Забыв положить трубку на рычаг, бросился к сыну:
– Анатолий, ты-то мне и нужен. Простите, Женя, нам надо поговорить с ним…
– Чего это ты меня за руку держишь, – засмеялся Анатолий, – я никуда не думаю убегать. Читал отчет о пленуме?.. Ну и жарко было…
– Не об этом сейчас речь…
– Я пойду к маме, – сказала Женя.
– Хорошо. Я за тобой зайду. Слушаю, отец.
Наступила тягостная пауза – старший не знал, с чего начать неприятный разговор, а младший выжидающе смотрел ему в глаза. И в его взгляде можно было прочитать досаду, нетерпение, удивление, только не смущение и раскаяние.
– Ну? – первый молчание нарушил Анатолий.
– Что же ты сам не рассказал мне о ресторанной эпопее. От людей я должен узнавать?
– Ты же меня не спрашиваешь, что было сегодня на завтрак?
Спокойствие сына, казалось, граничит с легкомыслием. Павел Петрович с раздражением спросил:
