Текст книги "Разобщённые (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

19 • Кэм

Подобрать Камю Компри подходящего партнёра со всеми необходимыми качествами, оказалось не так-то просто. Они провели интервью с двумястами девушек. Все – хоть куда. Среди них актрисы, модели, юные интеллектуалки, а также несколько дебютанток из высшего света. Роберта придирается ко всему – её звезде подобает лишь планета, идеальная во всех отношениях.

Двадцать финалисток должны пройти окончательную проверку у самого Кэма. Собеседования протекают в большой гостиной у жаркого камина. Все девушки прекрасно одеты, все красавицы и умницы. Большинство излагает свои резюме, как будто они нанимаются на работу в престижный офис. Некоторые смотрят на Кэма без отвращения, тогда как другие даже в глаза ему взглянуть не в состоянии. Есть и такая, которая буквально чуть ли не вешается ему на шею, исходя жаром похлеще камина.

– Я умираю хочу стать твоей первой, – томно стонет она. – Ты же способен на это, да? Я имею в виду... ну, ты же в полном комплекте, правда?

– Более чем, – заверяет он. – У меня их, вообще-то, целых три штуки.

Она пялится на него в таком обалдении, что он решает не говорить, что это шутка.

Кое-кто из соискательниц привлекает его, другие оставляют равнодушным, но ни одна не зажигает в нём искры, ни с одной не возникает чувства духовной связи, которую он так надеется обрести. Ко времени собеседования с последней из них – молодой студенткой из Бостона с нью-йоркским вкусом в одежде – ему хочется только, чтобы этот день поскорее закончился. Девушка из тех, кого интригует лицо Кэма. Она не просто смотрит на него – она изучает его, как препарат под микроскопом.

– Что вы видите, когда смотрите на меня? – спрашивает он.

– Внешность значения не имеет, важно то, что внутри, – отвечает она.

– И что, по-вашему, у меня внутри?

Она медлит с ответом, затем произносит:

– Это вопрос на засыпку?

Роберта готова рвать и метать – Кэм отказывается от всех кандидатур без исключения. Их совместный обед в этот вечер проходит в напряжённом молчании, слышно лишь звяканье вилок да скрежет ножей, яростно кромсающих мясо. Они не смотрят друг на друга. Наконец, Роберта произносит:

– Мы не ищем твою вторую половину и спутника жизни, Кэм. Нам нужен лишь кто-то для исполнения определённой роли. Союзник, помощник, который облегчил бы тебе выступления на публике.

– А может, меня это не устраивает!

– Ну будь же хоть немного практичным!

Кэм впечатывает кулак в крышку стола:

– Я решаю! Ты меня ни к чему не принудишь!

– Я и не принуждаю, но...

– Разговор окончен.

Возобновляется яростный стук приборов. В глубине души Кэм знает: Роберта права, и это распаляет его ещё больше. Им всего-то и нужно, что привлекательная, интересная девушка, которая держала бы его за руку во время публичных выступлений. Эта картина убеждала бы публику, что в Кэме полно качеств, за которые его можно любить. Одна беда – он не желает лицедействовать. То есть, он смог бы, наверно, как-то подстроиться, сыграть, но он боится – стоит ему остаться наедине с избранницей, и пустота фальшивых отношений будет чувствоваться особенно остро.

Пустота.

Ведь люди думают, что именно она и составляет суть его души. Огромная, безмерная пустота. И если Кэм не может найти среди всех этих прекрасных девушек свою единственную, не значит ли это, что у него нет души?

– Незавершённость, – молвит он. – Если я цельный человек, то почему у меня такое чувство, будто это не так?

Роберта, как всегда, произносит очередную успокаивающую банальность, но с течением времени её заученно мудрые сентенции приносят ему только разочарование и неудовлетворённость.

– Цельность – это следствие твоего собственного жизненного опыта, – вещает Роберта. – Просто живи своей жизнью, и вскоре ты почувствуешь, что переживания тех, кто пришёл до тебя, не имеют значения. Те, кто послужил для тебя исходным материалом – ничто по сравнению с тобой.

Но как же он может «жить своей жизнью», если неизвестно, что у него есть эта самая «своя жизнь»? Воспоминание об атаке, которой он подвергся на пресс-конференции, по-прежнему мучает его. Если у каждого человека есть душа, то где ему искать свою? И если душа человеческая неделима, то как его душа может быть суммой частей всех тех ребят, которые «послужили для него исходным материалом»? Он ведь не один из них, он – не все они вместе. Так кто же он?

Вопросы Кэма выводят Роберту из себя.

– Прошу прощения, – говорит она, – но я не занимаюсь вопросами, на которые нет и не может быть ответов.

– Значит, ты не веришь в существование души?

– Я этого не говорила. Но я не занимаюсь вещами, которые нельзя изучить экспериментальным путём. Если у человека есть душа, то она есть и у тебя. Доказательством этого является тот непреложный факт, что ты живой.

– Да, но что если внутри меня нет никакого «меня»? Что если я только ходячий кусок мяса с пустотой вместо души?

Роберта задумывается. Или делает вид, что задумывается.

– Что я могу сказать... В этом случае я сомневаюсь, что ты стал бы задавать подобные вопросы. – Она на секунду умолкает. – Если тебе так необходимо разложить всё по полочкам, то попробуй мыслить так: неважно, кем в нас заложено сознательное начало – чьей-то божественной властью или усилиями нашего мозга – результат один и тот же. Мы существуем.

– До тех пор, пока не перестаём существовать.

Роберта кивает.

– Да, до тех пор, пока не перестаём существовать.

И она оставляет Кэма наедине со всеми его вопросами без ответов.

• • •

Физиотерапию cменили регулярные тренировки на различных снарядах, с гантелями и на бегущей дорожке. Кенни, пожалуй, можно назвать единственным другом Кэма, если, разумеется, не считать Роберты, и уже не говоря об охранниках – те так вообще обращаются к нему «сэр». Кэм открыто ведёт с Кенни разговоры, которые Роберте, несомненно, было бы очень интересно послушать.

– Ну что, большая охота на подружку закончилась ничем, а? – спрашивает Кенни. Кэм в это время изматывает себя на бегущей дорожке.

– Пока что нам не удалось найти союзника для нашего монстра, – отвечает Кэм, передразнивая манеру разговора Роберты.

Кенни прыскает.

– Ты имеешь право привередничать, – говорит он. – Ты должен найти то, что будет тебя полностью устраивать, на меньшее не соглашайся.

Тренировочная программа на тренажёре Кэма подходит к концу, и дорожка замедляет ход.

– Даже если я не могу получить то, что хочу?

– Тем более! – наставительно заявляет Кенни. – Потому что тогда, возможно, они хорошенько постараются, и ты хоть немного приблизишься к тому, что тебе надо.

Вроде бы логично. Правда, Кэм подозревает что из этого не выйдет ничего, кроме горького разочарования.

Вечером он усаживается за стол-компьютер в гостиной и начинает ворошить фотофайлы. Большинство из них – просто случайные снимки, с помощью которых Роберта всё ещё проводит с Кэмом эксперименты, хоть и не так часто, как раньше. Нет, это не то, что он ищет. Он набредает на файл с фотографиями девушек – кандидаток на роль его спутницы. Двести улыбающихся симпатичных мордашек, к каждой из которых прилагается резюме. Через пару минут разглядывания все они кажутся ему на одно лицо.

– В этом файле её нет.

Он резко оборачивается. На винтовой лестнице стоит Роберта и наблюдает за ним. Наставница сходит вниз по ступеням.

– Ты удалила её? – спрашивает он.

– Надо бы. Но нет, не удалила.

Она прикасается к экрану, входит в программу и открывает заблокированный файл – Кэм не смог бы открыть его без пароля. Через несколько мгновений Роберта извлекает из папки не одну, а целых три фотографии, и вздыхает.

– Это та, кого ты ищешь?

Кэм всматривается в снимки.

– Да.

Две новых фотографии, похоже, тоже сделаны без ведома девушки, как и первая. Почему вдруг Роберта теперь сама их ему показывает, тогда как совсем недавно не хотела даже слышать о незнакомке в инвалидном кресле?

– Автобус, – молвит Кэм. – Она была в автобусе.

– Её автобус так и не доехал до места назначения. Он слетел с дороги и врезался в дерево.

Кэм качает головой.

– Воспоминаний об этом у меня нет.

Он смотрит Роберте прямо в глаза.

– Расскажи мне всё, что знаешь о ней.

20 • Нельсон

Бывший юнокоп, а ныне орган-пират на этот раз превзошёл самого себя! Не один, но целых два беглых расплёта!

А всё благодаря его хитроумной тактике. Девчонку он поймал в кафе в торговом центре, прикинувшись членом движения Сопротивления. Наивная доверчивость всегда была его самым верным союзником. Нельзя сказать, что волосы у девочки рыжие, как просил Дюван, но при определённом освещении они отливают золотисто-каштановым. А мальчишку он поймал, использовав девочку в качестве наживки: привязал её к водосточной трубе на заброшенном складе в умбра-квартале, где, как говорят, полным-полно беглых расплётов, а сам затаился в строении напротив и ждал, пока её крики не привлекут кого-нибудь. И дождался: из темноты склада вынырнул мальчишка, отвязал пленницу, и оба собрались делать ноги. Вот тут-то он их, голубчиков, и положил из транк-пистолета.

Анализатор ДНК определил их как беглых расплётов – вот и хорошо. А то Нельсона иногда покусывает совесть, когда он ловит ребят, которые могли бы прожить нормальную человеческую жизнь.

Поездка в автосалон Дювана полна для Нельсона самых радужных надежд, ведь ещё ни разу ему не удавалось захватить двоих расплётов за один заход.

Дюван удивлён и обрадован – времени с их последней встречи прошло совсем немного, а Нельсон опять здесь!

– Вот это добыча! – восклицает он и даже не торгуется – платит цену, которую обещал. Возможно, потому, что Нельсон на этот раз не просит ничего для себя лично. Это и понятно: глаза девочки при помощи пигментных инъекций окрашены в лиловый цвет – фу, гадость! – а глаз мальчишки он вообще не видал. Нельсон никогда не покупает кота в мешке.

Дюван в порыве столь нехарактерной для него благодарности приглашает Нельсона на обед в один из тех ресторанов, в которых бывший юнокоп уже давненько не бывал.

– Бизнес, должно быть, идёт хорошо, – замечает Нельсон.

– Как всегда, – отвечает Дюван, – но перспективы открываются весьма неплохие.

Нельсон видит: у дельца чёрного рынка что-то на уме, но ни о чём не спрашивает, лишь наблюдает, как Дюван опускает ложечку в чашку и медленно, методично размешивает кофе.

– В нашу прошлую встречу, – роняет Дюван, – я упоминал о слухах, помнишь?

– Упоминали, но со мной ими не поделились, – отвечает Нельсон, прихлёбывая свой кофе. Напиток в его чашке убывает гораздо быстрее, чем у Дювана. – И как – мне уже радоваться или нет?

– На первый взгляд – ничего особенно радостного. Но... До меня этот слух доходил уже не раз. Не хотелось выкладывать его тебе до того, как как получил подтверждение из разных источников. – Он продолжает размешивать кофе. Не пьёт, лишь крутит и крутит ложечкой. – Поговаривают, что Беглец из Акрона всё ещё жив.

Нельсон чувствует, как волоски у него на загривке встают дыбом и впиваются в воротник рубашки.

– Это невозможно!

– Да-да, может, ты и прав, невозможно. – Дюван опускает ложку на блюдечко. – И всё же – кто-нибудь видел воочию его труп? Кто-нибудь его опознал?

– Я в «Весёлом Дровосеке» не был. Думаю, там вообще творился полный бардак, ничего не разобрать.

– Вот именно, – медленно проговаривает Дюван. – Бардак. – Он подносит чашку ко рту и неторопливо, медленно потягивает кофе. – Из чего следует, что невозможное возможно. – Он ставит чашку и наклоняется ближе к Нельсону. – Думаю всё же, что слухи не обманывают. Ты вообще представляешь себе, по какой цене могут уйти органы Беглеца из Акрона? Народ будет платить за кусок этого парня баснословные суммы. – Дюван улыбается. – А я заплачу тебе в десять, нет, в двадцать раз больше того, что заплатил за сегодняшнюю добычу.

Нельсон пытается не выдать себя, однако вспыхнувшую в нём жажду наживы скрыть невозможно. Правда, это нажива несколько иного рода. Для Нельсона поимка Коннора Ласситера – вопрос не столько денег, сколько восстановления справедливости.

Дюван, похоже, читает его мысли.

– Я рассказываю об этом тебе первому, никто из других моих поставщиков ещё ничего не знает. Я считаю правильным, если бы этого негодяя поймал именно ты, учитывая, что между вами произошло.

– Спасибо, – с искренней благодарностью откликается Нельсон.

– Поговаривают, есть тайные места, в которых ДПР прячет весьма значительные группы расплётов. Хорошо бы разыскать эти убежища, потому что велик шанс, что наш беглец работает сейчас на ДПР.

– Если он действительно жив, я его поймаю и преподнесу вам, – заверяет Нельсон. – Но обещайте мне одну вещь.

Дюван приподнимает бровь.

– Да?

Взгляд Нельсона становится стальным, так чтобы было ясно – вопрос обсуждению не подлежит.

– Я получу его глаза.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ЛЕВИАФАН

Хирурги Изымают Органы Пациентов После Эвтаназии

Майкл Кук, 14 мая 2010 года, веб-журнал BioEdge

Как часто это происходит в Бельгии и Нидерландах? Блогер Уэсли Смит, занимающийся вопросами биологической этики, привлёк наше внимание к докладу, изложенному на конференции бельгийских хирургов. В докладе речь идёт об изъятии донорских органов после акта эвтаназии. На Всемирном конгрессе хирургов-трансплантологов 2006 года на заседании экономической секции врачи из Антверпенской университетской клиники сообщили, что убили сорокашестилетнюю женщину, давшую согласие на эвтаназию, и забрали у неё печень, почки и кое-какие другие органы.

В докладе, датированном 2008 годом, врачи рассказывали о том, что между 2005 и 2007 годом эвтаназии подверглись три пациента...

В статье отмечается, что специалисты были настроены весьма оптимистично по поводу дальнейших перспектив развития трансплантационной хирургии в странах, где эвтаназия разрешена законом...

Самое любопытное – данные факты прошли почти незамеченными для широкой публики, несмотря на то, что бельгийские врачи опубликовали отчёт о своих достижениях в ведущем мировом журнале по вопросам трансплантационной хирургии. См. Transplantation, 15 июля 2006; Transplantation, 27 июля 2008.

Полностью статью можно прочесть здесь:

http://www.bioedge.org/index.php/bioethics/bioethics_article/8991/

21 • Лев

Хлопатель, который не хлопает – явление чрезвычайно редкое, потому что к тому моменту, когда человек решает превратить собственную кровь во взрывчатку, душа его уже уходит за ту черту, откуда нет возврата.

Но Левий Иедедия Калдер сохранил в себе искру света. Её оказалось достаточно, чтобы полностью изменить его взгляды.

Хлопатель, который не стал хлопать.

Вот почему он сделался знаменитостью. Его лицо стало известно всей нации и за её пределами. ПОЧЕМУ, ЛЕВ, ПОЧЕМУ? – кричали заголовки на журнальных разворотах. Мир, жадный до всяческой грязи и копания в личных трагедиях, смаковал историю его жизни и жаждал ещё и ещё.

– Он всегда был прекрасным сыном, – говорили его родители, и эти слова цитировались повсюду. – Мы ничего не понимаем.

Видя слёзы, которые проливали на многочисленных интервью родители Лева, можно было вообразить, что мальчик действительно взорвал себя и погиб. Что ж, отчасти так оно и было, потому что тот Левий Калдер, которого его родители принесли в жертву, больше не существовал.

Прошёл почти год с того момента, как Лева схватили в заготовительном лагере «Весёлый Дровосек». Сейчас, в это дождливое воскресное утро, он сидит в тюремной комнате отдыха. Нет, он не заключённый; он здесь с воспитательной миссией.

Напротив него расположился юнец в оранжевом комбинезоне, руки его вызывающе скрещены на груди. Между ними – руины паззла, оставшиеся от кого-то, кто сидел за этим столом до них; подобных неоконченных проектов в тюремной комнате отдыха – великое множество. Сейчас февраль, и по стенкам развешаны украшения к дню святого Валентина – жалкая попытка придать помещению хоть чуточку праздничный вид, впрочем, больше похожая на издевательство, потому что в колонии сидят только мальчики. Лишь единицы находят любовь в этих стенах.

– Ну что, ты, вроде, должен сказать мне что-то эдакое умное, – произносит парень в оранжевом комбинезоне – нагловатый, весь в татуировках и весьма дурно пахнущий. – Слушай, да ты же совсем сопляк. Сколько тебе? Лет двенадцать, не больше?

– Вообще-то, мне четырнадцать.

Парень кривит губы в усмешке.

– Ни черта бы не дал тебе четырнадцать. Вали-ка ты куда подальше. На фига мне такой духовный учитель – младенец Иисус какой-то. – Он взъерошивает волосы Лева, которые, кстати, за последний год отросли до плеч, так что мальчик действительно похож на исусика.

Лева эта реплика не задевает – такое он слышит через день да каждый день.

– У нас ещё полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?

– Потому что меня поймали, – бросает панк. Он сверлит Лева пристальным взглядом прищуренных глаз. – Что-то рожа у тебя больно знакомая. Где это я тебя видел?

Лев пропускает его вопрос мимо ушей.

– Тебе, наверно, лет шестнадцать, – говорит он. – Я прав? В твоём досье написано, что ты «кандидат на состояние распределённости». Тебе об этом известно? Это значит, что тебя могут отправить на расплетение.

– Спятил? Чтобы мамаша отдала меня в расчленёнку? Да у неё духу не хватит. Кто тогда будет оплачивать её долбаные счета? – Парень закатывает рукав: оказывается, у него вся рука в наколках – от запястья до плеча живого места нет от костей, черепов и всяких прочих ужасов. – К тому же – ну кому на фиг сдались такиеручки?

– Ты удивишься, – возражает Лев, – но люди платят большие деньги за такие замечательные наколки, как у тебя.

Панк, кажется, огорошен. Он снова вперяется в Лева.

– Слушай, ну правда, откуда я тебя знаю? Ты живёшь здесь, в Кливленде?

Лев вздыхает.

– Ты не знаешь меня, ты знаешь обо мне.

Проходит миг, и глаза панка округляются – вспомнил.

– Вот это да! Ты тот самый чувак! Ну то есть хлопатель! Ну то есть тот, что не стал хлопать! Это про тебя во всех новостях уши прожужжали!

– Да, это я. Но здесь я не для того, чтобы говорить о себе.

В одно мгновение панк превращается в другого человека.

– Да, да, знаю. Ты того... извини, я вёл себя как последняя жопа. Так почему ты не в тюряге?

– Заключил сделку о признании вины – знаешь, юридический термин такой. Мне нельзя об этом говорить. Скажу только, что вести беседы с такими, как ты – это часть моего наказания.

– Во бля! – говорит парень, лыбясь во всё лицо. – Тебя, небось, в пентхаусе поселили?

– Слушай, мне действительно нельзя об этом распространяться. Зато я вправе слушать всё, что тебе только вздумается мне сказать.

– Понял, понял. Ну то есть, если тебе так уж хочется услышать всю эту фигню...

И парень ударяется в исповедь и выкладывает всю свою историю – наверняка он ничего такого в жизни никому не рассказывал. Так что в печальной известности Лева есть хотя бы одна положительная сторона – уважение со стороны тех, кто не оказывает его никогда и никому.

Ребята в колонии всегда очень живо интересуются жизненными обстоятельствами Лева, но, отпуская его на свободу, власти поставили предельно чёткие условия. Он снискал столько симпатии со стороны одних людей и столько неприятия со стороны других, что в «интересах народа» было как можно скорее удалить его из новостей и всячески избегать того, чтобы он стал общенациональным рупором против расплетения. Дело кончилось тем, что его приговорили к домашнему аресту, вживили в затылок следящий чип и припаяли 520 часов общественных работ в год, до тех пор пока Леву не исполнится восемнадцать. Общественные работы состоят в том, чтобы подбирать мусор в местных парках и вразумлять сбившуюся с пути молодёжь, предостерегая её против наркотиков и деструктивного поведения. В обмен на относительно лёгкое наказание Лев обязался выдать властям всю известную ему информацию о деятельности хлопателей и других террористических группировок. Это как раз было проще всего – он практически ничего не знал о происходящем в организации за пределами его ячейки, а все её члены погибли. Ещё мальчика обязали молчать – он не имел права ничего рассказывать о расплетении, жертвовании десятины, а также о том, что случилось в «Весёлом Дровосеке». То есть, Лев Калдер должен был исчезнуть.

– Нам надо бы называть тебя Русалочкой, – подтрунивал над ним брат Маркус, – потому что эти кудесники за возможность свободно ходить забрали у тебя голос.

И вот теперь каждое воскресенье пастор Дэн забирает Лева из дома его брата Маркуса, и они отправляются делиться сомнительными сокровищами своей духовности с ребятами из колонии для несовершеннолетних преступников.

Поначалу Лев чувствовал себя мучительно неловко, но через некоторое время он научился проникать в сердца своих незнакомых собеседников, докапываться до затаившихся в их душах бомб и выдёргивать запал прежде, чем начнётся обратный отсчёт.

– Пути Господни неисповедимы, – как-то сказал ему пастор Дэн, придавая старому изречению новый смысл. Если Лев и восхищается кем-то, то это, безусловно, своим братом Маркусом и пастором Дэном. Маркусом – не только за то, что тот заменил ему отца и мать, но за то, что Маркус ради него, Лева, не побоялся порвать все связи с семьёй. Они теперь стали изгоями. Их семейка, с её закоснелыми понятиями и верованиями, записала обоих в мертвецы, вместо того чтобы принять и примириться с их выбором.

– Это они нас потеряли, а не мы их, – часто говорит Маркус Леву. Однако при этом он отводит взгляд, чтобы скрыть боль.

Что до пастора Дэна, то его Лев считает героем за то, что священник сумел преодолеть свои убеждения, не потеряв веры.

– Я по-прежнему верую в Господа, – говорит пастор, – но не в того, который одобряет жертвование человеческой десятины.

Лев со слезами на глазах спрашивает себя: а он сам смог бы сохранить веру в жадного до жертв Господа? Он не отдаёт себе отчёта, что ему, Леву, такого выбора не было дано.

Когда они в первый раз пришли в тюрьму для проведения бесед, им пришлось заполнить анкету. Дэн, которого больше никто, кроме Лева, не называет пастором, определил себя как внецерковное духовное лицо.

– Так что у нас за религия? – спрашивает его Лев каждый раз, когда они входят на территорию колонии. Это у них такая дежурная шутка. Каждый раз пастор Дэн отвечает по-разному:

– Мы пятоподзадники, потому что даём пяткой под зад обману и лицемерию.

– Мы умиш, потому что набрались ума.

– Мы гнустики, потому что гнём свою линию несмотря ни на что.

Но больше всего Леву нравится: «Мы левиафаны, потому что для нас в центре всего – то, что случилось с тобой, Лев». [26]26
  Пастор Дэн в этом пассаже каламбурит с названиями различных сект: пятидесятники, амиш, гностики. Ну, а «левиафан» – наверно, само собой понятно: фанаты Левия.


[Закрыть]

От этих слов мальчик чувствует себя ужасно неловко, и в то же время он гордится тем, что находится в самом сердце духовного движения, пусть в нём и насчитывается только два члена – он да пастор Дэн.

– Но ведь Левиафан – это большое и страшное чудище? – уточняет Лев.

– Да, – соглашается пастор Дэн, – поэтому давай надеяться, что ты никогда им не станешь.

Конечно, не станет он большим и страшным чудищем. Если уж на то пошло, то Леву ничем больш им стать не суждено. Никогда. Причина, почему он не выглядит на свои четырнадцать, кроется не только в том, что он просто кажется моложе своего возраста. В течение нескольких недель, последовавших за его поимкой, ему делали одно переливание крови за другим с целью очистить её; и всё же организм мальчика был необратимо отравлен взрывчатым раствором. Несколько недель всё тело Лева было с ног до головы укутано в толстый марлевый кокон, словно мумия, а руки широко разведены в стороны и зафиксированы – чтобы помешать ему взорвать себя.

– Да тебя распяли, вернее, распялили, как чучело на палке, – говаривал пастор Дэн, но Леву тогда эта шутка смешной не казалась.

Лечащий врач пытался скрыть своё презрение к Леву под маской холодной клинической объективности.

– Даже когда мы очистим твой организм от химикалий, – сказал он мальчику, – они всё равно возьмут свою дань. – Он горько усмехнулся. – Жить ты, правда, будешь, и тебя никогда не расплетут. Ты до того навредил всем своим органам, что они потеряли ценность для кого угодно, кроме тебя самого.

Его рост и физическое развитие остановились. Тело Лева навсегда останется телом тринадцатилетнего мальчика. Такова плата за то, чтобы быть хлопателем, отказавшимся хлопать. Единственное, что у него по-прежнему растёт – это волосы, и Лев принял сознательное решение отращивать их. Он никогда больше не будет тем аккуратно подстриженным и легко управляемым пай-мальчиком, которым был когда-то.

По счастью, наихудшие пророчества не сбылись. Ему предрекали вечный тремор в руках и невнятность речи. Этого не случилось. Ему говорили, что его мускулы атрофируются и постепенно он очень ослабнет физически. Этого не случилось. Постоянные тренировки в спортивном зале, не делая из него, конечно, атлета-бодибилдера, способствуют тому, что мышцы поддерживают постоянный, нормальный тонус. Само собой, он никогда не станет сильным и рослым парнем, каким мог бы стать, но с другой стороны – у него и так этой возможности не было. Его бы расплели. Принимая во внимание все эти обстоятельства, дела у него не так уж плохи.

И он ничего не имеет против того, чтобы проводить по воскресеньям беседы с ребятами, от которых в другое время бежал бы без оглядки.

– Слушай, чувак, – говорит татуированный панк, наклонившись к нему через стол и смахивая несколько кусочков паззла на пол. – Ты вот что мне скажи: а как оно там, в заготовительном лагере?

Лев поднимает глаза на камеру, объектив которой направлен на их стол. В этом помещении такие камеры следят за каждым столом, за каждой беседой. В этом смысле здешние порядки мало чем отличаются от порядков в заготовительном лагере.

– Я же сказал, что не могу об этом рассказывать. Но уж поверь, тебе лучше постараться дожить до семнадцати без заморочек, если не хочешь узнать, каково там, в заготовительных лагерях, на собственной шкуре.

– Понял, не дурак, – отзывается собеседник. – До семнадцати без заморочек – возьму-ка это себе девизом.

Панк откидывается на стуле; в глазах его горит восхищение, которого Лев, по собственному мнению, не заслуживает.

Когда часы, отведённые для визита, истекают, Лев и его бывший пастор отправляются домой.

– Ну и как, продуктивно? – спрашивает Дэн.

– Трудно сказать. Может быть.

– «Может быть» всё же лучше, чем вообще ничего. Хороший мальчик-умиш выполнил своё дневное задание.

• • •

В центральной части Кливленда есть дорожка для бега трусцой, проходящая вдоль берега озера Эри. Она огибает Научный центр Великих Озёр, затем проходит позади здания Зала Славы рок-н-ролла, где увековечены имена участников куда более значительного бунта, чем личный маленький мятеж Лева. Мальчик бегает здесь каждое воскресенье после обеда. Рок-н-ролльный музей наводит его на размышления о том, каково это – стяжать себе одновременно и добрую и дурную славу и всё же быть более обожаемым, чем ненавидимым, снискать больше восхищения, чем неприятия? Его передёргивает при мысли, какого рода музейная экспозиция могла бы быть посвящена ему самому, и надеется, что никогда этого не узнает.

Погода стоит относительно тёплая для февраля. Температура воздуха за сорок [27]27
  По Фаренгейту, конечно. Около 5°С.


[Закрыть]. Дождь вместо снега утром и противная изморось к вечеру вместо снежной пороши. Маркус бежит рядом – его тяжёлое дыхание вырывается облачками пара.

– Что за блажь бежать так быстро? – пыхтит он. – Это же не Олимпийские игры. К тому же дождь!

– А дождь тут при чём?

– А при том, что потеряешь контроль, поскользнёшься и костей не соберёшь. Вон сколько мокрого снега кругом!

– Ну я же не автомобиль, чтобы терять контроль!

Лев шлёпает по грязной луже, забрызгивая Маркуса, и улыбается, слыша ругательства брата. Годы поглощения фаст-фуда и бесконечное корпение над сводами законов в юридическом колледже дают себя знать: хотя Маркуса и нельзя назвать обрюзгшим, его спортивная форма, как говорится, оставляет желать.

– Клянусь, если ты ещё раз меня так обсвинячишь, это наш с тобой последний совместный забег! Позвоню копам, пусть они за тобой бегают, это у них получается отменно!

Самое смешное заключается в том, что Маркус сам настаивал, чтобы Лев регулярно занимался физическими упражнениями. Он заговорил об этом сразу же, как только Лева отдали под его опеку. В первые дни свободы, когда кровь мальчика всё ещё не пришла в норму, подняться или спуститься по лестнице в таунхаусе [28]28
  Таунхаус – малоэтажный жилой дом на несколько многоуровневых квартир, как правило с изолированными входами (т.е. без общего подъезда).


[Закрыть]Маркуса для его младшего брата было всё равно что отработать пару часов в тренировочной студии; однако Маркус был твёрдо убеждён, что духовное выздоровление Лева напрямую связано с его физической реабилитацией. Много недель Маркусу приходилось чуть ли не толкать брата в спину, чтобы тот пробежал лишний квартал. И – да, в самом деле, когда Лев только начинал бегать, за ним носился табун агентов ФБР. Они ходили за Левом по пятам все воскресенья, когда ему разрешалось выходить из дому – наверно, чтобы напомнить бунтовщику, что тот по-прежнему под домашним арестом. Постепенно они всё-таки стали доверять следящему чипу и позволяли Леву находиться на улице без официального эскорта, требовали только, чтобы его сопровождали Маркус или Дэн.

– Если меня хватит инфаркт, это будет твоя вина! – доносится из-за спины Лева недовольный голос брата.

Лев никогда не увлекался бегом, тем более на длинные дистанции. В прошлые времена он играл в бейсбол, то есть был командным игроком. Но теперь ему больше подходят индивидуальные виды спорта.

Дождь припускает сильнее, и Лев останавливается, хотя пробежал только половину дистанции, и поджидает Маркуса. Они покупают бутылку минералки у особо закалённого лоточника, торгующего на углу у Зала Славы; парень, по-видимому, будет упрямо продавать свой «Ред Булл», даже если наступит конец света.

Маркус пьёт и пытается отдышаться, а потом как бы невзначай роняет:

– Вчера тебе пришло письмо от кузена Карла.

Лев отлично держит себя в руках, всем своим видом показывая, мол, подумаешь, какое-то письмо.

– Если оно пришло вчера, то почему ты сообщаешь мне об этом только сегодня?

– Потому что ты становишься такой... ну, ты знаешь.

– Нет, – с прохладцей произносит Лев, – не знаю. Какой?

Но вообще-то Маркусу ни к чему распространяться об этом, потому что Лев прекрасно понимает, в чём дело.

Самое первое письмо от кузена Карла поставило его в тупик, пока он не догадался, что это закодированное послание от Коннора. Принимая во внимание, что почта Лева, скорее всего, тщательно контролируется той или иной правительственной службой, у Коннора не было другого способа передать Леву весточку, кроме писем, написанных эзоповым языком. Ему оставалось только надеться, что Леву достанет сообразительности понять, о чём в них речь. Письма от кузена Карла приходят раз в несколько месяцев; штемпели на конвертах всё время из разных мест, так что проследить их обратно к Кладбищу невозможно.