Текст книги "Песенный мастер"

Автор книги: Орсон Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

2

Управляющий был занятым человеком. Вечная занятость была самой заметной его чертой. Когда он стоял на своих шариках-ногах, то легонько покачивался; при ходьбе всегда наклонялся вперед; он настолько стремился достичь цели, что даже ноги не поспевали за ним. И хотя во время церемоний он был грациозным и неспешным, разговаривал он обычно весьма живо, слова выпирали из него с такой скоростью, что, если вы не были очень внимательны, то рисковали что-то пропустить, а если, не дай Бог, вы просили его повторить что-то, Управляющий мог вспылить, и тогда вам на годы можно было забыть о собственном продвижении.

Посему люди Управляющего тоже действовали быстро. А точнее, делали вид. Работающие на Управляющего быстро начинали понимать, что быстрота действий их работодателя была всего лишь иллюзией. Да, его слова были быстрыми, зато мысли – медленными, и ему нужно было переговорить раз пять или шесть, чтобы. наконец-то, понять то, что можно было выразить в одном предложении. Такое положение доводило людей до бешенства, из-за чего придумывалась куча уверток, чтобы с ним не говорить.

Именно этого, как раз он сам и добивался.

– Я Управляющий, – заявил он Анссету, как только они остались с мальчиком одни.

Тот бесстрастно глянул на него. Управляющего это слегка удивило. Обычно такие слова вызывали какую-то искорку понимания, полуулыбку, выдающую нервическое осознание положения и силы Управляющего. А этот мальчишка? Совершенно ничего.

– Ты понимаешь, – продолжил он, не ожидая более отзыва, – что я администратор этого дворца, и вдобавок, всего города. И не больше. Далее мое влияние не распространяется. Но в это влияние и власть включаешься и ты сам. Со всеми своими потрохами. Ты должен делать все, что я говорю.

Анссет, не мигая, глядел на него.

«Черт, терпеть не могу иметь дело с детьми, – подумал про себя Управляющий. – Они даже другого вида».

– Ты – Певчая Птица и имеешь невероятную ценность. Поэтому ты не имеешь права выходить наружу без разрешения. Моего разрешения. Все время тебя будут сопровождать двое моих людей. Ты должен будешь жить по специально разработанному графику, где будет включена и возможность отдохнуть. Ты должен все время быть у меня на глазах. За ту цену, которую мы за тебя платим, можно было бы построить еще один такой дворец, и еще осталось бы, чтобы содержать армию.

И ничего. Ни малейшего отклика.

– Ты ничего не хочешь сказать?

Губы Анссета тронула улыбка.

– У меня есть свой распорядок, Управляющий. Именно его я буду придерживаться. Иначе я не смогу петь.

Подобное было неслыханным. Управляющий не мог сказать ни слова, ни звука, а мальчишка стоял и улыбался.

– Что же касается вашего влияния, Рикторс Ашен уже все объяснил.

– Он, объяснил? Что он объяснил?

– Вы, Управляющий, всем не управляете. Вы не имеете влияния на дворцовую гвардию, у которой имеется свой собственный Капитан, назначенный самим Майкелом. У вас нет влияния на какие-либо аспекты имперского правления, за исключением администрирования дворцом и дворцового протокола. И никто, Управляющий, не управляет мною. Кроме самого меня.

Управляющий ожидал многого. Только не от девятилетнего пацана, пусть даже и ангельской красоты, в голосе которого было больше командных ноток, чем у адмирала флота. И силе, звучавшей в этом голосе, можно было подчиниться. И Управляющий, который никогда и нигде не смущался, сейчас был полностью сконфужен.

– Певческий Дом ничего о таком не говорил.

– Певческий Дом, Управляющий, и не скажет. Чтобы иметь возможность петь, я должен жить определенным образом. Если же я не смогу жить, как должен, тогда я отбуду домой.

– Это невозможно! Ведь имеются правила, которым надо следовать!

Анссет не обратил на его слова ни малейшего внимания.

– Когда я встречусь с Майкелом?

– Когда об этом скажет протокол!

– И когда же это будет?

– Когда я соглашусь на это. Это я составляю расписание для Майкела И это я допускаю или не допускаю к нему.

Анссет только улыбнулся и тихо зажужжал. Управляющий почувствовал себя совершенно легко. Позднее он попробовал понять, почему, но не смог.

– Вот это уже лучше, – сказал он. Он был настолько доволен, что даже уселся, сидение приняло его в свои объятия. – Анссет, ты даже понятия не имеешь, как это тяжело – быть управляющим.

– Да, у вас много дел. Рикторс рассказывал мне.

Управляющий хорошо владел собой и гордился этим. Ему стало бы не по себе, если бы он узнал, что Анссет прекрасно читает все оттенки его голоса и знает теперь, что Управляющий не очень-то любит Рикторса Ашена.

– Интересно, – сказал теперь Управляющий, – а вот мог бы ты спеть чего-нибудь прямо сейчас. Ты же знаешь, музыка смягчает дикие сердца.

– Я бы с радостью спел для вас, – ответил Анссет.

Управляющий подождал, а затем вопросительно глянул на мальчика.

– Но я Певчая Птица Майкела. Я не могу петь ни для кого другого, пока не встречусь с Майкелом, и он не даст на это согласие.

В голосе Певчей Птицы было столько издевки, что Управляющий даже вспотел, он совершенно растерялся, как будто попытался переспать с женой своего хозяина и вдруг выяснил, что она над ним просто насмехается. Похоже, что с этим мальчишкой еще хлебнешь лиха.

– Я поговорю с Майкелом о тебе.

– Он знает, что я здесь. И, как я слыхал, ему не терпится встретиться со мной.

– Я же сказал, что поговорю.

Управляющий повернулся на месте и вышел – скорый и драматический уход; только драма была совершенно испорчена, когда его догнал голос Анссета, вежливый и громкий настолько, будто мальчик нашептывал ему на ухо: «Спасибо». В этом «спасибо» были уважительность и благодарность, так что Управляющий и сердиться-то не мог, впрочем, у него не было и мысли сердиться. Мальчик явно собирался уступить ему. Явно.

Управляющий направился прямо к Майкелу, он был один из многих, кому это было позволено, и сказал, что Певчая Птица уже на месте и с нетерпением ждет встречи, что это и вправду очаровательный мальчик, хотя чуточку и упрямый, на что Майкел ответил: «Вечером, в десять», после чего Управляющий вышел, дал указания своим людям, что и когда делать, отрегулировав весь распорядок, нарушенный данной встречей, а потом до него дошло:

Он сделал именно то, чего желал мальчик. Он сам все переделал, чтобы ему угодить.

Я теряю класс, сказал он сам себе, чувствуя, как холодеет внутри.

Ненавижу малого сукина сына, сказал он себе позднее, когда запылали щеки.

В контракте было сказано, что мальчик будет здесь шесть лет. Управляющий подумал про эти шесть лет, и ему показалось, что это ужасно долго. Чудовищно долго!

3

Во дворце не было музыки.

Наконец-то Анссет понял это, и ему стало легче. С тех пор, как он прибыл сюда, что-то его давило. И дело было даже не в том, что дворцовая охрана подвергла его обыску, даже не в том, что ему казалось, что его затянуло в машину и перемалывает… Мальчик понимал, что все здесь будет совершенно иным, и хотя все было странным, по сравнению с жизнью в Певческом Доме, ничего нельзя было бы назвать «неправильным». Анссет был очень далек от космополитического взгляда на вещи, но и сам Певческий Дом никогда не позволял ему думать, будто здесь все «правильно», а в любом другом месте – нет. Скорее уж, Певческий Дом был для мальчика родным, а вот тут все было чужим.

Но вот полное отсутствие музыки… Музыка была даже в Богге, даже в ленивом Степе были свои песни. Здесь же искусственный камень, который был крепче стали, практически не проводил звуков; мебель молча воспринимала садящиеся на нее тела; слуги тихонечко бежали по своим делам, гвардейцы тоже были бесшумными; звучали только машины, но даже их шум был приглушен.

Во время его поездки в Богг и Степ рядом с ним была Эссте. Некто, кому мальчик мог петь, и который мог понимать значение его песен. Некто, чей голос был полон тщательно контролируемых модуляций. Здесь же все были такими грубыми, такими неотрегулированными, такими безразличными к другим.

И Анссет чувствовал тоску по дому, когда водил пальцем по теплым камням, столь не похожим на холодную скалу стен Певческого Дома. Мальчик тихонько гудел, но здешние стенки поглощали звук, ничего не отражая. И еще, ему было жарко. Это тоже было неправильным. С трех лет он рос в довольно-таки прохладном здании. Это же место было настолько теплым, что мальчик мог бы спокойно сбросить одежду, и все равно ему было бы жарковато. Как здешние приспосабливаются к этому?

Его беспокойство не уменьшилось даже после того, как он остался один после того, как раболепный слуга провел мальчика в комнату и сообщил, что теперь она принадлежит ему. Здесь не было окон, на двери не было никакого устройства, чтобы Анссет смог сам открыть ее. Оставалось только ждать, но он не пел, так как не был уверен, что его кто-нибудь не подслушивает – об этом Рикторс Ашен предупреждал чаще всего. Мальчик молча сидел и прислушивался к отсутствию музыки во дворце, не желая делать ничего, пока не встретится с Майкелом, не зная, правда, когда это произойдет, да и вообще, случится ли такое, раздумывая над тем, а не оставить ли это место, где он мог бы быть и Глухим.

Нет.

Это тоже неправильно.

Музыка здесь есть, понял Анссет. Только она была какофонией, а не гармонией, потому-то он сразу ее и не распознал. В Степе и Богге настроения этих городов были униформированными. Хотя у каждого индивидуума и были свои собственные песни, все они лишь варьировали общую тему, и все они сливались вместе, чтобы дать городу его неповторимое чувство. Здесь подобной гармонии не было. Один только страх и недоверие, и до такой степени, что не было даже пары голосов, которые бы пели совместно. Все было так, как будто мелодии разговоров, мыслей, свободного выражения чувств каким-то образом могли опаснейше скомпрометировать человека, подвести его к краю смерти и мрачного ужаса. Так что во дворце имелась музыка, вот только можно ли было называть это музыкой.

Какое же мрачное место уготовал Майкел для себя! Как мог кто-либо жить в подобном глухом молчании и боли!

Но, возможно, подумал Анссет, для них самих это болью и не было. Возможно, что так живут во всех мирах. Может статься, лишь на Тью, где есть Певческий Дом, голоса обучают встречаться и смешиваться в гармонии.

Мальчик думал о мириадах звезд, о планетах, что были у каждой их них, и на каждой из этих планет были люди, и никто из них не знал, как петь или слышать песню другого человека.

И это было кошмарно. Анссет изгнал из головы подобные мысли. Вместо этого он вспомнил про Эссте, и с воспоминанием пришло чувство интереса к тому, что же находилось в нем самом, то, что наставница заставила вложить. Вспоминая ее, он даже не видел лица Эссте – слишком сразу оставил он ее, так что сейчас она была для него только духом. Вместо того, он слышал ее голос, слышал ее хрипловатый по утрам голос, силу в самых обычных ее высказываниях. Вот она никогда бы не чувствовала себя беспокойной. Она бы не позволила простенькому голосу Управляющего заставить ее сказать больше, чем хотелось бы ей самой. И если бы она была тут, я бы не чувствовал себя так…

Если бы она была тут, она не позволила себе испытывать подобные чувства. И раньше случалось, что у Певчих Птиц были сложные назначения. Эссте, которую он любил и которой доверял, прислала его сюда. Значит, он был здесь нужен. Следовательно, нужно будет искать способы, чтобы выжить, заставить дворец пользоваться его песнями, а не думать о том, как бы оказаться снова в Певческом Доме. Именно для этого его и обучали. Он был обязан отслужить здесь, и только лишь потом, когда за ним приедут – вернуться обратно.

Дверь откатилась в сторону, и в комнату вошли четыре охранника. На них была уже другая униформа, чем на тех, кто обыскивал мальчика. Эти говорили мало, достаточно лишь, чтобы приказать Анссету раздеться. «Зачем?» – спросил тот, но вошедшие ничего не отвечали; они только ждали, ждали до тех пор, пока мальчик не отвернулся и сбросил с себя одежду. Одно дело, когда ты находишься голым среди других детей в туалете или душевой, и совсем по-другому, когда раздеваешься перед взрослыми людьми, у которых нет никакой другой цели, кроме как смотреть. Новые охранники осматривали каждую складочку на теле Анссета, и этот новый осмотр, который вовсе не был грубым, тоже не доставлял удовольствия. Но эти были исключительно откровенны с ним, никто еще до сих пор не вел с ним так, особенно один, ощупывающий его гениталии, разыскивая в них какие-то совершенно непостижимые умом тайны – Анссет при этом не думал ни о чем, лишь бы быть подальше от этих людей – держался за них чуточку дольше, чем было нужно, чуточку нежнее. Анссет не знал, что это значит, но ощущал, что хорошего здесь нет. Внешне лицо этого мужчины было совершенно спокойным, но когда он заговорил с другими, Анссет отметил дрожь, тщательно скрываемую страсть, отразившуюся в модуляциях его краткой речи, и они наполнили мальчика страхом.

Но затем все закончилось, и охранники отдали мальчику его одежду, после чего вывели его из комнаты. Они были высокими, они нависали над ним, а тот чувствовал себя не в своей тарелке, он не поспевал за ними и боялся попасть им под ноги, между их ног. Он боялся, скорее, того, что они при этом рассердятся, чем того, что их ноги могут его поранить. Анссет при этом сильно вспотел – ему было жарко, потому что он чуть ли не бежал и потому, что был до предела напряжен. В Певческом Доме его Самообладание было непоколебимым, с ним могла справиться только Эссте. Но ведь там все было ему знакомо, он мог приспособиться к любым переменам, потому что те были ему хорошо известны. Здесь же он начал понимать, что люди действуют по различным причинам, что они могут вести себя совершенно по-иному или вообще беспричинно; и еще:

Он был способен контролировать поведением Управляющего. Это было жестоко, но срабатывало. Человеческие существа оставались человеческими существами. Даже если это были громадные солдафоны, чьи пальцы тряслись, когда трогали голого маленького мальчика.

Охранники прикладывали пальцы к боковинам дверей, и двери открывались. Анссету было интересно, открылись бы они, если бы он сам приложил к ним свой палец. И тут охранники подошли к двери, которая перед ними не открылась, во всяком случае, они и не пытались ее открыть. Был ли Майкел за этой дверью?

Нет. Там был Управляющий, капитан гвардейцев и несколько других людей, но никто из них на императора похожим не был. Нельзя сказать, чтобы Анссет как-то понимал, как обязан выглядеть император, но он чуть ли не сразу понял, что никто из них не обладал могуществом, ни в ком не было достаточно силы, чтобы направлять мощь собственного авторитета. Вообще-то Анссет одного такого, который мог, уже встречал – Рикторса Ашена. И в нем это было видно, возможно, потому, что Рикторс был командиром флота, практически бескровно подавившим мятеж. Он сам знал, что может сделать. Эти же связанные с дворцом люди ничего о себе не знали.

Они задавали вопросы. Вроде бы случайные вопросы. О том, как его обучали в Певческом Доме, о том, как он рос, прежде чем попал на Тью, и еще десятки вопросов, которые Анссет даже не понимал.

Что ты думаешь про четыре свободы?

Рассказывали ли тебе в Певческом Доме про Законы Фрей?

А как насчет Героев Морской Вахты? А про Лигу Городов Моря?

И в конце концов: «Чему тебя вообще учили в твоем Певческом Доме?»

– Меня учили, как петь, – ответил им мальчик.

Расспрашивающие поглядели друг на друга. Капитан гвардии пожал плечами.

– Господи, да это же девятилетний мальчишка. Сколько девятилетних пацанов знает хоть что-нибудь из истории? Сколько из них имеют какие-либо политические взгляды?

– Ведь это же Певческий Дом. И я обеспокоен этим, – сказал мужчина, в голосе которого прозвучала смерть для Анссета.

– Но, возможно, – заметил на это Капитан, и голос его был пропитан сарказмом, – что Певческий Дом и вправду аполитичен, как они утверждают.

– Аполитичных не бывает.

– Они дали Майкелу Певчую Птицу, – подчеркнул капитан. – Этот поступок не вызвал восторга по всей империи. Я слыхал, что какая-то надменная задница с Проука вернула их певца в знак протеста.

Управляющий поднял палец.

– Они вовсе не дали Майкелу Певчую Птицу. Они провернули крупную и выгодную сделку.

– Но они совершенно не нуждались в этих деньгах, – ответил на это мужчина, чьим голосом пела смерть. – У них денег больше, чем у какой-либо институции в империи, если не считать саму империю. Так что вопрос остается открытым – зачем они прислали этого мальчика к Майкелу? Я им не доверяю. Тут какой-то заговор.

Спокойный мужчина с большими, подпухшими глазами отошел от стены и коснулся плеча Управляющего.

– Майкел ждет, – сказал он негромко, но эти слова, казалось, оглушили всех присутствующих.

– Я начинаю надеяться, что Певческий Дом мог бы достаточно долго оттягивать то…

– Что «то»? – спросил Капитан гвардии воинственно, пытаясь вызвать Управляющего на откровенность.

– Что мы можем не забивать себе голову подобными мелочами.

Мужчина, в чьем голосе пела смерть, повернулся к Анссету и холодно глянул мальчику в глаза.

– Надеюсь, – сказал он в конце концов, – что ты можешь быть именно тем, на кого похож.

– И на кого же я похож? – невинным голоском спросил тот.

Мужчина ответил не сразу.

– На красавчика, – сказал он, и в его голосе прозвучало тремоло разочарования. Он отвернулся, повернулся и вышел из помещения через дверь, в которую вошел сюда Анссет. Похоже, что всем стало полегче.

– Ладно, так, значит, так, – сказал Управляющий, а капитан так и вообще заметно расслабился.

– Моя задача – командовать кораблями флота, а я потратил целый час, пытаясь копаться в голове ребенка.

И он рассмеялся.

– А кто этот человек, что вышел? – спросил Анссет.

Прежде чем ответить, Управляющий поглядел на Капитана.

– Его зовут Феррет. Он внешний эксперт.

– Внешний от чего?

– От дворца, – разъяснил Капитан.

– А почему все были так довольны, когда он вышел?

– Хватит вопросов, – сказал большеглазый мужчина, голос его был вежливым, достойным доверия. – Майкел готов встретиться с тобой.

После чего Анссет последовал за ним к двери, что вела в маленькую комнатку, где охранники провели над их телами какими-то жезлами и взяли кровь на анализ, а затем к другой двери, ведущей в небольшую комнату для ожидания. И наконец в динамике раздался старческий, скрипучий голос, который сказал: «Пора».

Дверь в стене поднялась вверх, и они прошли через фальшивую панель в комнату, покрытую настоящим деревом. Анссет тогда еще не знал, что это тоже был знак могущества и власти Майкела. На Тью леса росли повсюду, так что дерево не было в диковинку. На Земле же имелся закон, нарушение которого каралось смертью, который запрещал вырубать деревья в лесах, закон, установленный, возможно, тысяч двадцать лет тому назад, когда леса практически вымерли. Только лишь самые беднейшие забитые крестьяне в Сибири могли рубить деревья – и Майкел. Майкел имел право иметь дерево. Майкел мог иметь все, что хотел.

Даже Певчую Птицу.

В дальнем конце комнаты в камине пылал огонь (горящее дерево!). Неподалеку от камина на полу лежал Майкел. Он был стар, но тело его было крепким. Лицо его было перепахано морщинами, но обнаженные до плеч руки были крепкими, без малейшего признака увядания мышц.

Глаза у императора были очень глубокими, и сейчас они внимательно изучали мальчика. Слуга, приведший Анссета, подтолкнул его слегка вперед, а затем исчез.

– Анссет, – произнес император.

Анссет склонил голову в уважительном поклоне.

Майкел приподнялся и сел на полу. В комнате была какая-то мебель, но вся она находилась у стенок, пол же перед огнем был пустым.

– Проходи, – предложил Майкел.

Анссет пошел вперед, но когда до императора оставалось около метра, остановился и застыл на месте. Огонь был жарким. Но при том, отметил мальчик, в комнате было даже прохладно. Пока что император произнес всего два слова, поэтому Анссет не мог знать его песен. Тем не менее, в этих словах чувствовалась доброта и страх. Страх императора всего человечества, который тот испытывал к стоящему перед ним мальчику.

– Может ты присядешь? – спросил Майкел.

Анссет сел. Пол, который он чувствовал таким твердым своими ногами, сделался мягче, когда вес распределился по большей площади, так что теперь он сделался даже удобным. Даже слишком удобным – Анссет не привык к мягкости.

– С тобой хорошо обращались?

Анссет ответил не сразу. Он прислушивался к песням Майкела, и даже не понял смысл заданного вопроса, но тут понемногу до него стало доходить причина, по которой человеку, убившему многие миллионы человеческих существ, прислали Певчую Птицу.

– Ты боишься отвечать? – спросил Майкел. – Уверяю тебя, если тебя каким-то образом обидели, повели с тобой нехорошо….

– Я не знаю, – ответил Анссет. – Я не знаю, что можно считать здесь хорошим обращением.

Майкелу показалось это забавным, но по его лицу этого было незаметно. Анссет оценил его самообладание. Конечно, это не Самообладание, но нечто родственное, нечто, заставляющее слушаться этого человека.

– А что считалось хорошим обращением в Певческом Доме?

– Там меня никто не обыскивал, – ответил Анссет. – Никто не держал мой пенис так, будто желал его присвоить.

Какое-то время Майкел ничего не говорил, так что эта пауза была единственным видимым проявлением его чувств.

– И кто это был? – очень спокойно спросил император.

– высокий мужчина с серебряной полоской.

Анссет испытывал странное чувство. А что бы было, если бы он мог назвать этого человека по имени. как бы поступил император тогда?

Майкел повернулся к низенькому столику и нажал что-то на его поверхности.

– Среди тех, кто обыскивал мальчика, был высокий охранник, сержант.

Небольшая пауза, а затем ответил мягкий голос – голос Капитана, сразу же догадался Анссет, только сейчас он был приглушенным, вся грубость куда-то испарилась. А может все дело в технике?

– Келловик, – сказал Капитан. – Что он сделал?

– Он посчитал, что мальчик соблазняет его, – ответил на это Майкел. – Разжаловать и выгнать с планеты.

Майкел убрал руку с крышки стола.

На какое-то мгновение Анссет даже задрожал от радости. Конечно, он даже не понимал того, что делал этот человек, этот Келловик, за исключением того, что ему самому это не понравилось. Но Майкел решил не допускать подобного в будущем, Майкел решил наказать того, кто поступил с ним так, Майкел решил предоставить ему ту же безопасность, что и в Певческом Доме. Даже большую безопасность, ведь даже в Певческом Доме Анссету причиняли боль, а здесь уже никто не мог причинить ему вреда, потому что так хотел Майкел. Так Анссет впервые испытал вкус власти над жизнью и смертью, и он показался мальчику изумительным.

– Ты обладаешь властью, – произнес Анссет вслух.

– Разве? – спросил император, внимательно глядя на мальчика.

– Каждый об этом знает.

– А ты сам? – спросил Майкел.

– Какой-то вид власти, – ответил Анссет, но в вопросе Майкела скрывалось что-то еще. Нечто вроде скрытой мольбы, и Анссет искал в собственной памяти объяснения этому новому, необычному голосу, чтобы услышать именно тот вопрос, который и был по-настоящему задан.

– В тебе есть какая-то власть, но ты видишь, как она заканчивается. И это тебя пугает.

На это Майкел ничего не ответил. Он только внимательно всматривался в лицо Анссета. Тот даже испугался. Ведь это явно было не то, чему учила его Эссте. Ты должен завести друзей, говорила она, потому что ты понимаешь очень многое, слишком многое. Разве? – удивлялся Анссет про себя. Кое-что я понимаю, но в этом человеке есть скрытые вещи. И этот человек опасен; он не только мой защитник.

– Теперь ты должен сказать еще что-нибудь, – не выдавая собственных мыслей, сказал Анссет. – Я не смогу узнать тебя, если не буду слышать твой голос.

Майкел усмехнулся, но глаза его были настороженными, и та же настороженность присутствовала в голосе.

– Тогда, возможно, было бы разумнее молчать.

В голосе императора прозвучало столько, равно и в проявленных им эмоциях, что Анссет рискнул двинуться чуть дальше.

– Не думаю, что ты боишься только лишь потерять свою власть, – сказал он. – Мне кажется… Мне кажется…

И тут слова оставили его, потому что он до конца не понял того, что увидал и услыхал в Майкеле, того, что можно было бы выразить словами. Поэтому он запел. В песне было мало слов, то тут, то там, но все остальное было мелодией и гармонией, рассказывающими о любви Майкела к власти. Ты не любишь власть, как голодный человек любит пищу, казалось, говорила песня. Ты любишь власть, как отец любит собственного сына. Анссет пел о власти, что была создана, а не найдена; создана и расширена до тех пор, пока та не заполнила всю вселенную. А потом Анссет запел о комнате, где жил Майкел, заполнив ее своим голосом до самых деревянных стен, позволяя звукам реверберировать в древесине, танцевать там и жить своей жизнью; и хотя эти звуки несколько искажали первоначальные ноты, они же прибавляли что-то к глубинам песни.

А когда он спел песни, в которых изложил все, что узнал про Майкела, он рискнул пойти еще дальше и спел о надежде на дружбу, предлагая свое доверие. Он спел песню любви.

А когда он закончил, Майкел отвел от него свои требовательные глаза. На какое-то мгновение Анссет даже не был уверен, подействовала ли песня вообще. После этого Майкел подал ему руку, и она дрожала, и дрожь эта родилась не из-за императорского возраста. Майкел протянул руку, Анссет тоже протянул свою руку и вложил ее в ладонь старика. Рука Майкела была большая и сильная, так что Анссет почувствовал, что эта ладонь могла бы захватить его, поглотить в себе, и никто бы не нашел его в сжатой ладони Майкела. Но когда Майкел сомкнул пальцы вокруг ладошки Анссета, его прикосновение было нежным; он держал руку мальчика крепко, но осторожно. Когда же император заговорил, голос его был переполнен чувством.

– Ты есть. Именно на это я и надеялся.

Анссет склонился к нему.

– Пожалуйста, не удовлетворяйтесь еще, – сказал он. – Ваши песни тяжело петь, и я их еще не все узнал.

– Мои песни? У меня нет песен.

– Есть, есть. И я спел их вам.

Похоже, что Майкелу это не понравилось.

– С чего это ты взял, будто у меня имелись какие-то песни?

Сама эта идея потрясла Майкела, заставив позабыть об осторожности.

– К тому же, в том, что ты пел, было так много красоты.

– Иногда, – ответил мальчик.

– Да. И так много – я даже не знаю, чего. Возможно. Может быть, ты и нашел во мне какие-то песни. – При этом он сомневался и вел себя, будто его сбили с толку. – Это какой-то фокус? Во всем, что ты делал?

– Фокус?

– Услышать, что творится в голосе твоего хозяина и пропеть это же в ответ? Так что и не удивительно, что песня мне понравилась. Но неужели в у тебя нет своих песен?

Теперь пришла очередь удивиться Анссету.

– Но кто я такой?

– Хороший вопрос, – сказал Майкел. – Прелестный девятилетний мальчуган. Этого ли ожидали? Тело, которое даже полигамиста заставит позабыть о любви к женщине; личико, за которым побегут матери и отцы, завидуя, что у их детей не такое. Хотел ли я мальчика для утех? Думаю, что нет. Хотел ли я зеркала? Возможно, когда много лет назад я встретил Песенного Мастера, он не был столь мудрым, как мне казалось, А может это я изменился с тех пор.

– Извините, если я вас разочаровал, – Анссет позволил, чтобы в его голосе прозвучал истинный страх. и снова он вспомнил, как говорила ему Эссте: «Ничего не скрывай от своего патрона». Открыть свое сердце Эссте, после всего ужаса в Высоком Зале, было легко. Но здесь, сейчас, с этим непонятным, чужим человеком, которому не понравилась песня, хотя и тронула его до глубины души – для того, чтобы свалить стены, нужно было приложить массу усилий. Анссет чувствовал себя таким же уязвимым, как и тогда, когда солдат ощупывал его, но и не понимал, чего именно он боится. Тем не менее, он показал свой страх, потому что именно этому учила его Эссте, и мальчик знал, что она ошибаться не может.

Лицо Майкела посуровело.

– Понятное дело, что ты меня не разочаровал. Я же говорил тебе. Это та самая песня, которую я надеялся услышать. Но я хочу слышать твою собственную песню. Ведь у тебя обязательно есть свои песни.

– Есть, – ответил Анссет.

– Ты споешь их мне?

– Спою.

И он спел, начав робко, потому что никогда не пел этих песен другим, кроме тех, кто уже любил его, людей, которые тоже были творениями Певческого Дома, которым не нужно было объяснений. Но ведь Майкел ничего не знал про Певческий Дом, поэтому Анссет шел со своей мелодией на ощупь, пытаясь найти тропку, чтобы рассказать Майкелу про себя, а в конце концов понял, что это ему не удастся; все, что он смог поведать ему, это была значимость Певческого Дома, чувство холодного камня под пальцами, доброта Ррук, когда сам он плакал от страха и неуверенности, а она спела ему свое доверие, хотя сама была всего лишь ребенком.

Я дитя, рассказывала песня Анссета, слабое как лист на ветру, но вместе с тысячами иных листьев я имею корни, глубоко прорастающие камень, холодный, но живой камень Певческого Дома. Я – дитя, и моими отцами являются тысяча иных детей, а моя мать – это женщина, которая разбила меня и собрала обратно, и согрела в холодном ветру, когда неожиданно я оказался голым, но так же неожиданно оказался не одинок. Я дар, сотворенный моими собственными руками и отданный тебе другими, и я не знаю, можно ли принять меня таким вот.

И когда он пел, то почувствовал, как его неодолимо влечет к одной песне, которую никак не собирался петь. Песне дней, проведенных им в Высоком Зале. Песне собственного рождения. Я не могу, думал он, когда мелодия уже плакала в его горле и изливалась через губы. Я не могу вынести этого, кричал он себе, когда появилось чувство, не слезы, но страстные ноты истекали из его самых незащищенных мест. И я не могу остановиться, думал он, когда пел о любви Эссте к нему, про свой ужас осознания того, что приходится так скоро оставлять ее, когда он только-только научился приклоняться к ней.

И еще, в собственной песне он услышал то, что самого его удивило. За эмоциями собственной памяти он слыхал какое-то бремя диссонанта, говорящее о скрытой в нем самом черноте. Он искал эти ноты, но тут же терял их. И постепенно поиск странного в собственной песне вытеснил его из нее, вернул его к себе самому. Он спел, к этому времени огонь погас, и точно так же погасла его песня.

И только теперь мальчик понял, что Майкел лежит на полу, обернув его своим телом. Одной рукой он обхватил Анссета, а второй закрывал лицо, и плакал, тихонько всхлипывая. Когда песня закончилась, единственной музыкой в комнате были только искры, когда последние язычки пламени пытались возродить огонь в камине.