Текст книги "Я иду искать. История вторая"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

– Добро... «Пленных», – он усмехнулся, – под стражей ведем. Хорош веселья, уходим отсюда!

– Морозко, вставай ты, – Резан тронул сидящего мальчишку за плечо, – будет тебе, вольно дырку просиживать!

Тот даже не пошевелился. Почти все уже пошли к дороге, но Терн, Гостислав, Олег, Гоймир и Йерикка все еще стояли возле Морозко.

– Верно, что отбили, – озабоченно определил Гоймир. – Терн, помоги ему.

Ни Терн, ни Гостислав даже не пошевелились...

– Терн! Гостислав! – рявкнул Гоймир, видя, что Морозко, как и прежде сидит на земле, совершенно безучастно глядя перед собой, а ребята не спешат ему помочь. – Вы иль вовсе сдурели в плену-то?! Помогите ему, уходим!

Красивое лицо Терна перекосилось, он сплюнул и пробормотал:

– Я к тому говну и за все богатства Оземовы не коснусь...

– Что-о-о?! – взревел Гоймир. – Да ты не ополоумел ли, Орел?!. – но Гостислав тихо сказал:

– А не кричи, князь-воевода. Веры можешь не давать, да только правда Тернова. Так сталось, что Морозко-то – перемет, перескок. Вот оно то.

* * *

На пляже перед озером остались только освобожденные пленные, Гоймир, Йерикка и Олег. Послушать, конечно, хотелось всем, но Гостислав, которому Терн предложил рассказывать, замялся и, умоляюще глядя на Гоймира, попросил:

– Ты скажи им, князь-воевода, уйдут пусть. И обиды не держат. Нет мочи... нет мочи при всех-то говорить про то.

Его голос звучал так, что все, не дожидаясь слов Гоймира, один за другим потянулись куда-то в стороны – молча и почему-то не глядя друг на друга. Йерикка не двинулся с места – посвистывая, он шлифовал затвор своего «дегтяря» промасленной тряпочкой – и никто ему ничего не сказал. Олег наоборот – было пошел, но тут вдруг подал голос Морозко, сидевший на плоском камне с подтянутыми к подбородку коленями. Он был без плата, но не жаловался ни не холод, ни на сильный ветер с озера, словно ему уже было все равно:

– Пусть землянин останется, – очень тихо попросил он, глядя на свои ноги.

Олег остановился – удивился и даже испугался. Глядел во все глаза на Морозко, а тот, поднял голову, взглянул в ответ, и в его глазах увидел Олег такое, что сел обратно.

– Заступников ищешь? – зло спросил Гоймир. Он стоял, расставив ноги и уперев в песок между них меч в ножнах. – Ступай со всеми, Вольг.

– А вот хрен тебе, – мгновенно отреагировал Олег, – мы сейчас не в бою, и положил я на твои приказы с прибором.

Гоймир резко повернулся к нему, но тут Йерикка перестал свистеть и сказал спокойно, продолжая полировать затвор:

– Вообще-то Прав велел, чтобы человека считали невиновным, пока не докажут его вину. То общий закон.

– А мы в поле, а не в городе! – огрызнулся Гоймир. – Мы воинским судом судимся!

– Ну и что? – пожал плечами Йерикка. – Судья есть, видоки есть, обвиняемый есть, должен быть хоть один защитник...

– Тебе и быть, – решил Гоймир. Йерикка улыбнулся:

– Я? Ну нет. Я тут просто на камешке сижу. А защитником пусть будет Олег.

Он назвал Олега его настоящим именем, а не тем, которое дали в племени. Словно напоминал, что тот – землянин. Кому? Гоймиру? Или самому Олегу?

Гоймир то ли зашипел, то ли ругнулся сквозь зубы, но повернулся к Терну и Гостиславу, сидевшим плечо в плечо на песке, на одном плаще – орленок и рысенок, дети племен, разделенных кровной враждой в дни мира...

– Как станете?

Гостислав кивнул. Терн сказал:

– Вольг? А пускай его... Ты починай, Гостиславко, не тяни...Мутно и так.

– Часом...– Гостислав запустил пальцы в густые волосы, подергал их, потом выпрямился и заговорил: странным, механически-безжизненным голосом, Олег сперва удивился. Но потом сообразил: парню так просто легче было говорить – отстранившись от себя самого. Уж слишком омерзительно было все, им сказанное...

– Из одной четы Терн да Морозко. Я – из другой, и племя мое другое. А попались мы одним днем. Я – так по дурости, от своих отбился, ночь в стогу ночевал... там и цапнули меня, сонного. Восемь дён тому. Терн... сам говорить станешь? – обратился он к другу. Тот махнул рукой. – Добро... Напал ваш Святобор на грузовики промеж Кровавых и Смеющейся. Граната склоном выше разорвалась, их и столкнуло камнями-то – разом в лапы выжлокам, и отбить их не поспели... А перевиделись мы трое уж тут, в лагере, чтоб его Кощей уволок. Били нас – это ясным делом, и крепко били, и плевали в нас, как в грязь...– он коснулся еле поджившего грубого шрама на скуле. – И не спросом били, а так – одно веселили себя. По обычаю, скажем, своему. Ну от ваших на ярманках да по лесным тропкам мне крепче бывало. Потом били в лагере, а за главного тут зегн анОльвитц йорд Ратта, то его ты, Гоймир, приколол-свел, да и не добро сотворил...

– Й-ой?! – Гоймир явно удивился.

– А потом станет – разуметь будешь, что так... Держали в лагере и лесовиков – кого за вину, кого за взгляд, кого за собачий лад... Нас наособицу охраняли... Вы уж не сбивайте, и без того мерзко... – Олег заметил, что Йерикка с совершенно отсутствующим видом перешел к разборке дисков, но был уверен – рыжий горец слышит больше, чем Гоймир и он, Олег, вместе взятые. А Гостислав продолжал: – Ум-то тому анОльвитцу Кощей обсел. Я так мыслю – сами же и данваны его рядом терпеть не могли, то и поставили душегубкой водить... Стража – выжлоки хангарские. Сам лагерь видели вы. Уходом уйти...– Гостислав поморщился. – Там, краем, обок дороги, виселица стояла. На ту виселицу беглых и вешали, да не за шею, а за ноги. На сутки, на двое – иной и по трое висел, а все умереть не мог. Глаза лопнут, кровь ими идет, носом идет, ртом, ушами... Так мы первым же днем ушли... честью – пробовали уйти, уразумели, что место не для людей. Уйти ушли, а из ямины не выбрались. Волоком нас волокли обратом, да и в комнату к анОльвитцу, как тряпье, швырком швырнули. Взялись током пытать. Одного жарят, двоих остальных выжлоки из угла в угол гоняют, что шары для гулы – добрая игра вышла! Мы тем часом держались, пока мочь была. Сволок тот аж два жда передых брал, пока мы в крови валялись – упарились бить... Уж не упомню, сколь били – а только гордости не стало, принялись мы криком кричать. Я и закричал первым. Что там кричал – тож не упомню... Не ведал, что так это больно – ток, одно пламя ледяное, и по коже, и внутри... А тут разом анОльвитц музыку включил. Нас урабатывают, а он-то за столом сиднем расселся, ест и как на скомраший погляд смотрит. И с того раза почал он нас переламывать, как пруты. Вторым днем то же угощение нам поставил – ток да дыба. Да и говорит: «А тут вам не фронт. Фронтовики с вами работать не умеют. Я-то вас научу по-собачьи тявкать.» И верно – подойдет, торкнет пистолет в лоб-от и смехом смеется: «А ну, погавкай?» Раз! Курок спустит, а ствол-то пустой. Шутил весело. Но видно – зло его ело, мы-то молчком... а то и кричим, заходимся,но без слов, или ругнёй... По третий день я левым глазом считай ослеп, Морозко – понемел, мыком одно говорил, без слов. Терн прямей всех был, – Гостислав посмотрел, на друга, тот покраснел и дернул плечами: – Как свечереет, он песни петь принимался, басни говорить... А в ночь плакал, думал – не слышим.

– Больно страшно было, – признался Терн. – Я словом говорил – выручат нас, а сам-то мыслью не верил, думал – умучают ведь... – В бараке холод, сырость, вонь... – Гостислав переглотнул и пояснил беспощадно: – Как пытать станут, так отовсюду течет... А мыться – швырком в барак запхнут да на полу водой со льдом отливают... Ну и до отхожего места нас, ясен день, не водили. А ночами лесовиков пытали – мы и слышали, стенки-то в палец-от да и близким-близко. От нас ему не сведения были нужны, сведения что – поломать он нас возмечтал! Ну и четвертым днем по ночь он нас не в барак вернул, а велел посреди лагеря в землю зарыть, по шею зарыть, и выжлоки на нас мочились... К утру были мы никакие. Откопали нас по свету, как солнышко от окоема вверх пошло. И до бани – с теплой водой баня, мы с Морозко часом только не растеклись от удовольствия, а Терн-то на скамью сел да и сбледнел, говорит: «Вот то самое страшное с нами почнется.»

– Я угадал, – явно через силу сказал Терн. – Только веры себе не давал, боялся той веры. Ты говори, Гостиславко, говори... рассказывай ребятам...

– По след того поволокли нас к выжлокам в их берлогу вонючую – и чего мылись? Выжлоки-от толпой вкруг, ржут, как кони, криком кричат, в нас тычут. Часом дошло до меня, что с нами станет. Я в драку – мыслил, пусть хоть убьют... Где там, какие из нас тем временем бойцы... Так я все одно первому хлебало на сторону свернул, а другого-т коленом в хозяйство приласкал – ему тем вечером никакой радости, мыслю, не было...Там у них лежаки такие – кровати, что ли? – в два ряда, один над другим, спинки высокие... Так меня – животом на ту спинку, перегнули надвое, ноги – к ножкам, руки – к спинке, на шею – петлю и к верхней кровати, да не удавку, чтоб не задавился случаем чего... Терна – тоже напротив, лицо в лицо...

Олег почувствовал, что у него пересохло во рту, а дыхание обжигает носоглотку, как при сильной температуре. Мальчику было плохо. Гоймир стоял с каменным лицом, лишь глаза из синих стали черными от гнева. Йерикка вдруг мягко сказал:

– Хватит, Гостиславко. Все ясно...

– Нет, слушайте, – так же механически возразил Гостислав. – Я одно главного не сказал разом... Я тем часом глаза закрыл. Нет, не со страху – мне не хотелось на Терна смотреть.

– Я так же, – добавил Терн.

– Думалось – будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамятовался, как мне зубы разжимать начали. А Терна еще...– он закусил губу, потом облизал ее, закончил через силу: – То ясно. Он уж и тоже без сознания был... Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли... Потом и Морозко притащили, он-то лег на живот, и все. Так-то и лежал. Утром уж пришел сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовет, а зовет нас женскими именами. Я в него плюнул. Терн – тот и не отозвался. А Морозко... встал и пошел.

Морозко уткнулся лицом в ладони. В наступившей тишине шуршал дождь, и слышно было, как мальчишка плачет.

– Одно сперва мы его так просто... жалели. И как сказал нам анОльвитц на следующем допросе, что переметнулся Морозко – веры не дали, а что к нам больше не приводили – так мы думали: умучили. АнОльвитц нас прежним обычаем – что ни день, пытал, а ночами выжлоки радовались. Да только им нас, что ни ночь, скручивать приходилось, и на имена те мы не отзывались. А разом перед тот вечер, что вы пришли, Терн сумел в барак стекло принести. Как нас улицей тащили с допроса – увидал да и наступил, что оно в ногу вошло, а в бараке достал. И мне-то говорит: «Будем?» Я размыслил и в ответ: «Будем.» И сговорились, что вот этой-то ночью, прежде чем потащат нас к выжлокам, жилы на шее перережем... Так тут – вы...

– Так, – словно черту подвел Гоймир. – Морозко, ты говори.

Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ладоней и заговорил – голос был тусклым, как дождь.

– То неправда, что Терн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боялся. Заставлял себя: «Не мысли про то!» – а все равно... Как увидал, что привязывают ребят-то, так я... я обделался. Прямо там. Выжлоки-то все это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это... заставили...

– Что то «заставили"?! – заорал Гоймир. – Что то «заставили»?! Силком зубы растиснули, да и влили?!

– Н-н-нет...

– Так то ты сам, сам лизал, ты, с-с-с...

– Гоймир, дослушать надо. Спокойно, – услышал Олег свой собственный голос. И – с неменьшим удивлением! – голос Гоймира:

– Добро. Конечно. Добро.

– Дальше в баню толкнули, вымыться велели. А по... после – стать... стать... – Морозко потрогал горло рукой: – Я стал.

– А точно как? – сухо спросил Гоймир. – СТАЛ? Одно ПОСТАВИЛИ?

– Стал, – как зачарованный, сказал Морозко.

– Ясен свет. Дальше? – кивнул Гоймир.

– Я мыслил... верил – сознания лишусь, и ладно... Да нет. Первым один, там – второй, третий меня снасильничали. А четвертый-то встал передом и... Гоймир, мочи нет, мочи нет, Гоймир...

– Князь, – поправил Гоймир. И завершил жестко: – Встал, да и велел тебе рот открыть. Ну, ты?

– Открыл... Дальше... ушли они... Я там-то лежал, пришел анОльвитц. Верно он спервоначала видел, что боюсь я. Встал в дверях и говорил, говорил... Я и поклонился.

– Чем? – хрипло спросил Гоймир.

– Жить с ним. С ним одним. То не так страшно было...

– Точнее, – Гоймир покачал головой: – Я бы тебя и пожалел. Грязь то, но не переметчество. А говорил, ли ты анОльвитцу тайные вещи – сколько в четах людей, да кто воеводы, да кто бойрами в племени и другое? – Морозко снова опустил голову: – Ответ держи!

– Что знал – то сказал, – Морозко снова заплакал: – Он грозил – вернет к выжлокам...

– Ну и довольно, – с облегчением прервал его Гоймир: – Что солнышко ясно в небе, то и допрос наш, – и добавил не зло, а презрительно: – Сука ты, не сучонок, ей-пра. Как там они тебя кликали? Вот ты она и есть – подстилка, и не в том соль-то, что снасильничали тебя. Девка ты продажная.

– Прекрати его унижать, – хмуро, но решительно сказал Олег. Гоймир повернулся к нему:

– То ль жалкуешь?!

– Жалею,– твердо ответил Олег. – Презираю... и жалею. И вот не знал, что горцы упавших топчут.

– Так как станем? – крикнул Гоймир. – Так как – простим его?! Пусть и дале в одной чете... вон, с Терном войну воюет, оружие носит?! Знал он, кого в защитники выпросить!

– Прекрати, – вмешался Йерикка. – Вольг прав.

– Ты следом его простить просишь?! – спросил Гоймир.

– Не предлагаю, – парировал Йерикка,– и Вольг, по-моему, тоже не предлагает. Но унижать нельзя.

– Так он сам, сам – хуже некуда!..

– Тем более, – непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.

– Так как – простим? – уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.

Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко – больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить... Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.

Морозко поднял голову и встретился глазами со взглядом Олега. В глазах землянина читалась жалость. Но она была холодная, как здешний дождь. Такая же грустная и обрекающая. Как приговор строгого, но справедливого судьи. Как взгляд Права. Как единый для всех закон, не учитывающий обстоятельств и слабостей. Как война – как сама война, на которой предателей убивают.

Левой рукой Олег достал камас и бросил его к ногам Морозко. Тот спустил ноги с камня:

– Благо тебе...

Гоймир показал рукой – Терн и Гостислав поднялись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Морозко поднял камас. Посмотрел на всех по очереди:

– Ребята, ничего вы...

– Молчать все станут, – хмуро, но твердо пообещал Гоймир. – То для тебя честь не по чести, да только есть у тебя и родители, и братья младшие... Умрешь – и все концом пойдет. Весь ужас с позором. Скорее, Морозко. Не тяни дело.

– Да. Йерикка, Вольг – благо вам. Княже, прощай.

С этими словами Морозко вогнал камас себе в живот. И повернул.

Он застыл, держа рукоять обеими руками и чуть пригнувшись. Странно, но ни боли, ни страха не отразилось на его лице. Он еще раз толкнул, камас, содрогнувшись всем телом и тихо кашлянув. Глаза стали спокойными и сонными, ноги Морозко подломились, он сел и осторожно привалился спиной к камню. Потом дернул камас из себя, подался за ним... и обмяк совсем. Оружие, выпав из его руки, бесшумно упало на песок.

Олег заставил себя подойти, взять камас и, тщательно вытерев его, опустить в ножны. Вздохнул. Гоймир молчал. А Йерикка, поднявшись и закинув вычищенный пулемет за плечо воронкой ствола вверх, негромко прочел:

 
– Но в этой жизни каждый день и час
Становятся убийцами мальчишки.
Пускай победа оправдает нас – 
Но это слишком, мужики.
Но это – слишком...
 

– Так что?! – почти враждебно спросил Гоймир.

– Ничего, – ответил Йерикка. – Это Звенислав Гордятич.

«Его любимый писатель», – отметил Олег. Машинально.

За фоном звучавшего в мозгу немого крика.

* * *

Морозко похоронили, как хоронили всех погибших – в могиле над водами Текучего, над водопадом. Шел дождь, и не верилось, что два дня назад тут было веселье, и читали письма от девчонок... Терн и Гостислав ушли, ничего не дожидаясь – и, если добрые пожелания способны охранять и защищать, то их в пути не возьмут даже авиабомбы...

В эту ночь Олег не мог уснуть. Он пытался. Странно это – пытаться уснуть. Все равно, что пытаться дышать. Раньше он просто ложился и сам не понимал, как наступает сон. И задумывался о том, что такое сон, не больше, чем что такое дыхание.

А вот теперь он не мог уснуть. Он ХОТЕЛ уснуть, он ЗАСТАВЛЯЛ себя спать – и не мог.

То, что произошло, не укладывалось ни в рамки гуманизма, ни в рамки жестокости. Хотелось закутать голову плащом, заползти в угол и больше никогда не двигаться. Иначе завтра снова надо будет куда-то идти, что-то делать и вообще жить. Олег поймал себя на дикой мысли, что завидует Морозко. Его больше нет, и нет для него ни страшных мыслей, ни непроглядной беспросветности...

Подошел Йерикка и сал рядом:

– Не спишь?

– Да и ты, я вижу, тоже, – Олег, лежавший на животе, повернулся на спину. – Думаешь?

– Угу. А ты?

– А я пытаюсь не думать. Плохо получается...– Олег тоже сел. – Жаль, что этот анОльвитц мертв.

Очевидно, сказанное удивило даже Йерикку, потому что он спросил, покосившись на Олега:

– Это почему еще?

– Я бы убил его, будь он жив... Йерикка, что будет дальше?

– Ничего хорошего. Кончились наши каникулы.

Йерикка умолк и молчал долго. Очень долго. Наверное, часа два молчал, сидя рядом с молчащим Олегом. Ночь кончалась, и озеро было подернуто рябью от ударов бесчисленных капель.

Поднялся Гоймир. Подошел к выходу, долго смотрел вокруг, потом подставил ладони под струйку воды, стекавшую с карниза над входом в грот, умылся. И, повернувшись, резко скомандовал:

– Подъем!

Олег почти обрадовался команде. Показалось ему, или правда, но, кажется, многие тоже не спали.

– Кончилась ночь, – сказал Олег, вскидывая на плечо автомат.

– Кончилась? – непонятно спросил Йерикка...

...Через какое-то время две цепочки горцев уже уходили прочь от берега озера – по тропинкам, не оглядываясь.

...Богдан вышагивал за Олегом. Он был непривычно угрюм и задумчив, и в конце концов Олег, не выдержав, обратился к нему, стараясь говорить бодро:

– Чего такой мрачный?

Богдан ответил не сразу и не очень охотно:

– Да рассказал мне все Гостислав-то, друзья ведь мы с ним...

– Испугался? – понимающе, без насмешки, спросил Олег. Богдан возмущенно дернул плечами:

– А вот сейчас! Одно тошно... То ж такие трусы! Как резали мы их в бараке, охрану-то, двое не то трое проснулись – да никто и рта не раскрыл, своих упредить. Лежали молчком, не то думали, что, коли молчат, так мы их не тронем, тряслись трясучкой... А случись их сила – тут они одно зверье делаются...

Богдан еще что-то хотел сказать, но только махнул рукой, и Олег хлопнул его по плечу.

Чета тут же остановилась, словно это был сигнал. На самом-то деле Гоймир как раз вскинул руку, и все сразу присели, разворачиваясь стволами в стороны.

Никого не было. Лишь откуда-то спереди взлетели, тяжело взмахивая крыльями, несколько воронов. Один сел на верхушку сосны, скосил на людей блестящий черный глаз и, подняв перья на шее и голове, хрипло каркнул:

– Кр-рок... рэк...

– Что там? – Олег подбежал на секунду раньше Йерикки. И ответа в сущности уже не ждал. В сыром воздухе густо пахло уже остывшей кровью, кислятиной выстрелов – тем, что указывает на окончившийся ожесточенный бой.

Гоймир и не ответил. Он напряженно всматривался сквозь ветви в широкую прогалину, похожую на коридор, где вместо стен – подлесок.

– Йерикка, – хриплым, своим голосом попросил он, – да скажи мне, что то все скаж уводневый...

– Это на самом деле, – Йерикка встал с колена. – Пошли, надо убрать... это.

* * *

Бывает так, что судьба начинает наносить человеку удар за ударом, без передышки, без пощады. И, если он падает, судьба затаптывает его в грязь.

ГОВОРИТЬ, что человек должен держаться любой ценой – легко.

А вот не упасть – трудно...

...Такого никто из ребят еще не видел.

Очевидно, чету поймали в ловушку. То ли зная заранее, где она пойдет, то ли на какую-то приманку. Во всяком случае, огневой мешок был подготовлен загодя, прогалина пристреляна, а кусты переплетены колючей проволокой, укрытой листвой. Проклятья, рыданья, крики повисли над страшным местом – мальчишки узнавали ребят из племени Снежных Ястребов, своих побратимов, родных по крови, друзей, которых помнили, сколько себя. Казалось, что легче было бы самому лежать в сырой траве, чем стоять над трупами и смотреть на них – еще недавно живых, веселых, о чем-то мечтавших... И непереносимой была мысль, что, пока они отдыхали у озера, на этой прогалине погибали их соратники, казалось, можно услышать стоны, бессвязные команды, призывы о помощи – все, что сопровождает такую засаду...

Прогалина была истоптана, залита кровью и усыпана гильзами. Горцы, конечно, отстреливались, но чужую кровь нашим только в одном месте. В засаде сидело человек пятнадцать, и подставились они отлично. По следам было ясно, что чета Квитко – а это была именно чета Квитко – отстреливаясь и унося двух или трех раненых, ушла по прогалине, бросив трупы, и противник их преследовал. Рыси достаточно хорошо представляли себе, как это было: группа бойцов, тащащая товарищей, лупит во все стороны очередями с искаженными тоской и яростью лицами, а почти невидимый враг, следуя за ними через кусты, жалит, жалит, жалит, и еще кто-то падает, и кто-то истошно кричит, раненый... Сколько раз они сами вот так преследовали врага, играя с ним, добивая последних за сажень, за шаг от спасения...

Нашли шестерых убитых, всех – опознали. Богдан, братан Кетика, Домко и Добрила лежали прямо на прогалине – их, очевидно, срезало тут же, Добрила еще улыбался. Одрин висел на проволоке, запутавшись в ней – наверное, метнулся в сторону и врезался в заграждение. Внутренности из распоротого живота свисали с колючек черной от загустевшей крови студенистой массой, из спины торчал перебитый позвоночник и выпирали выбитые ребра, вокруг пролома в затылке вязко подрагивало желе мозга. Судя по всему, в него ещё стреляли уже после того, как он умер.

Подальше лежал Родан. Его взорвали гранатой – наверное, когда он прикрывал остальных. Судя по следам, он – уже с развороченным пахом и оторванными по бедра ногами – еще прополз, мучаясь и истекая кровью, сажени четыре, словно стараясь уползти от смерти, пока кто-то не прошил его очередью крест-накрест, словно зачеркивая.

Войко сидел у дерева возле самого выхода с прогалины. Кажется, он был ранен в живот и правое бедро, но умер не от этого. Руки мальчишки оказались скручены за деревом, а отрезанная голова стояла у него между. раскинутых ног. Рот был забит землей, глаза уже выклевали скорые на дело вороны...

– Восемьдесят пять...– услышал Олег шепот Йерикки. Одними губами переспросил:

– Что?..

– Им на шестерых было восемьдесят пять.

– Засада, – с трудом сказал Олег и пошевелил, носком ногу Бойко. – Помнишь, как он приходил к нам на озеро?

Йерикка не ответил. Он махнул Гоймиру:

– Князь! А ведь бой был недавно!

Гоймир повернулся всем телом, словно волк. Улыбнулся, но глаза были безжизненными, и показалось, что улыбается труп.

... – Говорят: врага в слезах не потопишь.

В ответ на слова Богдана Олег молча кивнул. Йерикка угадал точно. Огрызаясь и отплевываясь огнем, Квитко со своими выбрался на каменную осыпь, поросшую соснами, за которыми и залегли его ребята – отстреливаясь уже просто потому, что бросать оружие было невозможно. В них били снизу – противник залег гораздо более удобно, за каменными глыбами, у него оказались два данванских пулемета, стрелявших сплошной массой мелких игл, а Квитко бросил все тяжелое оружие. Десятка полтора хобайнов – в полной форме, в глухих шлемах – не давали горцам даже менять место.

Однако они увлеклись, и Гоймир занял позицию шагах в восьмидесяти за спинами нападавших. Трудно передать это чувство, если не испытывал его сам: когда видишь врага, когда ненавидишь его всей душой, когда можешь его убить – и главное, ЗНАЕШЬ, что убьешь. Это даже не наслаждение. Это опьянение, эйфория! Видеть пятнистую широченную спину, плечи, подергивающиеся от выстрелов – и знать, что все это сейчас будет тобой уничтожено, превращено в безопасную груду мяса... Месть! Неотвратимая и беспощадная, стократ более сладкая от того, что она настигает врага в момент его торжества...

Гонцы выбрали себе цели. И, когда все они застыли, готовые стрелять, Гоймир прокричал полубезумным голосом, в котором смешались ярость и слезы:

– Рысь! Бей!

Но все уже стреляли, все начали стрелять еще до крика «бей!» Видно было, как кто-то из хобайнов падает сразу, кто-то вскакивает, стреляет и падает все равно, а кто-то корчится, пришитый раскаленным металлом к камням, захлебывается кровью и умирает тоже, и кто-то бежит – и падает, падает, падает!!!

Олег, кажется, кричал. Кажется, плакал от радости, видя, как падает тот, в кого он целился, а другой ползет, машет в воздухе обрубком правой руки, брызжущим кровью, и пули находят его и приколачивают к стволу сосны, как раскаленные гвозди... Потом Олег встал, все еще стреляя с одной руки – веером, просто на малейшее шевеление среди камней, но Йерикка, опомнившийся первым, резко проорал:

– Прекратить огонь! – и тот начал стихать. Не сразу, до многих медленно доходило... Горцы спешили вниз, и мальчишеские лица – с налитыми кровью глазами, белогубые, с раздутыми ноздрями – казались нечеловеческими, и Краслав, чей двоюродный брат остался лежать не прогалине внизу, улыбаясь в мокрое небо, с перекошенным лицом метался среди вражеских трупов, дергал их, переворачивал, встряхивал и плачуще восклицал:

– Й-ой! Да как то?!. Всех! Ни единого!.. Да хоть да один!.. Й-ой! Да что то всех?!. Единого мне!.. Единого!.. – и швырял в убитых камнями, а потом рухнул наземь и зарыдал с визгом...

– Так то, в домовину их! – рявкнул Гоймир, стреляя в небо. – Так то, в домовину, и часом и поперед! Так то!

* * *

Когда Рыси увидели Снежных Ястребов, Йерикка шепнул вслух то, что подумал, но не посмел сказать Олег:

– Кровь Перунова... они разгромлены!

Да. Чета Квитко была разгромлена, и дело тут не в количестве убитых. Дух боевой дух четы переломился, как перекаленный меч при слишком сильном ударе врага. Это виделось сразу, с первого же взгляда. Неожиданное нападение, гибель товарищей, безнадежное бегство, окружение – все это превратило чету Квитко в кучку растерянных и усталых существ.

Еще один из ребят, брат обезглавленного Войко, погиб во время перестрелки, ему снесло череп. Другой был ранен в голову и позвоночник и, похоже, смертельно. Тяжело ранены были еще двое, в том числе – сам Квитко, а из оставшихся восьми не зацепило только одного.

Квитко лежал на вересковой подстилке. При виде подходящих к нему друзей он приподнялся на локтях и криво улыбнулся. Свежие бинты показывали места ранений – в правый бок, в правую ногу на середине голени. Сидевший рядом с воеводой красивый мальчишка вскочил – и Гоймир тихо выругался, а Олег заулыбался: это оказалась коротко остриженная девчонка. Небрежным движением маленькой руки, грязной и исцарапанной, она поправила на бедре ППС.

– Оксана, – Квитко переглотнул, – то Гоймир, князь-воевода Рысей, да Вольг, он с Земли...

– Здрава будь, – Гоймир пожал ладонь девушки, а Олег, снова улыбнувшись, галантно сказал:

– Рад видеть у постели нашего друга такую красивую девушку. Если ты и дальше останешься с ним, то он поднимется на ноги вдвое быстрее.

Лесовичку тоже ни разу не зацепило. Она вновь уселась и занялась своими продранными кутами. Гоймир показал на нее глазами, но Квитко покачал головой. Гоймир кивнул:

– Добро... Как дальше станешь?

– Я... – лицо Квитко вдруг перекосилось, но явно не от боли в ранах. А вот... – заговорил он спокойно, пряча за каждым словом выворачивающую душу боль. – Так ты и сам видишь – не стало у меня и половины четы... а те, кто полегли, они друзья мне были... – подошел Йерикка, оперся на пулемет, просто стоял и слушал. – Нет у меня мочи и этих тем же побытом – как дрова в костер!

– Как дальше станешь? – терпеливо повторил Гоймир.

– На полночь пойду, в Кровавые Горы, – тихо, но решительно ответил Квитко. И посмотрел с вызовом, словно ждал – станут отговаривать.

– Вольному по воле, – ответил Гоймир.

– Так мыслишь, верно, что бросаю я вас...

– Не то говоришь, – Гоймир коснулся плеча Квитко. – Не думаю так. Да ты дорогой не напорись, дойди, коль решил.

– Гоймир, ты пойми...

– Не надо, – покачал головой Гоймир.

И тогда Квитко заплакал. Просто вдруг скривился и зарыдал. Это был до такой степени нелепо и почти страшно, что ребята окаменели. Оксана захлопотала вокруг парня, а Олег вдруг понял, какое бессилие, какую боль надо ощущать, чтобы вот так разрыдаться. Смотреть на это было нельзя.

– Пошли, ребята, – смущенно сказал он. Гоймир согласился:

– Пошли, пошли... – но Квитко окликнул их:

– Повремените... Как с Видоком? Йерикка, смотрел ли его?

– Да, – рыжий горец кивнул.

– Как с ним? – Квитко пытался во что бы что ни стало остаться воеводой, и это его желание следовало уважать.

– День, максимум – два, и он умрёт, – хладнокровно доложил Йерикка. – Его уже сейчас, считай, нет. По-моему, его надо убрать.

Вот тут на Йерикку уставились все сразу. Квитко подался вперёд и вверх, закусил губу:

– Что говоришь?! Как можешь?!

– Я сказал, что его надо убрать, – Йерикка резко побледнел. – Я говорю тебе, что он умрет много – через два дня. Сейчас он в коме, он на кромке, ему совершенно все равно. А вам его тащить – еще и двух тяжелых – тоже.

– Й-ой-ой... – Квитко унял обратно на вереск и закрыл лицо дрожащей рукой.

– Князь? – хмуро спросил Йерикка. Гоймир понял, о чем спрашивает друг и, кивнув, ткнул пальцем туда, где лежал Видок. – Сейчас.

Он повернулся и пошёл в ту сторону. Несколько секунд Олег смотрел ему в спину, на шевелящийся локоть руки, которой Йерикка расстегивал потертую большую кобуру своего «парабеллума». Потом бросился следом, обогнал и встал на пути:

– Ты... что?! Ты спятил?!

– Пусти, – Йерикка не стал ждать, обошел его. Олег схватил друга за плечо: