Текст книги "Разобщённые (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Дрейк, мальчик из семьи фермеров, – глава отдела жизнеобеспечения, а по-простому – начальник фермы, иначе называемой Зелёной Аллеей. Идея организовать ферму полностью принадлежит Коннору. Продукты, которые производит ферма, уже не раз выручали обитателей Кладбища, когда поставки продовольствия от ДПР либо были недостаточны, либо отсутствовали вовсе.

Вот Джон, заведующий службой очистки и ремонта – он вечно жуёт резинку, и одна нога у него постоянно ходит ходуном; и, наконец Эшли – что-то вроде штатного психолога. Она считает себя специалистом по межличностным отношениям, и в её обязанности входит работа с трудными детьми. А поскольку этим словом можно назвать поголовно всех расплётов, то у Эшли, по-видимому, работы больше, чем у кого-либо другого из Семёрки.

– Ну, так что у нас там? – спрашивает Бэм. – А то мне некогда.

– Во-первых, – объявляет Коннор, – я сегодня встречался с типом из ДПР. Всё то же всё так же.

– Значит, ничего, – комментирует Дрейк.

– Молодец, точно усёк. Какое-то время мы обходились своими силами, в ДПР все на этом успокоились, и теперь мы официально переходим на самообеспечение. Придётся с этим смириться.

– А откуда же взять то, чего мы не можем выдрать из других самолётов? – спрашивает Джон, нога которого дёргается больше обычного.

– Если кладбищенская контора не обеспечит нас бабками для покупки того, что нам надо, придётся применить альтернативные методы.

Таким красивым словосочетанием называется обыкновенное воровство. Коннору приходится посылать ребят за тридевять земель, в Финикс, чтобы альтернативно раздобыть то, чего не желает присылать ДПР. Как, например, редкие лекарства или сварочные аппараты.

– Только что сообщили, что в следующий вторник к нам пригонят новый самолёт, – сообщает Хэйден. – Будет, что ободрать. Наверняка найдём там много полезного: хладокомпрессоры, всякую там гидравлику, ну и прочую крутизну, от которой вы, синие воротнички, тащитесь.

– А багажное отделение будет до отказа набито Цельными? – спрашивает кто-то.

– Ну, а как же без мясной начинки, – отвечает Хэйден. – Правда, сколько её будет на этот раз – неизвестно.

– Будем надеяться, что пришлют не в гробах, – говорит Эшли. – Вы даже вообразить себе не можете, сколько ребят после этого нормально спать не могли.

– Успокойся, гробы были в моде в прошлом месяце, – обнадёживает Хэйден. – На этот раз будут пивные бочонки!

– Самый важный для нас вопрос, – продолжает Коннор, – это продумать план побега. Если юновластям придёт в голову, что пора разжиться свеженькими органами, то рассчитывать на помощь ДПР не приходится.

– А почему бы нам попросту не убраться куда-нибудь прямо сейчас? – спрашивает Эшли.

– Переселить семь сотен человек не так-то просто, к тому же это будет всё равно что послать сигнальную ракету всем юнокопам Аризоны. Хэйден и его команда молодцы – отслеживают возможную угрозу, так что случись рейд – какое-никакое предупреждение у нас будет, но если мы не разработаем заранее план побега – то хоть засыпьте нас предупреждениями с ног до головы – нам хана.

Бэм бросает угрюмый взгляд на Трейса, который во время собраний обычно не роняет больше двух-трёх.

– А он что думает?

– Я считаю, вы должны делать то, что велит Коннор, – отзывается Трейс.

Бэм фыркает.

– ...сказал настоящий пехотный бёф.

– Я служил в военно-воздушных войсках, – отвечает Трейс, – пора бы тебе зарубить это себе на носу.

– Суть в том, – вмешивается в перепалку Коннор, пока Эшли не пустилась в рассуждения о том, как важно держать в узде свою агрессивность. – что нам всем надо крепко подумать, как в случае всего очень быстро унести отсюда ноги.

Оставшееся время они обсуждают всякие насущные бытовые мелочи. Коннор не перестаёт удивляться тому, как Адмиралу удавалось сохранять самообладание, обсуждая поставки гигиенических прокладок, в то время как над Кладбищем денно и нощно маячил грозный призрак заготовительного лагеря. «Всё дело в том, кому и как ты делегируешь обязанности», – внушает Трейс. Делегирование и было истинной повесткой дня нынешнего собрания.

– Все могут идти, – наконец объявляет Коннор, – кроме Бэм и Джона – есть разговор.

Все выходят. Коннор просит Джона тоже подождать снаружи, пока он побеседует с Бэм с глазу на глаз. Коннор знает, чтó ему предстоит сделать, вот только делать этого ему ох как не хочется. Есть люди, которых хлебом не корми – дай выложить какую-нибудь плохую новость, но Коннор не из их числа. Он хорошо знает, что это такое, когда тебе говорят, что ты ничтожество, бесполезная дрянь и от тебя больше толку в расплетённом состоянии.

Бэм стоит, скрестив руки на груди, всем своим видом источая самоуверенность.

– Ну, что ещё?

– Расскажи-ка мне о протухшем мясе.

Та как ни в чём не бывало пожимает плечами.

– Подумаешь! Агрегат одного из холодильников полетел. Его уже исправили.

– И как долго он «летал»?

– Не знаю.

– Значит, ты понятия не имела, сколько времени холодильник простоял без тока, и всё равно подала мясо, которое в нём хранилось?

– А почём мне было знать, что эти хлюпики заболеют? Сами же жрали, никто не заставлял – значит, это их проблема.

Коннор представляет себе боксёрскую грушу, и правая рука сама сжимается в кулак. Парень смотрит на акулу и заставляет кулак разжаться.

– Больше сорока человек лежали пластом два дня! Нам ещё повезло, что так легко отделались.

– Ну ладно, ладно, в следующий раз буду внимательнее! – рычит Бэм. Наверняка точно таким же нагло-грубым тоном она разговаривала с учителями, родителями, юнокопами – со всеми представителями власти, с которыми сталкивала её жизнь. Коннора воротит от того, что теперь он сам – представитель власти.

– Следующего раза не будет, Бэм. Уж извини.

– Я облажалась только один раз, и ты тут же даёшь мне под зад?!

– Никто тебе ничего никуда не даёт, – возражает Коннор. – Но больше ты продуктами не заведуешь.

Она прожигает его долгим ненавидящим взглядом и цедит:

– Ну и хорошо. Пошёл ты к чёрту. На хрена мне всё это дерьмо.

– Спасибо, Бэм, – говорит он, не понимая, за что, собственно, благодарит. – Когда будешь выходить, скажи Джону, пусть зайдёт.

Бэм распахивает дверь ногой и в бешенстве вылетает наружу. У порога в волнении ждёт Джон; при виде разъярённой Бэм он весь съёживается. Та бросает ему:

– Иди давай! Он тебя увольняет.

• • •

Вечером Коннор находит Старки – тот показывает фокусы группке Цельных, собравшейся под крыльями Рекряка.

– Как он это делает? – восхищённо недоумевает какой-то пацан, когда Старки заставляет часы исчезать с рук одних зрителей и возникать в карманах у других. Когда сеанс чёрной магии закончен, Коннор подходит к волшебнику.

– Здорово у тебя получается. А не скажешь, как ты это проворачиваешь? Я ж всё-таки как-никак начальство.

Старки улыбается.

– Фокусники никогда и никому не раскрывают своих секретов, даже начальству.

– Ну, словом, так, – переходит Коннор к делу, – мне нужно с тобой потолковать. Я решил сделать в Великолепной Семёрке кое-какие перестановки.

– Изменения к лучшему, я надеюсь? – говорит Старки, хватаясь за живот. Коннор усмехается: Старки, похоже, уже догадался, о чём пойдёт речь. Вот и хорошо.

– Нам нужен новый заведующий продовольственной частью. Предлагаю тебе. Что скажешь?

– Люблю жратву, – говорит Старки. – Глубокой, верной и взаимной любовью.

– Как думаешь – справишься с командой из тридцати человек и сможешь обеспечить едой почти семьсот других трижды в день?

Старки взмахивает рукой – и в ней из воздуха материализуется яйцо, которое он и вручает Коннору. Тот видел трюк с яйцом несколькими минутами раньше, но сейчас этот фокус так кстати, что кажется ещё более занятным.

– Отлично, – одобряет Коннор. – Теперь снеси ещё семьсот штук на завтрак.

И уходит, посмеиваясь. Он знает, что Старки из тех, кто умеет заправлять делами, и всё у него будет в ажуре.

Коннор уверен, что хотя бы на этот раз сделал правильный выбор.

8 • Риса

Ранними вечерами, когда пустыня начинает остывать, Риса играет на рояле под левым крылом Эйр-Форс-Уан. Она играет и наизусть, и с нот, которые неисповедимыми путями попали на Кладбище.

Что же касается самого рояля, то это чёрный кабинетный [19]19
  Именно кабинетный. Откуда переводчик в официальном переводе первой книги, Unwind («Беглецы»), взял, что это огромный концертный рояль – сие мне неведомо.


[Закрыть]«Хюндай». Риса рассмеялась, когда увидела инструмент в первый раз – она не подозревала, что «Хюндай» изготовляет рояли. Но с другой стороны, чему тут удивляться? Межнациональные корпорации будут производить что угодно, лишь бы народ покупал. Девушка как-то читала, что «Мерседес-Бенц» когда-то давно начал разработку искусственных сердец, но необходимость в такой технологии отпала, когда изобрели расплетение. Реклама ещё была такая изобретательная: «Пульсар Омега: прими роскошь близко к сердцу». «Мерседес» вложил в этот проект миллионы, и все они пошли прахом. Искусственные сердца отправились на свалку истории вместе с пейджерами и CD.

Сегодня Риса играет трагическую и в то же время нежную сонату Шопена. Музыка льётся из-под её пальцев, стелется туманом по земле, эхом отзывается между гулкими фюзеляжами – жилищами Цельных. Она знает – её игра нравится им. Когда ей случается пропустить обычный вечерний концерт, то даже те, кто утверждает, что терпеть не может классическую музыку, допытываются у Рисы, почему она не играла. Её музыка – для них. Хотя нет, не совсем. Прежде всего она играет для себя. Иногда слушатели усаживаются рядом с роялем прямо на пыльную землю. В другое время, как сегодня, она одна. Иногда послушать её приходит Коннор. Он садится неподалёку, но всё же не рядом, словно боится нарушить границы музыкального пространства Рисы. Те разы, когда приходит Коннор, она любит больше всего, но это случается, увы, так нечасто...

– Да у него просто голова пухнет, – уверяет её Хэйден, приводя за Коннора все те оправдания, которые тот должен был бы произнести сам. – Большая ответственность, он к ней относится очень серьёзно. Такой уж он человек. – И с ехидной усмешкой добавляет: – Вернее, такие уж Коннор люди.

Хэйден никогда не упускает случая позубоскалить над нежеланным довеском друга. Риса всегда сердится на него за это, потому что есть вещи, над которыми смеяться нельзя. Иногда она ловит Коннора на том, что тот смотрит на свою чужую руку с выражением, от которого Рисе становится страшно. Такое впечатление, что он вот-вот схватит топор и отсечёт проклятую конечность прямо на глазах у всех. Хотя это у него не единственный заимствованный орган – есть ещё и глаз, но тот в точности похож на его собственный, да и источник его неизвестен. Поэтому глаз не имеет над Коннором власти, чего нельзя сказать о руке Роланда – та неумолимо тянет за собой весь свой отвратительный эмоциональный багаж.

В один из таких моментов, когда Коннор смотрел на акулу, Риса спросила:

– Боишься, что она тебя покусает?

Коннор вздрогнул и чуть покраснел, как будто его застали за каким-то постыдным занятием, но тут же опомнился и передёрнул плечами.

– Да нет, просто думал, когда и почему Роланд сделал себе эту идиотскую наколку. Если я когда-нибудь повстречаю человека, которому досталась эта его мозговая извилина, то, может, спрошу...

Если бы не ежедневные массажи ног, Риса могла бы подумать, что Коннор о ней совершенно забыл. Но и массажи уже не те. Что-то в них появилось поверхностное, формальное – так, лишь бы поскорее отделаться. Как будто Коннор приходит к Рисе по обязанности, а не потому, что хочет видеть её.

За всеми этими мыслями она промахивается по клавишам – проклятие, это тот же аккорд, который она смазала и на решившем её судьбу концерте, после которого угодила в автобус, на полной скорости несущий её к расплетению. Риса досадливо стонет, убирает пальцы с клавиш и глубоко вздыхает. Её игра всегда в точности передаёт её душевный настрой, а это значит, что злость и недовольство Рисы разнесутся по всему Кладбищу, как если бы их транслировало радио «Свободный Хэйден».

Но больше всего беспокоит её то, что ей это небезразлично. Риса всегда умела позаботиться о себе, как в физическом, так и в духовном плане. В приюте ты либо обрастаешь многослойной бронёй, либо тебя сжирают живьём. Когда же произошла эта перемена? Случилось ли это тогда, когда её заставили играть на крыше «живодёрни», пока другие ребята шли на расплетение? Или когда она сделала свой выбор, отказавшись заменить свой раздробленный позвоночник здоровым позвоночником неведомого расплёта? Или ещё раньше, когда она поняла, что вопреки всякому здравому рассудку полюбила Коннора Ласситера?

Риса заканчивает сонату – как бы паршиво она себя ни чувствовала, бросать пьесу на середине не годится – потом закрывает крышку рояля и, упрямо преодолевая трещины и ямы на иссушенной почве пустыни, катит к некоему бизнес-джету.

9 • Коннор

Коннор дремлет в кресле, достаточно уютном, чтобы тебя начало клонить в сон, однако всё же не настолько удобном, чтобы заснуть по-настоящему. Он просыпается, как от толчка, услышав, как что-то глухо стукнуло о борт самолёта. Когда раздаётся второй стук, выясняется, что звук доносится слева. А когда что-то бьётся о борт в третий раз, Коннор наконец соображает, что кто-то швыряет в его самолёт камешки.

Он выглядывает в окно, но там темень, и он видит лишь своё отражение. Ещё один глухой стук. Коннор складывает ладони вокруг глаз чашечкой и прижимает лицо к стеклу. Луна выходит из-за облаков и в её серебристом свете он различает изогнутые голубые ободья. Инвалидное кресло-каталка. Затем он видит Рису – та швыряет ещё один камешек, который ударяется о фюзеляж прямо над окном.

– Что за чёрт?

Он распахивает дверь – может, теперь она прекратит швыряться камнями?

– Что такое? Что случилось?

– Ничего, – отвечает Риса. – Просто пытаюсь привлечь к себе твоё внимание.

Он усмехается, не различая в её словах горького подтекста.

– Для этого есть способы и получше.

– В последнее время – нет.

Она катает своё кресло вперёд-назад, стараясь раскрошить комок земли, от которого её кресло слегка накреняется.

– Не хочешь пригласить меня внутрь?

– Тебе не требуется особое приглашение. Ты желанный гость в любое время.

– В таком случае, установи пандус!

И хотя он знает, что пожалеет о своих следующих словах, он всё равно произносит:

– Может, ты бы разрешила кое-кому внести тебя на руках?

Она подруливает немного ближе – совсем чуть-чуть, так, чтобы между ними осталась полоса отчуждения, отчего положение становится мучительно неловким.

– Я не дура. Очень хорошо понимаю, что происходит.

Риса хочет выяснить все наболевшие вопросы прямо сейчас, но Коннор не в том настроении. После увольнения Бэм и Джона ему хочется лишь, чтобы этот день поскорее окончился. Завалиться и спать беспробудным сном до утра, когда на него навалится очередной адский день.

– Происходит то, что я пытаюсь сохранить нам всем жизнь, – говорит он, и в голосе его прорывается раздражение – немного слишком много раздражения. – По-моему, тут не о чём разговаривать.

– Да, ты так занят! Даже когда ты не занят, ты всё равно занят, а если, случается, уделишь мне пару минут – то говоришь только про ДПР, да про то, как тебетрудно, как тебетяжко и что на твоих плечах лежат все заботы мира.

– О господи, Риса! Ты же не из тех кисейных барышень, которым позарез нужно мужское внимание, иначе они зачахнут!

Но тут луна опять показывается из-за облаков, и Коннор видит, что лицо подруги блестит от слёз.

– Одно дело – требовать к себе внимания, и совсем другое – когда тебя намеренно игнорируют.

Он открывает рот, чтобы возразить, но на ум не приходит ничего толкового. Коннор мог бы напомнить об их ежедневных сеансах массажа, но ведь Риса уже подчеркнула, что даже в эти минуты мыслями он где-то очень далеко от неё.

– Это всё из-за коляски, да?

– Нет! – заверяет он. – Коляска тут совершенно ни при чём.

– Ага, значит, ты признаёшь, что причина всё же есть.

– Я этого не говорил.

– А что же тогда?

Он спускается с самолёта. Три ступени отделяют его мир от мира Рисы. Коннор присаживается перед девушкой, пытается заглянуть ей в глаза, но они скрыты в тени.

– Риса, ты мне небезразлична. Так было, так есть и так будет. Ничего не изменилось. Ты же знаешь!

– Небезразлична?!

– Ну, ладно, я люблю тебя! Люблю.

Коннору нелегко произнести эти слова. Он вообще не смог бы их вымолвить, если бы они были неправдой, так что это правда – его любовь к Рисе действительно глубока и неизменна. Проблема не в этом. И не в инвалидном кресле. И не в его работе в качестве начальника Кладбища.

– Ты совсем не похож на влюблённого мальчика.

– Наверно, потому, что я не мальчик. Уже очень давно не мальчик.

Она раздумывает над его словами, а потом тихо говорит:

– Тогда докажи мне свою любовь как мужчина. Убеди меня.

Вызов тяжело повисает в воздухе. На один краткий миг Коннор воображает, как берёт Рису на руки, вносит в самолёт, проходит в свою комнату, бережно укладывает любимую на постель и становится её мужчиной – тем мужчиной, которым, по его утверждению, он является.

Но Риса не хочет, чтобы её носили. Ни при каких обстоятельствах. Никогда. Коннор задаётся вопросом: может быть, происходящее – только отчасти его вина? Может, Риса тоже несёт долю ответственности за пролегшую между ними трещину?

Поскольку никакого иного доказательства своим чувствам он предоставить не может, Коннор поднимает своюруку и отводит волосы с лица Рисы, затем наклоняется и крепко целует её. В этом сверхчеловеческом поцелуе – вся сила их любви, вся их неуклонно нарастающая неудовлетворённость. Поцелуй говорит за него всё то, чего он не может выразить словами. Должно же этого быть достаточно! Но когда Коннор отстраняется, он чувствует её слёзы на своей щеке и слышит, как она говорит:

– Если бы ты действительно хотел, чтобы я была с тобой, ты бы построил пандус.

• • •

И вот Коннор опять в своём самолёте – лежит в темноте на кровати, и лишь лунный свет чертит холодные полосы на его постели. Он злится. Не на Рису – девушка ведь права. Пристроить пандус – пара пустяков, он справился бы с этим за полдня.

Но что потом?

Что, если бы Риса и вправду смогла бы быть с нимв полном смысле этих слов, и что, если его рука с акулой – кто знает? – обладает таки чем-то вроде собственного разума? Роланд когда-то напал на Рису – пытался изнасиловать её, и в эти страшные минуты у неё перед глазами, должно быть, маячила эта проклятая акула. Риса, правда, утверждает, что татуировка её не беспокоит, но она беспокоит Коннора, да так, что не даёт ему заснуть ночи напролёт. Потому что... вдруг когда они будут наедине, в самый жаркий, самый страстный, самый желанный миг – что, если Коннор потеряет над собой контроль? Что, если эта рука схватит её слишком больно, дёрнет слишком грубо, что, если она ударит Рису, а потом ещё раз и ещё, и её невозможно будет остановить? И как вообще он может быть с Рисой, если он постоянно думает только о том, какие страшные вещи творила эта рука и какие ещё злодеяния она в состоянии сотворить?

Лучше вообще не допустить, чтобы это случилось.

Лучше, чтобы Риса никогда не оказалась так близко.

Поэтому ты и не строишь пандус. И ты не приходишь к ней в её самолёт, и когда вы единственный раз в день дотрагиваетесь друг до друга, это происходит в открытую, на глазах у всех, где безопасней всего. И когда она укатывает от тебя в слезах, ты даёшь ей уйти, и пусть она думает, что хочет, потому что это лучше, чем признаться в том, что ты – слабак, что не уверен, сможешь ли справиться с собственной рукой. А потом, один в темноте своей комнаты, ты раз за разом исступлённо всаживаешь кулак в стену, так что на костяшках лопается кожа и они сочатся кровью, но тебе всё равно. Потому что несмотря на то, что тебе больно, ты отдаёшь себе отчёт в том, что это не твои костяшки.

10 • Старки

Старки не теряет зря времени, оттачивая своё мастерство иллюзиониста – только его иллюзии особого свойства. Как известно, лучшие фокусы требуют долгих часов практики, терпения, а главное – нужно уметь очень хорошо отвлечь внимание. Незаметное движение руки – и дело в шляпе. Целый месяц он не высовывался, но это не значит, что он забыл о своих амбициях. Иначе нельзя было – Коннор мог бы что-то заподозрить. Вместо этого Старки налаживал взаимоотношения с Цельными, изучал группировки, сложившиеся дружеские связи, структуру власти и, наконец, в точно выбранный момент вошёл в контакт с Коннором и завоевал его доверие, причём предводитель Цельных даже не догадался, что всё это было тщательно спланировано.

Теперь Старки в высшем эшелоне власти Кладбища; и хотя он всего лишь заведует продовольствием, это напрямую связывает его со всеми семью сотнями здешних обитателей. Старки начинает пользоваться своим «служебным положением» и делает то, что раньше могло бы показаться подозрительным, но сейчас, когда он один из Великолепной Семёрки, воспринимается совершенно естественно.

Как-то во второй половине дня Старки с невинным видом заглядывает в КомБом, компьютерный и коммуникационный центр Кладбища – владения Хэйдена. Радиооборудование этого самолёта создавалось для того, чтобы прослушивать вражеские частоты, чем оно, собственно, и продолжает заниматься; только враг теперь – Федеральная инспекция по делам несовершеннолетних. В КомБоме в любое время дня и ночи работает по меньшей мере полдюжины Цельных, поштучно отобранных самим Хэйденом за их умение обращаться с электроникой.

– Я не компьютерный гений, каким меня все воображают, – говорит Хэйден Старки. – Я просто очень здорово умею пользоваться результатами чужих трудов. Думаю, у меня это от отца – тот без зазрения совести наступал всем на головы, когда карабкался вверх по служебной лестнице.

Хэйден смотрит на Старки изучающим взглядом.

– Что-нибудь не так? – осведомляется Старки.

– Нет. Просто раздумываю, не собираешься ли ты украсть у меня мою должность. По правде, мне это неважно, я бы не отказался какое-то время поработать с едой. Просто было бы неплохо понять твои намерения.

– Да ничего такого. Просто любопытно, как у вас тут всё устроено, только и всего.

– А, – отзывается Хэйден, – так ты из этих.

Старки не знает, о каких «этих» речь, но ему без разницы, главное – Хэйден рассказывает то, что ему хочется знать.

– У нас тут интернационал, – с гордостью сообщает ему Хэйден, обходя помещение. – Тед – японец, Нэйли – умбра, Дживан индиец, а Эсме – наполовину испанка. Я так думаю, её вторая половина – из космических пришельцев, потому что таких гениальных человеков попросту не бывает. – Эсме с преувеличенным жеманством прихорашивается, а потом возвращается к своей работе – разгадыванию шифров. – Здесь у нас Насим – он мусульманин, а работает бок о бок с иудейкой Лизбет, и знаешь что? Они друг в друга влюблены.

– Чёрта с два, – бурчит Насим, но тут Лизбет двигает его кулаком в плечо, так что сразу становится ясно – это правда.

Хэйден обводит рукой ряд электронных консолей:

– Эти крошки работают со специальной программой коммуникационного мониторинга. Программа может извлечь контрольные слова из любой электронной почты или телефонного разговора. Она может предупредить нас, если юнокопы вдруг зашевелятся. Словом, это что-то вроде системы раннего оповещения. В своё время она была разработана для борьбы с терроризмом, но мы теперь можем использовать её для гражданских целей. Правда, здорово?

– И если она сообщит, что назревает опасность, что мы тогда будем делать?

– А чёрт его знает, – отвечает Хэйден. – Это дело Коннора.

А вот и консоль, на которой Хэйден создаёт плей-листы и записывает интервью для своего «Радио „Свободный Хэйден“».

– Ты, надеюсь, в курсе, что твоё радио вещает на каких-то пару сотен ярдов? – усмехается Старки. – Туда ведь просто крикнуть можно.

– Конечно, в курсе. Так и надо. Иначе юнокопы давно засекли бы его.

– Но если его никто не слушает, на кой оно тогда?

– Во-первых, – возражает Хэйден, – твоё утверждение, что его никто не слушает, в корне неверно. По моим прикидкам, у меня в любое время дня имеется пять-шесть слушателей.

– Ага, – подтверждает Тед. – Он имеет в виду нас.

– А во-вторых, – продолжает Хэйден, не опровергая слов Теда, – оно подготавливает меня для карьеры в области теле-радиовещания, чем я и собираюсь заняться, когда мне стукнет семнадцать и я уберусь отсюда.

– Значит, бросишь Коннора одного, так что ли?

– У моей лояльности срок годности меньше, чем у непастеризованного молока, – отмахивается Хэйден. – Ну, то есть, я готов закрыть Коннора от пули и всё такое, и он это знает. Но только до тех пор, пока мне не исполнится семнадцать.

Это заявление можно было бы принять за чистую монету, если бы не Эсме, которая замечает:

– Я думала, тебе уже семнадцать.

Хэйден неловко поводит плечами.

– Прошлый год не в счёт.

На столе Дживана лежит распечатка с именами, адресами и датами. Старки подносит её к глазам:

– Что это?

– Старина Дживс отвечает за списки детишек, предназначенных на расплетение – отсюда и до самого Финикса.

– Это дети для ваших спасательных операций?

– Не все, – вздыхает Хэйден. – Нам приходится делать тщательный отбор. Всех спасти нельзя, но мы делаем всё, что в наших силах.

Имена детей, избранных для спасения, подчёркнуты. Старки проглядывает список и постепенно наливается гневом. Здесь указана вся информация о расплётах, включая и дату рождения – кроме тех, у кого её нет. Вместо неё проставлена дата, когда ребёнка принёс аист. Из аистят не подчёркнут никто.

– Так что – вы с Коннором не любите спасать аистят, да? – ледяным голосом спрашивает Старки.

На лице Хэйдена появляется выражение искреннего недоумения. Он берёт список из рук Старки.

– Хм-м, а я и не замечал. По любому – это не критерий. Мы проводим наши операции тольков плохо освещённых небогатых пригородах и спасаем толькоединственных в семье детей. Потому что тогда нас труднее рассмотреть, да и риск, что на нас донесут юнокопам, меньше. Видишь ли, братья и сёстры не умеют держать язык за зубами, как бы мы их ни запугивали. А ведь мамаши аистят подкидывают своих детей по большей части к тем людям, у которых уже есть собственные дети. Найти аистёнка, который был бы в семье единственным, очень трудно.

– Ну-ну, – произносит Старки, – может, нам пора поменять критерии отбора?

Хэйден пожимает плечами, как будто это всё не стоящие внимания пустяки, и от этого Старки приходит в ещё больший раж.

– Обсуди это с Коннором, – говорит Хэйден и продолжает экскурсию по коммуникационному центру, но Старки больше его не слушает.

• • •

Открытие, сделанное в КомБоме, подаёт Старки идею, которая в конечном итоге изменит расстановку сил. Одного за другим он вычленяет из общей массы детей тех, кого принёс аист. Это не так-то просто, потому что большинство аистят стыдятся своего происхождения и желают сохранить его в тайне. Однако Старки не делает секрета из того, что его нашли на пороге, и вскоре подкидыши начинают тянуться к нему – в их глазах он становится Спасителем.

Выясняется, что аистята составляют четвёртую часть населения Кладбища. Эту информацию Старки придерживает для себя.

Великанша Бэм, поначалу возненавидевшая Старки за то, что тот занял её место в Великолепной Семёрке, быстро оттаивает – она тоже аистёнок.

– Если ты хочешь отомстить Коннору, – подговаривает её Старки, – будь терпелива. Время придёт.

И она прислушивается к его доводам, хоть и неохотно.

В один прекрасный день Старки перехватывает Коннора на работе – тот наблюдает за демонтажем самолётного двигателя.

– На эту штуку уже есть покупатель, или они собираются продать его на свободном рынке? – с дружелюбным любопытством спрашивает Старки.

– Просто пришёл запрос из конторы – это всё, что мне известно.

– Да это же двигатель Роллс-Ройс! А я думал, они делают только автомобили...

– Не-а.

Старки продолжает трепаться о всяких пустяках до тех пор, пока Коннора не начинает раздражать то, что приходится делить внимание между двигателем и этим болтуном. Вот тут-то Старки и вытаскивает из рукава припрятанный козырь.

– Слушай, я тут думал... Ты же знаешь, что я аистёнок, правда? Ну вот, понимаешь, ничего такого особенного, но мне пришла мысль, что, может, было бы неплохо зарезервировать особое время в Рекряке только для аистят? Ну, просто чтобы показать им, что дискриминации больше нет.

– Да-да, хорошая мысль, – отмахивается Коннор, не отрывая глаз от двигателя, и очень довольный тем, что беседа закончена. До него так и не доходит, какое действенное орудие он только что вложил в руки Старки.

Старки называет свою маленькую группку приверженцев «Клубом аистят» и закрепляет за ним время в Рекряке между семью и восьмью вечера каждый день. И никому невдомёк, что эта небольшая группка – ядро нового классового образования в замкнутом мирке Кладбища, что «Клуб аистят» – единственное сообщество, у которого особое, только для членов клуба, время в Рекряке. Дети впервые ощутили вкус нового, невиданного до сих пор блюда – привилегии, и Старки хочет, чтобы они наелись им досыта. Он хочет, чтобы аистята привыкли к нему. Он хочет, чтобы они отныне и впредь ожидали подобного отношения к себе и знали, что Старки – это тот, кто такое отношение обеспечит.

Поскольку Старки заведует продовольствием, члены «Клуба аистят» начинают замещать собой других ребят-раздатчиков в столовой, и теперь аистята получают порции больше остальных. В Великолепной Семёрке только два человека обращают внимание на эту группировку, начинающую исподтишка проникать во все слои кладбищенского общества: это Эшли, чья работа состоит в том, чтобы прослеживать и выявлять точки социального напряжения, да несносный Ральфи Шерман [20]20
  Ну вот, любимый Ральфи. Те, кто не знает, кто это, обратитесь к другим книгам Шустермана в моём переводе и вы получите все нужные сведения.


[Закрыть], заменивший Джона на посту мусорщика и ремонтника. Ну, с Ральфи дело просто: ему достаточно всучить взятку, и он будет смотреть в другую сторону. Что касается Эшли, то у Старки и здесь всё схвачено.

– Что будет, если особое обращение с аистятами вызовет возмущение и недовольство среди остальной части населения? – задаёт ему вопрос Эшли как-то вечером, когда Старки наблюдает за раздачей ужина.

– Что будет... – отвечает ей Старки, глядя на неё томными глазами покорителя девичьих сердец. – Остальная часть населения может поцеловать меня в задницу.

Эшли слегка краснеет.

– Смотри только не сильно высовывайся, хорошо?

Всё ещё лучась очарованием, он мурлычет:

– В этом я подлинный мастер, – и накладывает ей в тарелку гораздо больше обычной порции. Он давно уже отвёл Эшли весьма значительную роль в своих долгосрочных планах.

– Ты сложный человек, – говорит она ему. – Трудно понять, что творится в твоей душе. Я много бы отдала за то, чтобы проникнуть внутрь тебя.

На что он не без подтекста отзывается:

– Взаимно.

• • •

Каждый вечер, пока аистята развлекаются в Рекряке играми в бильярд и пинг-понг, Старки осторожно сеет в их душах крохотные семена недовольства. Нет-нет, ничего столь прямолинейного, из чего могла бы вырасти революция, лишь невинные замечания, направляющие мыслительные процессы аистят в нужном ему направлении.