Текст книги "Зов издалека"

Автор книги: Оке Эдвардсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

33

Она прислушалась – та же самая кукушка. Сидит в лесу и кукует: «Ку-ку, ку-ку». Уже несколько часов. И вчера куковала. Далеко-далеко.

Волосы были мокрые, и одежда тоже. Она спала не раздеваясь и очень вспотела. Иногда она мерзла, надевала платье поверх майки, а потом согревалась и снимала. Она боялась, дядьки заберут у нее платье и отругают, но они сидели и смотрели на нее – думали, наверное, что она спит. А она не спала. Хотя почти спала. Голова кружилась, а кожа покрылась мурашками, как бывает, когда выйдешь из воды, а на тебя подует ветер.

Тот дядька, который всегда к ней приходил, принес таблетки и велел проглотить, а она не смогла. Как проглотить такую большую таблетку? Он позвал другого.

– Не глотает.

– Скажи, должна.

– Не помогает.

– Растолки ее.

– Кого?

– Таблетку. Растолки в воде и дай выпить. Сахару насыпь.

– И что, тогда выпьет?

– Попробовать-то можно.

Второй дядька нагнулся и положил руку ей на лоб.

– Вроде не такая горячая.

– Тогда, может, и не надо?

– Чего не надо?

– Таблеток.

– Думаю, надо.

– Тогда сделай, как я сказал.

Она попробовала проглотить воду с растолченной таблеткой. Очень невкусно. Она закрыла глаза и услышала то ли шум, то ли гром, но потом он исчез. И кукушка замолчала. Она ждала – когда же закукует кукушка? Она же всегда кукует.

«Я долго здесь не задержусь. Скоро вернусь домой в свою новую комнату, где на двери написано „Хелена“. Меня зовут Хелена, а дядьки так никогда меня не называют, значит, надо им сказать». Говорить почти невозможно – очень уж болит горло. Она все же сделала усилие и прошептала «Хелена»… Мир посветлел, сделался красно-розовым, и она снова услышала кукушку.

Часть 2

Лес шумел, но не так, как раньше. Не было того покоя… умиротворения. И ветер не шептал в деревьях.

Она появилась из прошлого, как привет от дьявола. Первый раз, когда она позвонила, он попытался ускользнуть: «Вы набрали неправильный номер, девушка. Попробуйте еще раз».

Голос. Этого голоса не должно быть.

Он сделал все, чтобы его забыть. Других, кто мог бы говорить, уже не было.

Позже, поняв, что голос существует, он посмотрел на руки. Этими руками… этими руками… Он зажмурился. И вспомнил проклятые дни. Дом и ветер с моря… проклятый дом, насквозь продуваемый ветром с моря… и этот… этот… Он сделал то, что был вынужден сделать. Он планировал это сделать, потом подумал: «А может, и нет необходимости…» Но понял, что должен. Его руки сами сделали это.

Он ехал между деревьями. Стояла темень. Шел дождь, самолетов не было. Небо по случаю дождя закрыли для полетов. Он доехал до автобусной остановки. Они его уже ждали. Он предложил встретиться не на ближайшей остановке, и она поняла почему. А может, это она сама предложила.

Ему было очень страшно. Когда она позвонила второй раз, он уже не смог положить трубку. «Приходи одна», – сказал он. «Нет», – сказала она.

Он ответил: «Нет, нет и нет». Кто это произнес? Она смотрела на него с яростью. Он понимал эту ярость, потому что сам чувствовал то же самое. Он не шевелился. Очень боялся того, что может произойти. Он смотрел на потолок и думал… думал, что у него есть выход. Выход был всегда. Его останавливал только страх.

Какой-то крик сверху… Она была одна. Уже второй раз она пришла одна. Он знал, что ей известно… все. Они прошли через луг к опушке. Между деревьями то и дело сновали звери. Она поглядела на него. Он не хотел смотреть ей в глаза. Далекий крик… очень далекий крик. Вдруг ему захотелось, чтобы ребенок тоже был с ней. «В следующий раз захвати ребенка».

Глаза заливал пот. И он почти ничего не видел. И не слышал шума машин на шоссе. Так толком и не стемнело… Он попытался сморгнуть пот. Ее руки…

Он повернулся и увидел белую лодку. Она беззвучно качалась на воде, словно ждала именно его. Он смотрел в другую сторону, а видел лодку, наполовину погруженную в предутреннюю перламутровую дымку. В лодке, похоже, никого не было, но он на всякий случай опустил голову, чтобы скрыть лицо. А когда взглянул опять, лодка исчезла.

34

Квартира была в доме с видом на Черные болота. Никаких признаков, что здесь помещается частный детский сад, Винтер не обнаружил.

Дом стоял углом на Флюгведерсгатан, составляя как бы западную часть крепостной стены, окружавшей Норра Бископсгорден. Тишина воспринималась словно пауза в осенней песне природы.

Архитектура – застывшая музыка, вспомнил Винтер. Внезапно оледеневший аккорд, строгая красота стен, заключающая в себе возможность модуляции или разрешения.

Карин Сольберг подробно проинструктировала его, но сама не пошла. Не захотела. Винтер позвонил в левую дверь на первом этаже. Дверь украшали детские рисунки, расположенные овалом вокруг надписи «Старая деревня». Открыл старик лет семидесяти, а может, и восьмидесяти. На нем были защитного цвета сорочка и просторные брюки на широких подтяжках. Белые усы, густая белая шевелюра. Похож на сбрившего бороду рождественского гнома, подумал Винтер. Рядом с гномом, держась за его руку, стоял маленький мальчик, сосал палец и широко открытыми глазами смотрел на светловолосого полицейского в черной кожаной куртке.

– Добрый день. – Винтер склонился к мальчику, и тот неожиданно заплакал.

– Ну-ну, Тимми, – сказал старик. Мальчик тут же замолчал и уткнулся носом в его брюки. Желтая шапочка с кисточкой съехала набок.

– Добрый день, – повторил Винтер, протянул руку и представился. – Мы ищем пропавшую девочку.

Двоих пропавших, мысленно уточнил он. Девочку и убийцу.

– Эрнст Лундгрен.

Старик слегка сутулился. Но если бы выпрямился, в нем оказалось бы не меньше двух метров роста. «В молодости, наверное, так и было», – решил Винтер.

– Мы можем поговорить?

Эрнст Лундгрен повернулся. Из квартиры доносились голоса – детские и взрослые вперемежку. Он заглянул в дверь – несколько пожилых людей помогали малышам одеваться. Весь пол был усеян разноцветными курточками, шарфиками и шапочками.

– Мы собираемся на прогулку, – пояснил Эрнст Лундгрен. – Если вы подождете, через десять минут здесь будет тихо и мы сможем поговорить.

– Конечно, – сказал Винтер.

Он понятия не имел, как одевают детей, но, наверное, ничего сложного… Он обратил внимание на женщину, очень похожую на Эрнста Лундгрена. Та натягивала сапог на весело брыкающуюся девчушку. Процедура показалась Эрику весьма замысловатой, явно непропорциональной достигаемому результату. Наконец женщине надоело и она отпустила девочку. Та выбежала в одном сапоге на лестничную площадку, но была вовремя перехвачена. Вторая попытка обувания оказалась успешной.

Старик весело посмотрел на Винтера.

– Все требует времени, – заметил он.

– Да… я вижу.

– А у вас дети есть?

– Нет, – сказал Винтер и посторонился, пропуская шагающих широким строем карапузов на площадку.

– Вы даже не представляете, как им трудно, – произнес Эрнст Лундгрен. – Я имею в виду, молодым мамам.

Винтер кивнул. Они сидели в кухне. В окно он заметил, как разноцветная стайка пересекла двор и исчезла среди деревьев. Не меньше десяти детей и четверо взрослых.

– Здесь очень много матерей-одиночек… – продолжил Лундгрен. – Работы у них нет, знакомых тоже… так и живут в своем одиночестве… и шансов выбраться почти никаких.

Винтер снова кивнул.

– Это небезопасно, – сказал Лундгрен. – Ни один человек так долго не выдержит.

– И когда вы открыли свой садик?

– Примерно год назад… Посмотрим, сколько выдержим. Это ведь не детский сад в официальном, так сказать, смысле.

– А что же это?

– Да так… несколько стариков решили помочь тем, кто совсем уж в отчаянном положении… если говорить открытым текстом. – Он кивнул в сторону кофеварки: – Хотите?

Винтер поблагодарил. Эрнст Лундгрен поднялся, налил кофе себе и Винтеру и вернулся к столу.

– Некоторые их этих несчастных девочек даже не знают, куда обратиться. Им нужна… как бы лучше выразиться… разрядка… Ничего другого не могу придумать. Разгрузка. Им нужна разгрузка. Вот мы и пытаемся их разгрузить.

– Интересно…

– Молодая мама может оставить нам своего ребенка и поехать в парикмахерскую, в город на пару часов… или просто пойти домой и побыть немного в одиночестве. Расслабиться.

– Да… я понимаю. Думаю, что понимаю.

– Просто побыть наедине с собой хоть пару раз в неделю… Можете вы понять, как это страшно – не иметь такой возможности?

– Вообще-то не очень. У меня чаще наоборот.

– Как вы сказали?

– Я сказал – наоборот. Слишком много времени предоставлен самому себе.

– Вот как… Но у этих девочек по-другому… Они совершенно не общаются со взрослыми, наедине со своими детьми… – Эрнст Лундгрен закатал рукава сорочки, и Винтер увидел, что руки его густо поросли седыми волосами, похожими на белый мох. – А у кого-то и по нескольку детей…

– И много желающих?

– Много… мы не можем всех принять. Квартира небольшая, людей не хватает… Власти смотрят на нас, как на пиратов.

– Вы делаете очень важное дело.

– Что-то же надо делать, пока не помер… а это приятная работа. Всю жизнь трудился, но не помню, чтобы когда-нибудь работа была такой приятной и веселой.

– А есть еще в районе такие, как вы?

– Нет… пока нет. Я слышал, несколько пенсионеров в Горд стене подумывают открыть такой же садик. Или это в Раннебергене…

Винтер отхлебнул еще не остывший кофе.

– О жизни в пригородах болтают все, что угодно… но с одним не поспоришь. Одиночество. Здесь очень много одиноких. Одиноких маленьких людей убирают подальше с глаз. Странно… Семьи мигрантов как-то умудряются держаться вместе, нравится это кому-то или нет. А среди них затесались одинокие шведские молодые мамы с маленькими детьми. Парни практически отсутствуют. Молодые девчонки с детьми. Странная смесь.

– Да…

– Что это я разговорился, – спохватился Эрнст Лундгрен. – В кои-то веки навестили власти, вот и выкладываю все, что наболело.

– Я бы предпочел, чтобы вы меня не причисляли к властям, – улыбнулся Винтер.

– Как это? Вы и есть власть. Формы на вас, может, и нет, а власть есть.

Винтер промолчал и проследил за взглядом старика. Тот смотрел в окно – дети с пенсионерами на опушке леса выглядели маленькими акварельными пятнами на грубой бумаге.

– И конечно, текучка… – сказал Эрнст, не сводя глаз с окна. – Многие стараются поскорее уехать. Наверное, та женщина, про которую ваши спрашивали, тоже уехала… как ее… Хелена?

– Да. Хелена Андерсен. А девочку зовут Йенни.

– Не знаю… но вы можете спросить моих… сотрудников, единомышленников… или как их лучше назвать?

– Буду очень благодарен, – сказал Винтер.

– Могу поспрошать тех и этих… Кое-какие знакомые у меня здесь имеются.

– Не сомневаюсь.

– Странно было бы, если бы их никто не знал… Детей можно спросить. Опишите, как выглядит девочка.

– Очень может быть, – сказал Рингмар, глядя на стопку детских рисунков в кабинете Винтера.

– Дневник. Это дневник.

– Тогда нам повезло.

– Везет тому, кто ищет, – изрек Винтер и мысленно поморщился. Откуда этот назидательный тон? Старею, что ли…

Рингмар, к счастью, обошелся без комментариев. Он молча взял рисунок с одиноким деревом. Справа дождь. Слева солнце.

– И так на многих, – сказал Винтер, – из тех, что я успел просмотреть.

– И что это значит?

– Не знаю.

– Привлечем детского психолога?

– Я уже об этом думал.

– И пейзажи…

– И фигуры…

– Прямо страшно становится. Мои же тоже рисовали… Что они рисовали? Что все это значит?

– Дети много рисуют… а что именно? То, что видят. Все это Йенни наверняка видела.

– Дождь, солнце и дерево… – задумчиво произнес Рингмар. – Лодка, машина… куда это нас ведет?

– Будем думать… просмотрим все до одного, когда Бейер закончит с ними работать.

– А что он говорит?

– Говорит, перегружен. Говорит, стресс на стрессе.

– В своих новых хоромах?

– Они сейчас производят пробные выстрелы в водяном баке.

– И что? Та же самая винтовка?

– Он пока не знает.

После перестрелки на Ворведерсторгет они нашли несколько пустых гильз. Изъяли подозрительную винтовку. Бейер достал патроны той же фирмы, и теперь надо было сравнить, совпадают ли следы на гильзах. После убийства премьер-министра все улики такого рода – пули, гильзы и тому подобное – обязали посылать в Линчёпинг, в Центральную лабораторию криминалистики. Если следы вели к бандам байкеров, следовало подключать лаборатории криминалистики в Осло, Хельсинки и Копенгагене. Бейер жалуется на стресс – вполне объяснимо.

– О чем ты думаешь? – спросил Рингмар.

– В эту минуту? О подводной стрельбе и о байкере, прорывающем оцепление.

– А я думаю о девочке… и о ее маме.

– Конечно… Жду докладов из детских учреждений… и больниц.

– Похоже, у нее не было ни родственников, ни друзей.

– Были… и мы их найдем. Скоро мы их найдем.

Он потянулся за курткой, висевшей на спинке стула.

– Куда это ты собрался?

– Пожалуй, пора уже встретиться с прессой. Согласен?

– Только не снимай маску.

– Какую маску?

– Так говорят… Не придирайся к словам.

– Каким словам?

– Пойди и постригись перед пресс-конференцией. Биргерссон ворчал что-то насчет парика в стиле «Битлз».

– Пусть в зеркало поглядит… Он-то точно задержался в том времени.

Винтер надел куртку и пошел к лифту.

Ханс Бюлов ждал его в баре. Медленно подкрадывались сумерки. На столе горели свечи. Люди за окном спешили по своим делам – кто домой, кто из дома.

– Могу пригласить на кружку пива? – спросил Бюлов.

– Лучше «Перье».

– Ты все больше и больше становишься этаким праведным типом.

– А что, они пьют «Перье»?

– Воду. Ничего алкогольного.

– Праведные?

– Да.

– Звучит неплохо. – Винтер прикурил «Корпс».

– Они, кстати, и не курят.

Винтер задумчиво посмотрел на дымящуюся сигариллу.

– Тогда, пожалуй, выпью пива. Бочковой «Хоф», если у них есть.

Бюлов пошел к бару и через минуту вернулся с двумя высокими большими стаканами. Кивнул знакомому и сел.

– Это же, по-моему, твой сотрудник.

– Где?

– Позади меня. Направо.

Винтер взглянул за плечо репортера и увидел бритый череп Хальдерса. Тот не оглядывался. Винтер так и не определил, один он или с кем-то.

– А ты знаком с Хальдерсом?

– Ты что, смеешься? Я же уголовный хроникер. А уголовные хроникеры должны знать силы добра в лицо.

– Ты относишь Хальдерса к силам добра?

– Он пользуется самой лучшей репутацией.

– У кого?

– У прессы, само собой. Он никогда не выкручивается. Если нечего сказать, он молчит.

Винтер сделал большой глоток пива.

– Что у вас происходит? – спросил Бюлов.

– Пытаемся опознать убитую женщину. И ребенка, который у нее, по всем признакам, был… есть. Это меня пугает.

– А если я скажу, что вы ее уже нашли?

– Ты можешь говорить что угодно. Только я не понял… Мы нашли ее давным-давно.

– Брось, Эрик… Я имею в виду, что вы ее опознали. Вы знаете ее имя, но не хотите его обнародовать.

– Та-ак… Слушаю.

– Почему? – серьезно спросил Бюлов.

Винтер помолчал. Неторопливо отхлебнул пива, чтобы выиграть время. В баре звучала музыка, хорошо, что не на полную мощность. Судя по всему, рок.

– Почему, Эрик?

– Я согласился на встречу, поскольку хочу кое-что выяснить. Но, прости, на некоторые вопросы просто не имею права отвечать.

– По следственно-техническим причинам?

– Да.

– Со ссылкой на секретность материалов следствия?

Винтер кивнул. Хальдерс так и не поворачивался. Может, это двойник?

– Уголовный кодекс, параграфы пять один и девять семнадцать.

– Ты что, еще и юрист?

– Хватит и того, что я пишу уголовную хронику.

– Вот как…

– Тогда давай поставим вопрос так: что ты имеешь право мне сказать?

35

Уже совсем стемнело. Винтер вернулся в свой кабинет. Бюлов согласился подождать, не писать. Похоже, всерьез. «Not publish and be damned», – сказал он. Винтер понял, что он имеет в виду. «За тобой ответная услуга», – сказал Бюлов на прощание. «Я ее только что оказал», – ответил Винтер.

Он открыл окно и услышал сухой шорох листьев. Скоро листва опадет, и откроется вид на невыразительные дома на другой стороне. Их построили в последние годы, пока он сидел и читал про разные злодеяния. Винтеру дома не нравились. В них не было гибкости. Не было творческого начала – они состарились в тот момент, когда их сдали в эксплуатацию.

Звуки джаза из «Панасоника» перекрывали остальные звуки в здании управления. Майкл Брекер на своем саксофоне-теноре. «Naked soul». «Обнаженная душа». Он вспомнил лицо и тело Хелены. Душа оставила тело. Она обрела имя, но ничего не изменилось. Он и так знал ее имя. Может, она сама подсказала ему? Но как?

Он поднял лежавший сверху рисунок. Рисунок без неба и земли. Человеческая фигура, скорее всего ребенок с поднятыми руками, словно плывет в пространстве. На следующем рисунке все тот же сюжет – слева солнце, справа дождь. В ту же секунду за окном раздался шум дождя. Порыв ветра пошевелил бумаги на столе.

Он встал, закрыл окно и вернулся к столу. Солнце, дождь, машина едет среди деревьев. Никаких лиц – у машины нет окон, нет дверей, нет цвета – белая, как бумага, на которой она нарисована. Только контуры. Зеленые деревья, коричневая дорога. На следующем рисунке тоже машина, но на этот раз на улице, среди домов. Разного размера кубы с косо нарисованными квадратиками окон. Дорога теперь черная. Он перелистал рисунки и нашел еще один с машиной. Дорога коричневая. Через несколько листов опять машина, на черной дороге. Машина везде белая. На одном из рисунков в окне видна рожица с рыжими косичками. Водители отсутствуют.

Он посмотрел, нет ли где номера машины? Девочка вряд ли умела писать, но свое имя нацарапала. Вернее, нарисовала – «Йенни». Хотя… мало ли пятилеток, умеющих писать и читать?

Он закрыл глаза. Музыка помогала сосредоточиться.

Так… на чем еще ездила девочка? Он отложил в сторону автомобили и нашел рисунок, на котором было изображено нечто напоминающее трамвай. Длинные-предлинные вагоны с такими же перекошенными квадратиками окон, как на домах. А вот еще один – тоже, по-видимому, трамвай. Над большим водительским стеклом цифра «2».

Винтер начал перебирать стопку в поисках других трамваев. На следующем рисунке номера не было. Дальше… вот: на этот раз цифра «2» нарисована сбоку. В окне – знакомая рыжая головка. Точка, точка, запятая…

Он посмотрел на часы, полистал справочник и позвонил в диспетчерскую трамвайного парка. Да, маршрут второго трамвая действительно пролегает мимо Норра Бископсгорден. Какие еще линии там есть? Пятерка. Спасибо.

Все совпадает. Очевидно, они ездили на двойке. Может быть, каждый день. Или на пятерке. У него вспотел лоб. Винтер пошел в туалет и, не зажигая света, вымыл лицо. Посмотрел в зеркало – темный овал, подсвеченный по краям лампой из коридора. Небрежно вытерся бумажным полотенцем и вернулся в кабинет. Рисунки ждут его, и он должен попытаться вдохнуть в них жизнь.

Зазвонил телефон.

– Винтер.

– Бейер. Я так и знал, что ты еще на месте.

– А ты где?

– И я на месте. Тут нашлась одна штука… хочу, чтобы ты взглянул.

– Какая штука?

– Не знаю… записка. Старая-престарая. Лет сто. В общем, очень старая.

– Записка?

– В вещах из подвала… Там был ящик с детской одеждой, и в одном платьице в кармашке лежала записка.

– Вот как?

– Старое платье и старая записка.

– Ты точно знаешь, что старая?

– Не на сто процентов… Чтобы точно установить возраст…

– Ты просто археолог.

– Работа такая… то археолог, то химик, то баллистик. На все руки от скуки… Но установление точного возраста документа – очень трудная задача… Ну как? Поднимешься?

У Винтера было ощущение, что его отрывают от важного дела.

– А надо?

– Как хочешь, конечно… Записка никуда не денется. Но… это странно… Я чувствую какую-то… как тебе сказать… вибрацию.

– Интуиция?

– Откровение, – произнес Бейер.

– Тогда иду.

Он положил трубку, выключил музыку и словно очнулся. Это действительно завораживающий мир – детские рисунки. Если в них вдумываться.

– И что скажешь? – спросил Бейер.

– Что тут можно сказать…

Винтер посмотрел на платье и записку, выложенные на светлый лабораторный стол. Платье по размеру могло принадлежать Йенни, если бы не… если бы не казалось таким старым. Оно было из другого времени. Он не знал из какого, но это не так трудно установить.

Записка была примерно десять на десять сантиметров. Ее, наверное, складывали и разворачивали тысячу раз. Пожелтевшая бумага… Кажется, дотронешься – и рассыплется на куски. Свитки Мертвого моря, подумал Винтер.

– Да… выглядит и в самом деле… – сказал он. – Страшно тронуть. А копия у тебя есть?

Бейер протянул ему лист.

– Все читается, – сказал он.

– Это чернила?

– Мы думаем, тушь. Но не задавай пока вопросов. Все проверим.

– Да… люди иногда хранят такие вещи… Впрочем, ничего странного.

– Конечно. Ничего странного.

– А потом их убивают… или они исчезают, и вот сидим мы и копаемся в их барахле.

– И ломаем голову над каким-нибудь детским платьицем. Или над кусочком бумаги с непонятными значками.

Зов из прошлого, подумал Винтер, принимая у Бейера лист с копией. Цифры: 20/5. Во втором ряду – полусантиметровая черточка и снова цифры: 16.30. Третий ряд: «4 – 23?», после чего пара строк пропущена, а дальше стоит «Л.в. – Х.Т.», причем «Т» обведено кружочком. В правой половине записки какие-то линии, напоминающие карту. Чуть повыше, налево, – крестик.

– Это могло быть картой.

– Горизонтальная линия начинается сразу у «Т», – ткнул пальцем Бейер.

– Дорога… может быть. Улица… или шоссе… или просто линия.

– Что угодно, – кивнул Бейер.

– Время… Шестнадцать тридцать – по-видимому, время.

– А двадцать дробь пять – дата. Двадцатое мая.

– Двадцатого мая в полпятого, – подытожил Винтер. – И что тогда произошло, двадцатого мая? Как думаешь, Йоран? Ты сам мог бы вспомнить, что делал двадцатого мая? – без улыбки спросил он. – Да… придется поломать голову. А можно определить возраст бумаги? И платья?

– Это зависит… Чем старше бумага, тем легче определить возраст. Но этой точно не сто лет, – покосился он на записку. – Методы производства бумаги меняются не так быстро. Проверим с изготовителями. Дальше – качество…

– И все?

– Почти все. Химические методы, ты спросишь? Отпечатки пальцев – да. Не всегда, но можно. Возраст – нет. Пусть пробует ЦКЛ, если они научились определять – двадцать лет бумаге, тридцать или все пятьдесят. Есть и другие эксперты…

– Понятно…

– Если действительно нужно вкладывать столько труда…

– Действительно нужно.

– С одеждой проще. Здесь есть лейбл. Уже одно это намного облегчает работу. Название фабрики мне незнакомо, но это не так важно, даже если ее уже нет в природе. И возраст ткани определить легче, чем бумаги.

– А может, и бумажка того же времени.

– Вполне вероятно. Но пока мы не знаем…

– А что с отпечатками пальцев?

– Есть. Но это пока все, что я могу сказать.

Винтеру вдруг стало грустно. Естественное чувство… Он назвал Бейера археологом… Интересно, что чувствуют археологи, стоя над открытой могилой и перебирая имущество мертвеца? Им, наверное, тоже грустно…

Платьице на столе могло принадлежать Йенни, рыженькой, но вряд ли. Он был почти уверен, что это платье Хелены, но промолчал. Хелена носила его, когда была ровесницей Йенни. Лет двадцать пять назад. Начало семидесятых. Я тогда был подростком. Она носила это платье и зачем-то положила в карман записку. Или кто-то положил. Может, даже в другое время. Зачем? И еще один вопрос – имеет ли это какое-нибудь значение для меня? Думаю – да. Имеет.

– Если ты все же сумеешь примерно определить возраст бумаги, это поможет следствию.

– Насколько примерно?

– Хороший вопрос.

– Я позвоню, – сказал Бейер и пошел по комнате, выключая приборы и гася лампы. – А сейчас мне надо паковаться.

– Куда ты собрался?

– В Сундсваль. Только на один день. Лекция.

– Такая острая необходимость?

– Не будь занудой, Эрик. Ребята работают с твоим… с нашим делом. Всем требуется иногда луч света.

– Я так понимаю, лекцию читать будешь ты?

– Естественно. Кто лучше меня прочитает?

– О чем?

– Создание и организация эффективного технико-криминалистического подразделения.

– А твои-то уже знают, как этого достичь?