Текст книги "Разобщённые (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

25 • Лев

Мираколина не подозревает, какое глубокое впечатление производит на него её строптивость. Большинство ребят в замке либо боятся Лева до дрожи, либо поклоняются ему, либо и то, и другое вместе, но Мираколина не испытывает к «герою» ни страха, ни почтения; она попросту честно и открыто ненавидит его. Это не должно бы его беспокоить. Он привык к тому, что его ненавидят; ведь недаром же Маркус сказал: насколько публика испытывает жалость к бедному-несчастному маленькому мальчику Леву, настолько же она пылает презрением к чудовищу, в которое он превратился. Ну, хорошо. Он успел побывать и невинным мальчиком, и чудовищем; но здесь, в замке Кавено, это не имеет ни малейшего значения, потому что здесь он чуть ли не божество. Это, пожалуй, даже забавно – в особом, несколько вывернутом наизнанку смысле этого слова, но Мираколина стала той булавкой, напоровшись на которую, пузырь иллюзорной божественности лопнул.

Их следующая встреча происходит через неделю, на пасхальном балу. Десятины славятся своей ужасающей неловкостью во всём, что касается отношений между полами. Зная, что свидания, встречи и всё прочее в том же духе никогда не станут частью жизни десятин, их мамы и папы не уделяют проблеме «мальчики – девочки» много внимания. Собственно, этот вопрос всячески обходится и замалчивается, чтобы не создавать у десятины нежеланного томления по несбыточному.

– Наши подопечные обладают острым умом, – говорит Кавено на еженедельном собрании штаба, – но социальные навыки у них – как у шестилеток.

Это точное описание того, каким был когда-то и сам Лев, впрочем, он, кажется, с той поры особенно далеко в этой области так и не продвинулся. Он по-прежнему ни разу и ни с кем не был на свидании.

В штабе Кавено около двадцати человек, и Лев – единственный моложе тридцати. На лицах взрослых написана озабоченность, с которой они живут уже так долго, что она, похоже, намертво въелась в их черты. Лев задаётся вопросом, не происходит ли одержимость этих людей из их собственного печального опыта? Может, они, как Адмирал, отдали своих детей на расплетение, а потом раскаялись в своём решении? Продиктована ли их приверженность делу Сопротивления личными мотивами, или спасатели из команды Кавено, недовольные положением дел в обществе, действуют из чисто гражданских убеждений?

– Нам надо устроить пасхальный бал, – объявляет Кавено со своего места во главе стола, – и призвать наших бывших десятин вести себя как нормальные подростки. В пределах разумного, конечно. – Он обращается к Леву: – Лев, мы можем рассчитывать, что ты присоединишься к празднованию в качестве нашего посланца доброй воли?

Все ждут, что он ответит. Это его немного раздражает.

– Что если я скажу нет?

Кавено с недоумением смотрит на него:

– С какой стати тебе отказываться? Вечеринки и празднества любят все!

– Вовсе нет, – возражает Лев. – Последнее празднество, на котором присутствовали эти дети, устраивалось перед отправкой в заготовительный лагерь. Вам очень хочется напомнить им об этом?

Остальные сидящие вокруг стола принимаются перешёптываться, пока не вмешивается Кавено:

– Те праздники были прощаниями. Наш будет чествованием начала новой жизни. Я очень надеюсь, что ты посетишь его.

Лев вздыхает.

– Куда деваться. – В замке Кавено разве станешь перечить идеям человека, имя которого носит этот самый замок?

• • •

Поскольку бальная зала в плачевном состоянии, вечер устраивается в обеденном зале, все столы и стулья в котором сдвинуты к стенам. Установку для ди-джея поместили под портретом Лева.

Присутствие на празднике обязательно, поэтому здесь собрались все бывшие десятины.

Как Лев и ожидал, они группируются по половой принадлежности – каждый на своей стороне зала, девочки напротив мальчиков, словно собираются играть в вышибалу с мячом. Все деловито поглощают пунш и сосиски, украдкой бросая взгляды на противоположную команду, как будто опасаясь, что если их поймают за этим занятием, то дисквалифицируют.

В качестве ди-джея выступает один из взрослых, старается – из кожи вон лезет, но поскольку призывы и подбадривания не достигают цели, он требует, чтобы все встали в круг и начали танцевать хоки-поки [30]30
  Хоки-поки – детский танец, состоящий из простых движений – сделать бросок ногой, убрать ногу, повернуться вокруг себя, потом то же самое проделать с рукой, убрать руку и т. д., под конец надо «выбросить всего себя» и, естественно, убрать всего себя. Очень весёлый, кстати, танец.


[Закрыть]. Правда, по прошествии где-то десяти секунд он вдруг соображает, что просить бывших десятин выбрасывать и убирать различные части тела как-то не того... несколько бестактно, и, испугавшись, пытается перейти сразу к «выбрось всего себя», но детвора веселится от души, и продолжает петь куплет за куплетом и отплясывать, даже после того, как музыка смолкает. Как ни странно, но хоки-поки ломает лёд, и когда музыка возобновляется, на танцполе остаётся резвиться довольно много ребятишек.

Лев в их число не входит. Он вполне – и даже больше чем – доволен ролью наблюдателя, несмотря на то, что у кого – у кого, а у него-то недостатка в партнёрах не было бы; единственное – он подозревает, что если бы пригласил на танец какую-нибудь девочку, с той могло бы случиться спонтанное самовозгорание на месте.

Но тут он замечает на противоположной стороне зала Мираколину – та стоит, подперев стенку, с неприступным видом сложив руки на груди. Лев решает – вот он, вызов, достойный того, чтобы его принять.

В тот момент, когда Мираколина замечает, что он направляется в её сторону, глаза девочки начинают бегать по сторонам – может, он не к ней идёт? Как бы не так. Поняв, что объектом его внимания является именно она, Мираколина переводит дыхание.

– Так что, – спрашивает Лев как можно небрежнее. – Танцевать хочешь?

– Ты веришь в конец света? – отвечает она вопросом на вопрос.

Лев пожимает плечами.

– Не знаю. А что?

– А то, что я пойду танцевать с тобой только на следующий день после него.

Лев улыбается.

– Надо же, шутка! Я и не знал, что у тебя есть чувство юмора.

– Знаешь, что я тебе скажу. Когда у тебя закончатся девчонки, готовые целовать землю, по которой ты ступаешь, то можешь пригласить меня снова. Ответ всё равно будет «нет», но тогда я ещё, глядишь, окажу тебе честь, сделав вид, что раздумываю.

– Я читал твоё сочинение, – говорит Лев. У неё даже голова дёргается от удивления. – Ты фантазируешь о танцующей принцессе. Не вздумай отнекиваться.

– Это мои ногифантазируют, а не я.

– Ага, но чтобы танцевать с твоими ногами, думаю, мне придётся иметь дело со всей тобой целиком.

– Не придётся, – возражает она, – потому что к тому времени здесь не будет не только меня целиком, но и ни одной части меня. – Она бросает взгляд на портрет Лева, который в разноцветных лучах стробоскопа выглядит довольно необычно. – А знаешь что? Почему бы тебе не сплясать с собственным портретом? Из вас вышла бы отличная пара.

И с этими словами она мчится к выходу из зала. Двое взрослых, стоящие у дверей, пытаются помешать ей уйти в свою комнату, но она прорывается с боем, и только её и видели.

Вокруг Лева поднимается гул голосов.

– Да она просто дура, – говорит кто-то.

Лев разъярённо поворачивается к тому, кто это сказал. Тимоти, мальчик, который прибыл сюда вместе с Мираколиной.

– А я бы то же самое сказал о тебе! – рычит Лев. – И обо всех остальных! – Но, поняв, что, пожалуй, слишком далеко зашёл, останавливает себя и поправляется: – Нет, это не так. Но не стоило бы вам осуждать её.

– Да, Лев, – послушно говорит Тимоти. – Не буду, Лев. Прошу прощения, Лев.

Затем одна стеснительная девочка, видимо, менее стеснительная, чем все остальные стеснительные девочки, делает шаг вперёд.

– Я буду с тобой танцевать, Лев.

Он ведёт её на середину зала и танцует – и с ней, и с другими девочками, а его портрет взирает на них сверху вниз взглядом, полным раздражающе непогрешимого превосходства.

• • •

На следующий день обнаруживается, что портрет варварски изуродован.

В самой середине поперёк него аэрозольной краской написано очень грубое слово. Завтрак начинается с опозданием – приходится ждать, пока из зала не уберут изгаженную картину. Из кладовой исчез аэрозольный баллончик с краской. Кто его оттуда спёр – неизвестно. Догадки, однако, сыплются как из ведра, и все они указывают на одну личность.

– Это точно она! – пытаются внушить Леву дети. – Все знают! Мираколина! Она одна здесь против тебя!

– А откуда вы знаете, что она только одна? – резонно спрашивает Лев. – Просто она единственная, у кого хватает духу выступить открыто.

Из уважения к Леву остальные ребята воздерживаются от того, чтобы обвинить Мираколину прямо в лицо. Взрослые дипломатично держат свои догадки при себе.

– Думаю, нам нужно больше камер наблюдения, – предлагает Кавено.

– Что нам действительно нужно, – возражает Лев, – это больше свободы выражения мнений. Тогда такие вещи перестанут случаться.

Кавено оскорблён до глубины души.

– Ты так говоришь, будто здесь заготовительный лагерь! Здесь кто угодно может свободно высказывать своё мнение.

– Ну, по-видимому, вашу точку зрения разделяют не все.

26 • Мираколина

Целый день все обитатели замка обдают Мираколину ледяным холодом. А вечером в её дверь стучат. Она не отзывается. Зачем? Всё равно ведь войдут – в дверях спален нет замков.

Дверь медленно отворяется, и в комнату входит Лев. При виде его сердце девочки начинает биться учащённо. Она уверяет себя, что это от гнева.

– Если ты пришёл, чтобы обвинить меня в порче твоего портрета, то сознаюсь. Я больше не могу скрывать правду. Это я. А теперь можешь приступать к наказанию. Забери, например, отсюда все эти вдохновляющие на подвиги фильмы. Действуй.

Лев стоит, спокойно опустив руки.

– Прекрати. Я знаю, что это не ты.

– О-о... Так вы, выходит, поймали вандала?

– Не совсем. Я просто знаю, что это не ты.

Ну что ж, приятно быть оправданной, хотя, если честно, она находила некоторое горькое удовольствие в том, что её считают главной подозреваемой.

– Тогда что тебе нужно?

– Я хотел бы извиниться за то, как с тобой обошлись по дороге сюда. Транквилизатор, повязка на глазах, ну, и всё прочее. То есть, то, чем они здесь занимаются, конечно, очень важно, но я не всегда согласен с их методами.

Мираколина замечает, что он впервые за всё время употребил слово «они» вместо слова «мы».

– Я здесь торчу уже несколько недель, – говорит она. – Почему ты только сегодня решил вдруг извиниться?

Лев смахивает со лба длинные пряди.

– Не знаю... Вообще-то, меня это всё время мучило.

– Ах вот оно как... И что – ты ходишь и извиняешься перед каждым здесь, в замке?

– Нет, – признаётся Лев. – Только перед тобой.

– Почему?

Он пускается мерять шагами её маленькую комнату.

– Потому, – говорит он, слегка повысив голос, – что ты до сих пор злишься! Почему ты такая злая?

– Единственный, кто в этой комнате злится – это ты, – с непреклонным спокойствием возражает Мираколина. – А там, за её пределами, недовольных, должно быть, предостаточно. Кто-то же испортил твой портрет! Неужто от большой любви?

– Забудь про портрет! – вопит Лев. – Мы сейчас говорим о тебе!

– Тогда прекрати орать, не то мне придётся попросить тебя убраться отсюда. Хотя стоп, я, пожалуй, и правда попрошу тебя убраться. – Она указывает на дверь. – Выметайся!

– Нет.

Тогда она подбирает щётку для волос и швыряет в него. Щётка попадает Леву по лбу, отлетает к стене и падает за телевизор.

– Ой! – Он с гримасой хватается за лоб. – Больно!

– Вот и прекрасно, я этого и хотела!

Лев стискивает кулаки, рычит, затем разворачивается, как будто собирается устремиться прочь из комнаты, но... остаётся на месте. Поворачивается обратно к девочке, разжимает кулаки и умоляющим жестом протягивает к ней раскрытые ладони, как будто говорит: видишь, тут у меня стигматы. Ну да, вполне может быть, что руки у него в крови, но это совершенно точно не его кровь.

– Значит, вот так теперь будет всегда? – спрашивает он. – Ты будешь всё время кукситься, огрызаться и портить существование всем вокруг? Неужели тебе больше ничего не хочется от жизни?

– Нет, – отрезает она. – Моя жизнь кончилась в мой тринадцатый день рождения. С этого момента я должна была стать частью жизни других людей. Меня это полностью устраивало. Это было то, чего я хотела. И чего хочу до сих пор. Ну почему это так трудно понять?!

Он смотрит на неё долгим взглядом, а она пытается вообразить его себе, одетым во всё белое. Этот мальчик, такой чистый и незапятнанный, наверняка бы ей понравился... Но парень, который перед ней сейчас, – совсем другой человек.

– Очень жаль, – говорит она таким тоном, что сразу становится понятно – ей нисколечки не жаль, – но я, кажется, не поддаюсь перепрограммированию.

Она поворачивается к нему спиной и ждёт несколько секунд, зная, что он стоит и смотрит на неё. Затем она оборачивается обратно – и оказывается, что его в комнате нет. Он ушёл, закрыв за собой дверь так тихо, что она даже не услышала.

27 • Лев

Лев опять сидит на заседании штаба. Он не понимает, почему они упорно зовут его на эти собрания – Кавено никогда не слушает, что он, Лев, говорит. Здесь он чувствует себя чем-то вроде комнатной собачки или любимой игрушки – талисмана. Но на этот раз он заставит их выслушать его!

Собрание толком не успело ещё начаться, а Лев уже говорит – громко, требовательно, чем привлекает всеобщее внимание к себе, а не к председательствующему Кавено.

– Почему мой портрет вернули?! – гремит Лев. – Один раз его уже испортили – зачем его вывесили снова?!

Все голоса стихают, вопрос повисает в ошеломлённой тишине.

– Это я приказал восстановить его и возвратить на место, – говорит Кавено. – Утешение и успокоение, которые он приносит бывшим десятинам, невозможно переоценить.

– Согласна! – вторит одна учительница. – Я считаю, что он ориентирует их на позитив. – Она подчёркивает своё замечание, с готовностью кивая Кавено. – К тому же, он мне просто нравится. Одобряю.

– А мне не нравится, и я не одобряю! – заявляет Лев, впервые за всё время открыто выражая своё отвращение. – Сделали из меня какого-то божка! Возвели на пьедестал! Да я никогда не был и никогда не буду этой распрекрасной иконой, какой вы меня изображаете!

В комнате снова воцаряется тишина: все ждут, что скажет Кавено. Тот не торопится, раздумывает над ответом и наконец произносит:

– У каждого из нас здесь свои обязанности. Твои кристально ясны и предельно просты: служить примером для остальных. Ты разве не заметил, что ребята начали отращивать волосы? Первое время я думал, что они будут возмущаться, но дети начали подражать тебе, моделировать себя по твоему образцу. И это как раз то, в чём они в сложившихся тяжёлых обстоятельствах так нуждаются.

– Тоже мне нашли модель! – кричит Лев. Сам того не замечая, он вскакивает на ноги. – Я был хлопателем! Террористом! Я принял в своей жизни столько ужасных, неправильных решений!

Но Кавено не теряет спокойствия.

– Нас заботят прежде всего твои правильные решения, Лев. А теперь сядь и не мешай проведению собрания.

Лев окидывает взглядом членов штаба, но ни в ком не находит поддержки. По-видимому, его вспышку они относят к числу тех самых неправильных решений, которые лучше предать забвению. Мальчика душит гнев сродни тому, что однажды сделал его хлопателем, но он проглатывает свою ярость, садится и больше не открывает рта до самого конца совещания.

И только когда все расходятся, Кавено берёт его за руку, но не затем чтобы пожать. Он переворачивает её ладонью кверху и внимательно изучает его пальцы, а если точнее – заглядывает под ногти.

– Почисть-ка их получше, Лев, – советует он. – Аэрозольную краску, по-моему, надо убирать скипидаром.

28 • Риса

Риса не празднует пасху. Она даже не может сказать, на какой день она приходится – настолько девушка потеряла всякое представление о течении времени. Если уж на то пошло, то она не знает даже, где находится. Сначала она сидела в изоляторе Инспекции по делам несовершеннолетних в Тусоне, потом её перевезли на бронированном автомобиле без окон в другой изолятор примерно в двух часах от прежнего – скорее всего, в Финикс. Здесь её только и знают, что допрашивают.

– Сколько человек живёт на Кладбище?

– Видимо-невидимо.

– Кто посылает вам довольствие?

– Джордж Вашингтон. Или это Авраам Линкольн? Не помню.

– Как часто прибывают новые пополнения?

– Примерно так же часто, как вы колотите вашу жену.

Следователей выводит из себя её нежелание сотрудничать, но ей это безразлично – она не собирается рассказывать им ничего существенного. К тому же Риса понимает, что они задают ей вопросы, ответы на которые и так знают. Скорее, эти допросы призваны выяснить, говорит она правду или лжёт. А ни то, ни другое. Она попросту издевается над ними, превращая каждый допрос в фарс.

– Если вы начнёте сотрудничать, то тем самым значительно облегчите ваше положение, – увещевают её.

– С чего вы взяли, что я стремлюсь его облегчить? Жизнь у меня всегда была нелёгкая. Так что уж буду придерживаться того, что мне знакомо.

Они не кормят её досыта, но и голодать не дают. Ей говорят, что захватили Элвиса Роберта Малларда и он – в обмен на соответствующие поблажки со стороны властей, само собой, – уже выдал им всю необходимую информацию; но она-то знает, что они врут, потому что окажись он в их руках – и они бы узнали, что никакой он не Маллард, а Коннор.

Так проходят две недели. В один прекрасный день в камеру входит юнокоп. Он нацеливает на неё пистолет и без церемоний транкирует, причём стреляет не в ногу, где болело бы меньше всего, а прямо в грудь. Риса испытывает жгучую боль до тех пор, пока не проваливается в забытьё.

Она приходит в себя в другой камере – может, чуть поновее и побольше, но это всё равно тюрьма. Неизвестно ни куда её переместили на этот раз, ни зачем. Эта новая камера совсем не приспособлена для инвалидов, а тюремщики не оказывают Рисе никакой помощи. Да она бы её и не приняла; но создаётся впечатление, будто они нарочно заставляют её прикладывать титанические усилия, чтобы, например, перекатить кресло через порожек туалета или чтобы забраться на койку, которая ненормально высока. Каждый раз, когда ей нужно лечь, это испытание отнимает у неё последние силы.

В таких мучениях проходит неделя. Еду ей приносит молчаливый охранник в униформе наёмного полицейского. Риса делает вывод, что больше она не в руках Инспекции по делам несовершеннолетних, но кто её новые тюремщики, остаётся загадкой. Допросов с ней больше не проводят, и это беспокоит её – так же, как Коннора всегда беспокоит то, что власти смотрят сквозь пальцы на существование Кладбища. Неужели коммуна свободно живущих расплётов настолько никому не интересна, что копы даже не заморачиваются тем, чтобы применить к Рисе пытку ради получения информации? Неужели обитатели Кладбища заблуждаются, думая, что их существование имеет какое-либо значение?

Всё это время Риса гонит от себя мысли о Конноре, потому что думать о нём нестерпимо больно. Как он, наверно, был поражён, узнав о том, что она сдалась властям! Поражён и ошеломлён. Ну и пусть. Ничего, переживёт. Она ведь сделала это в той же степени ради него, что и ради раненого мальчика – ведь, как ни больно это осознавать, Риса стала для Коннора обузой. Если он собирается и дальше вести за собой ребят по примеру Адмирала, то он не может тратить своё время и силы на массаж её ног и морочить себе голову перепадами её настроения. Может, он и любит её, но в настоящий момент в его жизни для Рисы места нет.

Риса не знает, чего ей ожидать от будущего. Понимает лишь, что ей надо сосредоточиться на этом самом будущем, и забыть о Конноре, как бы тягостно это ни было.

• • •

Через несколько дней к Рисе приходят с неожиданным визитом. В камеру вступает хорошо одетая женщина, которую окутывает аура власти.

– Доброе утро, Риса. Приятно наконец познакомиться с девушкой, из-за которой разгорелся такой сыр-бор.

Риса немедленно решает, что всякий, использующий в отношении неё выражение «такой сыр-бор», не может быть её другом.

Посетительница опускается на единственный в камере стул. Этим стулом Риса никогда не пользуется – он не приспособлен для инвалидов. Скорее даже наоборот – он специально сконструирован так, чтобы Риса не могла им воспользоваться —как, впрочем, и всё остальное в этой камере.

– Я надеюсь, с тобой здесь обращаются хорошо? – осведомляется гостья.

– Со мной вообще никак не обращаются. Просто игнорируют, и всё.

– Тебя вовсе не игнорировали, – заверяет женщина. – Тебе дали время на то, чтобы ты пришла в себя. Побыла наедине с собой, подумала.

– Что-то я сомневаюсь, чтобы меня хоть на секунду оставляли наедине с собой. – Риса бросает взгляд на широкое настенное зеркало, за которым она по временам угадывает какие-то тени. – Так я теперь кто – что-то вроде политического заключённого? – спрашивает она без обиняков. – Если вы не собираетесь меня пытать, то что у вас за планы? Оставите меня гнить здесь? Или продадите орган-пиратам? По крайней мере, те части, что ещё функционируют.

– Ничего этого я делать не буду. Я пришла, чтобы помочь тебе. А ты, моя дорогая, должна помочь нам.

– Ой что-то я сомневаюсь!

Риса откатывает своё кресло от гостьи, хотя укатиться далеко она, конечно, не может. Женщина не делает попытки встать со стула. Она вообще не двигается, просто сидит спокойно, удобно, как у себя дома. Риса хотела бы контролировать ситуацию, но ей это не удаётся. Контроль удерживает эта женщина с властным голосом.

– Меня зовут Роберта. Я представляю организацию, которая называется «Граждане за прогресс». Наша цель, наряду со многими другими – нести благо этому миру. Мы способствуем прогрессу науки и развитию свободного общества, а также занимаемся делом духовного просвещения.

– А какое отношение всё это имеет ко мне?

Роберта улыбается и на секунду замолкает. Потом, всё так же продолжая улыбаться, говорит:

– Я добьюсь того, что выдвинутые против тебя обвинения будут сняты, Риса. Но что ещё более важно, я вытащу тебя из этого кресла и дам новый позвоночник.

Риса разворачивается к ней. В душе девушки кипят эмоции, в которых она сейчас не в силах разобраться.

– Ну уж нет! Это моё право – отказаться от позвоночника расплёта!

– Да, конечно, – с неизменным спокойствием говорит Роберта. – И тем не менее, я твёрдо уверена – скоро ты изменишь своё решение.

Риса скрещивает руки на груди. Её убеждения непоколебимы, что бы там эта Роберта себе ни думала.

• • •

Её опять подвергают бойкоту, но, видно, тюремщики теряют терпение, потому что бойкот длится всего пару дней, а не неделю. И снова Роберта у Рисы в камере, и снова она сидит на стуле, предназначенном для людей, которые могут ходить собственными ногами. На этот раз в руках гостьи папка. Рисе не видно, что там, в этой папке.

– Ты подумала над моим предложением? – спрашивает Роберта.

– Мне незачем думать. Я уже дала вам свой ответ.

– Придерживаться принципов и отказываться от позвоночника расплёта – это очень благородно, – произносит Роберта. – Однако это свидетельствует об ошибочном образе мыслей – крайне непродуктивном и затрудняющим адаптацию. Твои принципы никому не принесут пользы – ни тебе, ни нам.

– Я не собираюсь менять свой «ошибочный образ мыслей», как не собираюсь покидать своё кресло.

– Очень хорошо. Это твой выбор, я не вправе тебе в нём отказывать. – Роберта слегка ёрзает на стуле – может, в некотором раздражении, а может, в предвкушении. – Здесь со мною кое-кто, с кем я хотела бы тебя познакомить, – говорит она, встаёт и открывает дверь. Риса не сомневается – кто бы ни ждал в другой комнате, он, безусловно, наблюдал за течением беседы в одностороннее зеркало.

– Можешь войти, – говорит Роберта бодрым тоном.

В камеру осторожно входит юноша. На вид ему лет шестнадцать или что-то около того. У него разноцветная кожа и волосы тоже окрашены полосками в разные цвета. Сначала Риса думает, что это какой-то экстремальный вид боди-арта, но вскоре приходит к мысли, что дело этим не ограничивается. Что-то с этим парнем очень и очень не так.

– Привет, – говорит он и нерешительно улыбается, обнажая ряд великолепных зубов. – Меня зовут Кэм. Я с таким нетерпением ждал встречи с тобой, Риса.

Риса отшатывается, и её кресло врезается в стену. В этот момент на неё словно обрушивается удар молнии: она понимает, кто стоит перед ней, почему гость показался ей таким невероятно странным. Она вспоминает репортаж об этом создании. Её начинает трясти, по телу бегут мурашки. Если бы это было возможно, она бы забилась в вентиляционное отверстие, лишь бы убежать от этого... этого...

– Убери от меня эту гадость! Это отвратительно! Убери его!

Ужас Рисы отражается на лице вошедшего, как в зеркале. Он тоже отшатывается и впечатывается спиной в стенку.

– Всё в порядке, Кэм, – говорит Роберта. – Ты же знаешь – люди должны привыкнуть к тебе. Она тоже привыкнет.

Роберта пододвигает к нему стул, но Кэмом внезапно овладевает только одно желание – не оставаться здесь, бежать – так же, как хотела бы убежать Риса.

Риса впивается взглядом в Роберту – лишь бы не смотреть на Кэма.

– Я сказала – убери это отсюда!

– Я не «это», – произносит Кэм.

Риса трясёт головой:

– Конечно, ты «это»! – Она по-прежнему не хочет смотреть него прямо. – А теперь убери это отсюда, или, клянусь, я разорву эту тварь на все его ворованные куски голыми руками!

Она старается не встречаться с ним взглядом, но не может удержаться и невольно скашивает на него глаза. Из украденных у кого-то слёзных каналов «твари» катятся слёзы, и это приводит Рису в окончательное неистовство.

– Кинжал в самое сердце, – говорит парень.

Рисе невдомёк, о чём это он, да ей и наплевать.

– Прочь с глаз моих! – кричит она Роберте. – И если в тебе осталась хоть капля человечности, лучше убей его!

Роберта холодно смотрит на неё, затем поворачивается к Кэму.

– Можешь идти, Кэм. Подожди меня в коридоре.

Кэм, неловко сжавшись, торопливо выходит из камеры, Роберта закрывает за ним дверь. Вот теперь она отпускает гнев на волю. Если Рисе и удаётся получить из всего происшедшего какой-то положительный результат, то это то, что она вывела из себя Роберту.

– Как ты можешь быть такой жестокой! – восклицает Роберта.

– А вы так и вообще сущее чудовище, если создали этакую жуть!

– История рассудит, кто мы и что сделали. – Роберта кладёт на стол лист бумаги. – Это соглашение. Подпиши его – и получишь новый позвоночник ещё до конца этой недели.

Риса хватает листок, рвёт его в клочки и подбрасывает их в воздух. Роберта, должно быть, предвидела это, поскольку вынимает из папки ещё один точно такой же листок и кладёт его на стол.

– Ты будешьисцелена, и ты попросишьпрощения у Кэма за то, как отвратительно обошлась с ним сегодня.

– Не в этой жизни! И ни в какой другой тоже!

Роберта улыбается, как будто знает кое-что, о чём не догадывается Риса.

– Посмотрим. Ведь может же так статься, что ты внезапно переменишь мнение.

Она выходит, а документ и ручка остаются лежать на столе.

Риса долго не сводит глаз с листка бумаги. Она знает, что ни за что не подпишет соглашение, но она страшно заинтригована. Почему для них так важно исцелить её изломанное тело? На это может быть только один ответ: по какой-то причине она, Риса, чрезвычайно нужна им. Ей даже в самых смелых мечтах не являлось, что она может быть настолько важна. Важна для обеих сторон.