Текст книги "Орден Казановы"

Автор книги: Олег Суворов

Глава 9
ЕЩЁ ОДНА РЕВНОСТЬ

Стремление сделать династию Романовых как можно более популярной привело к снятию давнего восьмидесятилетнего запрета, наложенного ещё Николаем I и касавшегося возможности представлять царей из этой династии на театральной сцене. В обычных театральных постановках с этим запретом обходились весьма вольно, зато его строго придерживались в опере. Например, когда в финале оперы Глинки «Жизнь за царя» процессия бояр вела новоизбранного Михаила Романова в Москву, то занавес всегда падал до его появления из-за кулис.

Впервые данная традиция была нарушена во время торжественного представления этой оперы в Мариинском театре Санкт-Петербурга, случившемся 21 февраля 1913 года – в день начала официального празднования трёхсотлетнего юбилея династии. Исполнявший роль царя Михаила Леонид Собинов въехал на сцену в золочёной карете вслед за отрядом стрельцов. Выйдя из кареты, он принял хлеб-соль от московских бояр и золотую чашу от старейшего из них – Андрея Трубецкого. Таким образом, основатель династии Романовых впервые предстал перед публикой в облике лучшего русского тенора.

Однако супругам Винокуровым не повезло – им не удалось увидеть Леонида Собинова в данной роли, поскольку во время ноябрьского представления «Жизни за царя», её исполнял другой певец. Впрочем, отметила про себя Елена, уж, наверное, не это обстоятельство так опечалило её мужа, что он приобрёл весьма рассеянный вид.

– Что тебя заботит, мой друг? – ласково поинтересовалась она в антракте. – И почему ты всё время озираешься по сторонам, словно кого-то ищешь?

– Вовсе нет, милая, ты ошибаешься, – непроизвольно морщась и упорно избегая внимательного взгляда жены, пробормотал Денис Васильевич.

– Неужели? Но мне почему-то кажется, что я права, а вот ты от меня что-то скрываешь.

– Что же я могу от тебя скрывать? – неискренне удивился муж.

– Ну, например, своё знакомство с молодой и очаровательной девушкой.

– Однако это весьма странное подозрение, сударыня! Особенно если учесть, что я дважды в неделю провожу в обществе подобных девиц по несколько часов.

– О нет, господин профессор, я имела в виду совсем не тех девиц, которым вы читаете свои лекции, а тех, с которыми беседуете после них.

Несмотря на шутливый тон жены, Денис Васильевич раздосадованно нахмурился.

– Это тебе наш чёртов Сенька напел? А ведь просил же его, обалдуя, ничего не рассказывать, чтобы ты, не дай бог, не вообразила невесть что.

Действительно, после той встречи в институтском коридоре, когда некстати явившийся Николишин спугнул юную фрейлину, Денис Васильевич попросил свояка ничего не говорить об этом его жене. Однако Семён, явившийся жаловаться на собственную супругу, был так обижен случайно вырвавшейся у Винокурова фразой: «Чёрт бы тебя подрал!» – что не удержался и обо всём растрезвонил Елене.

– Каких же это моих мыслей ты так опасался? – с улыбкой спросила она.

– Эта барышня, которую он видел вместе со мной (с языка чуть было не сорвался гораздо более виноватый оборот: «С которой он меня застал»!), обратилась ко мне с просьбой свести её с Гурским, только и всего, – нехотя объяснил Денис Васильевич. – А Сенька – просто болван! – не сдержавшись, добавил он. – Удивляюсь, как твоя сестра ещё не наставила ему рога!

– Я тоже кое-чему удивляюсь, – непривычно серьёзным тоном отозвалась Елена.

– Чему опять?

– Ты так легко сейчас это сказал. Таким тоном может говорить об измене лишь тот, кто уже дозрел до неё!

На этот раз Елена оказалась настолько права, что Денис Васильевич смущённо пожал плечами. В ещё большее смущение его привёл тихий вопрос жены:

– Ты меня ещё любишь?

Растрогавшись от этой робкой детской интонации, он взял её за руку, поднёс к губам и с обожанием взглянул на милый потупленный профиль.

– Как ты можешь сомневаться? Что ты...

– Ну, тогда давай слушать музыку! – обрадованно вздохнула она, заметно порозовев и пряча глаза за длинными изогнутыми вверх ресницами.

Этот разговор не прошёл бесследно, и весь третий акт Денис Васильевич провёл в глубоких раздумьях, тем более что «Жизнь за царя» ему совсем не нравилась. Слишком мало в ней было той чудной энергетики и пленительной мелодичности, которые прельщают ценителя в лучших итальянских операх.

Однако в какой же неприятной для любого порядочного человека ситуации он вдруг оказался! Вот только кого за это винить – юную фрейлину с её странной манерой пылко целовать незнакомых мужчин в полутёмных дворцовых залах, или Макара Александровича Гурского, который уступил ему свой билет на бал...

Чувство неловкости и вины перед женой настолько не давало ему покоя, что по возвращении из театра Денис Васильевич, смущённо пряча глаза, поцеловал ей руку и извиняющимся тоном пробормотал:

Ступай спать, любовь моя, а я немного посижу в кабинете. Мне ещё надо подготовиться к завтрашней лекции.

– Неужели ты не устал? – просто спросила Елена, без каких-либо признаков удивления или укоризны.

– Устал, конечно, но ничего не поделаешь. Иди же и постарайся не забивать свою чудесную головку всякими глупостями.

– Хорошо, не буду, – послушно улыбнулась она, направляясь в спальню.

Оставшись один, Денис Васильевич выкурил сигару, задумчиво прошёлся по кабинету и наконец несколько раз подряд раздосадованно щёлкнул пальцами. Его продолжало угнетать какое-то неприятное, скользкое, холодящее чувство вины, похожее на лягушку за пазухой. Как профессиональный психиатр, он привык досконально анализировать собственные чувства, однако в данном случае этого и не требовалось. Столь раздражающее чувство вины было вызвано неотвязными воспоминаниями о сладком вкусе губ, незнакомом аромате волос, изящной ножке, выглядывающей из-под длинного подола, волнующей интонации голоса, загадочном блеске зеленовато-карих глаз мадемуазель Васильчиковой.

А ведь он искренне любил свою милую жену и, даже любуясь лукавыми курсистками, никогда не помышлял об измене! Что же случилось именно теперь и почему он сделался так неспокоен и раздражителен?

Когда его размышления внезапно прервал телефонный звонок, это самое раздражение столь явно просквозило в тоне его «Алло», что неведомый абонент не сразу заговорил и ему пришлось повторить:

– Алло, я вас слушаю!

– Здравствуйте, Денис Васильевич, произнёс тот самый голос, от которого он мгновенно вспыхнул и смешался. – Простите, если я не вовремя...

– Нет-нет, Елизавета Николаевна, я очень рад вас слышать, – заторопился Винокуров, произнеся это излишне громко, даже как-то официально и лишь затем сбавив тон. – Но, к сожалению, у меня для вас не самые приятные известия.

– Вы разговаривали с господином Гурским?

– Более того, он уже передал вашу просьбу великому князю и получил категорический отказ.

– Простите, но вы не могли бы повторить?

– По словам Гурского, великий князь категорически отказался хлопотать за вашу тётушку, поскольку слишком хорошо знает её историю.

– Вот как...

В разговоре наступила долгая пауза, во время которой Денис Васильевич взволнованно переложил трубку из одной руки в другую и машинально вытер вспотевшую ладонь о жилет.

– Ну что же, – наконец произнёс опечаленный женский голос, – благодарю вас за ваши хлопоты и прощайте.

– Постойте, постойте, – заторопился он, – только одну минуту, прошу вас!

– Да, я вас слушаю, – спокойно и даже как-то отрешённо произнесла мадемуазель Васильчикова.

– Я... Мне очень жаль, что я не смог вам помочь, но, может быть, мы могли бы встретиться и тогда... Прошу вас!

– Вы хотите со мной встретиться?

– О да, очень!

И вновь сводящая с ума пауза, после которой долгожданная и – о, боже! – такая желанная фраза:

– Ну, хорошо, если вы настаиваете. Послезавтра в полдень у Казанского собора.

– Благодарю вас, очень рад. До встречи, Елизавета Николаевна.

– До свидания, Денис Васильевич.

Винокуров повесил трубку, лишь с третьего раза попав на рычаг, после чего глубоко и радостно вздохнул. От пережитого волнения у него зазвенело в ушах. Вероятно, поэтому он и не услышал, как стоявшая под дверью его кабинета Елена, тихо прошуршав платьем, удалилась.

Глава 10
ГОРЯЧИЕ РУКИ

– ...А поскольку марки с изображением царей подлежали погашению наравне со всеми другими, самые набожные сторонники монархии посчитали это осквернением священного облика самодержца. Более того – в официальном органе Святейшего синода епископ Никон порицал печатание на таких марках номинальной стоимости, поскольку это якобы унижает достоинство изображённых на них царственных особ. Он даже заявил, что «сии Царские портреты пачкаются почтовым штемпелем, как будто ради вящего над нами поругания» и задался вопросом: в России ли он ещё живёт «или же пришёл жид и покорил наше царство?». Короче говоря, все эти квасные патриоты подняли такую свистопляску, что многие почтмейстеры отказывались осквернять лицо государя почтовыми знаками и оставляли марки непогашенными. В самом начале юбилейных торжеств правительство даже приостановило выпуск этой серии, однако к концу года её всё-таки возобновили. Ну а уж про разрешение цензуры выпускать платки с изображением царей, но обязательно таких размеров, чтобы их нельзя было считать носовыми, ты уже знаешь. Итак, моя благочестивая и прекрасная Ольга Семёновна, за что бы нам выпить: за процветание ныне царствующего дома или за ту презабавную державу, в которой нас угораздило родиться? – И Кутайсов поднял бокал, с улыбкой глядя на красивое лицо Ольги.

Она безразлично пожала плечами, однако чокнулась с ним и сделала маленький глоток. Потом небрежно поставила бокал на стол и со скучающим видом оглядела гостиную журналиста, в которой они сейчас находились. Мебель была самой заурядной и далеко не новой, поскольку беспокойный хозяин, которому никогда долго не сиделось на одном месте, не придавал особого значения интерьеру. Зато все технические устройства были новейших зарубежных моделей – телефон, патефон, пишущая машинка и даже фонограф.

На последний Ольга обратила особое внимание, поскольку Кутайсов неоднократно пытался уговорить её записать для него «что-нибудь ласковое», якобы для того, чтобы он мог слушать со голос всякий раз, когда у него будет плохое настроение. Сегодня она отговорилась тем, что «Самое ласковое обращение, которое у меня для тебя имеется, это: "Какой же ты шаловливый и беспутный прохвост, Серж!"»

– Не могу видеть тебя в подобном состоянии, – тем временем проговорил журналист, быстро пересев из кресла к ней на диван и попытавшись обнять за плечи. – Ну же, моя красавица, улыбнись и перестань хмуриться! Что за чёрные мысли гнетут твой ясный и язвительный ум?

– Хватит паясничать!

– Не думал даже.

– И не надо меня обнимать.

– Я чисто по-дружески, лишь бы утешить.

– Не нуждаюсь... Убери руки!

– Да что с тобой такое?

– Со мной-то ничего, а вот с какой стати вы, Сергей Алексеевич, невозможный вы человек, возомнили, что раз я пришла к вам в гости, то ко мне можно немедленно лезть с поцелуями и непристойными предложениями?

– О боже! – тяжело вздохнул журналист, слегка отодвигаясь и делая трагическое лицо. – Как жаль!

– Чего тебе жаль? – подозрительно поинтересовалась Ольга, мосле чего лукавый Кутайсов, который только и ждал этого вопроса, немедленно принялся декламировать:

 
Мне жалок тот благой порыв,
Который вечно нас подводит,
Который гибнет, поостыв,
Иль в страсть мгновенно переходит.
Но жить на острие страстей
Нам слишком долго невозможно,
И мы их крестим, как чертей,
Хотя без них всё в мире ложно.
Зачем же, злобой погубив,
Кипенье сердца ретивого.
Жалеем тот благой порыв,
Который вряд ли будет снова?
 

– Это ты сам написал?

– Нет, но разве это имеет значение? И как долго ты меня ещё будешь мучить?

– Пока не найдётся потерянная брошь!

– Что ещё за бред? Умоляю тебя, сочини более разумную причину!

– Ну, например, я боюсь...

– Чего ты боишься?

– А вот того самого, – неожиданно и весьма цинично усмехнулась Ольга. – Почему это ваш журнал, господин Кутайсов, регулярно печатает огромнейшими буквами объявления о новом средстве излечения от триппера?

– Ты имеешь в виду арматин? – сразу вспомнил он и засмеялся. – Так ведь именно поэтому можно не сомневаться в том, что вся наша редакция здорова!

– А то, что я хочу сохранить верность мужу, тебе и в голову не приходит?

– Разумеется, нет! Ты слишком умна, чтобы хранить такую верность такому мужу! – со столь комичной горячностью возразил Кутайсов, что Ольга фыркнула. Ободрённый этим, он немедленно повторил попытку её обнять, в результате чего возникла короткая, но бурная стычка, закончившаяся яростным щипком и возмущённым возгласом Ольги:

– Да отпусти же меня, злодей!

– А ведь я знаю, почему ты так упрямишься, морщась от боли и потирая запястье, на котором алели следы глубоко впечатавшихся женских ногтей, уныло заявил журналист. – Хочешь, скажу?

– Не хочу!

– Почему?

– На сегодня с меня довольно твоих пошлостей, а ни на что большее ты не способен.

– Нет уж, голубушка, всё-таки послушай...

– Сказано тебе – не желаю!

– А я всё равно скажу. Ты не уступаешь мне из-за своей чёртовой гордости!

– Что ещё за глупости? – презрительно поморщилась Ольга. – Причём тут моя гордость?

– А притом! Не знаю уж почему, но то, чего нам обоим хочется, тебе заранее кажется поражением! Ну как же, то мы тут сидим и пикируемся на равных, изводя друг друга своим остроумием, а то вдруг окажемся в одной постели, где кому-то поневоле придётся быть сверху, а кому-то – снизу. А вот теперь посмей сказать, что я не прав!

Ольга на удивление внимательно выслушала его запальчивую тираду, после чего с сомнением качнула головой.

– Даже если так, то что из этого следует?

– А то, – самым серьёзным и даже проникновенным тоном продолжал Кутайсов, – что всё это – жалкие глупости по сравнению с одной простой вещью...

– Какой именно?

– Я люблю тебя, а потому в моих чувствах нет никакой жажды первенства, а всего лишь страсть – самая нежная и глубокая, которую только можно себе представить! Ну, неужели ты сама ещё этого не почувствовала? – Его голос дрогнул, и он тут же устыдился своей слабости, поспешно отвернувшись от Ольги и вскочив с дивана.

Какое-то время в комнате было тихо. Кутайсов стоял у окна и глубоко дышал, пытаясь успокоиться. Почти всё в его запальчивых речах было правдой, за исключением одного весьма пикантного обстоятельства, которое называлось уязвлённым мужским самолюбием.

Ну действительно, как можно понять то, что такая красивая и самоуверенная женщина является женой совершеннейшего ничтожества, провинциального купеческого сына, и каждую ночь покорно ложится ним в постель, позволяя удовлетворять его слюнявую похоть. Но при этом она постоянно отказывает ему – известному всей столице журналисту, который, кстати сказать, является потомком славного дворянского рода, ведущего своё начало от пленного турка, подаренного Екатериной II своему наследнику Павлу I. Его сын – генерал-майор Александр Иванович Кутайсов – в 1812 году был начальником артиллерии всей русской армии и геройски погиб на Бородинском поле!

Ну и как можно предпочитать его, Сергея Алексеевича Кутайсова, какому-то Сеньке Николишину? Подобная женская неразборчивость прямо-таки уму непостижима!

Но, разумеется, попрекать этим вслух – значит наверняка погубить всё дело. Поэтому журналист продолжал молча стоять у окна и повернулся назад лишь тогда, когда совсем рядом, за своей спиной, услышал тихий и медленный голос Ольги:

– Я уже давно всё поняла, дурачок.

Услышал это, пока ещё неявное признание, он тут же обнял её за талию. Насколько же удивительными оказались внезапное отсутствие всякого сопротивления, и мягкость послушно раскрывшихся навстречу его поцелую губ, и податливость упругого стана, который он с неприличной поспешностью принялся освобождать от одежд.

А как же он торопился достичь того блаженного, всепоглощающего мгновения, когда у отдавшейся ему молодой женщины вырвется негромкий полустон-полувздох: «А-ах!» И, едва это случилось, как он с жадностью припал к её полуоткрытым губам, словно пытаясь поймать этот вздох как самый главный трофей своей долгожданной победы.

– Как же мне хорошо и до чего же я счастлив! – первым заявил Кутайсов, когда они уже успокоились, но продолжали лежать, обнявшись, понемногу свыкаясь с новым этапом своих отношений.

– Вот это мило! – разом подскочила Ольга, возвращаясь к своему прежнему, насмешливому тону, в котором – к величайшему удовольствию свежеиспечённого любовника – добавились и непривычные прежде нежные нотки.

– А что такое, любовь моя? – ласково поинтересовался он, обнимая её тёплые обнажённые плечи.

– Эгоист проклятый! Всё я да я... А где же твоя благодарность?

– Но чего ты хочешь?

– Наклонись, я тебе на ухо скажу.

– Зачем, медь мы и так одни?

– Наклонись, я сказала!

И когда он, улыбаясь, выполнил её приказание, Ольга весьма чувствительно прихватила зубами мочку его уха, слегка пожевала, а потом, отпустив, шепнула:

– Я хочу ещё раз... У моего чёртового Сеньки руки холодные и неумелые, а у тебя такие замечательные и горячие!..

Спустя три часа с ними произошёл странный инцидент, имевший потом самые неожиданные последствия. Выйдя на улицу первым, Кутайсов распахнул перед Ольгой дверь парадного, но, едва ступив на тротуар, она поскользнулась и неловко, боком, присела в ближайший сугроб – как раз накануне на город обрушилась сильная метель.

– Ну вот, – весело заявил журналист, помогая своей возлюбленной подняться и отряхивая от снега её длинную чёрную юбку, – кажется, я так утомил тебя своей страстью, что тебя уже ноги не держат.

– Перестань болтать, – сквозь зубы пробормотала Ольга, приводя себя и порядок и оглядываясь по сторонам, – лучше глянь через дорогу. Видишь того типа, что вальяжно прогуливается по набережной?

– Вижу, – коротко отвечал Кутайсов, мельком глянув в сторону высокого солидного господина в соболиной шапке и с тростью в руках. – И что дальше?

– Я уверена, что он за нами следит. Полчаса назад, когда мы одевались, я случайно посмотрела в окно – и он уже прохаживался перед домом.

– Думаешь, его твой муж нанял?

– У Сеньки ума хватит, тем более что последнее время он меня дико ревнует.

– А по-моему, насчёт него ты ошибаешься! Если за нами кто и следит, то вон тот прощелыга – И Кутайсов кивком головы указал на щуплого, невзрачного субъекта, стоявшего немного поодаль от них на той же стороне улицы и делавшего вид, что покупает папиросы у лоточника, который перед этим громко орал на всю улицу: «Папиросы “Каир” – как много в этом слове для потребителей слилось!»[25]25
  Подлинный рекламный слоган того времени.


[Закрыть]

Заметив на себе пристальное внимание журналиста, субъект поспешно двинулся прочь.

– Ну-ка, погоди, – пробормотал тот, оставляя Ольгу одну и устремляясь следом.

– Куда ты? – воскликнула она.

– Сейчас я его проучу!

В два прыжка догнав убегавшего, Кутайсов схватил его за воротник потрёпанного пальто и с такой силой развернул к себе лицом, что тот едва не полетел на землю.

– Милостивый государь! – испуганно-возмущённо воскликнул этот маленький человечек с красным от мороза лицом. – Что вы себе позволяете?

Вместо ответа журналист втолкнул его в ближайшую арку и прижал к стене.

– Ты кто такой?

– Как вы смеете!

– Отвечай, когда спрашивают, мерзавец. – И разъярённый Кутайсов саданул его кулаком в ухо, в тот момент уже не сознавая себя и действуя так, словно бы перед ним был не этот жалкий субъект, а ненавистный муж любимой женщины.

– Я полицейский агент!

– Врёшь!

– Отпустите меня, и я покажу вам свой жетон.

Кутайсов нехотя опустил руки, настороженно глядя на свою жертву, и человечек, проворно пошарив по карманам, действительно достал медный жетон, который выдавался филёрам охранного отделения.

– Чёрт! – раздосадованно выругался журналист. – Приношу свои извинения, сударь. Вам не повезло, поскольку вы попались мне под горячую руку.

– Нет уж, сударь, – в свою очередь, разозлился филёр, – теперь я вам этого так не оставлю. Нападение на полицейского агента во время исполнения им своих служебных обязанностей – это, знаете ли, чревато!

– Но я принял вас за другого!

– Зато уж вас-то я ни с кем не спутаю, господин журналист из «Сатирикона»!

Глава 11
МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК

«Со временем мельчает всё, даже мошенничество», – решил для себя Макар Александрович Гурский, вспоминая знаменитую петербургскую гадалку Милену Петровну Чернышеву и мысленно сравнивая её с нынешними представителями «оккультных сил». В конце прошлого века старая цыганка, чей дом был избран террористами для покушения на министра финансов графа Витте, ухитрялась не раз удивлять следователя необъяснимой верностью своих предсказаний.

Повторно допросив бывшего дворника и нынешнего мага Щеглова и выудив из него имя таинственного господина, продавшего ему архив профессора Ферингтона, следователь не на шутку разволновался. Оказывается, убийца и террорист Морев проживает в Петербурге под именем Григория Васильевича Муравского и уже успел втереться в доверие к великому князю! Но зачем и с какой целью? Ведь не затем же, чтобы совместно проводить спиритические сеансы по вызыванию духа Казановы! Отныне просьба Александра Михайловича отыскать для него пропавшего медиума приобрела неожиданную значимость, вот только где и как было искать этого кровавого злодея? Его нынешний паспорт на имя Муравского почти наверняка является фальшивым.

Размышляя над этим затруднением, Макар Александрович не слишком-то приветливо встретил своего молоди го приятеля Кутайсова, также имевшего весьма озабоченный вид.

– Опять ты явился по мою душу, мелкий бес, – с ходу заявил следователь, слишком хорошо знавший всю гамму чувств, красноречиво отражавшихся на подвижной физиономии журналиста. – Вновь согрешил, а мне замаливать?

– Поражаюсь вашей проницательности и умиляюсь приветливости и дружелюбию, о мудрейший господин мой! – не остался в долгу Кутайсов, молитвенно складывая ладони и закатывая глаза.

– Что на этот раз?

– Да совершенно глупый случай – Журналист с ходу опустился в кресло и бегло пересказал Гурскому вчерашнюю стычку с филёром, полностью опустив всякие упоминания о предшествовавшем ей любовном свидании. – Теперь этот маленький человечек грозится подать на меня в суд! – добавил он самым жалостным тоном.

– И правильно сделает! – грозно резюмировал Макар Александрович. – Чёрт тебя угораздил бросаться на людей посреди улицы?

– Но я же не знал, что он тайный агент!

– А какая разница? Можно подумать, что «Уложение о наказаниях» дозволяет подданным Российской империи хватать друг друга за шиворот или бить и ухо, когда им только заблагорассудится.

– Ну, полиции то это дозволительно, – ехидно протянул Кутайсов.

– Так что же ты в своё время отказался оформить наше с тобой сотрудничество официально? Сейчас бы тоже имел полицейский жетон и мог бы безнаказанно размахивать кулаками! не остался в долгу Гурский.

– Да не надо мне никаких жетонов! – вяло отмахнулся журналист. – Знаете, Макар Александрович, иногда приходится бывать в таких местах, что уж лучше совсем без документов, чем с подобными опознавательными знаками.

– Твоё дело, – сухо отвечал следователь, после чего в кабинете воцарилась тишина. Гурский бегло просматривал лежавшие на столе бумаги, а журналист следил за его действиями со всё возрастающим удивлением. Наконец он нетерпеливо пошевелит я и воскликнул:

– Макар Александрович?!

– Что?

– Так вы сможете уладить это дело?

– Постараюсь, но не раньше, чем узнаю всё до конца. – И Гурский пристально посмотрел в глаза собеседника. Тот понял его взгляд, отвернулся и заёрзал в кресле.

– Но это нескромно!

– Только не говори мне, что ты избил несчастного филёра, поскольку была задета честь дамы.

– Однако вы почти угадали... Кстати, о дамах. Слышали последний анекдот? «Почему же вы не кричали, сударыня, когда грабитель снимал с вас золотые часы?» – «Что вы, господин полицейский, не хватало ещё, чтобы он увидел, что во рту у меня золотых зубов рублей на сто!»

Макар Александрович красноречиво промолчал, и тогда Кутайсов решил сменить тактику.

– Ну да, я действительно хотел отлупить этого человека, – признался он, – поскольку полагал, что он был подослан её мужем следить за нами, но явно ошибся. То есть слежка-то наверняка была, однако я перепутал филёров.

– Кто эта дама?

– Не могу сказать.

– Я её знаю?

– Макар Александрович! – взмолился журналист. – Если я буду отвечать на ваши вопросы то вы, конечно же, рано или поздно поймёте, о ком идёт речь.

– А ты поклялся не открывать её имени?

– Да, нечто в лом роде.

– Смею заметить, что для любовника ты вёл себя слишком агрессивно Обычно такие господа предпочитают убегать, а не догонять.

– Я не просто любовник, дорогой Макар Александрович, – с чувством произнёс Кутайсов, для вящей убедительности прижимая обе руки к груди, – я по-настоящему люблю эту даму... Что вы так смотрите? Не верите?

– Дело не в этом, – на удивление мягко отвечал Гурский, – просто я вдруг подумал, что мы с тобой сделаны из одного теста, точнее сказать, принадлежим к породе одиноких женолюбов, из которых только и получаются старые холостяки.

– Я польщён, – улыбнулся журналист, – хотя и не слишком обрадован. Так вы поможете?

– Разумеется. Как зовут этого типа?

– Михаил Михайлович Крупенин.

Макар Александрович записал имя на листе бумаги, после чего протянул руку Кутайсову со словами:

– Всё, об этом можешь больше не беспокоиться.

– А о чём не беспокоиться не могу? – отвечая на рукопожатие Гурского, поинтересовался журналист, интуитивно чувствуя, что у старого следователя созрело очередное афористичное поучение, которыми он его периодически баловал. Кстати, некоторые из наиболее удачных перлов он неоднократно использовал в собственных статьях, непременно презентуя каждый номер журнала их настоящему автору.

И действительно Макар Александрович разразился очередным поучением.

– Побеспокойся лучше о том, что с тобой станет, когда ты достигнешь моего возраста, – со вздохом произнёс он, задумчиво приглаживая заметно поредевшие волосы, – и по-иному взглянешь на своё нынешнее положение ловеласа. Помни, мой друг, что самому разнесчастному и трижды рогатому мужу всегда подадут стакан воды, но даже самому благополучному холостяку придётся умирать, мучаясь от жажды в одиночестве.

– Придётся мне заранее поставить у своего смертного одра целое ведро воды, без тени улыбки заявил Кутайсов, покидая кабинет и скрываясь за дверью. – Или просто нанять хорошенькую сиделку.

После его ухода Макар Александрович вызвал к себе помощника и поручил ему найти и доставить в его кабинет филёра охранки по фамилии Крупенин. Помощник был толковым и проворным малым, по лому уже в конце дня маленький и невзрачный человечек с тусклыми глазами и лысым черепом робко перешагнул порог и тихо поинтересовался:

– Вызывали, ваше превосходительство?

– Проходите, Михаил Михайлович, – приветливо пригласил Гурский, выбираясь из-за стола и идя навстречу. Он встретил гостя посреди кабинета и дружелюбно пожал ему руку, произнеся при этом вполне официальную фразу: – От лица сыскной полиции и своего лично приношу вам глубочайшие извинения за одного из наших секретных сотрудников – некоего господина Кутайсова, числящегося по газетному ведомству. Надеюсь, вы не будете давать этому делу ход в официальном порядке, а удовлетворитесь моими извинениями. – И Макар Александрович вручил филёру двадцатипятирублёвый банковский билет, заранее решив изыскать потом эту сумму с журналиста.

Крупенин ужасно смутился, покраснел и начал лепетать:

«Что вы-с, ваше превосходительство, что вы-с! – неловко разводя руками и не зная, что делать с билетом. Так продолжалось до тех пор, пока Макар Александрович не похлопал его по плечу и не пригласил садиться. Сам следователь в этот момент подумал о том, что не зря взялся «замаливать грешки» Кутайсова. Перед ним был классический, много раз описанный в русской литературе тип «маленькою человека»: Макар Девушкин или Акакий Башмачкин. Такие люди способны вызывать жалость одним своим видом, однако Гурский слишком хорошо разбирался в человеческой природе, чтобы сочувствовать ничтожеству, серости и убогости.

Нет, Макар Александрович не был жестоким человеком, однако он полагал, что если и можно пожалеть, убогого, то ни в коем случае не стоит делать его главным героем великой литературы, иначе, подхватив своё убожество как знамя, он яростно двинется в атаку! Что будет, если таким типам постоянно внушать: «Ты – маленький и несчастный не потому, что сам по себе являешься ничтожеством, а потому, что во всём виноваты окружающие обстоятельства, потому, что общество таково»? Эти людишки и не подумают совершенствоваться, борясь с собственными недостатками, а начнут разрушать общество, превратившись в самых отъявленных террористов!

И Гурский вынес твёрдое убеждение: жалеть можно только тех, кто физически немощен, но не тех, кто «нищ духом»! В противном случае они распояшутся и разнесут всё на свете – разумеется, из жалости к самим себе. Но какая странная слепота обуревала гениальных русских писателей – занимаясь «маленькими людьми», они видели причину их несчастий где угодно, только не в них самих! И, увы, такое влияние на умы читателей не прошло даром[26]26
  Пройдёт совсем немного лет, и на смену робким и забитым Акакиям Акакиевичам придут злые и агрессивные Полиграфы Полиграфовичи, начав всё отнимать и делить, а потом и душить, душить...


[Закрыть]...

– Могу я поинтересоваться, за кем вы следили до того, как на вас набросился мой сотрудник? – спросил Макар Александрович, когда Крупенин немного освоился в его кабинете и даже убрал деньги во внутренний карман пор тука, аккуратно сложив банковский билет вчетверо. Надеюсь, вы понимаете, что мой интерес вызван отнюдь не праздным любопытством, а исключительно профессиональными интересами.

– Мне было поручено прикрывать одного нашего агента, – охотно отвечал филёр, явно польщённый столь вежливым обращением со стороны «его превосходительства». – Эта дама сейчас сожительствует с загадочным субъектом, антиправительственные намерения которого ещё до конца не выяснены Мши обязанностью является постоянное нахождение неподалёку, чтобы в случае необходимости оказать ей всяческое содействие.

– Что ещё за загадочный субъект?

– Некто Муравский, ваше прево...

– Что?! – таким тоном вскричал Гурский, что несчастный филёр мгновенно съёжился и втянул голову в плечи, словно испугавшись, как бы его опять не начали бить. – Извините моё удивление, – спохватился Макар Александрович, – но за этим господином числятся очень серьёзные уголовные дела, о чём, кстати, вы можете доложить своему начальству. А теперь будьте любезны рассказать мне обо всём, что удалось узнать...