
Текст книги "Жертвоприношение Андрея Тарковского"
Автор книги: Николай Болдырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
* Писатель Георгий Владимов, назвав "Зеркало" семейным фильмом, говорил: "Сыграла и Лариса – в эпизоде труднейшем, в партнерстве с одной из самых больших наших актрис, Маргаритой Тереховой, таланта не меньшего, чем у Бетт Дэвис... Немногие кинозвезды выдержали бы такое партнерство, Лариса – "держала кадр" с нею наравне..."
Кстати о «кинозвезде». В своей книге с весьма скромным названием «Тарковский и Я» О. Суркова пишет, будто бы Лариса Павловна страстно мечтала стать кинодивой и играть первые роли в фильмах мужа. И при этом будто бы она неизменно всю жизнь манипулировала сознанием и психикой мужа, без труда внушая ему все без исключения, чего бы она ни пожелала. ежели это было так, отчего же она не сыграла более ни единой роли, даже крошечной эпизодической?
** Перед фотокамерой она вполне естественна, и на фотоснимках Можно увидеть целую череду разнообразных ее ликов и образов, от трогательно-романтических до отталкивающих, – снова леонардовская двойственность женской сущности.
Я бы сказал, что в документальных фильмах о Тарковском она гениально играет роль "отрицательного персонажа", то есть делает все, чтобы не понравиться зрителю едва ли не с первой же фразы. Зачем ей это было нужно (если позволителен столь нелепый оборот), остается загадкой. Аргумент типа "документальное кино не обманешь" крайне наивен, ибо сонмы женщин дрянных и бессовестных прекрасно смотрятся и в жизни и перед камерой, естественно и вполне пластично играя симпатичных, умных и порядочных особ.
Мой ответ очень прост. Будучи влюбленной в Тарковского и, конечно же, понимая, что именно больше всего их разделяет (особенно во мнении родственников и окружения) -культурно-генетическая разнородность, – Лариса Павловна пыталась преодолеть в себе "деревенскую красавицу с Рязанщины", регулярно "переодеваясь" на людях в "культурную гранд-даму", как ей казалось, соответствующую значимому статусу мужа. Однако эта игра чаще всего приводила к обратному. Потому что никакой "гранд-дамой" Лариса Павловна внутренне – и с Тарковским в особенности – не была. Ее лучшая и глубинная, обыденнейшая, не показная часть была укоренена в Авдотьинке Рязанской губернии. Именно это и ценил в ней Тарковский: природную стать и суть, природность со всеми ее, природы, щедротами и непредсказуемыми катаклизмами. То в ней любил, в чем она была дочерью своей матери, деревенской мудрой женщины Анны Семеновны Егоркиной, которую Тарковский не один раз и письменно и устно называл самым духовным существом, которое когда-либо встречал.
То, что Тарковский влюбился в женщину, которая почти во всем его дополняла, противостоя ему, как природа противостоит духу, явствует из множества свидетельств. Все в ней было для него неожиданно, одновременно и шокирующе и восхитительно: и телесная роскошь, "размах", и русская бесшабашная удаль, смелость без границ и удержу, и та хозяйственная безупречность, та чистоплотность и инстинктивная ("в крови") домовитость, которые искони присущи простой русской женщине, рассматривающей мужчину в доме как малого ребенка, которого надо и помыть, и причесать, и накормить, и ублажить; и здесь, в доме, женщина наслаждается своей способностью дарить и отдавать.
Все жилища, где бы Тарковскому ни приходилось с Ларисой жить, были неизменно промыты, настояны уютом, покоем и сытостью. Началось это еще в 1965 году на съемках "Андрея Рублева", когда помощник режиссера Лариса Кизилова в номере гостиницы, где она жила, устраивала каждый вечер обед-ужин, о чем студентка-практикантка ВГИКа О.Суркова сообщала: "...Андрей, Толя (Солоницын) и я направлялись в наш номер. А там заодно и нас с Толей ждал вкуснющий домашний обед, потела водка, и каждый вечер начиналось торжество, длившееся до часу-двух, а то и трех ночи. Ах, как умела Лариса устраивать застолья!.."
Однако, как правило, все эти восхищения были приправлены в позднейших комментариях изрядной долей того саркастического недоброжелательства, которое столь присуще было советским "творческим людям", считавшим, что в доме у "настоящего интеллигента" должен быть бардак, обязательный неуют (пресловутое блоковское "уюта нет, покоя нет!"), дым коромыслом и шаром покати в холодильнике. "Интеллигентная женщина" должна сидеть на равных с мужчинами нога на ногу, дымить* и тонко самовыражаться и, упаси Бог, не стоять подолгу на кухне у плиты.
* Первое, что сделала Лариса Павловна, это отучила мужа от курения, помня о его детском легочном туберкулезе.
Тарковский с Ларисой сломали этот стереотип, за что и были вскоре выведены за скобки как "омещанившиеся и обуржуазившиеся".
Вот пара примеров тона и стиля в рассказах о быте Тарковских. О. Суркова описывает впечатление о деревенском доме Тарковских в селе Мясное, отремонтированном и восстановленном почти всецело усилиями Ларисы, но отчасти и самого Тарковского, построившего веранду своими руками. "Лариса любила чистоту, и все вокруг нее было по-купечески взбито-пушистым, каким-то славненьким, почти что таким, как в том домике, куда в "Зеркале" мама с сыном понесли продавать сережки. Мечта голодного детства почти сбылась и воплотилась в сноровисто выскобленных дощатых полах, светлых комнатах, вкусных трапезах в обширном уютном доме... А вот по деревне, особенно с гостями, Лариса разгуливала прямо-таки в образе своей неплохо обустроенной героини фильма: все более по-хозяйски, точно снисходительная барыня среди крепостных... Помню ее горделивую осанку и соответствующий разворот головы: "Дядя Коля, как там у вас с яичками, дадите? Курочку резать не собираетесь?" Мне казалось, что на ее интонации должны выскочить и с придыханием, в полпоклона, оповестить: "Как же, как же... Будем вам любезны... натеть...""
Ирония кажется здесь натужной, поскольку Лариса вполне естественно "царила" в деревенской среде.
Другой рассказ – уже упоминавшегося художника Ш. Абдусаламова:
"Не помню, в каком году Андрей познакомил меня со своей новой женой. Он звал ее ласково – Лара, почти выговаривая "л". Она была крупная, пышная, теплая. Я тогда подумал: "Такая домашняя ему и нужна". На обед был борщ. Стол был накрыт в гостиной. Дом... Благоухающая свежесть ребенка в кроватке, верхний этаж, большие окна, и что совсем уж сногсшибательно (после моей комнатенки) – личный кабинет*, где мы после борща пытались беседовать.
* Как мы знаем, Тарковский, выросший в тесноте, в 1962 году, после венецианского успеха, получил двухкомнатную квартиру у Курского вокзала, однако наслаждался ею недолго. Многолетние скитания в одиночку, а затем с Ларисой по чужим жилплощадям закончились лишь в 1974 году.
Вот тогда я уже стал замечать перемены в Андрее. До "враждебной буржуазности" было далеко, но поворот был сделан. Вскоре на нем появился замшевый пиджак с "лапшой". Меня так и подмывало спросить: "Как там поживают наши братья-апачи?"
Я был знаком с его первой женой Ирмой. Совсем другая, открытая, но далеко не уютная. Уют ей был противопоказан. Она из самовыражающихся. Ей бы податься в подружки к Тарковскому. Подружки действуют беспроигрышно. Женам фору дают... Познакомились мы с ней все у того же Юры (Кочеврина. – Н. Б.). <...> Она мне нравилась, она – Андрееве начало... Кто знает, может быть, по этой причине, по причине любви нашей к Ирме, Лариса и развела Андрея с его прошлым. .."
Еще бы не развести! Как воде не устремляться течь? Как же ей было не соперничать, как же ей было не бороться за свой стиль и быт? Что странного в этой борьбе, если одно из самых "больных мест" Тарковского – сестра Марина – на мой прямой вопрос в 2001 году, почему она так и не приняла новую жену брата, ответила весьма лаконично: "Раньше бы на это ответили так: она не нашего круга"*.
* Я бы сказал, что это была сквозная рана в душе Тарковского. (Вероятно, в душе Марины Арсеньевны тоже.) Едва ли тут нужны пространные комментарии, если вспомнить, что Марина Арсеньевна была единственной его сестрой, а он неуклонным для нее авторитетом. И вдруг – не приняла огромную, значимую часть в нем самом... И не просто не приняла, но уверенно посчитала эту связь, этот союз губительным для него. Лаконичные отклики этой боли – в дневнике Андрея Арсеньевича.
В марте 1972 года: «Вчера был у мамы. Марина уехала на Рижское взморье. Мы спорили о Ларисе. У этого спора исключительно серьезный Задний план...»
28 мая 1 977 года: "Мама тяжело больна, у нее паралич. Плохо слушается левая сторона. Это моя вина, результат разговора о Марине и ее отношении к Ларисе. А Марина – это особая статья. Она никогда не признает своей вины.
Сейчас маме немного лучше, так сказала по телефону Лариса..."
Нет, формального разрыва в отношениях «молодых» Тарковских с Мариной Арсеньевной не было, однако вот именно, что они стали формальными.
«Помню, как незадолго до окончательного отъезда в Италию, на каком-то дне рождения, – вспоминает Суркова, – когда присутствовала Марина, как всегда взволнованная, замкнутая и отстраненная (снова скажу, что, редко бывая там, она никогда не становилась своим человеком в новой семье Тарковского, посвященным в какие-то его сердечные тайны), Андрей высказывал сестре какую-то глубинную, затаенную боль: „Вы с мамой всегда чего-то от меня хотели, считая, что я сильнее вас, а я, между прочим, был самым слабым в семье, но вы этого никогда не понимали...“ Какими чужими Друг другу казались они в тот момент...»
Одним словом, то, что для одних – пропасть, для Тарковского было шагом в неизвестность самого себя. Рискованный и, может быть, трагический, но опыт.
Связь с Ларисой Павловной была воспринята как еще один сумасбродный и сумасшедший поступок "непредсказуемого" Андрея. Надеялись, что это "пройдет". Однако не только не проходило, но как раз наоборот. Было множество взаимных обид (при двух-то столь яростно-страстных темпераментах!), сшибок и разбеганий. "Личная жизнь у Андрея была очень сложная, путаная. И в эту неразбериху он впутывал и нас с Мариной. Уедет жить к Л. Кизиловой, а потом звонит уже из другого места: "Поезжайте, заберите мои вещи со Звездного бульвара". Берем такси, приезжаем, забираем вещи. Л. Кизилова в нашу сторону не смотрит. А через некоторое время все повторяется..." (А. Гордон).
Впрочем, все это в первые годы. С рождением сына вырисовывается прочный Дом, главная страсть Тарковского, вокруг которой разворачивались все его сюжеты, – и блаженной защищающей цитадели, и бегства из нее: в инаковость и новизну самого себя, а в конечном счете – в смерть как в новизну новизн.
Версия о "сумасшедшем Тарковском" была весьма расхожа. Ведь не только парадоксальностью своего матримониального выбора он шокировал окружавших его*, причем настолько, что практически все отшатнулись и ушли, выставив разные благопристойные мотивы, в том числе осудив за "крен в буржуазность".
* Каково было Тарковскому всегда быть на стороне жены при всех критических на нее натисках – буквально со всех сторон, и со стороны друзей и со стороны врагов? И из этого материала тоже выковывалась его все углублявшаяся отрешенность. Вспомним историю союза Леннона и Йоко Оно.
Он пугал переступанием неких тонких неписаных моральных границ. Вспомним Юсова. А ведь, собственно, это и был пик лирической и художественной дерзновенности Тарковского. Но чем глубиннее спонтанность человека, тем сильнее окружающие его чувствуют свое отвердение. Разве не так?
Александр Сокуров писал о реакции маститых советских кинематографистов (и притом далеко не самых прокоммунистических) на Тарковского после просмотра ими "Зеркала": "...Он безумец. Своими фильмами он делает себе рекламу. Он высокомерен. Все, что он делает, советскому народу без пользы. Он работает на трансценденцию. Совершенно слабоумен. Поэтому все у него такое выспреннее, ходульное. Все только тени, никаких характеров. Риторические фразы, декларации в устах изнасилованных актеров. Псевдофилософия. Те, кто в него верят, должны были призвать его к порядку, поставить его на место", – примерно так формулировал свои мысли о "Зеркале" известный советский режиссер Хуциев. Жуткая ситуация, когда даже коллеги, сами страдавшие от тоталитарного давления и насилия, обрушиваются на автора "Зеркала", чтобы разорвать его на куски..."
Но отчуждение, как видим, было круговое. Дневник Тарковского 1970 года: "7 авг. 18 ч. 25 м. Лара родила Андрюшу. Никто не поздравил, кроме Тамары Георгиевны (Огородни-ковой. – Н.Б.). Люди становятся страшными и теряют чувствительность..."
То, что Тарковского свел с Ларисой рок, очевидно. "Лариса была неуемна, и ничто на свете не могло ее смутить. Больше всего на свете она боялась потерять Андрея и, казалось, была готова ради него на все..." – свидетель, наблюдавший их вблизи двадцать лет. Рассказывают, что однажды она на улице едва не сбила с ног наглеца, пытавшегося перехватить такси перед стоявшим в очереди Тарковским. То, что она спасала его от разных бед и напастей, Тарковский фиксирует в дневнике, уже в Италии: "Не будь Ларочки, меня давно бы уже не было".
Но Лариса была не только и не просто хранительницей его дома. У него, как это ни покажется удивительным, все валилось из рук, когда ее долго не было рядом. Это было, настолько серьезно, что даже окружению режиссера бросалось в глаза. Та же Т. Огородникова рассказывала, что Андрей Арсеньевич буквально заболевал физически, если Лариса Павловна куда-то отлучалась. Съемки останавливались, и приходилось дожидаться возвращения "Лауры" из командировки.
В "Мартирологе" от 24 апреля1972 года: "В Мясном начались ремонтные работы. Лариса уехала туда, и вот уже несколько дней от нее никаких вестей. Очень нервничаю и раздражен, хотя и понимаю, что неправ. Ведь до ближайшей почты 20 км. Трудно представить, как она это все выдерживает. Почти без денег, без машины, в окружении пьяниц и кретинов, на которых ни в каком отношении нельзя положиться. И все же ею движет желание, цель – построить для меня наш дом, нашу крепость, и все это со сверхчеловеческим напряжением, – чудо. И, несмотря на это, я на нее зол. Без нее чувствую себя одиноким и несчастным...".
Никто никогда не поймет, почему отношения с одним человеком для нас приятны, легки – и неплодотворны, а отношения с другим сложны, запутанны, многомерно-мучительны и... плодотворны. Кто сможет понять, почему аристократ духа Гёте женился на "женщине из народа", бывшей цветочнице, необразованной, некрасивой и "вульгарной" Христиане Вульпиус, любившей грубые шутки и бесшабашное веселье в обществе друзей Вакха? И почему разорвал с Шарлоттой фон Штайн, изысканной, томной интеллектуалкой, едва вернулся из Италии, где почувствовал вкус и аромат "раскрепощенной земли", чувственных пейзажей и естественных, животно-естественных "божественных" объятий?
Мы можем лишь строить гипотезы.
Мужчина обретает эротико-космическую целостность, становится "андрогинным", когда находит свою жену – женщину-природу, столь же втайне противостоящую "обществу" и защищающую его от наглого его натиска, как когда-то это делала мать, оберегая в ребенке его "космическую душу". Потому-то никто так не чужд и так не враждебен настоящему мужчине, как женщина-социумное-существо. В такой женщине для мужчины кроется измена самой сути женщины. Она – предательница, ибо служит тому началу, которое стремится лишить мужчину его способности просто быть.
В современном мире феномен "жены" стал почти невозможен. Жена – это то, что жаждет стать природным дополнением мужчине-духу. Жена – это материнское начало чистой внеморальной и "бесцельной" природы в образе девы. Но женщина сегодня стремительнейше теряет свои природные метафизические глубины, свой идущий от матушки-земли эрос. В пятнадцать лет она уже готовый социумный продукт, порабощенный пропагандой, прошитый гнилыми нитками (однако одновременно и стальными) ее дурманящих "целей". Женщина-природа покоится в себе, подобно горному озеру...
Тарковский, конечно же, кинулся в Ларису Павловну, как кидаются в такое озеро. Все очень просто и одновременно фундаментально. Множество тех, кто могут быть любовницами, подружками, "партнерами", но жен – мало. Редчайший ныне "жанр".
Рассказывают, что в первом браке Тарковского нередко заставали на кухне жарящим себе котлеты... Знакомая картина, не правда ли? Однако сегодня ясно, что сия идиллия "равноправия и равнопартнерства", умиляющая столь многих, была не для Тарковского.
Та же Суркова с сарказмом сообщает, что жизнь Тарковского с Ларисой, по ее наблюдениям, так никогда и не стала "взаимоотношением двух равных партнеров". Мол, с одной стороны, он всегда был и навсегда остался для Ларисы "господином", а с другой, он сам "ходил у нее на поводке". Но разве же это не гармония?
Сила притяжения, таившаяся в природной зрелости Ларисы, была тем более для Тарковского желанна, даже насущна, что все его творческие критерии были созвучны природе. И это он не только всегда чувствовал, но и отчетливо формулировал вплоть до последних дней. В автобиографических заметках: "...Но что меня поразило на всю жизнь и за что я больше всего благодарен матери, – это природа. Это чувство любви к ней – нежной и грустной, не только не гаснет, но крепнет с каждым годом. Наверное, поэтому "Жизнь в лесу" Торо – моя самая любимая книга..."
В телеинтервью у Михала Лещиловского на острове Готланд (букв.: "Божья страна"!) в эпоху съемок "Жертвоприношения" Тарковский вполне определенно утверждал, что не столько искони склонен понимать мир, сколько его чувствовать, ощущать, подобно животному. Словно бы заглядывая с величайшим доверием в эту растительно-"животнук" свою часть – ту самую, которую так обожествлял Лев Толстой, родственная ему душа.
То, что Лариса Кизилова была наделена даром "природной избыточности", плохо вписывавшейся в правила благопристойного поведения, отмечают почти все ее знавшие. "Наши пороки – продолжение наших достоинств".
"Надо заметить, что деревенский пейзаж был Ларисе очень к лицу. Она прямо-таки цвела крепким здоровьем, питавшимся воздухом, речной водой и солнечными лучами. Ей очень шел загар, и она снова повторяла: "Солнце – мой Бог!"
Вокруг нее ощущалась аура кроветворных, витальных сил, хотя она любила жаловаться на свое здоровье. Но было... было во всей ее стати, типично русской, крепко сбитой, чуть полноватой, что-то казавшееся подкупающе надежным. Казалось, что с ней не пропадешь...
И эти веснушки на плечах, которые Андрей, не скрывая, обожал, вспоминая то позднее очарование веснушчатых плеч Моники Витти в "Красной пустыне", то Лив Ульман. Он считал, что Лариса вообще очень на нее похожа.
Она могла купаться тогда, когда другие поеживались на берегу в шерстяных свитерах, легко бороздя своим сильным телом холодную воду. "Ну, Ларка, ты даешь!" – таращила я на нее глаза... И снова вспоминала легкость, с какой она таскала неподъемные сумки или умела по-деревенски проворно выскрести добела дощатый пол в избе. В ее доме пахло чистотой и пирогами, а то и жареными гусями – "гусиками", как их любовно называла Лариса, всегда любившая выпить и закусить...
Казалось, что именно Лариса гарантировала ту самую защищенность, которой, видимо, так не хватало нервному; рефлексирующему Тарковскому. Как глубоко я понимаю его, потому что на себе испытала ее притягательную силу, тоже замешенную на уверенности, что ею все будет сделано и организовано каким-то наилучшим, доступным только ей одной способом" (О. Суркова).
Но так оно всегда и было: любовь ее к мужу была не словесно-сентиментальной, а деятельной. Она варила, жарила, стирала, она устраивала подпольные просмотры запрещенных картин мужа влиятельными культурными персонами, вела финансовую политику семьи, была его личным секретарем, да и вообще он передал ей почти все свои организационные дела, за исключением тех, что непосредственно были связаны с творческим процессом.
Но главное – всюду, где ни оказывался Тарковский, она немедленно и почти чудесным образом создавала атмосферу дома, и притом того образа Дома, который был дорог именно Тарковскому. Она в этом смысле творила.
Есть красноречивый рассказ той же О. Сурковой о римской квартире Тарковских 1983 года, в пору завершения работ по фильму "Ностальгия".
"Для Тарковского всегда важен дом, куда он возвращается после работы. Когда я поднялась в его римскую квартиру, расположенную на последнем этаже старого дома XV века, то почти не смогла сдержать удовлетворенной улыбки. Все было как прежде, как полагалось быть в его доме. Кажется, попади я в эту квартиру случайно, я непременно догадалась бы, кто ее хозяева, – такими привычными и знакомыми были все интерьеры, предметы, запахи, которые удивительным образом немедленно поселялись там, где хотя бы ненадолго останавливался Тарковский, не говоря уже о его постоянной квартире в Москве. На высветленных белым цветом интерьерах стен особенно контрастны очертания любимых Тарковским силуэтов старой, темной деревянной мебели. Пространственные плоскости также заполняются предметами, образующими бесконечные натюрморты, не раз запечатленными режиссером на пленке и периодически перевоссоздаваемыми им самим и его женой в их реальном доме. Здесь в гостиной цветы в больших прозрачных сосудах простого стекла, большие корзины фруктов, по стенам фотографии, репродукции любимых картин и литографии, на полках среди книг и на подоконниках как будто случайные старинные вещицы – но на самом деле Тарковский ценит в предметах то, что несет на себе, как говорят японцы, знак "патины", то есть следы существования вещи во времени, зазубрины долгой судьбы...
А на стенах кухни красуются связки чеснока, перца, как их особенно принято продавать на щедрых южных базарах. Так что квартиру снова время от времени наполняют запахи вкусной пищи, которая готовится в доме у Тарковских всегда обстоятельно, изобретательно и с любовью – творчески, – с тем особым значением, которое издавна придавали "трапезе" наши деды и прадеды. Это уже вотчина жены Тарковского Ларисы Павловны, которая умудряется с поражающей неутомимостью вновь и вновь окружать своего мужа всем тем, что ему привычно и дорого, чему он придает особое бытийст-венное значение. Крепость домашних стен мгновенно возводится ею там, где даже на самое короткое время останавливается Тарковский в своих производственных передвижениях, будь то гостиница, случайная деревенская изба или арендуемый этаж в таллинском предместье.
Теперь камин, который так любит разжигать Тарковский в своем деревенском доме, засветился в Риме. И, сидя у этого камина, я уже нисколько не удивилась тому, что Тарковский теперь почему-то снимает свой фильм в далекой Италии. Просто это оказался еще один кусочек мира, охваченный магнитным полем Андрея Тарковского".
(2)
Однако характер этого союза, основанного на многослойном замесе влечений и отторжений, нельзя понять, не заглянув в начальную фазу. 1965 год. Съемки "Рублева" во Владимире. К Тарковскому, по уши влюбленному в Ларису, приезжает Ирма Рауш, и он ужинает с ней в ресторане, куда, конечно же, устремляется Лариса, сгорающая от ревности. И кем же она является в ресторан? Ну разумеется, Настасьей Филипповной, а кем же еще? Вспоминает О. Суркова: "Теперь многое, конечно, забылось, но помнятся истории о том, как Лариса в окружении мужиков из съемочной группы практиковала свои вечерние выходы в ресторан, где Андрей высиживал свою вынужденную повинность с законной женой, сгорая от ревности. Вся обслуга в ресторане ее знала – она была "их" (так полагает ныне Суркова. – Н. Б.) и из их среды – для нее начинал греметь оркестр, и, оттанцовывая, она неизменно становилась царицей провинциального бала. Поразительно, что Андрей буквально сходил с ума – по словам Ларисы, не выдержав однажды этой экзекуции и сгорая от ревности, сильно напившись, он раздавил у себя в кулаке стакан, так что осколки врезались ему в ладонь. Случалось, опять же по ее словам, что, обессиленный ее выкрутасами, он начинал сдирать в 'ресторане занавески с окон. Сама я тоже видела всякий раз, что ресторанный оркестр специально приветствовал каждое ее появление в зале, а я, девчонка, купалась в лучах ее славы. Лариса, как потом всегда она уверяла, "несостоявшаяся балерина", танцевала всегда азартно и истово, полностью занимая площадку. Андрея это, конечно, очень смущало внешне, но, очевидно, внутренне влекло неудержимо. Простое и наглое рядом с Бахом и Перголези. Он точно на салазках летел с горы, когда при появлении Ларисы оркестранты, услужливо и радостно улыбаясь, немедленно заводили популярный тогда шлягер "Буря смешала землю с небом"..."
Воистину – "буря смешала землю (инь) с небом (ян)", и эта широта "беззастенчивой" страстности заводила всех вокруг: в том числе и всех этих бесконечных маленьких ро-гожиных, неспособных на сильный жест, но способных на восхищение. И здесь же – Рогожин и Мышкин в одном лице: в образе и плоти Тарковского...
Ты – благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.
Тарковский, знавший многие стихи Бориса Пастернака наизусть, читал в узкой компании особенно часто "Свидание", словно бы адресуя его Ларисе Кизиловой. "И, интонируя каждое слово, вкладывал в него так много своих интимных надежд, что оно прямо-таки врезалось мне в память, точно его собственное сочинение...
Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш,
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
дна средь снегопада
Стоишь ты на углу.
Течет вода с косынки
За рукава в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Именно слово "смиренье" Тарковский выделял интонационно с особым значеньем..." (О. Суркова).
К 1975 году дом в Мясном стоял во всем своем трогательном великолепии и уюте, на прекрасном всхолмье у реки, в замечательной излучине – точь-в-точь как он был воспроизведен через семь лет в "Ностальгии", что еще раз доказывает, насколько творчество Тарковского, из одного конца в другой, было насыщено исповедальностью: без строительного материала предметно-вещной подлинности он не мыслил себе подлинности экзистенциальной исповеди. Словно бы без точной проекции дома на Рязанщине, без узнаваемости его силуэта и природных деталей вокруг он не мог найти единственно верную в своей музыкальной стати интонацию для многих других мизансцен фильма. Толчок духа. Словно бы этот толчок шел из духа самого ландшафта, самой вещи. "Стань вещью, и она передаст тебе свой духовный ритм".
В "Мартирологе" от 14 сентября 1975 года: "Как прекрасно здесь в Мясном! Как красив наш дом! Вероятно, Тонино (к этому времени он уже подружился с Тонино Гуэррой, по инициативе последнего. -Н.Б.) это бы показалось жалким, мне же здесь очень нравится...
В половине двенадцатого ночи вышли на луг и смотрели на луну в тумане (я, Лариса, Анна Семеновна и Ольга*). Это было неописуемо прекрасное зрелище!
* Дочь Ларисы Павловны от первого брака, сыграла в "Зеркале" рыжую девочку, предмет любви юного героя.
ЭПИЗОДЫ:
Несколько человек восторженно созерцают в тумане луну. Стоят молча. Движутся в разных направлениях. В их лицах – восторг. Во всех одно выражение. В глазах почти боль...
Нужно научиться работать с камерой, а потом снять здесь фильм...
Милая Ларочка! Как я благодарен Вам за этот дом! За понимание того, что именно нужно нам с Вами.
Нам нужен покой. Но не только.
Летела стая грачей. Налетел ястреб. Сбил одного. Мы отбили. Живет у нас. Кусается. Ест понемногу.
Что такое любовь? Не знаю. Не потому, что не знаком, а не знаю, как определить..."
Дневник, 3 ноября 1981 года: "Понимаю, почему ушедшие души тоскуют по этой жизни. После смерти Ахматова спрашивала меня: "Вспоминают ли обо мне так же, как и раньше?" (Спиритический сеанс.)
"Как я любила!" или что-нибудь в этом духе. Лишь сильный, цельный человек, незаурядная личность способна действительно любить другого человека – будь то мать, жена, мать твоих детей, муж. Такой человек – Анна Семеновна, моя Лара, такой была моя мать, моя бабушка, такими были жены декабристов.
Любовь – это истина. У лицемерия и истины нет взаимной связи..."
Написано это в тяжелейшую пору, в ощущении полного социально-производственного тупика и чисто человеческого одиночества.
И вот цепочка женщин, верных и деятельно любящих, не болтающих о "равенстве и партнерстве": Лара, ее мать, его мать, жены декабристов... О последних он как-то на лекции на Высших режиссерских курсах произнес восторженный монолог, где, в частности, сказал:
"Недавно я прочел "Записки Марии Волконской", жены Сергея Волконского, декабриста, в которых она рассказывает о своем путешествии в Сибирь, к своему мужу. Удивительные "Записки". Ну, я уж не говорю о нравственном величии этих женщин... Они последовали за своими мужьями с целью разделить их судьбу, несмотря на то что имели право лишь через щель в заборе говорить друг с другом два раза в неделю. И так долгие годы, прежде чем им разрешили какие-то другие способы общения. Все это невероятно, уникально. <...>
В общем, на меня пахнуло какой-то удивительной чистотой... <...> Я не представляю себе более разительного контраста с современностью..."
Уехав для работы в Италию в начале 1982 года, Тарковский, казалось бы, должен был, что называется, "на полную катушку" наслаждаться новизной положения, полнотой творческого одиночества, обставленного к тому же сравнительным материальным комфортом в окружении выдающихся художников Италии, однако ему тоскливо без жены, он непрерывно ее помнит, на многое смотрит ее взглядом тоже, подыскивая удобную для нее квартиру, чтобы она могла "отдохнуть и подлечиться". В "Мартирологе" от 20 марта 1982 года: "Ей так тяжело со мной, взвалив на себя чересчур тяжкий груз нашего существования и тем укрепляя меня в убежденности, что путь избран правильный. Да и характер у меня не из самых легких. Не каждый мог бы с этим справиться. Знаю одно: без Лары я бы не выжил..."
В своем решении уехать на Запад они были единодушны с самого начала, и позднее, в тяжелейшие годы разлуки с дочерью, сыном и Анной Семеновной, не было у них разногласий в отношении правильности выбора.