Текст книги "Разобщённые (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Я пошлю кого-нибудь починить.

Потом третий пацан накидывается с жалобами, что повсюду валяется слишком много мусора и нельзя ли что-нибудь с этим поделать.

– Клянусь, половину времени я чувствую себя дворником-сантехником-ремонтником, – говорит Коннор Трейсу. – Чтобы всё шло как надо, мне надо бы отрастить себе ещё дюжину рук!

– У тебя есть дюжина рук, – резонно возражает Трейс. – Тебе бы только научиться пользоваться ими.

– Да, да... – отмахивается Коннор – он слышал это не раз. Не стоит сердиться на Трейса за то, что тот постоянно поучает его; в конце концов, для того он и держит парня около себя, чтобы учиться быть хорошим начальником. Он, Коннор – начальник! Кто бы мог подумать. Он уже примирился с вывертом судьбы, но быть лидером, как отмечал когда-то Адмирал, – тяжёлая и неблагодарная работа.

После ухода Адмирала «в отставку» Коннор наладил вертикаль власти: сначала внутренний круг, затем внешний, а потом идут все остальные. Те, кто принадлежит к внутреннему кругу, решают задачи первостепенной важности: обеспечение продовольствием, уборка, чистка и прочее; потому что самому Коннору приходится заниматься куда более сложными вещами. Например, следить за тем, чтобы всё шло как по маслу и не разваливалось на ходу.

– Созову-ка я собрание после того, как встречусь с представителем Сопротивления, – делится Коннор с Трейсом. – И впредь постараюсь лучше делегировать свои задачи.

– Может, тебе стоило бы попристальнее присмотреться к тем, кому ты их делегируешь? – предположил Трейс.

Коннор никогда не подозревал, что способен вынести такую ответственность, но теперь, когда он это знает, ему хочется бросить всё и нести ответственность только за себя самого. Сколько всего на него навалилось! Благодаря Леву и его ячейке недотёп-хлопателей Коннору удалось избежать расплетения, и тем не менее он до сих пор не ощущает себя единым целым.

6 • Риса

Среди обитателей Кладбища только один инвалид. Инвалиды находятся под защитой закона, расплетение им не грозит, поэтому среди детей-беглецов их нет. Это ярчайшее свидетельство того, что сострадание общества похоже на швейцарский сыр: одним, попавшим в плотную массу, везёт; другим, тем, что оказываются в дырках – сами понимаете.

Риса сама предпочла остаться инвалидом. Она отказалась от операции по замене позвоночника, потому что ей претила мысль, что для этого придётся воспользоваться донорским органом расплёта. Травмы позвоночника не лечатся, и если тебе выпала такая карта, она останется с тобой до конца твоих дней. Риса частенько раздумывает над тем, что тяжелее: жить без надежды на излечение или жить, зная, что исцеление возможно, но ты отказываешься от него добровольно.

Сейчас она обитает в старом лайнере Макдоннел Дуглас MD-11, к главному входу которого ребята пристроили дощатый пандус. Самолёт окрестили «Доступным Маком», или, сокращённо «ДостаМаком». Сейчас вместе с Рисой там живёт ещё около десятка ребят, которых угораздило растянуть лодыжку или ещё что-нибудь в этом же роде. Внутренность самолёта разделена занавесками на отдельные отсеки, благодаря чему создаётся иллюзия личного пространства. Рисе отдан салон первого класса старого лайнера – спереди от входного люка. У неё больше «жилплощади», чем у остальных, но Рисе невыносим сам факт того, что её таким образом выделяют среди всех прочих. Да весь этот проклятый самолёт постоянно напоминает ей о том, что она не такая, как все; и хотя её травмированный позвоночник – это, можно сказать, почётное боевое ранение, девушке не нравится, что теперь она до конца своих дней приговорена к особому отношению со стороны окружающих.

Единственный другой самолёт, у которого есть пандус – это Лазарет, где работает Риса. Так что выбор у неё в плане доступности помещений невелик, и поэтому она предпочитает по большей части находиться снаружи – если жара не слишком допекает.

Каждый вечер в пять часов Риса ожидает Коннора под крылом бомбардировщика «Стелс», который все называют «Тихой Сапой». И каждый вечер Коннор опаздывает.

Мощные крылья бомбардировщика отбрасывают густую тень, а его оболочка, призванная сделать его незаметным для радаров, буквально высасывает жар из воздуха. Это самое прохладное место на всём Кладбище.

Наконец, Риса видит приближающегося Коннора – его легко отличить по голубой камуфляжной форме – больше ни у кого из обитателей Кладбища такой нет.

– Я уже думала, что ты не придёшь, – говорит Риса, когда Коннор входит под тенистое крыло Тихой Сапы.

– Мне нужно было пронаблюдать за разборкой двигателя.

– М-да, – отвечает Риса с усмешкой. – Разве не все парни оправдываются тем же самым?..

Груз забот давит на Коннора, избавиться от них он не может даже в обществе Рисы. Он говорит, что только в те минуты, когда они вместе, он чувствует себя нормальным человеком, но на самом деле Коннор никогда до конца не расслабляется. Собственно, Риса с самой их первой встречи ни разу не видела, чтобы он хоть на минуту расслабился. Даже то, что в большом мире о них ходят красивые легенды, не спасает положения. История Коннора и Рисы уже пустила глубокие корни в современном фольклоре, ибо что может быть романтичнее, чем любовь двоих отверженных? Они – Бонни и Клайд новой эры, и их имена кричат с футболок и ярких наклеек на бамперах автомобилей.

И вся эта шумиха – лишь из-за того, что они пережили взрыв в заготовительном лагере «Весёлый Дровосек», лишь из-за того, что Коннору невиданно повезло: он оказался первым расплётом, вышедшим из «живодёрни» одним куском. Конечно, широкая публика считает Коннора погибшим, а Рису пропавшей без вести – как полагают, она либо умерла от травм, либо скрывается где-то в резервации, дружественно настроенной к беглым расплётам – если таковые резервации ещё существуют. Интересно, размышляет Риса, а не пришёл бы конец всем этим романтичным сказкам о ней, если бы эта самая публика узнала, что она торчит здесь, в пустыне Аризоны, пропылённая и обожжённая солнцем?

Под брюхом Тихой Сапы веет лёгкий бриз и бросает в глаза Рисы очередную порцию пыли, как будто той, что уже есть, мало. Девушка моргает, чтобы избавиться от помехи.

– Готова? – спрашивает Коннор.

– Всегда готова.

Тогда парень опускается на колени перед креслом Рисы и начинает массировать её бесчувственные ноги, пытаясь улучшить циркуляцию крови. Этот физический контакт – часть их ежедневного ритуала. Сугубо медицинский, он в то же время необыкновенно интимен. Однако сегодня мысли Коннора блуждают где-то в другом месте.

– Что-то беспокоит тебя больше, чем обычно, – молвит Риса. Это утверждение, не вопрос. – Колись.

Коннор вздыхает, поднимает на неё глаза и задаёт вопрос вопросов:

– Почему мы здесь, Риса?

Она задумывается.

– Ты в каком смысле спрашиваешь? В философском – мол, для чего мы, человеки, живём на Земле, или чисто почему мы занимаемся массажем здесь, где нас могут видеть все кому не лень?

– Да пусть видят, – говорит он. – Мне без разницы.

И ему это действительно безразлично, потому что личная жизнь на Кладбище, можно сказать, отсутствует как понятие. Даже в маленьком бизнес-джете, резиденции Коннора, на иллюминаторах нет шторок. Нет, Риса понимает, что вопрос Коннора относится не к их ежедневному ритуалу и не к извечной философской проблеме человечества. Это вопрос о выживании.

– Я имею в виду, почему мы всё ещё здесь, на Кладбище? – поясняет Коннор. – Почему власти не транкировали нас всех и не забрали отсюда?

– Ты же сам говорил – потому что они не рассматривают нас как угрозу.

– А должны бы. Они ведь не дураки. Значит, есть какая-то причина, почему они до сих пор не разнесли тут всё по кочкам.

Риса наклоняется, поглаживает напряжённые плечи друга.

– Ты слишком много думаешь.

Коннор улыбается.

– Когда мы только познакомились, ты обвиняла меня в том, что я слишком мало думаю.

– Ну, значит, твой ум навёрстывает упущенное.

– После всего того, через что нам довелось пройти, ты чего-то другого ожидала?

– Ты больше нравишься мне в качестве человека действия.

– Действия надо как следует продумывать. Ты сама меня этому учила.

Риса вздыхает.

– Научила на свою голову. Это чудовище – моё собственное порождение.

Оба они кардинально изменились в свете того, что произошло в «Весёлом Дровосеке». Рисе нравится думать, что их души раскалились, словно железо в кузнечном горне, но иногда ей кажется, что они, скорее, были просто сожраны жадным пламенем. И всё же ей радостно: она выжила и стала свидетелем далеко идущих последствий того судьбоносного дня, одним из которых явился Параграф-17...

Собственно, законопроект по снижению возрастного ценза на целый год – с восемнадцати до семнадцати лет – был подан в Конгресс ещё до инцидента в «Весёлом Дровосеке». Никто даже не рассчитывал, что Параграф-17 пройдёт – а широкая публика и вовсе о нём не подозревала до тех пор, пока о событиях в заготовительном лагере не заговорили по всем каналам новостей и пока лицо бедного Лева Калдера, невинного мальчика в незапятнанно белых одеждах, не замаячило на обложках всех журналов. Ясноглазый, аккуратно подстриженный парнишка улыбался всем со школьной фотографии. Как такой идеальный ребёнок стал хлопателем – этот вопрос заставил задуматься многих родителей; потому что если это могло случиться с Левом, то кто может гарантировать, что твоё собственное дитя в один прекрасный день не превратит свою кровь в жидкий динамит и в припадке ярости не взорвёт себя ко всем чертям? А то, что Лев отказался взрываться, встревожило людей ещё больше, потому что теперь они не могли просто отмахнуться – мол, парень отморозок и все дела. Приходилось признать, что у Лева есть душа, есть совесть, а это значит, что в его превращении в хлопателя немалую роль сыграло само общество. Вот тут-то, словно для того, чтобы успокоить всеобщее чувство вины, Параграф-17 и получил силу закона: по достижении подростком 17 лет его нельзя расплести.

– Опять Лева вспоминаешь? – спрашивает Коннор.

– Как ты догадался?

– Потому что каждый раз время останавливается и твои глаза становятся тёмными, как обратная сторона Луны.

Она нагибается и касается его рук. Коннор, который в задумчивости забыл о своих обязанностях, снова принимается ублажать её непослушную циркуляцию.

– Знаешь, ведь Параграф-17 прошёл только благодаря ему, – говорит Риса. – Интересно, что он сам об этом думает?

– Спорим, его по ночам мучают кошмары.

– Или наоборот, – предполагает Риса, – он видит в этом светлую сторону.

– А ты?

Риса вздыхает.

– Когда как.

Параграф-17 задумывался как хорошее дело, но со временем выяснилось, что не так всё радужно. Само собой, когда на следующий день после его принятия из лагерей выпустили тысячи семнадцатилеток, это воспринималось как победа, триумф гуманности и сострадания, большой шаг на пути к запрещению расплетения, но в приступе эйфории люди закрыли глаза на проблему в целом. Практика расплетения никуда не делась, просто коллективная совесть общества успокоилась: мы сделали кое-что в этом направлении – вот и ладно.

И тогда в прессе началась массированная атака, посыпались рекламные объявления, призванные «напомнить» людям, как всё было хорошо сразу после принятия Соглашения о Расплетении. «Расплетение: естественное решение!», – кричали рекламы. Или: «Трудные подростки? Если вы любите их, то дайте им уйти!». И, конечно, любимый слоган Рисы: «Выйдите за пределы своего «я» – познайте состояние распределённости!»

Риса быстро поняла, что, к сожалению, человечество склонно верить в то, что ему внушают. Может быть, не сразу, но если одно и то же твердить сто раз, то даже самые безумные идеи начинают восприниматься как вполне здравые.

Эти мысли возвращают её к вопросу, заданному Коннором. Расплётов после принятия Параграфа-17 стало меньше, а люди ведь привыкли получать любые органы по первому требованию. Так почему же Кладбище до сих пор не опустошили? Почему они всё ещё здесь?

– Мы здесь, – говорит Риса, – потому что мы здесь, вот и всё. Надо благодарить судьбу и не морочить себе голову. – Она ласково касается плеча Коннора, давая понять, что пора заканчивать массаж. – Вернусь-ка я лучше в Лазарет. Наверняка там полно работы: то ссадины, то фингалы под глазом, а то, глядишь, какой-нибудь бедолага свалился с температурой. Спасибо, Коннор.

Он уже столько времени делает этот совершенно необходимый Рисе массаж, а она по-прежнему чувствует неловкость от того, что ей приходится прибегать к посторонней помощи.

Он расправляет её закатанные брюки и ставит ступни девушки обратно на подножку кресла.

– Никогда не благодари парня за то, что он лапает тебя где попало.

– И вовсе не где попало, – бормочет она.

Коннор хитро улыбается, но ничего не отвечает – пусть Риса сама толкует эту улыбку, как ей заблагорассудится.

– Я люблю быть с тобой, – говорит она, – но, думаю, любила бы ещё больше, если бы ты действительно был со мной, а не где-то в другом месте.

Коннор поднимает руку, чтобы притронуться к её лицу, но останавливается, меняет руку и касается её не правой, а левой ладонью – той, с которой был рождён.

– Прости. Это всё...

– ...твоя думалка навёрстывает упущенное. Знаю. Но мне так хочется, чтобы наконец пришёл тот день, когда мы будем вместе – и никаких тёмных мыслей! Тогда тогд можно будет сказать, что мы победили.

Она катит к Лазарету, ловко маневрируя по неровной почве пустыни – как всегда, самостоятельно. Она никогда не позволяет, чтобы её катил кто-то другой.

7 • Коннор

Представитель ДПР появляется на следующий день – на три дня позже договорённой встречи. Он растрёпан, грузен и пропотел насквозь.

– А ведь ещё даже лето не наступило, – говорит ему Коннор, намекая, что лето не за горами, и если ДПР наконец не начнёт шевелиться, то здесь, на Кладбище, будет очень много очень злых расплётов. В смысле – тех, кому посчастливится не откинуть копыта из-за жары.

Встреча проходит в бывшем «Эйр-Форс-Уан [17]17
  Буквально означает «Самолёт номер один».


[Закрыть]» – ушедшем в отставку самолёте президента Соединённых Штатов. Когда-то здесь была личная резиденция Адмирала, но теперь помещение используется только как конференц-зал.

Прибывший представляется:

– Джо Ринкон, но зовите меня Джо. В ДПР формальностей нет.

Зовите-Меня-Джо усаживается у стола и достаёт блокнот и ручку – делать заметки. Он уже посматривает на часы, как будто всё это ему уже страшно обрыдло и он рад бы поскорее убраться отсюда.

Но у Коннора наготове длиннющий список запросов и жалоб, касающихся всех сторон жизни Кладбища. Почему поставки продовольствия такие скудные и приходят так редко? Где лекарства, которые они заказывали? А что насчёт кондиционеров и запчастей для генератора? Почему их не уведомляют, когда ожидать самолёта с новой партией беглецов и, если уж о них речь, почему вновь прибывающих становится всё меньше? Пять, десять человек, тогда как раньше за один раз обычно появлялось не меньше пятидесяти? Правда, если принять во внимание постоянную нехватку продуктов, то бог с ними, с новенькими, но всё же положение тревожит Коннора. Если Сопротивление спасает всё меньше расплётов, это значит, что юнокопы – или ещё хуже, орган-пираты – добираются до них первыми!

– Что вы там в ДПР ушами хлопаете? Почему мы не получаем ничего из того, что нам необходимо?

– Беспокоиться не о чем, – уверяет Ринкон, но эта его реплика – тревожный звонок для Коннора; он ведь ни словом не обмолвился о том, что его что-то беспокоит. А Ринкон поясняет: – Просто всё ещё идёт реорганизация.

– «Всё ещё»? Какая-то бесконечная у вас реорганизация! И что же вы там так долго реорганизовываете?

Ринкон вытирает потный лоб рукавом.

– Нет, правда, беспокоиться не о чем.

За год Коннор научился понимать происходящее в ДПР лучше, чем ему самому бы хотелось. Когда он был всего лишь рядовым беглым расплётом, он свято верил, что Движение Против Расплетения – это хорошо налаженный и отлично смазанный механизм, но оказалось, что это очень далеко от истины. Единственное, что функционировало без сучка и задоринки – Кладбище. Полностью заслуга Адмирала, и Коннор старается следовать в его кильватере.

Эх, ему бы сразу догадаться, что ДПР – совсем не то, чем кажется! Ведь недаром они без проволочек приняли предложение Адмирала о назначении Коннора начальником Кладбища, вместо того чтобы прислать более опытного взрослого. Если они так охотно навесили на подростка столь ответственную работу, значит, в ДПР что-то очень неладно.

Прошли те суматошные времена, когда на Кладбище новенькие прибывали через каждые два-три дня. Убежище в аризонской пустыне могло похвастаться двумя тысячами детишек, а ДПР присылало всё необходимое регулярно и без проволочек. Затем вступил в силу Параграф-17, и Коннору приказали немедленно отпустить всех семнадцатилетних – а они составляли тогда довольно значительную долю обитателей Кладбища. Но Коннор не послушался начальства и стал отпускать детей медленно, партиями, иначе... бедный Тусон [18]18
  Тýсон (Tucson) город в штате Аризона, поблизости от которого расположено Кладбище. Здесь приводится правильное произношение этого названия (в переводе первой книги, сделанной Д. Александровым, этот город почему-то обзывается Таксоном).


[Закрыть]! В нём разом оказалось бы около девятисот бездомных подростков. Собственно, уже то, что руководство ДПР распорядилось выпустить всех этих молодых людей за один заход, должно было насторожить Коннора.

Коннор отпускал их в течение двух месяцев, но ДПР урезало свои поставки сразу, как будто эти освобождённые подростки в мгновение ока перестали быть их проблемой. Так, со всеми ушедшими семнадцатилетками, а также теми, кого Адмирал устроил на работу и теми, кто дезертировал, когда с едой случались перебои, Кладбище потеряло больше половины своего населения. Осталось всего около семисот человек.

– Вы тут, я вижу, насадили целый сад, к тому же разводите кур, так? – говорит Ринкон. – Вы, должно быть, обеспечиваете теперь себя сами.

– Ничего подобного. Зелёная Аллея даёт примерно треть необходимых нам продуктов. Так что когда ДПР задерживает поставки, мы вынуждены... заимствовать продукты из грузовиков, доставляющих товары в Тусон.

– О господи, – говорит Ринкон, чем и ограничивается. А потом принимается грызть кончик ручки.

Коннору, чьё терпение вот-вот лопнет, надоедает ходить вокруг да около.

– Вы собираетесь сообщить мне что-нибудь конкретное? Потому что у меня нет времени на пустые разговоры.

Ринкон вздыхает.

– Ладно, так и быть, Коннор, открою карты: мы думаем, что о существовании Кладбища стало известно властям.

Коннор своим ушам не верит: да что этот шут гороховый такое несёт!

– Конечно, им всё известно! Я сам вам сказал, что юнокопам всё известно! С самого первого дня, как я здесь управляюсь, я вам твердил, что нам надо убираться куда-нибудь в другое место!

– Да-да, мы над этим работаем, но пока мы не можем вкладывать ценные ресурсы в предприятие, которое в любую минуту может накрыть Инспекция по делам несовершеннолетних.

– Значит, вы попросту бросаете нас здесь к чертям собачьим?!

– Я этого не говорил. Похоже, у тебя тут всё под контролем. Если повезёт, то, может статься, юнокопы вообще никогда сюда не заяв...

– «Если повезёт»?! – Коннор вскакивает из-за стола. – Сопротивление должно действовать, а не надеяться на то, что «повезёт»! А вы разве действуете? Чёрта с два! Я посылал вам свои предложения о том, как внедрить своих людей в заготовительные лагеря, как добиваться освобождения детей, не прибегая к насилию – потому что насилие лишь отвратит общество от нашего дела и приведёт к ещё большему насилию. И что? От вас я слышу только «Мы над этим работаем, Коннор» да «Мы возьмём это на заметку, Коннор»! А теперь ты мне советуешь уповать на удачу?! Речь о нашем выживании! А ваше чёртово ДПР даже не почешется!

Ринкон воспринимает его слова как повод закончить встречу, то есть сделать как раз то, чего ему хочется с самого момента прибытия сюда.

– Слушай, я всего лишь курьер! Чего ты ко мне-то привязался?

Однако Коннор дошёл до состояния, при котором он не в силах совладать с самим собой. Кулак Роланда летит прямо в морду Зовите-Меня-Джо Ринкона и попадает тому в глаз. Ринкон врезается спиной в переборку. От его былого пренебрежения не осталось и следа; он смотрит теперь на Коннора так, словно опасается, что тот одним ударом не удовлетворится. Вот тебе и противник насилия! Коннор опускает кулак.

– Это наш тебе ответ, курьер, – говорит он. – Будь добр, передай его тем, кто тебя послал.

• • •

Среди списанных самолётов есть Боинг 747, у которого сняли крылья и убрали всю внутреннюю начинку, заполнив салон спортивными тренажёрами. Самолёт поэтому получил название «Качалка», хотя кое-кто зовёт его «Дракодел», потому что здесь слишком часто вспыхивают потасовки.

Именно сюда Коннор идёт, когда хочет дать выход своим эмоциям.

Перед ним большая боксёрская груша, и он лупит её, словно чемпион, настроенный в первом же раунде отправить противника в нокаут. Он вызывает в памяти всё, что доводит его до белого каления, например, физиономии тех пацанов, кто пользуется любыми отговорками, лишь бы не делать что положено. Затем возникают и другие мерзкие типы: Ринкон и ему подобные; юнокопы, с которыми Коннору доводилось когда-то сталкиваться; вечно лыбящиеся спецы из заготовительного лагеря, пытающиеся представить расплетение этаким развесёлым семейным пикником; и, наконец, лица его родителей, запустивших в действие тот механизм, из-за которого он попал сюда, в это забытое богом и людьми место. Вот теперь Коннор лупцует грушу с особым остервенением, но, как ни странно, чувствует себя виноватым, что родители вызывают у него такую злобу, и это приводит его в ещё большее неистовство.

Ударам его левой руки по силе далеко до ударов правой. С правого предплечья на Коннора злобно взирает тигровая акула. На наколке она ещё уродливей, чем в жизни. Хотя Коннор неохотно признаётся самому себе, что привык к ней, она всегда будет вызывать у него омерзение. Волосы, которые растут на этой руке, гуще и темнее, чем собственные волосы Коннора. «Он здесь, – мрачно думает Коннор. – Роланд здесь, он в каждом ударе, который я всаживаю в эту грушу!» Но хуже всего то, что удары именно этой рукой доставляют странное удовольствие – как будто рука сама радуется тому, что творит.

Коннор направляется к тренажёру для жима лёжа. Пара ребят, которые до этого по очереди выжимали штангу, уступают начальству место. Ну хоть какая-то выгода от его статуса. Коннор смотрит, какой на штанге вес, затем прибавляет по пять фунтов с каждой стороны, ложится и начинает качать. Он занимается выжиманием штанги каждый день, и каждый день именно эту часть тренировки он ненавидит больше всего. Потому что нигде так не заметна разница между его левой и правой руками, как на этом снаряде. Рука, с которой он родился, напрягается до крайности, чтобы поднять штангу, тогда как другая – нет. Внезапно Коннору приходит в голову, что даже сейчас он продолжает свой поединок с Роландом.

– Подстраховать тебя? – спрашивает кто-то из-за спины. Коннор запрокидывает голову и видит над собой парня, которого все называют Старки.

– Ага, – говорит Коннор. – Спасибо.

Он начинает вторую серию, уже ощущая боль в «родной» руке, но стараясь не обращать на неё внимания. Однако после семи жимов рука отказывается подчиняться, и Старки помогает Коннору уложить штангу на подставку.

Старки указывает на акулу.

– Это у тебя после «Весёлого Дровосека»?

Коннор садится, растирает горящие мышцы и бросает взгляд на татуировку.

– Нет. Получил в придачу к руке.

– Вообще-то, – говорит Старки, – я как раз про руку. Я так понимаю, что если человеку, который против расплетения, вживили руку расплёта, то, скорее всего, это произошло помимо его воли. Очень бы хотелось узнать, как это случилось.

Коннор смеётся – ещё никто не задавал ему этого вопроса вот так в лоб. Оказывается, говорить о произошедшем в лагере не так неприятно, как он думал.

– Там был один тип – реально крутой парень. Пытался как-то меня угрохать, но не смог – не захотел становиться убийцей. Он был последним, кого расплели в «Весёлом Дровосеке». После него на очереди был я, но тут вмешались хлопатели и превратили «живодёрню» в груду кирпичей. Тогда-то я и потерял руку. Когда очнулся в больнице, мне уже присобачили эту. Уж будь уверен – моего мнения никто не спросил.

Выслушав рассказ, Старки кивает без всякого осуждения.

– Мужик, это вроде как почётный знак, – говорит он. – Носи её с гордостью.

Коннор всегда старается познакомиться с каждым новоприбывшим и узнать его, ну хотя бы чуть-чуть – чтобы человек не чувствовал себя безликим номером таким-то, ждущим, когда его схватят и расплетут. Так, что ему известно о Старки? Что у этого парня сильная личность и улыбка, которую трудновато истолковать. У него волнистые рыжие волосы – впрочем, крашеные, о чём свидетельствуют тёмные корни, отросшие почти на дюйм с тех пор, как он прибыл сюда месяц назад. Не очень высокий, но крепкий – про таких говорят «коренастый» – телосложением похож на борца; и всё же он держится с такой уверенностью в себе, что кажется выше. Про парня ходят слухи, что при побеге он убил юнокопа или даже двоих. Ну, мало ли что болтают.

Коннор вспоминает день, когда Старки впервые появился на Кладбище. В каждой группе новоприбывших обязательно находится хотя бы один, считающий что взрывать заготовительные лагеря – это идея-супер. Собственно, большинство из них так думает, просто новенькие слишком робеют, чтобы выкрикнуть свои мысли вслух. Из тех же, кто это делает, впоследствии получается одно из двух: либо с ними хлопот не оберёшься, либо они из кожи вон лезут, чтобы стать во всём первыми. Старки, однако, всё это время вёл себя тише воды ниже травы. Днём он работает раздатчиком в столовой, а по вечерам ходит по обиталищу и развлекает народ нехитрыми фокусами. Коннор вспоминает о той первой ночи, когда подался в бега. Его тогда приютил водитель-дальнобойщик – у мужчины была чужая рука. Рука расплёта, умевшего очень ловко показывать карточные фокусы...

– Надо бы и мне как-нибудь посмотреть, как ты делаешь фокусы, Старки, – говорит Коннор.

Старки, кажется, удивлён.

– Ты что, всех здесь знаешь по именам?

– Нет, только тех, кто произвёл на меня впечатление, – отвечает Коннор. – Всё, давай поменяемся, теперь я буду страховать тебя.

Они меняются местами, и Старки начинает выжимать штангу, но сдаётся после двух попыток.

– Думаю, с меня хватит.

Старки садится и устремляет на Коннора изучающий взгляд. Большинство людей избегают смотреть на него прямо – то ли из-за шрамов на его лице, то ли легенда о Беглеце из Акрона внушает им чрезмерное почтение. Старки же смотрит на Коннора прямо, без смущения.

– Правду говорят, что ты спас аистёнка, хоть и рисковал попасть в лапы юнокопов?

– Да. Не сказал бы, что это был самый умный поступок в моей жизни.

– И почему же ты его совершил?

Коннор пожимает плечами.

– Просто тогда мне это глупым не казалось.

Он усмехается, но Старки серьёзен.

– Меня тоже принёс аист, – сообщает он.

– Извини...

– Да всё нормально. Просто хочу, чтобы ты знал: я уважаю тебя за этот поступок.

– Спасибо.

Коннор слышит, как кто-то зовёт его снаружи, и в голосе крикуна отчётливо слышится: «Если мою проблему не решить не сходя с места, настанет конец света». Такое ему приходится выслушивать по сто раз на дню.

– Надо идти, долг зовёт. Не перетруждайся тут, Старки. – И он уходит, чувствуя себя немного лучше.

Но он не видит, что происходит после его ухода: Старки ложится обратно на тренажёр и выжимает ту же самую штангу двадцать раз, причём даже не вспотев.

• • •

После заката Коннор созывает своих ближайших помощников – группу из семи человек, которую Хэйден прозвал «Великолепной Семёркой», и с его лёгкой руки прозвание закрепилось. Они собираются в личном самолёте их командира, а не в старом Эйр-Форс-Уан, в котором Коннору противно находиться после проклятой «встречи в верхах» с Зовите-Меня-Джо Ринконом, представителем ДПР.

Кстати сказать, идея о том, что у начальника Кладбища должна быть отдельная «квартира» и голубая камуфляжная форма, исходила вовсе не от самого Коннора, а от Трейса. Тот считал, что таким образом будет утверждаться имидж Коннора как авторитетного и неустрашимого лидера.

– Да у какого рода войск голубой камуфляж? – взъерепенился Коннор, когда услышал это предложение впервые.

– Предназначается для воздушных десантников, оснащённых реактивными ранцами, – пояснил Трейс. – Правда, на деле эта тактика ещё ни разу не применялась, но в теории, говорят, – штука классная.

Замысел состоял в том, чтобы выделить Коннора среди прочих. Адмирал носил военно-морскую форму, украшенную медалями за подвиги на войне; Коннору тоже было необходимо что-то, что соответствовало бы его стилю управления, каков бы он ни был, этот стиль. Хотя мысль о том, чтобы превращать Кладбище в подобие военного лагеря Коннору не улыбалась, деваться было некуда – Адмирал установил порядок, весьма похожий на военную диктатуру, и Коннор решил оставить всё как есть. Не им заведено, не ему и ломать.

Ему предложили занять старый Эйр-Форс-Уан, но это был стиль Адмирала, не Коннора. Он выбрал себе элегантный частный бизнес-джет, стоявший где-то на отшибе. Самолётик перетащили в северный конец главной аллеи, где он теперь и стоит.

Коннор, бывает, слышит недовольные разговоры у себя за спиной: «Ты только глянь, живёт как король, а нам – шиш, только спальный мешок».

В таких случаях Трейс всегда замечает:

– Пусть говорят. Это же всё равно что звериная стая. Чтобы уважать вожака, они должны немного его ненавидеть.

Коннор понимает, что он прав, но ему это всё равно не нравится.

Великолепная Семёрка приходит на собрание по большей части без опозданий. Развалившись в роскошных кожаных креслах, ребята забавляются, перекатываясь с боку на бок – это так здорово! Похоже, им апартаменты Коннора доставляют куда больше удовольствия, чем самому хозяину.

Здесь сейчас шестеро из семи. Риса, главврач Кладбища, наотрез отказывается появляться в самолёте Коннора до тех пор, пока не сможет самостоятельно вкатиться в него – а пандус для инвалидного кресла, ведущий ко входу в самолёт начальника... ну, это, сами понимаете, несколько экстравагантно.

Трейс всегда приходит первым. Он – начальник службы безопасности и советник Коннора по вопросам стратегии.

Хэйден – хозяин КомБома, в его ведении компьютеры и радио, мониторинг внешнего мира, прослушивание полицейских разговоров и общение с движением Сопротивления. В его распоряжении также радиостанция для Цельных, радиус действия которой едва достигает полумили. Он называет его «Радио „Свободный Хэйден“».

Здоровенная хулиганистого вида деваха, которую все называют Бэм, заведует продовольствием. Её настоящее имя Бэмби, но всякий, кому вздумается назвать её так, быстренько окажется у Рисы в Лазарете.