Текст книги "Гевара по прозвищу Че"

Автор книги: Пако Тайбо II

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 61 страниц)

Еще одно послание от Фиделя прибыло через Дар-эс-Салам 4 ноября. В нем говорилось, что наемники, состоявшие на службе у правительства, все же должны были покинуть Конго. Депеша заканчивалась словами: "В таком случае отозвать ту революционную поддержку, которую мы предоставили конголезцам, было бы предательством, даже если они не просят о ней или отказываются от борьбы". Линии связи были прерваны, но послания все же доходили. Че отправил в Дар-эс-Салам для пересылки Фиделю письмо, в котором, после рассказа о ходе военных действий, написал:

"Было время, когда говорили о массовом дезертирстве всех конголезских руководителей. На этот случай я принял решение остаться с примерно двадцатью отборными людьми (нельзя выжать кровь из камня), отправить остальных в другое место и продолжать борьбу до тех пор, пока сохранится хотя бы малейшая возможность; в таком случае я решил бы, перебираться ли по суше на другой фронт или же воспользоваться священным правом на убежище. Ввиду самых последних новостей моя реакция была такой же, как и у Фиделя: мы не можем уехать. Кроме того, ни один кубинец не должен уезжать на предложенных условиях. С танзанийским руководством нужно серьезно поговорить насчет окончательных деталей.

Вот мои предложения: чтобы кубинская делегация высокого уровня, или Арагонес отсюда, или оба вместе, посетили Танзанию. Содержание переговоров должно быть примерно таким: Куба предложила поддержку, причем только с одобрения Танзании; последняя соглашается, и мы оказываем эту поддержку безо всяких условий или сроков. Мы понимаем сегодняшние трудности Танзании, но не соглашаемся на ее предложения. Куба не изменяет своему слову, не , отказывается от обещаний и не может позорно бежать, оставляя братьев на милость наемников. Мы можем отказаться от борьбы только в том случае, если сами конголезцы попросят нас об этом, имея какие-то веские причины, или же в случае донельзя неблагоприятных обстоятельств, но мы будем бороться, чтобы предотвратить такой поворот событий".

Военная ситуация в начале ноября казалась довольно стабильной, но распад повстанческих сил стремительно ускорялся. Повсеместно циркулировали слухи о том, что южноафриканские и бельгийские наемники и правительственные отряды при поддержке бывших жандармов из Катанги продвигаются к озеру Танганьика. Правительственная авиация вела бомбежки. Были вырыты траншеи, устроено несколько засад, положение продолжало быстро ухудшаться. На фронте Али напряженность в отношениях между кубинцами и конголезскими бойцами достигла предельного уровня. Мартинес Тамайо испытал большие трудности и волнения, пытаясь остановить дезертирство среди конголезцев; деморализация начала затрагивать и кубинцев, среди которых начались разговоры об уходе.

Крах был неизбежен. Руандийцы покидали позиции на Фрон-те-де-Форс и увлекали за собой кубинцев. По крайней мере, они отступали организованно, с оружием, и перегруппировывали свои силы в зоне Нганья. Муданди отправил Че записку:

"Я не в состоянии удерживать позиции и обеспечивать их оборону... Я прошу вас понять меня: я решил отступить; я не бросаю кубинских товарищей... Я не могу подвергнуть всех руандийских товарищей опасности уничтожения... Я стремился оказать поддержку этой революции, чтобы иметь возможность сражаться за другую – в нашей стране. Раз конголезцы не желают сражаться, то я предпочел бы умереть на своей земле".

Оказавшись перед такой ситуацией, Че послал телеграмму на Кубу: "Вражеское давление усиливается, но мы пока что кое-как блокируем озеро. Срочно нужно большое количество конголезских денег на случай, если мы будем отрезаны. Наступление продолжается и развивается. Должен двигаться быстро. Готовимся защищать базу. Кубинцы решили эвакуировать женщин и детей в Кигома и согласились организовать в Танзании секретную базу, которую нужно будет использовать в том случае, если они окажутся отрезаны".

Ночью 17 ноября Че приказал начать второе отступление на внутренние оборонительные линии. Вместе с кубинцами отступали конголезские солдаты и крестьяне со своими женами и Детьми.^{29}

42. Последние дни ноября.

18 ноября 1965 года Чамалесо, выступая перед конголезцами, среди которых был и командующий фронтом Ильдефонс Масенго, сказал, что принято решение отказаться от борьбы.

В лагере множились слухи о том, что конголезцы решили уйти с позиций. Вслед за слухами ширилось беспокойство. Че не сдавался. На встрече с самыми доверенными из членов его отряда обсуждалась возможность организованной эвакуации, после которой следовало пересечь с небольшой группой партизан всю страну и присоединиться к действовавшим на севере повстанцам, во главе которых стоял Пьер Мулеле. Правда, это означало прогулку более чем в шестьсот миль по незнакомой территории, в ходе который нужно было, не имея проводников, пересекать девственные джунгли. При этом партизаны даже не знали точно, в какой стране находился Мулеле, так как они ни разу не вступали в контакт с ним и его силами.

Че настаивал на том, чтобы остаться в Конго с ядром отряда. Спустя несколько месяцев он объяснял: "Мое намерение состояло в том, чтобы эвакуировать больных, слабых, всех, кто нетвердо держался на ногах, и продолжать борьбу, оставшись с маленькой группкой. Имея в виду эту цель, я провел небольшое испытание... которое дало обескураживающие результаты: почти никто из товарищей-бойцов не был готов к продолжению борьбы. Так что решение оставалось за мной".

На следующий день, 19 ноября, часть конголезского контингента начала отступать в направлении Физу. Че, не имевший связи с баркасом, отплывшим в Танзанию еще до того, как было отдано распоряжение об эвакуации, решил приказать сжечь лагерь и документы. Но прежде чем приказ был отдан, кто-то поджег пороховой склад.

"Пока я поджидал отставших, мы смогли с первого холма по дороге на Джунго посмотреть фейерверк: как горели и взрывались драгоценные пороховые боеприпасы. Было много отставших; их, казалось, одолевала застарелая усталость и тревожный недостаток жизненных сил. В группах практически не осталось конголезцев".

К трем часам им удалось связаться с капитаном Лоутоном, находившимся на береговой базе в Танзании, и передать, что ему следует возвратиться в Конго, потому что предстояла эвакуация.

"Выражение на лицах всех товарищей изменилось, как только они услышали из-за озера слово "понято", как будто перед ними помахали волшебной палочкой...

Все командиры уходили; крестьяне становились все враждебнее к нам. Но мысль о полной эвакуации, о том, чтобы уехать тем же путем, которым мы прибыли сюда, оставив позади беззащитных крестьян и людей, которые, хотя и имели оружие, но были также беззащитны, учитывая их скудные боевые навыки борьбы, побежденных и чувствующих себя преданными, глубоко ранила меня.

Что касается меня, то остаться в Конго не было бы * жертвой, и не был ею один год, или пять лет, которыми я пугал моих людей; это была часть идеи борьбы, которую я полностью разработал в голове.

На самом деле мысль о том, чтобы остаться, просуществовала до глубокой ночи; пожалуй, я так и не принял решения и просто стал еще одним из беглецов".

Прибыла депеша с Кубы, в которой Че убеждали, что попытка соединиться с Мулеле на севере Конго была бы безумием и ему следует "искать любой возможный путь, чтобы выбраться оттуда".

Виктор Дреке:

"Эвакуацию следовало провести среди большого количества конголезских партизан и гражданских жителей, которые собрались там, убегая от наступавших бельгийцев, не щадивших никого. Это было устрашающее зрелище, потому что среди всей этой толпы были раненые и больные люди, женщины, дети, старики. Нам нужно было несколько лодок, чтобы вывезти всех, но эти лодки не существовали".

В тот вечер Че предпринял еще одну попытку остаться; он настаивал на том, чтобы дождаться группу кубинцев, которая должна была подойти, но скорее всего погибла. Среди кубинских командиров возник бурный раздор. Эмилио Арагонес, у которого Че в разгаре спора сбил с головы шляпу, заявил, что если вся проблема в том, как погибнуть, то он, после того как все остальные будут эвакуированы, с превеликой радостью усядется рядом с Че на причале и поспорит с ним о том, что же такое идеализм, черт бы его побрал. В конце концов Че сдался.

"Для меня ситуация была решающей. Двоих придется оставить, если они не явятся в течение нескольких часов... Мои отряды представляли собой сборную толпу, из которой, по прикидкам, за мной последовало бы до двадцати человек, и у них должны были иметься дурные предчувствия на этот счет. И, наконец, что должен был делать я?

Наше отступление было бегством, откровенным и простым. Хуже того, мы становились сообщниками в обмане людей, остававшихся на суше. С другой стороны, кем я был теперь? У меня сложилось впечатление, что, после моего прощального письма Фиделю, товарищи начали воспринимать меня как человека из другого мира, как кого-то очень далекого от повседневных проблем Кубы, а я не испытывал желания настоятельно требовать от них жертвы – остаться. Так я и провел последние часы – в одиночестве, озадаченный".

К двум часам ночи появились три баркаса Лоутона; их появление предварялось пуском сигнальных ракет и бомбежкой. Первым делом они установили на одной из лодок пулемет.

"Эвакуация проходила организованно. На борт поднялись больные, затем весь штаб Масенго – сорок человек, отобранных им, а затем все кубинцы. А потом начался болезненный, жалкий и бесславный спектакль. Я был вынужден отказывать людям, которые просили взять их. В этом отступлении не было ни намека на величие, ни малейшего признака восстания".

Потом погрузились человек восемь руандийцев, оставшихся с группой до конца. Че хотел подняться на борт последним, но кубинские офицеры, решившие, что это уловка для того, чтобы остаться, отказались взойти на судно без него. Он поднялся на первый баркас в сопровождении Хосе Мартинеса Тамайо, Арагонеса и Фернандеса Меля.

К шести утра, когда стали видны первые здания в Кигома, Че со своей лодки обратился к кубинцам. Дреке дословно пересказал его выступление:

"Товарищи, по причинам, которые вам всем известны, настало время разделиться. Я не сойду с вами на берег; мы должны избежать любых провокаций. Сражения, которые мы вели, сильно обогатили нас опытом. Я надеюсь, что несмотря на все трудности, через которые мы прошли, если когда-нибудь Фидель обратится к вам с предложением отправиться на другое задание такого же рода, некоторые из вас ответят "есть". Я также надеюсь, что если вы окажетесь Дома к двадцать четвертому, когда вы будете есть молочного поросенка, о чем вы так мечтаете, то вспомните этих скромных людей и тех товарищей, которых мы оставили в Конго. Возможно, мы еще встретимся на Кубе или в какой-нибудь другой части мира". К баркасам приблизилась маленькая лодочка. Че спустился в нее, за ним последовали Мартинес Тамайо, Гарри Вильегас и Карлос Коэльо, и распрощался.

43. Дар-эс-Салам

Виктор Дреке, бывший заместителем командира кубинской экспедиции в Конго, вспоминал прощальные слова Че, когда тот удалялся на лодке в просторы озера Танганьика:

“Еще увидимся, Моха”. Это было ужасно; люди плакали. Нельзя было сказать, радуются они или печалятся. Я никогда больше не видел Че”.

Кубинские солдаты, попав в Кигома, быстро пришли в себя. Вспоминает Эразмо Видо: “Мы побрили головы, отмылись от грязи. Мы были полуголыми и босыми. Мы продезинфицировались – нас одолевали вши. Бойцы были рады, что там нашлись лекарства. Душевное состояние снова было на высоте. Мы чувствовали, что оказали достойное сопротивление, что мы не были виновны в поражении”.

Затем их доставили в Дар-эс-Салам, откуда им предстояло группами уехать в Гавану. Еще одна небольшая группа во главе с Оскаром Фернандесом Мелем осталась в Кигома, чтобы попытаться найти троих кубинцев, затерявшихся в Конго. (Поиски, продолжавшиеся два месяца, все же завершились успешно.)

Тем временем посол Пабло Ривальта получил приказ освободить верхний этаж здания кубинского посольства в Дар-эс-Саламе, куда теперь имели доступ только он сам да посольский шифровальщик. Эти комнаты стали убежищем для потерпевшего поражение Че. Он сильно исхудал от голода и дизентерии, отрастил длинные волосы и бороду. Вместе с ним были трое его ближайших сподвижников: Гарри Вильегас, Карлос Коэльо и капитан Хосе Мария Мартинес Тамайо.

Благодаря пище и книгам Че вырвался из первоначальной апатии и мучительных раздумий. Уже через несколько дней после приезда он начал диктовать шифровальщику посольства по имени Кольман записки, основанные на дневниках, которые он вел в Конго. Постепенно он втянулся в работу и писал почти без перерывов в течение трех недель.

Обретавшая форму рукопись имела название “Воспоминания о революционной войне (Конго)” и была посвящена “Баасу и его павшим товарищам, в попытке найти хоть какой-то смысл в их жертве”. В прологе Че написал:

“Это история неудачи... но благодаря наблюдениям и критической оценке она поработает на перспективу. Я чувствую, что если история имеет хоть какую-то ценность, то она заключается именно в описании опыта, который может быть использован другими революционными движениями. Победа – это великий источник положительного опыта, но поражение, по моему мнению, еще важнее в этом смысле – особенно в случае, когда участники и советники являются иностранцами, пришедшими рисковать своими жизнями на незнакомую территорию с чужим для них языком, связанные с нею только пролетарским интернационализмом и представлениями о современной освободительной войне, проводимой странами при таком уровне международной солидарности, какой не был известен со времен гражданской войны в Испании”.

В том же прологе Че сказал, что “эти записки... будут изданы через длительный промежуток времени после того, как были надиктованы, когда, возможно, автору нельзя будет задавать вопросы по поводу того, что он здесь сказал. Время покажет, и если в опубликовании этих записок будет какой-то смысл, то редакторы смогут внести любые исправления, которые посчитают необходимыми, обращаясь к осведомленным источникам для разъяснения смысла событий или высказываний в свете прошедшего времени”.

Че не мог, конечно, представить, что его рукопись будет издана лишь спустя почти тридцать лет, да и то не полностью.

Он оттачивал свою способность к самокритике, как будто книга была упражнением в психоанализе; он обнажал свои ощущения и судил себя гораздо резче, нежели в кубинских “Воспоминаниях”. И в этой самокритике он оставил лучший из всех портретов своей личности, которые мне только удалось разыскать:

“Мне надлежит проделать наиболее трудный анализ – анализ моих собственных действий. Углубляя самокритику насколько возможно, я пришел к следующим выводам: в отношениях с предводителями революции мне мешал тот несколько необычный способ, каким я попал в Конго, и я оказался не способен преодолеть это препятствие. Мои мнения были непоследовательными; я долго придерживался позиции, которую можно охарактеризовать как чрезмерное удовлетворение. Порой я был виновен в очень резких и вредных вспышках, являвшихся, возможно, следствием некоторых врожденных свойств моего характера. Единственные люди, с которыми я, почти наверняка, поддерживал правильные отношения, были крестьяне, поскольку я больше привык разговаривать на политическом языке, давать прямые объяснения и показывать личный пример, и эти отношения, я думаю, складывались успешно. Я не изучил суахили достаточно быстро и достаточно хорошо. Этот недостаток был связан прежде всего с моим знанием французского языка, которое позволяло мне общаться с руководителями, но держало в отдалении от народных масс. Мне не хватило воли сделать необходимое усилие.

Что касается контакта с моими людьми, то, думаю, что я принес достаточно жертв, чтобы никто не мог обвинить меня в чем-нибудь, опираясь на личные или физические основания, но в Конго я потакал двум моим главным слабостям: табак, нехватку которого мне редко доводилось испытывать, и чтение, которым я всегда увлекался чрезмерно. Такие неудобства, как единственная пара разбитых ботинок, или отсутствие смены одежды, или питание тем же рационом, что и у бойцов, ни в коей мере не является жертвой с моей стороны. Прежде всего то, что я отходил в сторону, чтобы читать, отделяло меня от товарищей, даже если не принимать во внимание те черты моего характера, которые затрудняют близкие отношения. Я был резок, но не чрезмерно, и думаю, не был несправедлив. Я использовал дисциплинарные методы, не применяемые в регулярной армии, такие как лишение пищи. Это единственный известный мне эффективный способ наказания в условиях партизанской кампании. Я пробовал поначалу использовать моральное принуждение и потерпел неудачу. Я пытался привить своим солдатам те же взгляды на происходящее, какие были у меня, но потерпел неудачу...

Мне не нужно было побуждений, чтобы потребовать от себя проявления максимальной жертвенности в решающий момент. Это было следствием внутренней психологической установки. Мне было бы легко остаться в Конго. С точки зрения чувства собственного достоинства бойца, это был бы естественный поступок... Когда я думал по поводу этого решения, тот факт, что я знал, насколько легко для меня было принести жертву, говорил не в мою пользу. Я чувствую, что должен был преодолеть в себе камень преткновения в виде этой самокритики и навязать окончательное решение нескольким определенным бойцам. Только нескольким, но мы должны были остаться.

И, наконец, мое прощальное письмо к Фиделю тяжело сказалось на моих отношениях с личным составом. Я видел это со всей отчетливостью, хотя мое восприятие полностью субъективно. Письмо заставило товарищей воспринимать меня – так же как и много лет назад, когда начинал в Сьерра-Маэстре – иностранцем среди кубинцев. Если тогда я прибыл вместе с ними, то теперь я покидал их. Появились вещи, которые больше не были общими для нас, такие, как тоска, которую я испытывал молча и не проявлял явно, и то личное, что священнее всего для каждого, человека: его семья, его дом, его корни. Письмо, которое породило так много похвальных отзывов как внутри, так и за пределами Кубы, отрезало меня от бойцов.

Эти психологические размышления могут показаться неуместными при анализе борьбы почти континентального масштаба. Я все еще придерживаюсь своей концепции жесткого лидера – я был руководителем группы кубинцев, не больше роты, и моя задача состояла в том, чтобы быть их реальным руководителем, привести их к победе, в результате которой образовалась бы подлинная народная армия. Но мое специфическое положение превратило меня одновременно: в солдата, представителя иностранных сил, инструктора кубинцев и конголезцев, честолюбивого политического стратега в неведомой расстановке политических сил. А также в моих отношениях с предводителями революции – ив Катона Цензора, назойливого и непонятного. Потянув за множество нитей, я затянул гордиев узел, который не решился разрубить. Если бы я был истинным солдатом, то был бы способен оказать большее влияние на другие аспекты моих сложных отношений. Я говорил о тех моментах кризиса, когда лидер, то есть я сам, заботился о собственной безопасности – пример того, что в условиях чрезвычайной опасности я не был способен отказаться от мыслей о себе”.

Это был анализ, проведенный человеком, изучавшим себя для следующего предприятия, человеком, пытавшимся выпрямиться и выяснить при этом, каким образом и когда он сломался, человеком, который все время ожидал случая, чтобы вновь вступить в игру со смертью. Че уже не ощущал себя полностью разгромленным. Он сделал из своего поражения частную неудачу; он мог переживать свой собственный, порой преувеличенный, комплекс вины, собственные нечеловеческие требования к себе. По этому поводу он недвусмысленно высказался в прологе:

“Я многому научился в Конго. Были ошибки, которых я впредь не повторю; возможно, их будут повторять другие, а я буду совершать новые. Я проникся большей, чем когда-либо, верой в партизанскую войну, но мы потерпели неудачу. Моя ответственность за это велика. Я не забуду поражения и его трудно доставшихся уроков”.

При помощи Ривальты и Фернандеса Меля он еще раз прошелся по этим событиям. Согласно воспоминаниям обоих, Че по горячим следам произошедшего, был убежден, что сложившиеся условия не располагают для возобновления войны в ближайшее время и что для того чтобы возобновить борьбу, нужно будет многое сделать по-иному. Он начал оправляться физически. Хотя Че был молчалив и нелегко проявлял свое истинное настроение, спутники видели по его шуточкам и жестам, что он все еще был угнетен. Друзья расстались с ним обеспокоенные и удивленные.

Че отредактировал перепечатанную рукопись и во время одной из встреч в Дар-эс-Саламе вручил экземпляр Фернандесу Мелю, чтобы тот передал ее на Кубе Фиделю и Алейде.

Не подлежит никакому сомнению, что Че на протяжении нескольких месяцев пребывания в Дар-эс-Саламе поддерживал постоянный контакт с Гаваной. Не существует никаких текстов коммюнике или писем, которыми он наверняка обменивался с Фиделем. Сегодня мы достоверно знаем лишь одно – что Алеида, по собственной инициативе Ривальты, смогла совершить тайное путешествие в Дар-эс-Салам через Каир. Ривальта рассказал, что супруги прожили вместе несколько дней в кубинском посольстве, что они разговаривали о детях и Че был счастлив.

Ривальта лично занимался и изменением внешности Че:

“Я отправился на рынок и купил там машинку для стрижки волос, ножницы, расчески и бритву. Стрижка вышла хорошо – я когда-то учился на парикмахера. Закончив, я сунул сигару ему в рот”. Сохранилась фотография, с которой гладко выбритый Че, выглядящий гораздо моложе своих лет, весело смотрит из-за сигары, загораживающей чуть ли не половину лица. Сотрудник кубинского Министерства внутренних дел Эдди Суньол тайно приехал из Гаваны, чтобы завершить трансформацию образа с помощью фальшивых зубов и очков. Когда работа была завершена, Че было совершенно невозможно узнать.

В феврале 1966 года Че написал Ильде, своей старшей дочери, которой уже исполнилось десять лет:

“Дорогая Ильдита!

Пишу тебе сегодня, но это письмо ты получишь значительно позже. Знай, что я помню о тебе и надеюсь, что ты проводишь радостно день твоего рождения. Ты почти женщина, поэтому не могу писать тебе как детям, рассказывая глупости и враки.

Тебе следует знать, что я нахожусь далеко и буду долго отдален от тебя, делая все, что в моих силах, для борьбы против наших врагов. Немного, но кое-что я делаю и думаю, что ты сможешь всегда гордиться твоим отцом, как я горжусь тобою.

Помни, что впереди многие годы борьбы, и даже когда ты станешь взрослой, тебе придется внести свой вклад в эту борьбу. Между тем следует готовиться к ней, быть хорошей революционеркой, а в твои годы это значит много учиться, изо всех сил, и быть всегда готовой поддержать справедливое дело. Кроме того, слушайся маму и не слишком воображай о себе. Это придет со временем.

Борись, чтобы стать одной из лучших в школе. Лучшей во всех отношениях, ты знаешь, что я понимаю под этим: учебу и революционное поведение, иначе говоря, серьезное отношение к труду, любовь к родине, революции, товарищество и т. д. Я не был таким в твои годы, но рос я в другом обществе, где человек был врагом человека. Тебе выпало счастье жить в другое время, и ты должна быть достойной его.

Не забывай время от времени следить за поведением малышей и советовать им учиться и вести себя прилежно. Главным образом смотри за Алейдитой, которая с большим уважением относится к тебе как к своей старшей сестре.

Хорошо, старуха, еще раз желаю тебе провести счастливо твой день рождения. Обними за меня маму и Джинну и прими мое большущее и крепчайшее объятие на все время нашей разлуки.

Твой папа”1.

Вскоре Че распрощался с Алейдой и отправился из Танзании в неизвестном направлении. Прощальная весть от него появилась в послании, которое он направил в адрес Конференции трех континентов, состоявшейся в Гаване в январе:

“В Конго идет борьба между преемниками Лумумбы и бывшими подручными Чомбе, борьба, которая в настоящее время, кажется, ведется по переписке, к радости тех, кому удалось ради собственной выгоды умиротворить значительную часть территории страны. Но вероятность войны все еще сохраняется”.