Текст книги "Песенный мастер"

Автор книги: Орсон Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

8

Больше Анссет уже не пел в Певческом Доме на публике. Поначалу он даже не заметил этого. Просто была не его очередь выступать в Капеллах соло, в дуэте, в трио или квартете. Но когда каждый из его капеллы выступил уже дважды, а то и трижды, а Анссета так и не попросили петь, он, поначалу, был заинтригован, а потом встревожился. Он не задавал вопросов, потому что вызываться было попросту не принято. Он ждал. И снова ждал. А его выступление так и не подходило.

Это случилось вскоре после того, как он заметил, что другие в Капеллах начали обсуждать это, поначалу между собой, а затем и с Анссетом. «Может ты что-то неправильно делаешь? – спрашивали у него во время еды, при встрече в коридоре или в туалете. – Почему тебя наказывают?»

Анссет отвечал на это лишь пожимал плечами или звуком, означающим: «Откуда мне знать?». Но когда запрет на его выступление так и не прекратился, он начал отворачиваться от подобных вопросов с холодностью, которая быстро обучила любопытствующих, что данная тема к выяснению запрещена. Для Анссета это была лишь частица Самообладания, не позволявшая ему самому принять участие в измышлениях относительно этого таинственного запрета. Но то же самое Самообладание не позволяло спросить об этом самому. Так что Эссте могла тянуть это испытание столь долго, сколько ей самой бы того хотелось. Что бы это ни значило, что бы она ни надеялась довести до конца, Анссет обязан был принять это без вопросов.

Понятно, что, как и ранее, она приходила в его комнату каждый день. Должность Песенного Мастера Высокого Зала означала дополнительные обязанности, совершенно не снимающие те, что были у нее раньше. Отыскание и обучение Певчей Птицы для Майкела было делом всей ее жизни, добровольно возложенным на себя десятки лет назад. И конца ему не было видно, плод еще не был снят, но все потому, что Ннив умер, и потому, что этой проклятой дурочке Киа-Киа вздумалось доставить ей страдание, навалив еще и административную работу. Она разговаривала с Анссетом как можно больше, надеясь убедить в том, что он ее не утратил. Но тот воспринял известие без всякого знака, что сам он об этом беспокоится и проходил ежедневные уроки, как будто все было так и надо.

Да и почему бы он вел себя как-то иначе? Пока Киа-Киа не высказалась перед своим уходом, Эссте и сама особо не беспокоилась. Если Анссет великолепно владел Самообладанием, значит и во всем остальном он тоже был великолепен, потому до сих пор этого и не замечалось. Но вот теперь Эссте отмечала Самообладание, как будто каждый явный случай невнимания Анссета был для нее ударом.

Что же касается самого мальчика, то он понятия не имел, что происходит в душе наставницы. Эссте тоже прекрасно владела умением самоконтроля, и по ней никогда не было видно, что она беспокоится или размышляет об Анссете. Все идет так, как должно, решил он. «Я – озеро, – думал он, – и мои берега высоки. Во мне нет низинного места, и с каждым днем я становлюсь все глубже».

Ему и в голову не пришло, что он может утонуть.

9

Урок.

Эссте привела Анссета в голую комнату, где не было окон. Один только камень, площадью в десяти квадратных метров, и толстая, не пропускающая звуков дверь. Они уселись на каменном полу, а поскольку все полы в Доме были каменными, они посчитали пол удобным или, по крайней мере, знакомым, так что Анссет даже имел возможность расслабиться.

– Пой, – сказала Эссте, и мальчик запел.

Как всегда его тело было скованным, на лице не было знака ни малейших эмоций; зато сама песня, как и всегда, была эмоциями переполнена. На сей раз он пел о темноте и замкнутых пространствах, и песня была печально-траурной. Эссте часто поражалась глубине Анссетового понимания сути вещей, которых он, в своем возрасте, сам познать не мог.

Песня резонировала и отражалась от стен

– Звенит, – сказала Эссте.

– Мммм, – ответил мальчик.

– Пой так, чтобы звук не звенел.

Анссет запел снова, на сей раз песню бессловесную и совершенно не имеющую смысла, и та свободно двигалась в самых низких нотах (которые не были особо низкими), и наружу выходили, скорее, не ноты, но дыхание. Эта песня уже не давала эха.

– Пой так, – приказала Эссте, – чтобы для меня и для стен было громко, как ты сам это чувствуешь, но чтобы эха не было.

– Я не могу, – ответил на это мальчик.

– Можешь.

– А ты можешь?

Эссте запела, и ее песня наполнила все пространство, но отражения от стенок не было.

Так же запел и Анссет. Один час, затем другой, пытаясь отыскать самый подходящий голос для этого помещения. И в конце концов, в начале третьего часа, он сделал все так, как надо.

– Сделай это снова.

Мальчик опять запел, а потом спросил:

– Зачем?

– Ты не поешь только в тишине. Ты еще поешь и в пространстве. Ты должен петь точно в том пространстве, которое тебе дано. Ты обязан петь так, чтобы все слышали тебя безошибочно; ты должен держать ноту так чисто и без эха, чтобы любой мог слышать именно то, что производит твое тело.

– И я должен это делать каждый раз?

– Вообще-то, Анссет, это становится рефлексом.

Они посидели и помолчали. А потом, очень осторожно и мягко Анссет попросил:

– Мне бы хотелось таким вот образом заполнить и Капеллу.

Эссте понимала, о чем мальчик просит, и ей не хотелось отвечать на этот животрепещущий вопрос.

– Думаю, что сейчас в Капелле никого нет. Мы можем пойти туда.

Анссет вздрогнул на какое-то мгновение – тем не менее, Эссте отметила, что, после того, как ее ученик помолчал, на его лице ничего не отразилось.

– Мама Эссте, – сказал он наконец, – я не знаю, почему мне запрещено выступать?

– Разве тебе запретили?

– Ну, – тихо-тихо, кротко – ты же понимаешь, я должен.

Это уже была небольшая победа. Сейчас она заставила его спросить. Только победа оказалась бессмысленной. Он не потерял самоконтроля; просто мальчик понял, об этом бессмысленно молчать. Эссте откинулась, прижавшись стеной к каменной стенке, не понимая того сейчас, что сама связана своей жесткостью, чтобы теперь расслабляться.

– Анссет, а какова твоя песня?

Тот уставил на Эссте пустое лицо. Она ждала. Мальчик явно ничего не понял.

– Анссет, ты попросту возвращаешь назад наши собственные песни. Ты ухватываешь, что люди чувствуют, усиливаешь эти чувства и тем самым разбиваешь, крушишь нас ими; только вот, дитя, какова твоя песня?

– Все.

– Ни одной. До сих пор я никогда не слышал, чтобы ты пел песню, о которой бы я знала, что эта песня – только твоя.

Анссет не утратил Самообладания. Но конечно же, мог бы и рассердиться. Он только глянул на Эссте своими пустыми глазами и сказал:

– Ты ошибаешься.

Мальчишке было всего шесть лет, а он сказал: ты ошибаешься.

– Ты не будешь петь на публику до тех пор, пока не споешь для меня свою песню.

– А как ты узнаешь?

– Пока не знаю, Анссет. Но узнаю.

Мальчик с готовностью слушал ее, и Эссте, потому что и сама умела Владеть Собой, не отворачивалась от его взгляда. Некоторые дети, бывало, плохо воспринимали самоконтроль, и чаще всего заканчивали как Глухие. Не всякий легко овладевал им, но это было исключительно важным для песни. Но вместе с тем были и такие дети, как по-настоящему хорошие певцы и Певчие Птицы, которые обучались Владению Собой очень быстро и жили с ним естественно. Слишком естественно. Ведь сутью и целью самоконтроля вовсе не было полностью исключить певца от человеческого общения, но удерживать этот контакт чистым и ясным. Только вот Анссет вместо того, чтобы использовать Самообладание в качестве канала, использовал его, чтобы выстроить непробиваемую и непреодолимую стену.

Я преодолею твои стены, Анссет, молча пообещала ему наставница. Ты еще споешь мне свою песню.

Но его пустое, ничего не выражающее лицо ответило ей только: Ты сорвешься с этой стены.

10

Войдя в Высокий Зал, Рикторс Ашен кипел гневом.

– Послушайте, леди, вы знаете, что это такое?

– Нет, – ответила Эссте, и голос ее рассчитан был так, чтобы успокоить прибывшего. Это ордер на прибытие. От самого императора.

– Ну хорошо, вы прибыли. Почему же вы так волнуетесь?

– Но меня допустили только через четыре дня! А я личный посланник императора, по очень важному вопросу…

– Рикторс Ашен, – перебила его Эссте (но спокойно, тихо), – вам дали важное поручение, но дело не в том. Сейчас это всего лишь остановка на пути…

– Вы чертовски правы, – заметил на Это Рикторс Ашен, – но теперь из-за этого поручения я потерял четыре дня.

– Возможно, вам бы следовало попросить меня о встрече.

– Мне не надо просить. У меня ордер самого императора.

– Даже император просил разрешения, прежде чем он вошел сюда.

– Сомневаюсь.

– Это уже история, друг мой. Я лично завела его в эту комнату.

Теперь Рикторс уже не был столь возбужден. На самом деле он даже был смущен своей вспышкой. И не потому, что не имел на это права – Эссте понимала, это был такой человек, который применяет гнев для лучшего эффекта. Ведь не без причины он достиг столь высокого положения на флоте. Смущен он был потому, что гнев был настоящим, но не затрагивал вопросы чести. Этот молодой человек, которого научили. Эссте он нравился, даже несмотря на то, что этот юноша мог бы убить любого, чтобы достичь желаемого. Смерть таилась в его спокойных руках, за маской юного лица.

– Вся история – это чушь, – тихо заметил Рикторс. – Я здесь для того, чтобы выяснить относительно Певчей Птицы для Майкела.

– У императора нет Певчей Птицы.

– В том-то и штука, – уже не столь сурово сказал Ашен. – Вы понимаете, сколько лет прошло с тех пор, как вы пообещали ему Певчую Птицу? В этом году Майкелу исполнилось сто восемнадцать лет. Понятно, что этикет заставляет полагать, чтобы он жил вечно, но сам Майкел попросил передать вам, что он прекрасно осознает собственную смертность и надеется, что не умрет, пока не услышит, как поет его Певчая Птица.

– Понимаете ли, Певчую Птицу тщательно приспосабливают к ее хозяину. Обычно, у нас имеются Певчие Птицы, и мы просто готовим ее для нужного места. Теперь же случай неординарный, и пока что подходящей Певчей Птицы у нас нет.

– До сих пор?

– Полагаю, что у нас есть Певчая Птица, которая станет Певчей Птицей Майкела.

– Я должен увидеть его сейчас же.

Эссте решила улыбнуться. Рикторс Ашен улыбнулся ей в ответ.

– Конечно же, с вашего позволения, – прибавил он.

– Ребенку всего лишь шесть лет, – ответила на это Эссте. – Эго подготовка еще далека от завершения.

– Я обязан увидеть его, хотя бы знать, что он существует.

– Я отведу вас к нему.

И они пошли по лестницам, через коридоры и переходы.

– Здесь так много коридоров, – сказал Рикторс, – что даже понять не могу, остается ли у вас место для комнат.

Эссте ничего не ответила. Они добрались до коридора, где располагались Ясли. Здесь женщина на мгновение остановилась и пропела длинную высокую ноту. Все двери по коридору закрылись. После этого она провела посланника императора к двери Анссета и пропела несколько бессловесных нот.

Дверь открылась, и Рикторс Ашен изумленно открыл рот. Анссет был худеньким, но его телосложение и светлые волосы позволяли ему как бы светиться в проникающих через окно солнечных лучах, во всяком случае, таким было чувство. И еще, детские черты лица были прелестны, хотя и не отличались классической правильностью; такое личико заставляло таять как мужские, так и женские сердца.

– Его выбрали за голос или за лицо? – спросил Рикторс Ашен.

– Когда ребенку три года, – ответила на это Эссте, – его будущее лицо все еще остается тайной. Голос раскрывается намного легче. Анссет, я привела этого человека, чтобы он послушал, как ты поешь.

Мальчик без всякого выражения поглядел на наставницу, как будто чего-то не понял, но побоялся спросить объяснений. Зато Эссте сразу же догадалась, что тот задумал. Зато Рикторс – нет.

– Она имеет в виду, чтобы ты спел для меня, – пришел на помощь он.

– Ребенку ничего не надо повторять. Он выслушал мою просьбу, но решил не петь.

Лицо Анссета оставалось прежним.

– Он что, глухой? – спросил Рикторс.

– Сейчас мы уйдем, – ответила Эссте и повернулась к двери. Но Рикторс ждал до последнего, глядя на лицо Анссета.

– Прелестный, – повторял он снова и снова, когда они шли через новые и новые коридоры, направляясь к помещению привратника.

– Он предназначен императору в Певчие Птицы, Рикторс Ашен, а не в качестве мальчика для утех.

– У Майкела большое потомство. И его вкусы не настолько эклектичны, чтобы включать малышей. Почему мальчик не захотел петь?

– Потому что он так выбрал.

– И он часто такой упрямый?

– Частенько.

– Этим могут заняться гипнотерапевты. Хороший практик может установить ментальный блок, который запретит ему сопротивляться…

Эссте пропела мелодию, которая буквально заморозила Рикторса. Он глядел на нее, совершенно не понимая, почему неожиданно начал испытывать страх к этой женщине.

– Рикторс Ашен, я же не говорю вам, как направлять эскадры ваших космических кораблей к планетам.

– Понятно. Это всего лишь предложение…

– Вы живете в мире, где от людей ожидается только лишь послушание, но ваши гипнотерапевты и метальные блоки приведут вас окончательному краху. Здесь же – Певческий Дом, мы творим красоту. Вы не можете силой заставить ребенка найти его голос.

– В этом вы хороши, – взял себя в руки Рикторс Ашен. – Мне требуется больше усилий, чтобы заставить людей слушать меня.

Эссте открыла дверь привратной.

– Песенный Мастер Эссте, – сказал Рикторс Ашен. – Я сообщу императору, что видел его Певчую Птицу, и что дитя прелестно. Но когда я смогу сказать ему, что ребенка к нему послали?

– Ребенка пошлют тогда, когда я буду готова, – заметила на это Эссте.

– Возможно, было бы лучше, если бы ребенка послали, когда будет готов он.

– Когда буду готова я, – повторила Эссте, и в ее голосе не было ничего, кроме грации и удовольствия.

– Император желает иметь Певчую Птицу до того, как умрет.

Эссте тихо шепнула, что заставило Рикторса подойти поближе и наклониться к женщине, чтобы только он услышал, что скажет Эссте:

– Намобоим много предстоит сделать, прежде чем Майкел-император умрет. Разве не так?

И Рикторс Ашен вышел как можно быстрее, чтобы закончить дела.

11

 
Брю твои мозги спивает,
А Бэй – жизню отбирает.
В Вуде – женку выбираешь,
Богг же – денежку берет.
Мороз в Стивессе донимает,
Жара в Вотере – расплавляет.
Оверлук тебя желает,
В Норумне же – никто не ждет.[6]6
  Почти все названия городов в песенке по-английски «говорящие». Brew – это «пиво», «выпивка»; Bay – «залив», но и «тупик»; Wood – традиционно «лес», но еще и «глупец» – «woodheaded» («деревянная башка»); Bog – «болото», но ведь называем мы злачные места «болотом»; Overlook – можно перевести как «за тобой присмотрят».


[Закрыть]
 

– Что это за песня? – спросил Анссет.

– Просто прими ее во внимание. Обычно ее распевают ребятишки в Степе, чтобы насмехаться над другими крупными городами на Тью. Степ уже не крупный город. Но жители его все еще насмехаются.

– Куда мы едем?

– Тебе уже восемь лет, – ответила Эссте. – Помнишь ли ты какую-нибудь другую жизнь, других людей за порогом Певческого Дома?

– Нет.

– После нашей поездки ты вспомнишь.

– Но все-таки, что же означает эта песня? – спросил Анссет.

Но грузовичок уже остановился в месте обмена, дальше которого транспорт Певческого Дома не ездил, и где можно было пересесть на коммерческий. Эссте вела Анссета за руку, на данный момент проигнорировав его вопрос. Нужно было заняться билетами и багажом, небольшим вообще-то, но его следовало снабдить специальными метками и занести в компьютер, чтобы он никуда не попал по ошибке. Помня свой собственный первый выезд за пределы Дома, Эссте знала, что Анссет сейчас совершенно не понимает происходящего. Она попробовала объяснить ему самые необходимые вещи, и, похоже, этого ему хватило. Он очень быстро понял про деньги, очень естественно воспринял саму их идею. Вот одежду, что была сейчас на нем, он посчитал неудобной; он даже хотел сбросить обувь, но Эссте настояла на том, что ходить в обуви очень важно. Вот с привычками мальчика к еде Эссте не продумала. Так что возможна опасность поноса – в Певческом Доме он никогда не пробовал сахара.

Эссте не удивлялась тому, что Анссет спокойно принимает все окружающее. Поездка была вызвана тем, что целый год он не покидал Дома, правда, по нему не было видно никакого возбуждения или хотя бы интереса к тому, куда же они, в конце концов, едут. В последние пару лет он начал внешне проявлять какие-то человеческие эмоции, только Эссте, знавшая его лучше, чем кто-либо, не обманывалась этим. Эмоции проявлялись им только лишь затем, чтобы избежать ненужных комментариев. На самом деле, все они были ненастоящими. Они всего лишь соответствовали моменту или тому, чего от мальчика ожидали. И Эссте уже начала терять надежду. В сознании Анссета были тропки и секретные местечки, которые она сама там проложила и устроила, только сейчас она совершенно не могла пробиться к ним. Ей не удавалось хоть как-то разговорить его, проявить хоть малейшие неумышленные чувства; что же касается близости, прочувствованной ими в окружающих озеро холмах, мальчик никогда не подавал виду, что помнит об этом, и в то же время никогда не позволял наставнице сделать хотя бы несколько шажков по тропкам, на которые она могла вступить, легонько загипнотизировав его, и где она ожидала открыть хоть что-то.

Когда все дела на пересадочной станции были завершены, они присели, чтобы обождать автобус, средство передвижения, на котором могли путешествовать способные за это заплатить. Только теперь Эссте нашла время, чтобы ответить на вопрос Анссета. Если даже он был удивлен или благодарен за то, что она вспомнила об этом, по нему этого никак нельзя было увидать.

– Брю – это один из городов Моря – Хоумфолл, Чоп, Брайн и Брю – и все они знамениты своим пивом и элем. Но считается, что оттуда этих продуктов экспортируется слишком мало, потому что горожане – прославленные выпивохи. Пиво и эль содержат алкоголь. Эти напитки враждебны умению Владеть Собой, и ты не сможешь петь, когда выпьешь их.

– «А Бэй – жизнь отбирает»? – спросил Анссет, как всегда прекрасно помня песню.

– Бэй известен неприятным обычаем собирать толпы по субботам на публичные казни осужденных на смерть. Чтобы не слишком уменьшать численность своих сограждан, они казнят чужаков. Правда, этот обычай был запрещен в последние годы. В Вуде имеется нечто вроде обязательного рынка жен. Странная штука. Тью вообще очень странная планета. Только лишь потому Певческий Дом и смог существовать здесь. Мы были наиболее нормальным городом из всех остальных, потому-то остались одни.

– Городом?

– Певческий Дом начинался как город. Как город, где люди любили петь. Вот и все. Остальное выросло из него.

– Ну а другие города?

– Стивесс находится очень далеко на севере. Вотер – так же далеко на юге. Оверлук знаменит только лишь красотой своих мест, и там живут богатые люди, чьи дни подходят к концу. В Норумне проживает четыре миллиона человек. Вообще-то он рассчитан на девять, но обитатели считают, что становится слишком тесно, вот и позволяют, чтобы туда приезжало лишь несколько человек в год.

– Мы едем туда?

– Нет, не туда.

– «Богг же денежку дает». Что это значит?

– Сам узнаешь. Именно туда мы и едем.

Прибыл автобус, началась посадка, а потом он отъехал. Впервые на своей памяти Анссет видел людей, не принадлежащих к обитателям Певческого Дома. Много пассажиров в автобусе не было. Хотя от Сивотча до Богга имелась прямое шоссе, большинство пассажиров ехало экспрессом, который не останавливался на пересадочной станции у Певческого Дома – и даже в городе Степ. Этот же автобус экспрессом не ехал и останавливался везде.

Прямо перед ними сидели отец, мать и их сын, который был, самое малое, на год старше Анссета. Мальчик ехал уже слишком долго и не мог усидеть на месте.

– Мама, мне нужно в туалет.

– Ты ведь только что ходил туда. Сиди спокойно.

Но мальчишка продолжал вертеться, потом он встал на колени и стал глядеть на Эссте с Анссетом. Анссет глядел на мальчика, его взгляд не отклонялся даже на миллиметр. Мальчишка тоже поглядел в ту же сторону, нетерпеливо крутя задом. Затем он повернулся, чтобы махнуть перед лицом Анссета. Все это могло означать лишь чисто приятельский жест, но Анссет издал из себя короткую, резкую мелодию, которая тут же усадила мальчика на его место. Когда мать вела сына в зад автобуса, где располагалась туалетная кабина, тот глядел на Анссета в ужасе и старался держаться как можно подальше от него.

Эссте была изумлена тем, как перепугался мальчишка. Это правда, музыка могла быть упреком, только вот реакция мальчика была непропорциональна песне Анссета. В Певческом Доме песню Анссета мог понять каждый, но здесь мальчишка мог понять ее лишь частично – это и было целью поездки, научиться адаптироваться к людям, не принадлежащим к числу обитателей Дома. Но даже таким образом Анссет общался с мальчиком, и сделал это гораздо лучше, чем с Эссте.

Мог ли Анссет, размышляла Эссте, своей музыкой управлять отдельными людьми? Это переходило границы песенной речи. Нет, нет. Должно быть, мальчик уделил Анссету больше внимания, чем сама она, потому-то песня и ударила в него с большей силой.

И вместо того, чтобы обеспокоиться инцидентом, она только сильнее уверилась в собственной правоте. В первом своем столкновении с человеком снаружи, Анссет все сделал гораздо лучше, чем даже был способен. Анссет был подходящим выбором на Певчую Птицу для Майкела. Но если бы только это.

Хотя лес и не был таким буйным, как заросли в Долине Песен, куда до сих пор возили Анссета на экскурсии, деревья в нем все-таки были достаточно высокими, чтобы впечатлять, а поляны прибавляли пейзажу прелести – как будто строгий храм с колоннами, тянущимися в бесконечность, с плотным пологом из листьев. Анссет глядел больше на деревья, чем на людей. Эссте все гадала, что творится в закрытой для всех душе мальчика. Не случилось ли так, что он невольно сторонится всех остальных? По-видимому, он избегает этой чуждости, пока не может с ней свыкнуться. А может ему и вправду неинтересно, он больше заинтересован лесом, чем остальными людскими существами?

А может я поступила неправильно, продолжала размышлять Эссте. Возможно, я сделала ошибку, и нужно было позволить Анссету выступать на публике. В течение двух лет никто, кроме меня, его не слышал. Если то предпочтительное отношение, что было ранее, не позволяло другим детям стать ближе к мальчику, запрет на выступления должен был сделать из него парию. Никто ведь не знал, в чем его недостаток, и после триумфального выступления на похоронах Ннива никто его не слышал, и каждый решил, будто бесславие стало наказанием за нечто ужасное. Кое-кто даже пел об этом в Капеллах. Один ребенок, Ллер, даже выплеснулся в протестующей, гневной песне, говорящей о том, что нечестно так долго не позволять Анссету петь. Но даже Ллер избегал Анссета, как будто будущая Певчая Птица была заразной.

Если я ошибалась, думала Эссте, вред уже нанесен. Через год Анссет должен будет отправиться к Майкелу, безразлично, будет он готов или нет. И Анссет отправится как самый отточенный, самый исключительный голос, который мы отсылали на нашей памяти из Певческого Дома. Только отправится он как нечеловеческое существо, неспособное общаться с другими нормальными человеческими чувствами. Поющая машина.

У меня есть год, размышляла Эссте. У меня есть год на то, чтобы разбить окружающие его стены, но не разбивая его сердца.

Пуща сменилась лесистыми прериями, пустынными землями, где до сих пор водились дикие звери. На Тью не было достаточной перенаселенности, чтобы высылать поселенцев на это плато, где зимы были ужасно холодными, а лето – невыносимо жарким. Через час они достигли Хребта, громадной скальной гряды длиной в несколько тысяч километров, и в километр высотой. Правда, в этом месте скалы разделялись на две части, так что в разрыве склоны были даже не слишком крутыми. Перед самым нагромождением каменных гор и располагался город Степ, где заканчивалось речное движение и переходило в дорожное. Лишь немногие фермеры могли позволить себе иметь грузовички. Но даже и тогда, когда Степ перестал быть столицей, он был достаточно важен в местном масштабе.

Автобус катился вверх-вниз по извилистому шоссе, напоминавшему американские горки и проложенному в скалах несколько веков назад. Дорога была ухабистой, но автобус храбро двигался вперед, если не считать нескольких случаев, когда он съезжал чуть ли не к краю обрыва. Анссет все так же глядел через окна, и даже Эссте увлеченно присматривалась к обширным обработанным полям у подножия обрыва. То, что падает на плато в виде снега, у подножия выливается дождем, и здешние фермеры кормят весь мир, как они сами говорят.

Сам город Степ был скучным. Все дома были старыми, все здесь: от покосившихся вывесок, до практически пустых улиц кричало об упадке. Тем не менее, урок должен был быть выучен. Эссте повела Анссета в мрачный ресторан и заказала обед. «Здесь даже цены давят», – обратила она внимание мальчика, но тот не обратил на это внимания.

Людей в ресторанчике было не больше, чем на улицах. Где же были все обитатели, если таковые вообще имелись? Но заказ принесли быстро. Еда была даже неплохой, только вот запах испарился где-то между фермой и столом. Анссет чего-то поклевал. Эссте съела еще меньше. Вместо того, чтобы предаваться чревоугодию, она рассматривала окружающих. Поначалу ей показалось, что все они преклонного возраста, но, не привыкши доверять первому впечатлению, она стала считать. Только шесть человек были седыми или же лысыми – с дюжину остальных посетителей было среднего возраста или молодыми людьми. Кое-кто молчал, но большинство разговаривало друг с другом. Равно как и сам ресторан выглядел старым, так и разговоры казались истертыми, из-за чего Эссте сделалось как-то грустно. Песня этого места куда-то ушла, если такая вообще имелась. Теперь же здесь хозяйничали только вздохи.

И как только Эссте подумала об этом, до нее вдруг дошло, что Анссет тоже вздыхает. Звук был тихим, но всепроникающим, почти как у кухонных машин, которые и делали еду. Самообладание позволило наставнице не глядеть на мальчика, вместо этого она слушала песню. Та же была точнейшим отражением настроения этого места, изумительным пониманием, нет, не обездоленности, но утомленности людской. Но постепенно Анссет встраивал в свою мелодию восходящий тон, странный, неожиданный элемент, который делал ее интересной, или, по крайней мере, слышащий эту мелодию начинал хотеть чем-то интересоваться. Эссте сразу же поняла, что делает Анссет. Он нарушил запрет. Он выступал на публике. Только вот опять – песня не была его собственной: она предназначалась для всех людей, сидящих в этом ресторанчике, включая и саму Эссте, желающих слушать, желающих, чтобы появилось какое-то чувство.

И живость этой мелодии тут же подействовала. До сих пор молчавшие люди начали разговаривать; те разговоры, которые велись до того, сделались более оживленными. Люди начали улыбаться. Некрасивая девушка у бара заговорила с официантом. Они даже стали шутить. И никто, казалось, не заметил песни Анссета.

И тут мальчик заглушил, свел песню, позволив ей замереть на полуноте, так что, казалось, она продолжилась в тишине. Даже сама Эссте не была уверена, когда же закончилась песня, хотя она была единственной, кто к ней внимательно прислушивался. Но и по завершению песни, ее эффект не растаял. Эссте все еще ожидала, как долго люди будут улыбаться. Но даже когда они покинули ресторан, тот все еще улыбался.

– Поздравляю тебя, – сказала Эссте, – с великолепным выступлением.

Но лицо Анссета оставалось таким же бесстрастным. Хотя его выдал голос:

– Их изменить труднее, чем людей из Певческого Дома.

– Как будто пытаешься идти по воде, так? – спросила Эссте.

– Или по илистому дну. Но я могу это делать.

Никакого самодовольства. Всего лишь констатация факта. Но я же тебя знаю, парень, думала Эссте. Про себя ты прямо прыгаешь от радости. Ты шикарно провел время, показав, что способен меня обвести вокруг пальца, и в то же время – что способен справиться с любой ситуацией. Но если только эта ситуация тебя не касается.

Автобус вез их через ночь, но теперь они отдалялись от Хребта на запад; когда они прибыли в Богг, было еще темно. Правда, темным было только небо. Фонари наполняли город светом до самого берега моря. Казалось, что между огнями нет ни малейшего просвета, как будто город был покрыт ковром чистого света, что он был кусочком самого солнца. Тучи над городом ярко отсвечивали. Казалось, что сияло даже само море.

Улицы были настолько забиты толпами, даже в эти последние часы перед рассветом, что автобусы и грузовички, даже мотоциклы, должны были двигаться по нависающим над домами эстакадам. Все это было поразительно, ослепительно, волнующе. Нашествие людей было столь отчаянным, невообразимым и пугающим, что это чувствовалось даже в автобусе. Анссет все это время спал, лишь проснулся на мгновение, когда Эссте попыталась заинтересовать его происходящим.

– Огни, – сказал он, но в тоне голоса было другое: Уж лучше я посплю.

– Можете подниматься к себе и спать, – сказал им служащий в гостинице. – Днем здесь ничего не происходит. Даже деловая жизнь происходит ночью. Днем вы даже поесть не сможете толком, разве что в одной из круглосуточных столовок для наркоманов.

Только Анссет, поспав несколько часов, настоял на том, чтобы выйти.

– Я хочу осмотреть город сейчас.

– В электрическом свете он выглядит лучше, – сказала ему Эссте.

– Так. Так потому я хочу его увидеть именно сейчас.

– Так? По мне бы лучше отдохнуть.

– Здесь очень мягкие кровати, – сказал Анссет. – Я всю спину себе отлежал. То, что мы ели в Степе, заставило меня четыре раза ходить в туалет, но даже и там еда выглядела получше, чем на тарелке. Я хочу выйти. Я хочу видеть город, пока он не одет этими глупыми людьми.

Тебе восемь лет, сказала про себя Эссте, но могло бы и восемьдесят.

И они смотрели на Богг при свете солнца.

– Название? – спросил Анссет.

– Город находится в эстуарии реки Сэлвей. Большая часть земли здесь возвышается над уровнем моря буквально на несколько сантиметров, и она постоянно угрожает сползти в море.

Наставница показала мальчику, как архитектура приспособилась к здешним условиям. В каждом доме на всех этажах был главный вход, открывающийся в пустое пространство. Когда здание садилось, начинали пользоваться входом на нижнем этаже. Здесь были такие дома, которые возвышались над уровнем улиц всего на пару футов; другие дома строили прямо у них на крышах.

Светящиеся вывески днем были выключены; людей на улицах было очень мало.

– Он такой же мертвый, как и Степ, – сказал Анссет

– Если не считать того, что он оживает ночью.

– Разве?

В некоторых местах на улицах мусор лежал несколькодюймовым слоем. Уборочные машины шастали по городу и урча пережевывали отходы. Те немногие прохожие, которые встречались на улицах, выглядели так, будто ночь была для них очень тяжкой – во всяком случае, по ним было видно, что они не выспались. Вчера ночью здесь был карнавал, а сейчас город походил на кладбище.