Текст книги "Песенный мастер"

Автор книги: Орсон Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

2

Тихо, тишина настолько черная, словно темнота за самой дальней звездой. Но в этой тишине Анссет слышит песню и просыпается. На сей раз, проснувшись, он не плачет; он не видит перед собой скромно и робко улыбающегося, словно не чувствующего собственного увечья Йосифа; не видит он Майкела, рассыпающегося в прах; не видит никаких болезненных картин из прошлого. На сей раз песня контролирует его пробуждение; ласковая песня в комнате на вершине высокой каменной башни, где туман просачивается сквозь ставни. Эта песня – словно ласка материнской руки на головке ребенка; эта песня окутывает его и утешает, поэтому Анссет протягивает руку и наощупь ищет лицо в темноте. Он находит это лицо и проводит пальцами по лбу.

– Мама, – говорит он.

А она отвечает:

– Ох, дитя мое.

А потом она говорит уже песней, а он понимает каждое слово, хотя у мелодии нет слов.

Она рассказывает ему о своем одиночестве без него, тихонько поет о своей радости встречи. Говорит ему, что жизнь его все еще богато возможностями, он же никак не может сомневаться.

Он пытается ответить ей песней, ведь раньше и сам знал этот язык. Только его подвергнутый пыткам голос не звучит так, как должен. Он запинается, звучит слабо и жалко, и Анссет плачет над собственным поражением.

Но она вновь прижимает его к себе и утешает, и плачет вместе с ним, пряча лицо в его волосах, и говорит:

– Все хорошо, Анссет, сын мой, мой сынок.

И к его изумлению, она права. Анссет опять засыпает, убаюканный в ее объятиях, и темнота уходит, мрак света и мрак звука. Он нашел ее снова, и она все так же любит его.

3

Эссте осталась на целый год и творила в это время тихие чудеса.

– Никогда мне не хотелось лично вмешиваться во все эти дела, – сказала она Киарен, когда пришло время отъезда.

– Жаль, что ты уезжаешь.

– Это не моя настоящая работа, Киа-Киа. Моя истинная работа ждет меня в Певческом Доме. А это – твоя работа. И ты замечательно справляешься.

За год своего пребывания Эссте оздоровила дворец, одновременно удерживая империю в целостности. Человечество находилось в состоянии хаоса более двадцати тысяч лет; империя объединяла его неполные сто лет. Так что оно снова могло легко распасться. Но сильный голос Эссте действовал искусно и продуманно; когда пришло время объявить о болезни Рикторса, Эссте уже успела обрести доверие, возбудить страх или уважение людей, на которых должна была полагаться. Она не принимала решений – это было дело мажордома и Киарен, которые намного лучше ориентировались в ситуации. Эссте только говорила и пела, и приносила успокоение миллионам голосов, которые требовали помощи и указаний от столицы; которые искали в той же столице слабости и порчи. Ножи не обнаружили каких-либо отверстий в доспехах. Под конец этого года было учреждено и закреплено регентство.

Но гораздо большее значение для Эссте имела работа с Анссетом и Рикторсом. Это ее песни, в конце концов, вырвали Рикторса из каталепсии. Это она нашла противоядие для бешенства Анссета. Хотя Рикторс не отзывался целых семь месяцев, теперь он уже глядел более сознательно, наблюдал за людьми в его комнате, вежливо съедал подаваемые ему блюда и сам занимался собственным туалетом, к громадному облегчению следящих за ним врачей. А через семь месяцев наконец-то ответил на вопрос.

Ответ был крайне вульгарным, и он шокировал слугу, который его услышал, но Эссте только рассмеялась, подошла к Рикторсу и обняла его.

– Ах ты сука старая, – сказал император, и глаза его сузились. – Заняла мое место.

– Всего лишь сохраняла его для тебя, Рикторс. Пока ты не будешь готов вернуться.

Правда, вскоре оказалось, что Рикторс никогда уже не будет готов вернуться на свое место. Через какое-то время он даже повеселел, но частенько у него случались приступы тяжелой меланхолии. Он поддавался собственным капризам, после чего резко менял мнение – как-то раз он бросил три десятка охотников в лесу и пешком возвратился во дворец, вызывая всеобщую панику, пока его не нашли, когда он, голышом, переплывал реку, чтобы покрасться к плавающим у берега гусям. Он не мог сконцентрироваться на делах государства. Когда его просили принять какое-то решение, он действовал поспешно и необдуманно, лишь бы побыстрее избавиться от проблемы; и ему было совершенно безразлично, были ли эти проблемы решены как следует. Амнезией он не страдал и прекрасно помнил о том, что раньше эти вопросы его очень даже занимали.

– Но сейчас они меня подавляют. Они стесняют меня, словно неудобный мундир. Я ужасный император, правда?

– Вовсе нет, – возражала ему Эссте, – пока не вмешиваешься в дела тех, кто по собственной воле желают взвалить на себя это бремя.

Рикторс выглянул в окно на собирающиеся над лесом тучи.

– Так мой трон уже занят?

– Это не твой трон, Рикторс, – ответила ему Эссте. – Это трон Майкела. Ты уселся на нем и какое-то время занимал его. Но теперь он сделался неудобным… как ты только что сам жаловался. Но служить ты еще можешь. Если останешься жить и будешь время от времени показываться публично, то удержишь объединенную империю. Другие же станут решать те проблемы, которые тебя уже не касаются. Наверное, это справедливо.

– Неужто?

– А на что теперь тебе власть? Ты уже пользовался властью и чуть ли не убил все, что любил.

Рикторс с ужасом поглядел на Эссте.

– Мне казалось, что об этом мы не говорим.

– Не говорим. Разве что когда тебе нужно напомнить.

Так вот Рикторс жил в своих дворцовых апартаментах, сколько хотел развлекался, и публично показывался, чтобы граждане знали, что император жив. Но всеми серьезными делами занимались его подчиненные. По мере того, как заканчивался год, Эссте отступала от участия, покидала собрания, а мажордом вместе с Киарен управляли вместе, оба еще недостаточно сильные, чтобы управлять самостоятельно, но оба довольные тем, что и не должны этого пробовать.

Излечение Рикторса, во всяком случае, частичное, не было единственным заданием Эссте.

Имелся еще и случай Эфраима, в каком-то смысле, наиболее легкий, и, в каком-то смысле, наиболее сложный.

Эфраиму было всего лишь год, когда у него отобрали и убили отца, но он крайне болезненно воспринимал потерю. Плакал по отцу, по отцовской ласке и веселью, и Киарен не могла его утешить. Потому мальчика забрала Эссте, и она пела ему, пока не нашла песни, соответствующей желаниям ребенка.

– Но ведь я не останусь здесь навсегда, – заявила Эссте, – а у него должен быть кто-то, кто заменит ему отца.

Мажордом быстро все понял и обратился к Киарен.

– Он живет во дворце, и я тоже. Ведь удобно, правда?

И не прошло и шести месяцев пребывания Эссте в столице, как Эфраим называл мажордома «папой», а еще перед тем, как Песенный Мастер выехала, Киарен с мажордомом подписали контракт.

– Вечно я называю тебя мажордомом, – сказала Эссте однажды. – Разве у тебя нет имени?

Тот рассмеялся.

– Когда я заступил на эту должность, Рикторс заявил, что у меня нет имени. «Ты утратил свое имя», – так он сказал. «Тебя зовут мажордомом, и ты принадлежишь мне». Ну, сейчас-то я ему уже и не принадлежу. Но я привык, что другого имени у меня нет.

Таким вот образом Эфраим был излечен, а вместе с ним, практически случайно, и Киарен. Ох, естественно, она уже не переживала таких страстей, как ранее, с Йосифом. Но страсти ей уже под надоели. Совместная работа также давала опору и приносила радость. Киарен делила с мажордомом всякую минуту своей жизни, а он делил с ней каждую минуту своей жизни. Иногда они ссорились, но никогда не были одинокими.

Только все эти оздоровления – Рикторса, Эфраима, Киарен, империи – не были самым главным заданием Эссте.

Анссет отказывался петь.

Как только у него прошла истерика, и он вернулся к равновесию, Эссте захотела услышать его голос.

– Песни можно утратить, – сказала она, – но их можно и вернуть.

– Не сомневаюсь в этом, – ответил ей Анссет. – Но свою последнюю песню я уже спел.

Эссте не пыталась его переубеждать. Она лишь надеялась на то, что перед отъездом сможет увидеть в нем перемену.

Конечно же, изменения в нем она видела. Анссет всегда был мягче Рикторса, потому страдание, которое выжгло в нем всяческую ненависть, не лишило его личности.

Очень часто он бывал веселым и игрался с Эфраимом, словно с младшим братом, идеально подражая его детскому способу разговаривать.

– Мне кажется, словно у меня двое детей, – со смехом заявила однажды Киарен.

– Один из них подрастет скорее, чем другой, – предсказала Эссте, и она была права. Уже через несколько месяцев Анссет начал интересоваться государственными делами. Он был из тех немногих обитателей дворца, которые пребывали в непосредственной близости и Майкела, и Рикторса. Он знал многих людей, которых не знали Киарен и мажордом. Более того, значительно лучше, чем даже Эссте, он понимал, что люди желали высказать, что они на самом деле думали, чего на самом деле хотели, и он умел отвечать им таким образом, что те уходили довольными. Он использовал остатки песни, которые сделали его хорошим управляющим Землей. Теперь, в отсутствии императора, когда Эссте все сильнее отодвигалась от проблем управления, Анссет начал перенимать общественные функции; он встречался с людьми, которых не следовало допускать к Рикторсу, с опасными людьми, с которыми Киарен с мажордомом не могли справиться.

И это действовало. Киарен с мажордомом остались практически неизвестными во всей империи, зато Анссет завоевал славу, способную сравниться со славой Майкела и Рикторса. И хотя никто уже не слышал, чтобы он пел во дворце, как раньше, его все так же называли Певчей Птицей, Соловьем, и люди его любили.

Только он не был по-настоящему счастливым, несмотря на смех и тяжелый труд. В день отъезда, Эссте отвела его в сторону, чтобы поговорить.

– Мать Эссте, позволь мне ехать с тобой, – попросил Анссет.

– Нет, – ответила та.

– Мать Эссте, – повторил он, – разве не задержался я на Земле достаточно долго? Мне девятнадцать лет. Я должен был вернуться домой еще четыре года назад.

– Четыре года назад ты мог вернуться домой, Анссет, но сейчас не можешь.

Парень прижал лицо к ее рукам.

– Мама, я нашел тебя буквально за несколько дней перед выездом из Певческого Дома. Лишь сейчас я провел с тобой целый год. Не покидай меня снова.

Эссте вздохнула, и в этом вздохе прозвучала песня любви и печали, Которую Анссет услышал и понял, но не принял.

– Я не хочу печали. Хочу вернуться домой.

– И что бы ты там делал, Анссет?

Об этом он не подумал, хотя, где-то в самой глубине души и знал, что правда будет болезненной, а в последнее время он старался избегать боли.

Что бы он там делал? Петь он не мог, следовательно, не мог и учить. Он правил всем светом и помогал управлять империей – удовлетворился бы он ролью Слепца, ведущего мелкие дела Певческого Дома? Там он был бы бесполезным, и, вдобавок ко всему, ему неустанно пришлось бы вспоминать все, что утратил. Поскольку в Певческом Доме нельзя было избежать песни; дети пели в коридорах, музыка вытекала из окон на двор, шептала в стенах и деликатно вибрировала в камнях под ногами.

Анссет страдал бы даже сильнее, чем Киарен, ведь она, по крайней мере, никогда не пела, то есть, и не осознавала, чего ей не хватает. Для немого лучше жить среди других немых, где никогда он уже не станет тосковать по утраченному голосу, и где никто не заметит его молчания.

– Я бы ничего не делал, – ответил Анссет. – Только любил бы тебя.

– Я это запомню, – сказала Эссте. – Всем своим сердцем.

Песенный Мастер крепко обняла Анссета и снова заплакала, потому что они расставались – при нем ей не нужно было сохранять Самообладание.

– Прежде, чем я уеду, хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Что только пожелаешь.

– Я хочу, – сказала Эссте, – чтобы ты пошел вместе со мной проведать Рикторса.

Лицо Анссета застыло, он отрицательно качнул головой.

– Анссет, он уже другой человек.

– Тем более, я не обязан его видеть.

– Анссет, – сурово произнесла Эссте, а тот ее слушал. – Анссет, в тебе имеются места, которых я не могу излечить, и есть такие места в Рикторсе, которых я тоже не могу излечить. Его ранила твоя песня; тебя оскорбило его вмешательство в твою жизнь. Тебе не кажется, что ты сможешь вылечить то, чего не могу я?

Анссет молчал.

– Анссет, – повторила Эссте тоном приказа. – Ты же знаешь, что до сих пор любишь его.

– Нет, – возразил юноша.

– Анссет, ты никогда не любил наполовину. Ты давал без ограничений и принимал без каких-либо условий, и ты не мог все это отбросить лишь потому, что это доставило тебе боль.

И она медленно повела юношу в покои Рикторса. Тот стоял у окна и глядел наружу, как давно уже стало для него привычным. Он высматривал птиц, садящихся на лужайки.

Прошло несколько минут, прежде чем он обернулся. Вначале увидел только Эссте и улыбнулся. Затем увидел Анссета и нахмурился.

Несколько минут они молча глядели друг на друга. Оба ожидали возврата страшных эмоций, но те не вернулись. Остались только печаль и жалость, воспоминания о дружбе и боли, но сама боль исчезла, а угрызения совести как-то затерлись. Анссет с изумлением открыл, что практически не испытывает ненависти, потому подошел поближе к Рикторсу, а тот подошел к парню.

Я уже не буду твоим приятелем, как раньше, без слов сказал Анссет этому мужчине, с которым теперь был одинакового роста, ведь сам он вырос, зато Рикторс сгорбился, усох. Но я буду твоим приятелем так, как только смогу.

В висящем между ними молчании, глаза Рикторса, казалось, говорили то же самое.

– Привет, – заговорил Анссет.

– Привет, – ответил ему Рикторс.

Больше ничего они и не говорили, ведь нечего и не было сказать. Но когда Эссте вышла из комнаты, мужчины вместе стояли у окна и глядели на охотящихся ястребов, выкрикивая предостережения птицам, которые отчаянно пытались сохранить свою жизнь.

4

Рикторс умер тремя годами позднее, весной. В своем завещании он просил, чтобы империя признала Анссета его наследником. Это казалось естественным, ведь детей у Рикторса не было, а с Анссетом его объединяла легендарная любовь. Таким вот образом Анссет получил корону и правил в течение шестидесяти лет, пока ему не исполнилось восемьдесят, всегда с помощью Киарен и мажордома; в личной жизни они все считали себя равными, хотя корону носил Анссет.

Их любили той любовью, которую никогда не смогли обрести Майкел и Рикторс, у которых было множество врагов. Постепенно, рассказы об Анссете, Майкеле, Рикторсе, Киарен и мажордоме расходились все шире; они превратились в миф, в котором люди находили опору, поскольку он был правдивым. Эту историю рассказывали не на публичных собраниях, где восхваление повелителей империи было частью политики, но в частных домах, где взрослые удивлялись страданиям великих людей, а всякий ребенок мечтал сделаться Певчей Птицей, любимой всеми, и в один прекрасный день занять в качестве императора золотой трон в Сасквеханне.

Эти легенды развлекали Анссета, поскольку их так раздували во время устных пересказов, и они трогали Киарен, поскольку представляли собой отражение любви простых людей. Но они ничего не изменили. В самом центре управления, окруженные проблемами тысячи миров, они вместе создали семью. Встречались ежевечерне, мажордом с Киарен как муж с женой, Эфраим – как старший сын, и Анссет – как дядя, который так и не женился, и который вел себя словно старший брат, который игрался с детьми и беседовал со взрослыми, но потом один уходил к себе в спальню, куда семейный шум доходил приглушенно, как бы с большого расстояния.

Вы принадлежите мне, но и не принадлежите мне, говорил Анссет. Я принадлежу к вам, но вы практически не видите этого.

Он не был несчастным.

Но он не был и счастливым.

5

– Нехорошо сваливать нам нечто подобное на голову, – терпким тоном заметила Киарен.

– Если ты надеешься на то, что кто-то из нас двоих примет корону, то разочаруешься, – прибавил мажордом.

– Я не дал бы тебе корону, даже если бы ты сам попросил, – с улыбкой возразил на это Анссет. – Я старею, а ты ведь еще старше. Так что, иди к черту. – Он повернулся и глянул в другой конец помещения, где Эфраим разговаривал с двумя братьями, держа на руках самого младшего внука. – Эфраим, – позвал Анссет. – Хочешь стать императором?

Тот рассмеялся, но потом увидел, что Анссет совершенно не шутит. Подошел к столу, за которым сидели его родители и дядя.

– Ты серьезно? – спросил он.

– Ты готов? Я выезжаю.

– Куда?

– Какое это имеет значение?

– Ой, не надо этих тайн, – вмешалась Киарен. – Ему кажется, будто бы Певческий Дом сохнет от тоски по нему.

Анссет все еще улыбался, все еще следил за лицом Эфраима.

– Ты и вправду собираешься отречься?

– Эфраим, – бросил нетерпеливо Анссет, – ты чертовски хорошо знаешь, что когда-нибудь станешь императором. Сколько моих детей ты здесь видишь? А теперь я снова спрашиваю: ты готов?

– Да, – очень серьезно ответил тот.

– Когда Майкел отрекся, это заняло у него всего пару недель. Я не буду тянуть так долго. До завтра.

– Зачем так быстро? – вмешалась Киарен.

– Я принял решение. Хочу это сделать. Нет смысла тратить время на ожидание.

– Если ты желаешь поехать только с визитом, езжай, Анссет, – сказал мажордом. – Останься на Тью несколько месяцев. Потом решишь.

– Ты не понимаешь, – ответил ему Анссет. – Я не желаю ехать туда как император. Хочу отправиться туда как Анссет. И даже не в качестве Анссета, бывшей Певчей Птицы. Просто, как Анссет, который с охотой будет заметать, убирать со столов или делать все, что только ему приказывают. Не понимаешь? Здесь твой дом и мой тоже, в определенном смысле…

– Во всех смыслах.

– Нет. Ведь здесь – твое место. Но я родился для чего-то иного. Я не принадлежу этому месту. Я воспитывался среди песен. И хочу среди них умереть.

– Эссте уже нет в живых, Анссет. Она умерла много лет назад. Есть там у тебя кто-нибудь знакомый? Ты будешь там совершенно чужим. – На лице Киарен появилась озабоченность, но Анссет протянул руку и шутливо выгладил морщинки у нее на лбу. – Можешь не беспокоиться, – буркнула женщина, отталкивая его ладонь. – Они у меня там уже навечно.

– Я не возвращаюсь, чтобы увидеть Эссте. Ни к кому другому я тоже не возвращаюсь.

Эфраим положил руку дяде на плечо.

– Ты хочешь найти Анссета, правда? Какого-нибудь маленького мальчика или девочку с голосом, способным двигать камни?

Смеясь, Анссет похлопал Эфраима по ладони.

– Второго себя? Другого Анссета, Эфраим, я уже не найду! Если я поеду туда искать, то никогда и ничего не найду. На самом деле, пел я не долго, но никто уже так петь не будет.

И Киарен поняла, что из всех жизненных достижений, из всех сложных задач Анссет до сих пор гордился тем, что он совершил в возрасте десяти лет.

Для сотворения легенды полностью хватило рассказов, ходивших перед отречением Анссета. Но следовало прибавить еще одну историю, ради которой Анссет покинул Землю и оставил свою должность, остаток своих денег на станции и появился без гроша под дверью Певческого Дома.

Его впустили вовнутрь.

Ррук

1

Анссет уже тридцать лет занимал должность императора, когда труды Эссте дошли до конца. Летом Эссте почувствовала, что конец приближается; ей надоело выполнять одну и ту же работу, освоенную ею до совершенства. Ее уже не интересовали никакие ученики. Среди учителей у нее не осталось уже приятелей, если не считать Онна. Все чаще она отдалялась от жизни в Певческом Доме, хотя все так же управляла его жизнью из Высокого Зала.

К осени Эссте начала тосковать по тому, что безвозвратно утратила. Она тосковала по своему детству. Тосковала по любовнику в хрустальном дворце. Тосковала по Анссету, красивому мальчику, которого она держала в объятиях и любила так, как не любила никого другого.

Только ничто уже не могло успокоить печали; в хрустальном дворце наверняка уже проживала иная любовь; Эссте-девочка умерла, сбросила молодую кожу, и теперь осталась лишь оболочка, женщина с жестким лицом, закутанная в темные одеяния; на а Анссет, император всего человечества, уже не был ребенком, и Эссте уже не могла заключить в объятиях.

Ооо, конечно же, она тешила себя мыслью про очередную поездку в Сасквеханну. Но перед тем отправилась туда, чтобы помочь империи в трудную минуту. Подобного путешествия исключительно ради собственного удовольствия она оправдать не могла, тем более, зная, что вовсе не успокоит своей истинной потребности.

Все песни когда-то должны кончиться, до того, как мы их узнаем, гласит максима. Того, что не имеет границ, нельзя признать целым. Потому Эссте решила провести окончательную границу в собственной жизни, чтобы все ее труды и все дни можно было охватить мыслью, понять и даже пропеть.

Стояла зима, и снег плотно сыпал за окнами Высокого Зала. Эссте не решала заранее, что она выберет именно этот день, среди всех прочих. Возможно, к принятию решения привела красота снега, быть может, сознание того, что в такой метели мороз быстро заберет ее. Она выслала с различными поручениями всех тех, кто бы мог обнаружить ее слишком быстро. Затем распахнула все ставни и впустила ветер вовнутрь, сняла одежду и легла на камнях посреди комнаты.

Ветер хлестал ее тело, засыпал хлопьями снега, которые таяли все медленнее и медленнее. Эссте укрылась за стеной Самообладания и размышляла. В своей жизни она спела все песни, но что она должна спеть в самом конце? Какую погребальную песнь должен услышать Высокий Зал?

Мысли занимали ее слишком долго, и, в конце концов, она не спела ничего, лежа на каменном полу. Под конец, Самообладание покинуло ее, как обычно и бывает в крайних случаях.

Но, неспешно вползая под одеяло, Эссте частью собственного сознания довольно отметила, что задание исполнила. Одеяла уже никак не помогут. Снег в высоком Зале лежал слоем в пару дюймов. Завтра сюда придет новый Песенный Мастер, и Певческий Дом узнает новые мелодии.